Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Юрий Нагибин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Уже сидя в самолете, Четунов вдруг вспомнил историю, рассказанную летчиком, и подумал: «Вольно же было шоферу расписываться в своей слабости. Вот о том, что было со мной, знаю я один».

Он долго смаковал эту мысль, но она не дала ему облегчения.

«Может быть, даже хорошо, что мне так плохо сейчас? – думал Четунов. – Кто скажет, как создается в человеке характер». Но пустота внутри него не давала заговорить себя словами, и Четунов бросил думать. Некоторое время он смотрел в затылок Козицыну. Круглая голова летчика в кожаном шлеме напоминала футбольный мяч. Наконец, Четунов неприметно для себя уснул и не проснулся даже при посадке. Козицын сбегал и притащил ведро воды, портянки, свежую рубашку и только после этого растолкал Четунова.

– Спасибо… спасибо… – бормотал Четунов, выбираясь из самолета.

События дня сразу всплыли в сознании, но воспоминание утратило былую едкость. С ним на факультете учился студент, участник Отечественной войны, у него под самым сердцем лежал не извлеченный при операции осколок снаряда. Студент говорил, что осколок ему не мешает, хотя он всегда ощущает его присутствие. И только при неосторожных, резких движениях осколок обнаруживает себя острым уколом.

«Так будет и с этим, – подумал Четунов. – И пусть напоминает о себе боль, это не должно пройти для меня бесследно, но я живой и хочу жить».

Он с удовольствием окатился прохладной водой, вымыл ноги и, обмотав их сухими портянками Козицына, натянул ботинки. Причесываясь перед маленьким круглым зеркальцем, он с удовольствием пригляделся к своему почерневшему, подсушившемуся и потому более четкому и выразительному лицу. И уже совсем бодро сказал Козицыну:

– Иду докладывать по начальству. Рубашку и прочее снаряжение верну завтра.

Но, подойдя к палатке начальника, он вдруг испытал раздражение против этого холеного, самоуверенного и чем-то импонирующего ему человека, который никогда не сможет оценить по достоинству то, что он, Четунов, сделал, ибо благородная полуправда страданий Четунова нисколько его не интересует. «Что ж, выполнили задание?» – мысленно передразнил Четунов.

И вот то ли из бессознательного желания вознаградить себя за то, что действительно было, но о чем он не мог говорить, то ли из желания удивить начальника, то ли потому, что на карте участок, пройденный им с такой мукой, казался ему совсем крошечным, но Четунов решился на маленькую, вполне безобидную ложь. Показывая на карте район, который он обследовал, Четунов небрежным движением пальца обвел и часть второй впадины.

– А, так вы и во второй впадине побывали? – сказал начальник.

– Да, – кивнул Четунов и немного поспешно добавил: – Карта тут не совсем точна, на деле горловина имеет вид длинного коридора.

– Так, так, интересно, – одобрительно сказал начальник. – Значит, уточним: вы прошли вот от этой точки до конца впадины, затем миновали горловину и обследовали вторую впадину до этой точки. Так? – Ом взял карандаш и легкой линией отметил настоящим и воображаемый путь Четунова.

Четунову стало противно: эта едва приметная линия как бы закрепила его ложь. «И чего он привязался ко второй впадине? Можно подумать, что в ней все дело».

– Так. А почему же вы снова вернулись в первую впадину? – дотошно выспрашивал начальник.

– Значит, надо было, – грубо и нетерпеливо ответил Четунов.

Он продолжал свой доклад, то и дело прерываемый вопросами начальника. И чем дальше, тем короче, отрывистей становились ответы Четунова. Ему вдруг почудилось, что начальник его на чем-то ловит. «Может быть, в моих ответах есть незаметные мне самому провалы. И зачем только приврал я насчет второй впадины, все было бы так хорошо!»

Настроение Четунова все более портилось, но начальник словно не замечал этого. Выспросив все до конца, он наговорил Четунову много лестных слов, присовокупив, что ему будет объявлена в приказе благодарность. Все это нисколько не тронуло Четунова. Он поймал себя на странном чувстве: ему казалось, будто его хвалят не за то, что он действительно сделал, а за мнимый осмотр второй впадины. И хоть это было неправдой, он вдруг уверился, будто главного-то он и не выполнил. Случайная ложь как-то странно обесценила его работу в собственных глазах.

