Текст книги "Председатель"
Автор книги: Юрий Нагибин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
Борис потупился, чуть приметно пожав плечами.
– Теперь поговорим о деле. – Трубников подходит к стене, на которой вывешены Борькины рисунки. – Скажи, ты мог бы таким же образом построить нашу деревню?
– А чего строить-то? – Борька удивленно поднял темные брови. Деревня – она деревня и есть.
– Я говорю о Конькове, которым оно станет лет через десять.
– Каким же оно станет?
– А я почем знаю!.. Другим, а каким – тебе виднее: ты – архитектор, я заказчик.
– Нет, не смогу, – чуть подумав, говорит Борька – Деревни такой я сроду не видел.
– Вот те раз! А фантазия зачем человеку дана?.. Ну-ка, выйдем...
Речка Курица. Надежда Петровна, зачерпнув ведром воду, видит, как Борис и Трубников вышли на мосток, их сопровождает знакомый нам пес.
Уже поздно, но еще длится розовый весенний закат. Где-то вдалеке звучит грустная, одинокая песня женщин.
– Тебе нравится все это? – Трубников широким жестом обводит деревню: покосившиеся, почерневшие, а где и просто разрушенные избы, завалившиеся плетни.
– Чего тут может нравиться?
– То-то и оно! Неохота мне таким Коньково видеть, да и никому неохота. Пережиток войны!
Направляясь на свой ночной пост, по улице идет Семен с берданкой под мышкой. Он в драном тулупе и треухе с вылезшим мехом.
Увидев Трубникова, сворачивает с пути и медленно, опустив голову, идет к мостку. Подойдя вплотную, он почти швыряет в брата пачкой денег, завернутых в газету.
Трубников успевает перехватить пачку, Семен, не проронив ни слова, возвращается назад.
– Тоже пережиток, – говорит Трубников, пряча деньги в карман брюк. Ну, договорились, Борис. Покажем людям будущее Коньково?.. Не в альбомчике, не врозь, а цельной картиной, чтоб каждое здание на своем месте стояло, чтоб было видно: это Коньково, вон река Курица, вон старый вяз, вон Сенькин бугор. А это, мать честная, клуб, контора, почта, больница. Школа, елкипалки, колхозный санаторий!..
Трубников так натурально изобразил удивление, что Борька рассмеялся.
Навстречу им идет Надежда Петровна с полными ведрами. Увидев мужа и сына в дружном согласии, она радостно вспыхнула и опустила ведра
– Добрая примета, – кивает Трубников на полные ведра
– Еще какая добрая! – отвечает своим мыслям Надежда Петровна
Борис, забрав ведра, направился с матерью к дому.
Трубников подходит к небольшой хибарке на задах деревни. Знакомый нам парень на деревяшке обтачивает металлический стерженек, зажатый в тисках. Ему помогает какой-то подросток
– Как дела, Коля? – спрашивает Трубников.
– Жаловаться грех! – отвечает парень.
– Слушай, Коля, ты мне веришь?
– Факт!
– Можешь ты за этот месяц свою долю не брать? Парень смотрит на него удивленно и кисло.
– Понимаешь, хочу я перед косовицей аванс выдать, а карман не тянет, подсоби, за колхозом не пропадет.
– Ладно, авось не чужие, – улыбнулся парень.
– Тогда – порядок в танковых частях! – доволен Трубников.
...По тенистой аллее идут парень и девушка: приезжий плотник Маркушев и Лиза. На худенькие плечи Лизы накинут большой пиджак Павла. Павел пытается ее обнять. Лиза отстраняется.
– Ты рукам волю-то не давай!
– Вот братан с Урала приедет – сразу свадьбу скрутим, и привет товарищу Трубникову! – наступает Павел.
– Ишь ты какой быстрый приветы раздавать, – отстраняет его Лиза
– Неужто не осточертела тебе такая жизнь?
– Интересно все-таки, чего из всего этого будет?
– Чего всегда бывало, то и сейчас будет, – мрачно говорит Маркушев. Палочки в тетрадке...
– Если так, я уж никому в мире больше не поверю, – со страстью произнесла Лиза.
Из темноты на них надвинулась фигура человека.
– Привет начальству! – опознал Трубникова Маркушев.
– Вон что!.. Поздравляю, разведчик!
– Думаю забрать у вас Лизаху, – свободно говорит Маркушев.
– А мы еще посмотрим, отдавать ли за тебя, – отвечает Трубников полушутя-полусерьезно.
