Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Юрий Нагибин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Мы ждали, когда нам вновь прикажут отбить остров. Командование не торопилось, оно копило огневые средства. Наконец, этот день настал. В течение двух часов над островком вздымались фонтаны земли, снега, битого кирпича, обломков дерева и металла. Но едва мы ступили на лед, нас встретил кинжальный огонь противника. И все же на этот раз мы приступом взяли «Чертов остров».

Многие бойцы и командиры, принимавшие участие в боях за остров, были награждены орденами и медалями.

Вручение наград происходило в подвале старой, еще аракчеевских времен казармы, где расположился штаб нашей дивизии. Там я впервые близко увидел многих больших командиров, в их числе командующего артиллерией фронта, прославленного генерал-лейтенанта Е. Он сказал нам слово благодарности, и мы поняли, что сделанное нами важно не только для нашей части, нашего полка, дивизии, но и для всего фронта, для великого города.

Сказав свое краткое слово, генерал-лейтенант Е. ступил в сторону и вынул из кармана трубку. Он набил ее табаком, примял табак большим пальцем, не спеша, со вкусом разжег и пустил голубое облако. И с этим облаком душа моя улетела в сновидение.

Мое страшное, мое поруганное, мое бедное и все же дорогое детство глянуло на меня сказочными очами Баро Шыро. В руке генерал-лейтенанта Е. была трубка Баро Шыро, моя трубка, которую я подарил рыжему парню. Я не сомневался в том, что другой такой трубки нет на свете. То была штучная работа, выполненная искусным мастером по заказу вождя разбойничьего табора, пожелавшего увековечить свой страшный и диковинный лик.

Но как попала она в руки генералу? Я впился в него глазами. Генеральская фуражка позволяла видеть серебристые виски; его точеный, словно на монете выбитый профиль ничем не напоминал знакомца моих детских лет, и главное – кожа его засмугленного зимним солнцем и ветром лица была совершенно чиста. Время могло изменить черты, обесцветить волосы, но не могло же оно так потушить все краски этого единственного в своем роде лица. Я понял всю нелепость своей мысли: что может быть общего у заслуженного боевого генерала с батрачкой, отдавшим мне в деревенской тюрьме ломоть хлеба и кринку кислого молока? Но желание узнать, как попала к генералу трубка, не стало оттого меньше.

Я с новой силой ощутил, как дорог мне этот далекий друг, впервые открывший мне доброту широкого мира, заронивший в мою детскую душу мечту о большой человеческой правде. Быть может, эта трубка позволит мне узнать о его судьбе. Но не мог же я, старший сержант, спросить генерала: «Товарищ генерал-лейтенант, откуда у вас эта трубка?»

Когда я вернулся в часть, товарищи обратили внимание на мою задумчивость и, как полагается, принялись строить различные догадки на мой счет, а командир взвода лейтенант Гриценко участливо спросил:

– Что, товарищ мой, не весел, что головушку повесил?

Как-то в одну из белых ночей, когда не спалось, я рассказал товарищам историю своих детских странствий, и сейчас мне не нужно было тратить много слов, чтоб объяснить командиру, что со мной.

– Дело серьезное, – сказал Гриценко, – тебе надо увидеться с генералом. Да не качай головой, я это тебе устрою.

Но мне не повезло: в ту же ночь генерал-лейтенант Е. отбыл из расположения дивизии. А затем начались тяжелые бои, и я, признаться, решил, что так и не узнаю истории трубки. Но однажды, когда я уже совсем перестал ждать, в землянку вбежал Гриценко и сказал:

– Собирайся, Нарожный, пойдем к товарищу генерал-лейтенанту. Адъютант устроил…

– Прямо сейчас? – спросил я испуганно, потому что не мыслил явиться в таком виде к генералу. Мм только что вышли из боя, и я выглядел отнюдь не щеголем.

Гриценко взглянул на часы.

– В семнадцать ноль-ноль, в твоем распоряжении: почти целый час.