Когда Четунов вышел из палатки начальника, уже вечерело, закат проложил на небе зеленые, оранжевые и пунцовые полосы, серый такыр подрумянился, и в этих предвечерних красках окрестный простор уже не казался таким голым и бесприютным.

Его совсем разморило, хотелось в постель, даже не ради сна, а чтоб уйти из этой долгой, мучительной яви, уйти от самого себя. Но в палатку идти он не решался: ему не хотелось никого видеть. Начнутся расспросы, еще заставят выпить в честь «боевого крещения», и тут он обязательно сорвется: слишком перенапряжены нервы.

Он пошел прочь от палаток, туда, где в голубой дымке надвигающихся сумерек чернели тонкие скелеты буровых вышек. По пути ему попались сложенные в штабель старые ящики. Он прошел за ящики и прилег на приятно теплую дневным теплом землю. Розовые тяжи облаков сплели на небе сложный узор и вдруг начали быстро, зримо таять.

Четунов знал, что ему надо обдумать события сегодняшнего дня, принять какие-то решения, но усталый мозг родил лишь одну коротенькую мысль: «Если все обойдется, я буду иначе жить». Он сразу заснул, будто провалился в темный погреб.

– Сергей Сергеич! Сергей Сергеич!

Четунов сквозь сон узнал высокий, детский голос помощника бурового мастера Савушкина. Он открыл глаза и удивился обступавшей его ночи. Низко над ним висело усеянное крупными звездами небо. Круглое лицо Савушкина казалось зеленым, как у русалки.

– Сергей Сергеич!.. – отчаянно взывал Савушкин. – Да проснитесь же! Прямо с ног сбился, а вы вон куда забрались. Вас к начальнику требуют.

Сбившись с ритма, больно заколотилось сердце; как на морозе, защипало кончики пальцев.

– Что за срочность такая? – растягивая слова, чтобы выиграть время, спросил Четунов и медленно поднялся. – У начальника есть кто?.

– Там эти… как их… археологи приехали. Я краем уха слышал, будто они в сотне километров от нас надгробья какие-то открыли…

«Вот оно! – подумал Четунов, шагая рядом с Савушкиным. Сердце колотилось так сильно, что он отстранился от Савушкина, боясь, чтобы тот не услышал. – Все ясно – это вторая впадина! Иначе не к чему было начальнику так срочно меня разыскивать. Спокойно, спокойно! – твердил он себе, стараясь овладеть мыслями, которые стремительными скачками неслись вперед, к последней беде. – Видимо, они обследовали вторую впадину и наткнулись там на древнее кладбище. Ну, в конце концов я мог находиться там, когда их уже не было. Но надгробья! Не мог же я не видеть эти проклятые надгробья! Ах, если бы только знать, как они выглядят!»

Тщетно пытался Четунов вообразить их, он видел совсем иное: налитые кровью, гневные и насмешливые глаза начальника, злорадную усмешку на лицах товарищей и себя, жалкого, растерянного, лепечущего глупые, бессильные слова. Он так громко застонал, что Савушкин сдержал шаг и недоуменно посмотрел на него.

– Зуб, зуб болит… – пробормотал Четунов, берясь за щеку.

– Хотите, я вам йоду достану?

– Да, да… после…

Четунов затравленно оглянулся. В слабом ночном свете бледно светился черепаший панцырь такыра, а вокруг на тысячи километров простиралась пустыня. Но эта бескрайняя ширь была такой же темницей: некуда бежать, негде укрыться…

Все, что произошло вслед за тем, Четунов воспринимал как сквозь сорокаградусный жар. Он все видел, все слышал, отвечал на вопросы, и, кажется, впопад, но вместе с тем не знал, что из происходящего принадлежит яви и что – бреду.

Все было близким, осязаемым и в то же время страшно далеким, как паровозные гудки в ночи.