– Чем же я плох? Парень молодой, как ни странно, всесторонний.
– Шатун ты, перекати-поле... А Лиза – царевна, и весь жемчуг в ее короне!.. – В голосе Трубникова прозвучала не свойственная ему горячая нежность.
– Не больно вы этот жемчуг бережете!
– Что ж делать, коли все на женские плечи легло? Мужики длинный рубль да легкий хлеб промышляют, а бабы да девчата исторической жизнью живут... И, дернув козырек фуражки, Трубников прошел вперед. – Пока сено не уберем, о свадьбах и думать забудьте. Заруби себе на носу, Маркушев!
Затем из темноты раздался его голос:
– А то собрал бы бригаду да показал, на что способен...
– Ох, допрыгается у меня ваш председатель! – угрожающе говорит Маркушев.
Раннее утро. Пропел петух первым, самым пронзительным голосом. По дворам тюкают молоточки, отбивая косы. По улице торопливо шагают темные фигуры с косами на плечах.
Семен, поеживаясь в своем вытертом полушубке, выходит из амбарных недр. Он привычно плетет лукошко из зеленоватых полосок лыка.
Мимо, в сторону строящегося здания конторы, спешат колхозники.
– Куда ни свет ни заря? – окликнул их Семен.
– В контору! Аванец, говорят, дают, – отозвались колхозники.
– Чего? – усмехнулся Семен. – Совсем очумел народ! Около недостроенной конторы толпится взволнованный народ.
Чуть поодаль Павел Маркушев собрал вокруг себя группу мужиков. Тут егерь, лесничий, инвалид-замочник, кузнец Ширяев, тут же вертится Алешка Трубников – сплошь "нестроевики". О чем-то пошептавшись, они пробуют построиться в одну шеренгу...
К столу, за которым сидит Трубников, подскочила цветущая Мотя Постникова
– Представляешь, Егор Иваныч, повезло первый раз в жизни... затараторила она. – Чуть было в город не уехала, да, спасибо, люди у нас хорошие, подсказали... Разреши. – Мотя потянулась к чернильнице.
– Нет, – говорит Трубников. – Выскочила не по чину!
– Так мне ж в город надоть...
– Осади... Прасковья Сергеевна, прошу! Прасковья смущенно и гордо выходит из толпы. Трубников протягивает ей пачку денег.
– Распишись!
Прасковья подносит ведомость к глазам, макает перо в чернила, снимает с пера волос, снова разглядывает ведомость:
– И где?
Трубников тычет пальцем в лист.
– Больно мелко написано, – говорит в свое оправдание Прасковья и рисует большой крест.
Пред столом Трубникова возникла шеренга "нестроевиков". Отставив ногу в сторону и не глядя на председателя, Маркушев независимо спросил:
– Чего это вы, товарищ председатель, насчет бригады заикались?..
Но тут к Трубникову подскочил Петька, племянник. У него в руке берестяное лукошко.
– Дядя Егор!.. Дядя Егор!.. – теребит он его.
– Ну, что тебе?
– Дядя Егор, а мы фрицеву пушку в лесу нашли!.. – захлебываясь, шепчет Петька.
– Какую еще пушку? – досадливо морщится Трубников.
Изба Семена. Доня возится по хозяйству, Семен прибивает каблук к сапогу.
– В городе польта давали, – говорит Доня. – Мотька Постникова через крестную достала и в Турганове за полторы тыщи толкнула
– Кабы я мог хоть денька на два отлучиться! – хмуро говорит Семен. – А то сиди как прикованный да амбарных крыс охраняй, дьявол их побери...
В избу радостно входит старший сын, Алешка, колхозный возница
– Получай, маманя, трудовой аванс. – И он шмякает на стол три сотни.
– С чего бы это? – удивляется Доня.
– Теперь каждый месяц будут давать! Тебе, папаня, тоже выписано, только поменьше, как человеку сидящего труда
– Да подавись они своими грошами! – злобно говорит Семен.
Алешка проходит в другую половину избы.
– Ишь, расщедрился Егор! С каких это достатков? – говорит Доня, орудуя рогачом. – Неужто наши деньги на аванс пустил?
– С него станется... Только нашими тут не обойдешься... Чего-то он мухлюет, – задумчиво говорит Семен.
– Нешто не знаешь! – вскинулась Доня. – У них с Колькой хромым цельная артель. Егор железо достает, а Колька вкалывает. Замки, ключи, всякую всячину. Доходы пополам.