Товарищи помогли мне в сборах. Мы натаскали снегу и выстирали чьи-то наименее потрепанные шаровары и гимнастерку. Пока их сушили над огнем, я побрился, начистил сапоги. Затем подшил чистый подворотничок и натянул на себя еще влажное обмундирование. Гриценко сам прикрепил мне на грудь Красную Звезду.

Генерал-лейтенант П. сидел на лавке у крестьянского обеденного стола, заваленного картами и бумагами, и читал книгу. Мне был виден аккуратный пробор, наискось деливший его гладко причесанные седые волосы. В левой руке генерал сжимал потухшую трубку, и маленькие глазки Баро Шыро как будто силились прочесть условные знаки стратегической карты, на которой лежала рука генерала.

И мне показалось святотатственным вторгаться в сосредоточенный покой этого человека. Тихим, неуверенным голосом произнес я положенные по уставу слова. Генерал захлопнул и отложил книгу.

– Выкладывайте ваше дело, товарищ старший сержант, – сказал он и привычным движением полез за кисетом.

Я как зачарованный следил за его движениями. Я заметил; что мундштук у трубки новый, верно она побывала в переделках, но вообще ее берегли: трубка в полной сохранности, края гладкие, не изъеденные табаком. Прежде чем закурить, генерал продул и выбил трубку, затем чиркнул зажигалкой и глубоко затянулся.

– Ну, что же вы… давайте… – Сквозь равнодушие его тона проглянуло нетерпение.

Я подыскивал слова, чтоб облечь свой вопрос в наиболее деликатную форму, но ничего не нашел и неожиданно для самого себя выпалил:

– Товарищ генерал-лейтенант, откуда у вас эта трубка?

Он вскинул ресницы, седые, с желтоватыми кончиками, вынул трубку изо рта. Я чувствовал по его взгляду, что он отыскивает меня в своей памяти, пытаясь найти разгадку моего странного вопроса: Но, видимо, усилия его оказались тщетны. Он придавил обмозолевшим большим пальцем огонек в трубке и суховато спросил:

– А вам, собственно, зачем это требуется?

Я молчал, как-то вдруг обессилев перед загадкой, загаданной мне жизнью. Не дождавшись ответа и даже не заметив этого, он поглядел на трубку тем взглядом, каким смотрят на привычную вещь, таящую в себе остроту старых воспоминаний, и задумчиво, словно для себя, сказал:

– С этой трубкой связана целая история…

– Да… да… история… – как эхо, повторил я.

Генерал снова взглянул на меня, он взял меня на мушку, как снайпер – цель.

– Эту трубку, – продолжал он, – много лет назад мне подарил маленький несчастный цыганенок.

– Под Мелитополем… в холодной…

Мне казалось, я теряю равновесие, и бессознательно шагнул вперед.

Скрипнула лавка, генерал-лейтенант резко поднялся из-за стола. Кровь отхлынула от его лица, как бы унеся с собой бурый налет загара, и на побледневшей коже отчетливо и ясно проступили рыжие пятнышки веснушек.

– Братик… – сказал генерал-лейтенант.

Слезай, приехали…

Около восьми часов утра в пустынной приемной директора Замостьевской МТС сидел пожилой человек с бурым от зимнего загара, худым, морщинистым лицом. На нем был черный, пробелевший в проймах нагольный полушубок, ватные штаны и валенки в самодельных калошах из автомобильной камеры. За поясом – старым солдатским ремнем – торчал кнут с новым кленовым кнутовищем. Человек сидел в кресле на самом краешке, упершись руками в колени; рядом с ним на полу лежали старая шапка с вытертой лисьей опушкой и большие брезентовые рукавицы. Достаточно было беглого взгляда, чтобы сразу угадать в нем ездового. Да, Сергей Данилович Марушкин работал ездовым Замостьевской МТС, расположенной в маленьком районном городке.