Когда он вошел, его встретили смех и громкие шутливые выкрики. «Вот оно, начинается», – отметил про себя Четунов, чувствуя, что рот его растягивается в напряженную, неестественную улыбку, от которой больно щекам. Затем его знакомили с какими-то странными людьми. У одного были длинные, страусиные ноги в узких белых брюках, маленькая взъерошенная голова, острая бородка; другой был молод – чуть старше Четунова, – круглолиц и страшно застенчив; он все время беспричинно краснел, потупляя глаза. У старшего оказался густой, рыкающий бас, совершенно оглушивший Четунова. В этом рыке Четунов все время слышал свою фамилию, и прошло время, прежде чем он сообразил, что речь идет не о нем, а об его отце. Затем, дергая себя за пучки мягких седых волос, этот странный человек что-то рычал о надгробьях и снова называл имя его отца; круглое лицо молодого покрывалось румянцем; а начальник смеялся и тяжелой рукой хлопал Четунова по плечу.

И Четунов понял, наконец, что открытие этих археологов подтверждает какую-то гипотезу его отца, который любил совать свой нос в чужие владения. Тогда он стал мучительно соображать, в какой мере это может облегчить его положение, и тут начальник заговорил о нем, о его сегодняшней экспедиции – и говорил что-то хорошее, доброе, потому что оба археолога казались очень довольными. Молодой, улыбаясь Четунову, радостно краснел, а старший прогрохотал: «На то он и Четунов, черт побери!» Стало ясно, что открытие археологов не имеет никакого отношения ко второй впадине, все это произошло в совершенно ином месте, и все муки его, Четунова, были напрасны. Ему стало так обидно, что он едва не заплакал, а начальник вновь и вновь похлопывал, затем гладил его по плечу и советовал отдохнуть.

А затем все исчезло; Четунов стоял одни посреди густой ночи, и постуденевший ветер, словно мокрой тряпкой, охлестывал его потное лицо.

«Какой же я дурак, – стиснув пальцы, думал Четунов. – Вообразить, что надгробья могут находиться внутри карстовой воронки! Такая нелепость не придет в голову даже малолетнему школьнику.

Нет, надо взять себя в руки, иначе черт знает до чего дойдешь. Завтра я начну новую жизнь…»

И он так ясно представил себе эту новую жизнь, что ему нестерпимо захотелось, чтобы скорей пришел завтрашний день. Он уже видел себя иным: прямым, честным в каждом слове, в каждом душевном движении, решительным, не ведающим ни страха, ни колебаний, этаким отличнейшим человечиной…

Толкнув парусиновую дверцу своей палатки, Четунов вошел внутрь. Горел ночник. Постель Стручкова была пуста – верно, он, по обыкновению, пропадал на буровых, а Морягин спал, уткнувшись лицом в подушку и тяжело сопя. На столике, под стеклянным колпаком, в той страшной духоте, какую он и сам сегодня познал, подыхала ящерица. «Почему я не освободил ее утром? Слабость, нерешительность, вот с мелочей все и начинается!» Четунов посмотрел на рыхлую, смятую подушкой щеку Морягина, шагнул к столику и резким движением скинул банку. Упав на ребро, банка тренькнула, но не разбилась. Морягин чмокнул губами, как будто поцеловал подушку, и продолжал спать. Ящерица оставалась неподвижной. Свет ночника играл на ее глянцевитой, будто отлакированной коже, холодно и бледно отражался в мертвых бусинах глаз.

Четунов шатнулся, как от удара в грудь, упал плашмя на свою кровать и заплакал.

Скалистый порог

1

На восьмой день мы одолели перевал и оказались в долине, где раскинул юрты кочевой стан овцеводческой фермы.

Моими спутниками были геологи Борисенков и Хвощ. Борисенков, тучный и громогласный, всю дорогу либо восхищался «этакой красотищей», либо бранился на чем свет стоит, что его, старого аппаратчика, погнали в горы. Сухопарый, жилистый Хвощ лишь рассеянно улыбался в ответ на восторги и сетования своего товарища. Матерый поисковик, он был равно привычен и к красотам и к тяготам горного пути.

В долине, поросшей желтой люцерной и седоватой, жесткой, как щетина, травой, на высоте двух с половиной тысяч метров мы впервые услышали о Кате Свиридовой.