– Ловко! Будто управы на него нет! Семен задумался.
Он подошел к полке и выбирает из стопочки чистую тетрадку. Затем достал из-за божницы свои очки с подвязанными ниткой дужками.
В другой половине избы Алешка, натягивая на себя одежду попроще, рисует своим младшим братьям и сестрам ослепительные картины своего будущего:
– А осенью я сапоги куплю!
– Врешь?!
– И костюм-тройку!
– Брось загибать!
Но глаза ребятишек блестят так, будто на Алешке не рвань и опорки, а все его грядущие обновы.
Алешка выходит в сени.
– Папаня, ты куда косу дел? – спрашивает деловито.
– Тебе зачем?
– Ручку приделать.
– Не твоя забота.
– Да мне на косовицу выходить... И тебе тоже. Но как ты человек ночной, так после обеда...
– Чего врешь? Мы же не в бригаде...
Алешка достает из-за лестницы косу с новой ручкой, которую уже приделал хозяйственный Семен, прислоняет ее к стене.
– Пашка Маркушев сводную бригаду собрал, – гордый своей осведомленностью, тараторит Алешка – Зачислены все, кто в полеводстве не занят... А еще сюда егерь записался, лесничий, фельдшер дядя Миша. Им сеном обещали уплатить.
– Ладно! Надоел! Катись помалу! – поднял над тетрадкой недовольное лицо Семен.
Алешка выбегает на улицу. Во всю ширину улицы нестройным гуртом движется на сенокос разношерстная бригада Маркушева. Мы снова видим и Ширяева, и хромого замочника, и других "нестроевиков". Сверкают на солнце косы. Алешка кидается вдогон...
Семен пишет что-то в тетрадку. Из другой половины избы в кухню выбегают разыгравшиеся ребятишки. Крики: "Тебе водить!", "Сала!", "Чур не я!.."
– Тише вы! – прикрикнула Доня. – Отцу мешаете... Ступайте на улицу!
Старшая дочь Семена походя заглянула отцу через плечо.
– "Заявление" пишется через "я", – замечает она.
– Брысь! – огрызнулся Семен.
...По дороге, уходящей к лесу, шагает высокий, плечистый человек в добротном бостоновом костюме и зеленой велюровой шляпе; в руке у него чемоданчик. За его спиной, в отдалении, на зеленом фоне мелькают рубашки косцов. Человек вступает в лесной, просквоженный солнцем сумрак.
– Рраз-два, взяли!.. Еще раз... взяли!.. – доносится до его слуха.
Человек сдержал шаг, пригляделся. За деревьями виднеются фигуры людей, занятых каким-то непонятным делом. Заинтересовавшись, человек свернул с дороги.
Пожилой запаренный инвалид в мокрой рубашке, старуха с подоткнутым подолом и несколько ребятишек с помощью хромого конька пытаются вытащить из болотца что-то большoe, темное, бесформенное. В момент, когда человек подошел, веревка оборвалась и ребятишки попадали на спину.
– Вы чего тут – клады шуруете? – усмехнулся человек. Старуха обернулась.
– Костя?.. Маркушев?.. – проговорила удивленно. – Надолго приехал?
– У Пашки на свадьбе гулять...
– Что стоишь, как свеча? – накинулась Прасковья. – Сымай пиджак...
Маркушев послушно снимает пиджак и вешает его на ветку.
– А чего вы тут тягаете?
– Фрицеву полевую кухню, – сказал Трубников.
– На кой она вам сдалась?
– Сразу видать – от деревни оторвался! Да это же все... ресторан на колесах, горячий обед в поле...
Поплевав на ладони, Маркушев крепко взялся за веревку, и этого могучего притока силы хватило, чтобы кухня возникла из зеленоватой воды всем своим потемневшим медным телом, а болотце взамен кухни получило городского щеголя...
Нестерпимо блещут под жарким полуденным солнцем сложенные шатром косы. Справа густой лозняк, склонившийся над рекой Курицей. Оттуда подымается голубой дымок. Слева наполовину обкошенное поле.
Под лозняком купаются в рубашках женщины.
Дальше, на крутом берегу, расположились мужчины.
Тихая речка Курица в зеленых берегах отражает белые облака. Ветер путается в густой зрелой, листве деревьев.
Тесно, плотно стоят колосья уже начинающего желтеть хлеба
Раннее утро. Из отстроенного коровника выгоняют скотину. Колхозное стадо заметно увеличилось.