После ужина мы сидели на кошмах возле юрты заведующего фермой, старого почтенного таджика, курили и неторопливо беседовали.

– Это что же – дикорастущая люцерна? – спросил Борисенков, глядя на освещенной закатным солнцем пастбище.

– Нет, это Катюшина люцерна, – ответил молодой чабан по имени Карим. Под лисьей шапкой пряталось маленькое смуглое лицо с тонкими, как будто нарисованными тушью усиками и нежным персиковым румянцем на твердых, как камни, скулах.

– Катюшина люцерна? – повторил Борисенков. – Странное название!

– Почему странное? Катюша – это биостанция.

– Звучно, но непонятно! Там, что же, других людей нет?

– Постой, Карим, дай лучше я скажу товарищам, – вмешался заведующий фермой, приметив нетерпеливый жест Борисенкова. И он в нескольких словах поведал нам историю молодого биолога Кати Свиридовой.

Около двух лет назад высоко в горах, над долиной, поставили небольшую биостанцию. Поначалу там было трое научных сотрудников: пожилая супружеская чета Родионовых и двадцатидвухлетняя Катя Свиридова, незадолго перед тем окончившая институт. Прошлой зимой снежный обвал на несколько месяцев отрезал станцию от Большой земли. Не выдержав лишений, Родионова тяжело заболела. Когда весна согнала снега, Родионов увез со станции больную жену. На их место пришли двое – мужчина и женщина; имена не сохранились в памяти рассказчика. Разреженная атмосфера высокогорья оказалась не по силам женщине, у нее начались головокружения, и ее отозвали. Мужчина был крепок телом, но слаб духом. Он попросту бежал со станции, скрылся невесть куда. Катя осталась одна со своими яблоньками, опытным участком, лабораторией, с ветром-афганцем и ночными заморозками.

Мы еще поговорили и разошлись спать. Я лег на воздухе, завернувшись в овечьи шкуры. Я уже засыпал, когда кто-то тронул меня за плечо.

– Не спишь, друг? – услышал я над своим ухом голос Карима. – Я хочу тебе слово сказать. Вы на рудник путь держите, да?

– Предположим…

– Тогда вам через Скалистый порог идти, другого пути нет.

– Ну и что же?

Я тщетно ждал ответа. Карим замолчал и молчал так долго, что у меня вновь начали слипаться глаза.

– Я был на Скалистом пороге!. – с каким-то странным восторгом произнес вдруг Карим. – Первый раз был – мы строили станцию, и еще один раз был – весной. Наши опять пойдут туда осенью, а я не пойду. Нет, не пойду! – повторил он, словно удивляясь твердости своего решения.

– Что так?

Карим не ответил. Он отстранился в темноту, и, когда вновь оказался рядом со мной, в руке у него было письмо.

– Ты передашь Кате, да? Это не мое письмо, это снизу письмо. Катя очень его ждала.

– Передам, будь покоен.

Я протянул руку за письмом, но Карим не торопился мне его вручить.

– Дорога опасная, друг, а письма редко сюда приходят. Будь осторожен, как слеза на реснице.

Я заверил Карима, что приложу все усилия к тому, чтобы уцелеть и доставить Кате письмо.

– А обо мне ты ей ничего не говори, да?..

Светлые белки Каримовых глаз висели надо мной, словно два белых печальных цветка.

«Плохо твое дело, парень», – подумал я, пряча письмо в нагрудный карман куртки.

2

Желто-зеленая долина вскоре скрылась из виду. Дорога, все время круто забиравшая вверх, перешла в дорожку, а дорожка – в прерывистую, едва различимую каменистую тропку, повисшую над глубоким ущельем, изрезанным клыками скал. Далеко внизу ревела река, захлебываясь собственной пеной. Порой вровень с нами над ущельем проплывало тощее разорванное облачко. Задевая об острые отроги, облачко лохматилось все больше и, достигнув нависшей над ущельем исполинской скалы, таяло, умирало на ее каменистой груди.

Подчас нам приходилось ползти, цепляясь за выступы скал и шершавый мох. Мелкие осколки осыпались из-под наших локтей и колен, и Борисенков отдышливо ворчал:

– Помни, путник, от тебя до могилы один шаг.

Он столько раз повторял эту подслушанную у чабанов древнюю памирскую поговорку, что в конце концов настроился на меланхолический лад и даже перестал возмущаться дорогой. По правде говоря, и мне не раз казалось, что я обману доверие Карима и не доставлю письма. И только Хвощ оставался верен своему обычному хладнокровию и даже не забывал отбивать образцы горных пород. К этому занятию у него, старого поисковика, была какая-то ребяческая страсть.

К исходу дня мы благополучно достигли места намеченной стоянки в глубокой, защищенной от ветров расселине. Мы скинули рюкзаки и повалились на каменистую землю, показавшуюся нам мягче пуховой перины.

– Теперь я понимаю, почему наш друг Карим так благодарил меня за то, что я согласился взять для Кати «совсем маленький» сверток, – сказал Борисенков.

– Значит, он и вас нагрузил? – рассеянно отозвался Хвощ.

– И меня? Ах, вот оно что! Ну и пройдоха! Выходит, – повернулся ко мне Борисенков, – Карим пощадил только вашу молодость?

– Не совсем так. Он, верно, считал, что у меня наилучшие шансы достичь Скалистого порога, и поэтому доверил самое ценное. – И я показал им краешек розового конверта.

– Вот оно что! – воскликнул Борисенков. – Уж не свадебные ли дары мы несем?

– Письмо не от Карима.

– От кого же?

– Не знаю, здесь нет обратного адреса. – И я пошел ставить палатку.

3

Лишь к вечеру следующего дня достигли мы Скалистого порога. Он появился неожиданно, после того как мы несколько раз с тревожным недоумением принимались разглядывать карту. Тропа опетлила скалистое двухолмие, повернула назад, и прямо перед нами открылся гладкий и чистый склон горы, внизу переходящий в широкий уступ. Посреди уступа стоял сложенный из камней дом с плоской крышей, отличающийся от обыкновенного памирского чода лишь дымоходной трубой. Несколько отступя, от дома тянулась невысокая, также сложенная из камней ограда. За оградой зеленели какие-то растения, пятна зелени покрывали и нижнюю часть склона, но отсюда трудно было решить, что это: трава, кустарник или низкорослые деревья.

И хотя станция казалась совсем рядом, мы еще долго блуждали по извивам тропы, прежде чем ступили на Скалистый порог.

Свежий шум воды стоял над площадкой. В стороне опытного участка на косо срезанной скале обрывалось русло текущего с верховий гор ручья. Вода плоскими струями ниспадала по каменной стенке в глубокую впадину, образующую подобие водохранилища.

В тощей тени порожка круглым булыжником лежала черепаха. Из двери выскочил щенок с мохнатой мордой и жалким, гладким тельцем. Он звонко затявкал, припадая на передние лапы и незаметно пятясь назад.

Его лай всполошил других обитателей станции. С паническим кудахтаньем из-за угла дома вывернулась смешная голенастая курица, а за ней, оглашая воздух отчаянным визгом, курчавый корейский поросенок. Получив подкрепление, щенок залаял еще отважней. Теперь он не просто пятился, а действовал наподобие челнока – скок вперед, скок назад.

– Эй, в доме! – крикнул Борисенков. – Собака не разорвет?

Никакого ответа. Щенок заходился так, что, казалось, вот-вот лопнет от собственного визга. Курица издавала звуки, похожие на «кукареку» молодого, начинающего петуха. Поросенок описывал вокруг нас круги и, охрипнув, хрюкал на басовых нотах. У него была удлиненная морда и рыло с горбинкой, что придавало ему сходство с диким кабанчиком.

В доме раздался грохот, будто с размаху опрокинули стул, затем быстрый постук каблуков по каменному полу, и в темном вырезе двери появилась молодая женщина с ружьем в руках. Она остановилась, с удивлением глядя на нас, затем рассмеялась:

– А я-то думала – гиадалаец! – И, прислонив ружье к двери, закричала: – Куш, Степа, куш! Тата, Кузя, молчать!

Зверье послушно угомонилось и сгрудилось у ее ног.