Трубников с Прасковьей осматривают строящуюся подвесную дорогу. Трубников видит: возле коровника появились Маркушев и Лиза с вилами через плечо. Павел что-то втолковывает Лизе, тянет ее за руку, но она вырвалась и убежала за куст бузины. Вздохнув, Павел направился к воротам коровника. Трубников вышел ему навстречу.
– Егор Иваныч! – откашлявшись, говорит Маркушев и оглядывается на куст бузины. – Так как насчет моего дела? – Он снова косит на Лизу и подает ей знак рукой: иди, мол, сюда.
Но Лиза отрицательно мотает головой.
– Егор Иваныч, – снова начинает Маркушев, – братан за свой счет отпуск взял...
– Дело у тебя сейчас одно – сено стоговать! – сердито перебивает Трубников. – Ну кто, скажи, в разгар сеноуборочной свадьбы играет?.. У тебя все на работу вышли?
– Опять двое филонят, – жалобно говорит Маркушев, – Мотя Постникова и Евдокия Трубникова.
– Чего же ты молчишь?
Они подходят к опрятному домику с палисадником. Мотя будто ждала их.
– Милости просим, Егор Иваныч, простите, не убрано!
– Не мельтешись, – остановил ее Трубников. – Отчего второй день на работу не выходишь?
– По-божески? – спрашивает Мотя. Трубников кивает.
– Лучше я вам по-партийному скажу... Свинка у меня опоросилась. И, понимаешь, пропало у ней молоко. Я поросяточек сама молоком из бутылки отпаивала. Веришь, цельные сутки глаз не сомкнула.
– Ну, а теперь?
Мотя сделала плаксивое лицо и махнула рукой.
– Пойдем-ка взглянем!
– Да чего смотреть-то?! – радостно сказала Мотя. – Сейчас порядок, все как один из мамки сосут!
– Коль так, ступай за граблями, мы подождем.
– Да Егор Иваныч!.. – всплеснула руками Мотя, словно она поражена недогадливостью председателя, так и не взявшего в толк, что выйти ей на работу никак невозможно.
– В город все равно не пущу, ясно? – И, отвернувшись, Трубников отошел.
– Знаете, что она мне шепнула? – возмущенно говорит Маркушев. – "Зачем председателю нажаловался, я бы тебе на свадьбу четверть вина выставила!"
– Вот чертова баба!
– Егор Иваныч, – помолчав, начал Маркушев, – может, все-таки разрешите сегодня сыграть?
– Эк тебя разымает! Уберем сено – гуляйте на здоровье! ' .-г– Так ведь у брата отпуск кончается! Хошь не хошь, а e*iy завтра выезжать. Урал все-таки...
– Не время сейчас, Паша...
– А если мы сегодня все подчистую добьем?
– Тогда что же... Я первый приду поздравить.
– Ох и обрадуется мой старшой! Очень ему хотелось на моей свадьбе погулять.
– Только помни, Паша: стог – шесть обхватов.
В заношенном жакете, по брови повязанная платком, вышла Мотя; на плече старые, с кривыми зубьями, грабли.
– Запозднились! – сказала она деловито. – А ну ходи веселей, бригадир!
– Ступай в поле, – говорит Трубников. – Доней я сам займусь.
Увидев входящего в дом Трубникова, Доня отпустила с рогача чугунок, лицо ее вспыхнуло гневом.
– Зачем пришел? Семен в поле...
– А ты приглашения ждешь?
– Чего надумал! У меня груднята.
– Не у тебя одной... Другие в поле малышей берут. А то и старушку для присмотра ставят...
– Ну а у меня присматривать некому...
– Я присмотрю.
– Ты?.. Ты?.. – задохнулась Доня, приподняв рогач.
– А что? – Трубников впился ей в глаза. – В поле я не гожусь, я и драться-то могу только одной рукой. А ты вон как ловко рогач держишь, будто вилы. Ну, хватит трепаться, давай быстро во вторую бригаду!
Шмыгая носом, Доня скинула фартук, стянула шелковую кофточку, так что видны стали ее тяжело заполнившие лифчик груди.
– Бесстыжая ты... – покачал головой Трубников.
– А чего тебя стесняться? – натягивая через голову кацавейку, сказала Доня. – Ты же не мужик, ты нянька.
– Эх, убила! Да я хоть чертом буду, только работайте!