– Добро пожаловать, товарищи! Будем знакомы. Свиридова Екатерина Алексеевна, а лучше – просто Катя.

Мы поочередно пожали маленькую жесткую руку Кати. Эта сильная, огрубелая рука да яркий, как будто подернутый легким инеем румянец были единственными во всем облике Кати признаками, говорящими о ее горной жизни.

Катя была худенькая, стройная, очень городская. И одета она была по-городскому: голубой свитер, узкая шерстяная юбка, шелковые чулки и туфли на высоком каблуке. И хотя эта одежда, несомненно, шла ей, Катя была похожа на девочку, которая в отсутствие матери нарядилась в ее вещи.

– Тьфу, какие мы небритые, старые, – проговорил Борисенков, с отвращением скребя щетинистую щеку. – Да, да, и вы стары, молодой человек! – накинулся он на меня. – В тридцать лет седые волосы, мешки под глазами!..

– Ну зачем вы так?.. – укоризненно сказала Катя.

– Да мы же рядом с вами – затертые пятаки. Вы такая свежая, нарядная, словно кого-то ждете…

– Жду? – Она слабо усмехнулась. – Да нет, просто сегодня воскресенье.

Курчавый поросенок подбежал к Хвощу и ткнулся пятачком в его ботинок.

– Куш! – прикрикнул Хвощ, по-журавлиному подняв ногу.

Поросенок недовольно хрюкнул, обнажив острый клычок…

– Кузя очень обидчивый. – Катя улыбнулась Хвощу. – Он наполовину дичок, от домашней матери и дикого отца. Да… я же не познакомила вас со своими друзьями. Это вот Тата, самая высокогорная курица в мире, нашего сторожа зовут Степа, а черепаху – Леда. Здешний климат Леде не по нутру, она совсем не выходит из своего домика. А вон и Графиня пожаловала! – Катя показала на огромного плешивого гималайского сипа, который, взмахивая тяжелыми, метра три в распахе крыльями, усаживался на скалистый торчок. – Графиня тоже почти член нашего коллектива, только она предпочитает держаться несколько в стороне…

Я слушал Катю со смешанным чувством симпатии и разочарования. Образ одинокой горной жительницы, который невольно сложился у меня еще в долине, развеялся без остатка. Я вдруг необычайно отчетливо представил себе Катю в коричневом форменном платье с белым наглаженным воротничком, в черном фартуке и с черной ленточкой в косах – живая, смешливая школьница, воспринимающая жизнь бессознательно, а потому и легко.

Но уже через короткое время мне пришлось сознаться, что я плохо представляю себе характер этой девушки.

Мы прошли в дом, сложили в угол поклажу, после чего Борисенков и Хвощ вручили Кате подарки Карима – урюк и козий сыр, которые Катя приняла с благодарностью, но без всякого удивления, словно была уверена, что мы не явимся без них. Впрочем, оказалось, что доставка подобных даров – нечто вроде пошлины, которую Карим налагает на всех путников, следующих к Скалистому порогу. Таким же способом попали сюда и все зверушки, кроме Кузи, доставленного самим Каримом. Не знаю, какое безотчетное чувство помешало мне тут же передать Кате письмо. Но я достал его, лишь когда мои товарищи пошли во двор умываться.

– Письмо? От Карима? – сказала Катя, и выгоревшие кустики ее бровей сурово сдвинулись к переносью. Но, видимо, в следующую секунду она узнала неровный, размашистый почерк, каким был написан адрес. Щеки ее жарко вспыхнули. Но этот мнимый румянец был вызван бледностью, залившей ей лоб, виски, глазницы и по контрасту сделавшей более яркими пятна на щеках. И тут же она овладела собой, спокойно, почти небрежно взяла письмо, мельком глянула на конверт и положила на стол рядом с бледно-желтым восковистым цветком.

– Вы сейчас будете бриться или раньше пойдете умоетесь? – спокойно и безмятежно прозвучал Катин голос.

И я подумал, что худенькая, похожая на школьницу девушка – сильный человек.

4

Через полчаса, выбритые и чистые, мы с азартом насыщались консервированным мясом с настоящим вареным картофелем и говорили сразу обо всем: о Памире и Цимлянском гидроузле, о гнездовом посеве и Тунгузском метеорите, о новых книгах и кинокартинах, даже об Александре Македонском, который почему-то подвернулся нам под руку.

Вскоре выяснилось, что Катя так же, как и мы трое, москвичка, и разговор наш, конечно, пришел к тому, к чему неизбежно приходит разговор всех москвичей на чужбине, – к Москве.

Мы, правда, не могли рассказать Кате ничего нового ни про университет, ни про Арбатское метро – мы почти в одно время с ней покинули столицу; но даже самые названия московских улиц доставляли ей радость. Некоторое время мы, словно кондуктора, наперебой выкрикивали: улица Горького!.. Охотный ряд!.. Новинский бульвар!.. Чистые пруды!..

Катю чуть не до слез тронуло то, что Хвощ живет на Малой Басманной: она родилась на соседней – Рязанской улице; а когда я назвал мой родной Сивцев Вражек, я думал, Катя меня поцелует – она кончала школу в Старо Конюшенном! И Борисенков получил свою долю восторгов за то, что обитал в одном из переулков близ Матросской Тишины: у Кати там жила тетка.

– Какие вы хорошие! – растроганно говорила Катя после того, как были вспомянуты даже самые глухие тупички-закоулки. – Ведь сколько к нам народу заходило – и хоть бы один москвич!

– Вот не думал, что Скалистый порог – такое посещаемое место! – с сомнением проговорил Борисенков.

– Правда, правда! В прошлом месяце охотник на беркутов заходил, а в позапрошлом – целая партия геологов. Пограничники раз наведывались. Я их, помню, дыней угостила, единственной, какую мне удалось вырастить. Только, – добавила Катя со вздохом, – ее нельзя было есть. По вкусу она напоминала прокисшую бумагу. Тут ведь никогда не знаешь, что вырастет. Но это даже интересно. Мне иногда кажется, что мы вырастим такое, чего во всем мире нет! – Катя засмеялась, затем сказала с надеждой в голосе: – А вам не хочется станцию посмотреть?

Но пока мы собрались и вышли из дому, по земле уже растекся сумрак, смазав контуры отрогов и скал, словно сизым дымом окутав Скалистый порог. Из-за шатра Святой горы выползла бледная щека луны. И только небо светлело нежной дневной голубизной.

Мы быстро шагали следом за Катей, но у ночи в горах еще быстрее поступь.

Нежданно из темноты выступила фигура человека. Я невольно вздрогнул: почему-то мне представлялось, что Катя – единственная обитательница Скалистого порога.

Высокий, страшно худой старик, чуть надломленный в пояснице, казалось, висел на своем длинном посохе.

– Арабшо! – ласково сказала Катя. – Познакомьтесь, товарищи: Арабшо Гульчиев, наш водолей, хранитель и повелитель воды.

Старик снял ветхий тюбетей и с достоинством поклонился. Все его лицо состояло из черных теней: черные ямы глазниц, черные вырубы морщин на лбу и щеках; даже редкая по пояс борода казалась тенью настоящей бороды, но светлой, серебристой.

– Арабшо – чудесный человек, – говорила Катя. – У него только один недостаток – ни за что не хочет жить в доме. Ему душно. Он всю жизнь близ воды, даже в морозы, когда вода замерзает. Но это не мешает нам очень любить друг друга. Если вам хочется что-нибудь спросить Арабшо, то говорите, пожалуйста, громче, он не совсем хорошо слышит.

– Дедушка, как дела? – заорал Борисенков, сложив ладони рупором.

Еще одна маленькая полукруглая тень возникла на лице старика между бородой и усами; тихий, как шелест камыша, голос тронул слух незнакомой речью.

– Арабшо говорит, что доволен жизнью. Он желает вам счастливой дороги, – перевела Катя.

– Простите, – смущенно проговорил Хвощ. – Я немного знаю язык… Мне кажется, он сказал: в Ишине режут баранов.

Катя нежно посмотрела на старика:

– Он, верно, не расслышал, он совсем старенький, Арабшо…

А старик, не подозревая, что речь идет о нем, снова приподнял тюбетей и повлекся куда-то в сторону, с трудом волоча по земле свою длинную тень…

Кругом была ночь, и сложенная из камней изгородь вокруг опытного участка охраняла лишь клочок тьмы.