– Хорошую ролю выбрал – за писунами глядеть. Сказать кому – не поверят.
Доня громко хлопнула дверью. Выйдя, она заглянула в окно.
Трубников тихо покачивает зыбку. Лицо у него серьезное и кроткое.
И будто впервые увидела Доня этого человека, которого считала врагом, и странная, задумчивая печаль мелькнула в ее глазах...
Спорится на полях работа Ребятишки верхом на лошадях подтягивают волокушами копны к строящимся стогам.
Молодые мужики и бабы, стоя в круг, подают сено вилами на стог, а те, что постарше и поопытнее, утаптывают его, подбирают с боков. Приплясывая на высокой горе почти сметанного стога, Константин Маркушев кричит брату:
– Эй, братишка, велел бы пивка привезть, дюже жарко!
– Высотникам хмельного не положено! – отзывается Маркушев. Сковырнешься – отвечай за тебя.
– Не бойсь, бригадир! А сковырнусь – бабоньки в подол поймают!
Павел глядит на небо, клубящееся по горизонту не то грозовой, не то пыльной тучей.
– Друга, давай быстрей! – кричит он. – Никак гроза заходит...
Доня возвращается домой и застает Трубникова на том же месте. Поскрипывает зыбка, малыши сладко спят.
– Хорошие колхозники, выдержанные, – одобряет близнят Трубников. – Как там в поле?
– Пашка икру мечет, загонял совсем... – Но похоже, что Доня не очень огорчена трудовой разминкой.
Дело близится к вечеру. Над клеверищем гуляет ветер, раздувая подолы баб и рубахи мужиков. Тучи обложили все небо. Люди торопятся, стараясь обогнать грозу. Со своего разболтанного тарантаса спрыгивает Трубников.
К нему направляется Павел Маркушев, глаза его красны, как у кролика, от ветра и сенной трухи.
– Как дела, бабоньки? – спрашивает Трубников.
– Спасибо, хорошо! – вразнобой кричат те.
– Последний стог добиваем, Егор Иваныч, – улыбается через силу Павел.
Из сенной трухи мелькнуло обветренное, обожженное солнцем улыбающееся лицо Лизы.
– В шесть обхватов клали?
– Проверьте! – машинально отвечает Маркушев. Трубников шагнул к стогу, вскинул левую руку и сам рассмеялся.
– Ну, моих тут поболе десятка будет! – шутливо говорит он смущенному бригадиру. – Привет, товарищ сталевар! – кричит старшему Маркушеву. – Как самочувствие?
– Отвык маленько, Егор Иваныч, – отвечает тот с верхушки стога. – Сталь варить вроде сподручней!
Когда Трубников подъехал к другой бригаде, ветер задул с удвоенной силой. Он уложил траву и заклубил густую пыль на дороге.
– Видишь, как вовремя кончили, – говорит Надежда Петровна, предупреждая вопрос мужа – А к Бутовской пустоши даже не приступали. Уж очень сено богатое, сроду такого не было.
– Эх вы! А Маркушев все подчистую добил!
– Не знаю, как он исхитрился! – разводит руками Надежда Петровна.
Лицо ее темно от пыли, на щеках влажные черные полосы.
Все нарастающий ветер, уже не размениваясь на мелочи, ломает сучья деревьев, мчит серые низкие тучи.
От старой плакучей березы, что росла на бугре, отделился огромный сук, пал на землю и неуклюже потащился по полю.
Отсюда, с бугра, Трубников видит клеверище. Над золотым ковром вновь отросшего низенького клевера носятся, будто ведьмины клочья волос, пучки сухого сена, вычесанного ветром из стерни. А в дальнем конце поля с перевальцем катится огромный шар, от которого тоже отделяются темные клочья и взмывают вверх. Трубников угадал, что это поверженный стог, лишь когда другой стог наклонился всем составом, рухнул и, покатившись с десяток метров, перестал существовать, растерзанный ветром. А затем повалился еще один стог, и еще, и еще. По дороге, направляясь к деревне, спешат люди.
Стиснув зубы, глядит Трубников, как ураган уничтожает нелегкий труд людей.
– Не горюй, Егор Иваныч, – слышится голос подошедшего сзади Игната Захарыча. – Бог даст, завтра ведро будет, мы клеверок обратно просушим и застогуем накрепко.
– А коли дождь зарядит, сеногной!.. Пропал год... Опять бескормица, падеж, все сначала начинай...
– Да хватит тебе!.. Раз буря – значит, скоро распогодится.
– Твои-то не повалило?
– Зачем? Стоят как вкопанные.
– Вон за балкой тоже стоят.
– Видать, поторопились нынче. Утоптали плохо, да и окружность не соблюли.
– То-то и оно!.. Колхозное – чужое, а свое, кровное – свадьбу сыграть... – горько говорит Трубников, и тут страшный удар грома раскалывает небо.
Яростно хлынул ливень.
По окнам стекают последние капли дождя. Гроза прошла, снова светит солнце, июньский вечер еще светел, хотя солнце спустилось к горизонту.
Трубников и Борька рассматривают наброски для стенда
– Хорошо, – говорит Трубников. – Все в подробности, только башня тут зачем?
– Это не башня, а голубятня.
– Зачем?
– Голубь-то – почтовая птица. Над почтой голубятник – в самый раз.
– Идут!..– слышится взволнованный голос подошедшей к окну Надежды Петровны.
К дому Трубникова приближается шумная толпа. Впереди шагает Павел Маркушев в темном костюме и белой сорочке, рядом с ним молодая в светлом длинном платье с фатой и ромашковым венком на голове. За ними выступают родня и гости, среди всех выделяется дородством старший брат Павла уральский сталевар.
Люди идут, приплясывая, отбивая дробца. Из середины толпы вырывается пронзительное обращение:
Ты воспой, ты воспой
В саду соловейко...
А раскатистый бас отвечает:
Эх, я бы рад тебе воспевать.
Эх, мово го-о-лосу не хвата-ат.
Хаз-Булат удалой,
Бедна сакля твоя...
Одни слова путались с другими, все ухало, охало, ахало.
– Видишь, ты не пришел, и свадьба сама тебе честь оказывает, – говорит Надежда Петровна.
– Нужна мне такая честь! – зло отвечает Трубников. – Коль зарядят дожди – сеногной, все прахом пойдет!
Свадьба приближается к дому.
– Выйди на улицу, неудобно, – просит Надежда Петровна.
– А ему удобно мне в лицо глядеть?
– Нельзя так, Егор, надо быть добрым!..
Трубников как-то странно – нежно и насмешливо – смотрит на жену.
– Да, надо быть добрым... Ведь нам одной жизнью жить, верно? Со всеми свадьбами, родинами, крестинами, радостями, горестями... И сколько же, скажи, будет дрянного, нелепого, мешающего, если не быть хоть раз по-настоящему добрым!
Он выходит на крыльцо, Надежда Петровна следует за ним.
– Егор Иваныч, мы за вами! – В голосе Павла смущение, неуверенность и радость.
Трубников молчит.
– Такая незадача! – Павел делает грустное лицо, но против воли глаза его ликуют. – Прямо несчастный случай, да мы завтра наверстаем!
Умоляюще и нежно смотрит на Трубникова невеста, с веселой надеждой брат-сталевар.
– Мразь! – громко говорит Трубников Павлу Маркушеву. – Раз ты коллектив обманул, нет тебе ни в чем веры. Я бы подумал на твоем месте, – он глядит в помертвелое лицо молодой, – стоит ли с таким судьбу вязать. – И, повернувшись, возвращается в дом
Он входит в дом и садится возле кухонного окошка, глядящего на огороды: верно, нелегко и непросто далась ему эта беспощадная доброта. Мягко ступая, к нему подходит Надежда Петровна.
– Ох и одиноко тебе будет, Егор, – говорит она печально. Трубников молчит.
– Может, это и сила в тебе, что ты так можешь... Только надо ли? Надо ли так с людьми? Ведь нонешний день им на всю жизнь запомнится.
– Я и хочу, чтобы им он запомнился на всю жизнь, – тихо отвечает Трубников. – Ну, мать, раз нам свадебных пирогов не есть, собери-ка поужинать!
В доме Маркушева негромко и невесело под "Милку дорогую" справляют свадьбу. Захмелевший Павел сидит за столом в палисаднике. К нему склонился Семен Трубников
– Осрамили тебя на весь свет, – говорит он Павлу. – Разве это дозволено?
– И за что? – с хмельной обидой бормочет Павел. – Ну, ошиблись, поправимся...
– А ему люди – тьфу, лишь бы себя выставить!
– Ладно брехать-то! – вмешивается скотница Прасковья. – Он обо всех нас думает.