– Вон там делянки картофеля, – упавшим голосом сказала Катя. – А там огурцы, они почему-то плохо растут. А вон там, дальше… да нет, все равно ничего не видно…

– Отчего же? – бодро сказал Борисенков. – Вот, кажется, яблоня… – И он указал на смутно белевший во тьме скелет дерева.

– Да, но здесь яблоньки все померзли. А зато на склонах растут себе и растут, будто отроду привыкли! – И, оживившись, Катя принялась рассказывать нам, почему в здешних местах одни и те же растения не выживают на плоских участках и отлично чувствуют себя на кручах и как это важно в горном Бадахшане, где мало ровной земли и сколько угодно склонов.

Показывая то туда, то сюда, во тьму, Катя увлеченно поведала нам о смородине, которой оказались не страшны ни заморозки, ни разносчик смерти – афганец; о груше, которая – хоть убейся – не хочет расти; о диких лекарственных травах, укрывшихся в такую непролазь от человека, которому они обязаны помогать.

И пусть мы не увидели ни Аптечной горы, как окрестила Катя взгорбок, богатый целебными травами, ни отлично принявшегося картофеля, ни цветущих на крутизне и умирающих на равнине яблонь, ни спаленных морозом кустов смородины, ни смородинника с больший будущим, – мы видели ее, Катю Свиридову, труженицу и хозяйку будущего.

5

Мы долго не ложились в эту ночь. Настроили рацию и, поймав какой-то вальс, поочередно танцевали с Катей. Затем мы упустили волну, но Катя уверила, что танцевать можно подо что угодно, даже под сводку погоды. И мы так и делали, пока Катя не испугалась за аккумуляторы. Тогда мы стали отплясывать под марши, которые Хвощ ловко выбивал на стаканах и мензурках. А потом Катя вспомнила, что ей еще надо обработать вчерашние материалы, и погнала нас спать.

Борисенков и Хвощ устроились в комнате, которую прежде занимали Родионовы, мне же Катя постелила в маленьком чуланчике при лаборатории, где хранились лопаты, кирки, кетмени, но было так же чисто и опрятно как и повсюду в доме.

Перед сном я вышел покурить. Небо набито звездами. Прямо над головой, нанизанные на незримый стержень, блестят Три Волхова. Мглисто мерцают снежные вершины, как будто звезды присыпали их своим сияющим веществом. А луна уже отвалилась к Афганистану и, став чужестранкой, холодно и отчужденно глядела на Скалистый порог своим единственным подслеповатым оком.

На земле черным-черно, лишь слюдяно посверкивает прихваченная ночным заморозком лужа возле рукомойника.

Странный, как будто поднявшийся из недр земли холод полоснул под самое сердце. Казалось, горы, истомленные собственной ненужной тяжестью и многолетьем, исторгли из себя этот мертвенно усталый ледяной вздох. И так тоскливо и одиноко стало мне вдруг, что, поспешно погасив папиросу, я вернулся в дом.

Катя работала при свече. Она что-то вписывала в черную клеенчатую тетрадь, близоруко пригнув голову к столу.

Я пожелал ей спокойной ночи.

– Спокойной ночи. – Катя медленным движением отмахнула назад волосы. Острое пламя свечи мерцало в темных зрачках Кати двумя далекими ночными огоньками. Быть может, это и придало ее взгляду какую-то новую, тревожную глубину.

Я тихо прошел в чуланчик, улегся на кошмы и попытался заснуть. Где-то рядом за стеной курица Тата разговаривала с поросенком Кузей. Вначале беседа шла мирно и кротко, затем они поссорились, и Кузя яростно обхрюкал Тату. Некоторое время курица взволнованно бегала по закутку, стуча лапами; затем все звуки исчезли, я заснул.

Но, привыкнув за последние недели к ночевкам на открытом воздухе, я и сквозь сон чувствовал давящую тесноту чулана. Я ворочался, то натягивал, то сбрасывал одеяло и, наконец, проснулся.