– Молчала бы, верная Личарда! Вот попомните, ему за ваш труд и пот новые награды выйдут, а вам – сказки о светлом будущем.
– Мы так несогласные... – крутит головой Павел. – Я уйду... И Лизаху заберу... А коли она не того... я один...
– Ладно чепуху молоть! – обрывает его старший брат.
– Я серьезно... Он, гад, мне в душу наплевал!
– Наш взводный тоже гад хороший был, – говорит сталевар. – А ведь мы не дезертировали и в атаку шли за этим взводным.
– Молчи, блокнот-агитатор!
Появляются захмелевшие бабы, волоча за собой Лизу.
– Горько! – орут гости. – Горько-о!
"Так будет" – эта крупная надпись венчает Борькин рисунок, набитый на доски и установленный против строящегося здания конторы.
У стенда остановились две молоденькие колхозницы. Они рассматривают рисунок, переглядываются и прыскают. К стенду приближаются Трубников с Игнатом Захарычем
– Видал, заинтересовались! – удовлетворенно говорит Трубников.
Но тут и девушки заметили председателя. Смущенно, испуганно охнув, они пустились наутек.
– Чего это они? – удивился Трубников. Но, подойдя к стенду, он краснеет от гнева.
Через весь рисунок, который он частично загораживает своей фигурой, тянется другая надпись: "Когда рак свистнет... твою мать".
– А каждую стеночку еще в особь изукрасили, похлеще иного забора, сокрушенно говорит Игнат Захарыч.
– Да, выражено недвусмысленно...
Трубников приходит домой, где застает Надежду Петровну.
– Знаешь, как стенд испохабили?.. – начинает он. Надежда Петровна прикладывает палец к губам и кивает на закуток.
– Плачет? – шепотом спрашивает Трубников.
– Не знаю...
Трубников проходит в закуток. Мальчик лежит плашмя на койке.
– Ну, Борис, это не по-солдатски...
Борька поднял измятое подушкой сухое, бледное лицо.
– Чего вам, дядя Егор?
– Прости, мне показалось, что ты того...
– Нет... Я просто думаю.
– О чем?
– Почему люди такие злые? Ведь это же хорошо, что мы с вами придумали? И нарисовано хорошо, правда?
– Хорошо, да только не ко времени. Поторопились мы...
– Почему?
– Дай голодному вместо хлеба букет цветов, он, пожалуй, тебя этим букетом по роже смажет... Еще дыры не залатаны, раны не залечены, а мы уже вон куда махнули. И у людей недоверие, злость – может, мы просто брехуны, обманщики... А люди не злые, не надо о них так думать.
Входит Надежда Петровна, ставит на столик крынку с молоком
– Попей холодненького, – говорит она сыну, затем Трубникову: – Ты хоть сыми завтра эту срамотищу.
– Что? Да ни в жизнь! Если на такие плевки утираться, вся дисциплина к черту пойдет.
– И кто же это сработал? – вздохнула Надежда Петровна.
– Разве важно кто? Важно, что все это молча одобрили...
Возле конторы собрались колхозники. Теперь видно, как за минувшие месяцы вырос людской состав колхоза. На бревнах и просто на земле удобно расположилось несколько десятков мужиков, баб, парней и девушек Отдельной группой держатся старики: Игнат Захарыч с женой, Самохины, скотница Прасковья. Кучно разместились недавно вернувшиеся в колхоз плотники. Их сразу заметно по городской одежде, легкой отчужденности и по любовно-преданным взглядам, какие бросают на них жены.
Трубников стоит перед собравшимися, за его спиной картина светлого коньковского будущего со всеми комментариями.
– ...Не за свое дело взялись, братцы, – говорит Трубников. – Вы что, думали меня удивить? Меня, который обкладывал целые батальоны? Я матом вышибал из людей страх и гнал под кинжальный огонь на гибель и победу! А ну, бабы, закрой слух! – гаркнул он.
И женщины поспешно кто чем – ладонями, воротниками жакетов, платками прикрыли уши и словно обеззвучили мир. Мы видим лишь, как открывается и закрывается рот Трубникова. Но вот он замолчал, и мир снова стал слышим.
– Ну, хватит, – сказал Трубников.
Утирая слезу, бывший слепец Игнат Захарьи проговорил умиленным голосом:
– Утешил, Егор Иваныч, почитай, полвека такой музыки не слыхивал!
– Задушевная речь, – подтвердил Ширяев.
– Ладно, товарищи, шутки в сторону! – продолжает Трубников. – Все, что нарисовано здесь, не блажь, а наш с вами завтрашний день, и вы его загадили, осрамили, опохабили. Это, коли проще говорить, наш строительный план. То, что вы, товарищи вновь прибывшие... – он повернулся в сторону артельщиков, должны будете строить...
– К вам вопрос, товарищ председатель! – крикнула старуха Самохина. Когда, к примеру, все эти чудеса на постном масле ожидаются?
– Это от нас самих зависит. Ну, скажем, лет через десять.
– Вона! Да мне за седьмой десяток перевалит!
– А Кланя, твоя внучка, если ее сопли не задушат, только в возраст войдет, как раз десятилетку кончит нашу, коньковскую.
– Скажите, Егор Иваныч! – крикнула молодая колхозница Нина Васюкова. Мы правильно поняли, что с колоннами – этот клуб?
– Правильно. Будущей весной заложим.
– А напротив чего?
– Общественная столовая. Не через год, не через два, а войдем в силу построим!
– До чего у нас народ доверчивый! – раздался звонкий, насмешливый голос Полины Коршиковой. – Им сказки рассказывают, а они губы распустили!
– Правда, что-то не верится! – поддержал кто-то.
– А когда вам верилось? – говорит Трубников, и непонятно, горечь или насмешка в его тоне. – Говорил: подымем коров – не верили. Говорил: дадим аванс – не верили. Говорил: соберем народ в колхоз – не верили... Ты, Полина, про сказки плетешь, а давно ли тебе сказкой казалось, чтобы твой разлюбезный супруг Василий на колхозный кошт вернулся? Вот он, сидит на бревнах, новые штаны протирает. Вспомните-ка лучше, что тут весной было, а потом оглянитесь!
– Верно, бабы! – крикнула скотница Прасковья. – Зачем зря говорить!
– А чего раньше строить будут? – спросил кто-то.
– Колхозный двор, инвентарный сарай, конюшню, птичник, мастерскую. Неделимый фонд – первая наша забота. И приступим мы к этому строительству, товарищи мастера, буквально завтра!
Слышится взволнованный шум.
Трубников находит глазами Надежду Петровну и Борьку и неприметно подмаргивает им: мол, разговор-таки состоялся.
Они отвечают ему понимающей улыбкой.
– Егор Иваныч, а что со стендом делать? – спрашивает кто-то.
– Как – что? Пусть стоит как свидетельство нашей славы.
– Неудобно! Ну-ка чужой кто увидит?
– Так снимем...
– Может, подчистить резинкой, ножичком соскоблить? – покраснев, предложил Павел Маркушев.
– Добро! Вот ты этим и займись. Семена Трубникова привлеки, он днем свободный, – спокойно и благожелательно советует Трубников.
...Большая, жилистая крестьянская рука, сложенная в кулак, медленно разжимается: на ладони зерна ржи. Игнат Захарыч на крыльце новой конторы показывает эти зерна Трубникову. Тут же находится и Василий Коршиков, и кузнец Ширяев, и несколько молодых колхозников.
За их фигурами – раскаленная зноем деревенская улица: бредет изнемогающий от зноя пес с высунутым потным языком, поникли пыльные ветви деревьев, стоят смуглые, сухие травы.
– Еще несколько дней, – говорит Игнат Захарыч, – и зерно начнет гореть.
– Точно! – подтвердил Ширяев. – Надо убирать.
– Я звонил в район, – зло бросает Трубников, – говорят, нет указаний сверху.
– Еще чего! – хмурится Игнат Захарыч. – Зерно само указывает. Заволыним с уборкой – пропадет урожай.
– А нешто наверху не знают? – невесело усмехнулся Коршиков.
– Бюрократизм! – резко говорит молчаливый кузнец Ширяев. – Он для земли страшнее засухи...
– Поеду в МТС, – решительно говорит Трубников. – Или они начнут уборку, или расторгну договор к свиньям собачьим!
– Верно, – говорит Ширяев. – Уберем вручную. Народу у нас много, справимся.
– А по такому хлебу вручную даже лучше, – добавил Игнат Захарыч, меньше потерь будет.
Кабинет директора МТС.
– Брось, Егор Иванович, – говорит директор, вытирая платком потный лоб. – Небось не маленький, сам знаешь: раз нет команды – сиди и не рыпайся.
– А урожай пусть гибнет?.. Короче, если ты завтра же не начнешь уборку, мы обойдемся без вас