Кроме ездового, в приемной за столом, уставленным телефонами, сидела молодая женщина в кокетливой шелковой кофточке и больших валенках, секретарь директора Марина Петровна. Она что-то быстро-быстро писала, уронив на бумагу густую прядь волос. Ездовой не раз с тоской взглядывал на секретаря, видимо желая о чем-то спросить, но не решаясь оторвать ее от работы. Наконец, он не выдержал:

– А не скажешь ли, Марина, что это я нынче ни свет ни заря понадобился?

– Агроном из Москвы прибыл, в колхоз повезете.

– Агроном – это хорошо! – одобрил ездовой.

Марина подняла голову, как-то разом утратив интерес к тому занятию, которому только что самозабвенно предавалась.

– Девчонка, от горшка два вершка! Видать, только институт кончила.

– Ну, это ты зря, Марина, – строго сказал ездовой. – Знаешь поговорку: мал золотник, да дорог… Куда же мне ее везть?

– Не знаю, мне не докладывают, – отрезала Марина.

Ездовой вздохнул и отвернулся к окну. На дворе медленно расцеживалась ночная мгла, переходя в сумеречное, пепельное утро. Как будто без зари, без солнечного восхода рождался из ночи хмурый февральский денек. Но, проглянув привычным взглядом даль меж городских построек, ездовой увидел, что над черной полоской леса мглистое небо чуть тронуто желтизной, будто мазнули кисточкой.

Он еще подвинулся к окну и увидел двор и свою лошадь, впряженную в розвальни. Ладный меринок с гладким, сытым крупом в колечках влажной шерсти пытался ухватить зубами обросшую ледком стойку крыльца.

– Балуй, чтоб тебя! – любовно выругался ездовой, как-то не сообразив, что меринок не может его услышать, зато отлично слышит Марина. Его дубленое лицо стало цветом в медь: искоса, одним глазом глянул он в сторону секретарши, но Марина, по счастью, вышла из приемной.

В глубине двора стояла эмтеэсовская «победа» с сопревшим брезентовым верхом, до самой крыши облипшая снегом.

«Значит, со станции агронома на „победе“ доставили, – подумал ездовой. – Ну, а в колхоз-то после вчерашнего снегопада разве на ней проедешь? Дудки! Тут четырехногого вездехода подавай!»

– А куда, интересно, ее направят? Скорей всего к петровцам, им без специалиста зарез… А может, в «Богатырь»? Ихний председатель давеча шумел насчет агронома… – По привычке пожилых одиноких людей ездовой не заметил, как стал размышлять вслух. – В Стрельникове и Двориках тоже агронома ждут… Ей-то, конечно, в «Богатырь» интересней. Там и клуб и житуха поважней…

– Только председатель ой-ой! При нем не разгуляешься! – произнесла за его спиной Марина.

– А у тебя одни гулянки в голове, – через плечо сказал ездовой.

Марина не успела ответить. Дверь, ведущая в кабинет, распахнулась, и показался директор МТС Окунчиков в сопровождении маленькой девушки в городской шубке с серым барашковым воротником и такой же шапочке. Из-под шапочки на лоб, на круглые румяные щеки выбивались тонкие светлые волосы. В руке она держала чемодан с привязанной к ручке авоськой, набитой какой-то снедью.

У Окунчикова за последние горячие месяцы появилась новая привычка: он, словно конь, наскочивший на препятствие, то и дело закидывал голову назад и немного вбок. Так и сейчас, поздоровавшись, он кивнул головой и сказал:

– Вот, Сергей Данилыч, отвезешь товарища агронома в Петровское, в колхоз имени «Первого мая», да! – Он снова мотнул головой и добавил с улыбкой: – Только вези поаккуратней. Ну, счастливо вам устроиться! – обратился он к агроному. – Если что – связывайтесь прямо со мной.

Окунчиков протянул девушке руку, та подала свою и быстро отдернула, точно боясь, что директор причинит ей боль.

Пока Окунчиков говорил, ездовой со смешанным чувством симпатии и жалости разглядывал агронома. Ей можно было дать лет шестнадцать – семнадцать. И вообще-то птичка-невеличка, она рядом с крупной Мариной казалась совсем крошечной. Серые хмуроватые глаза и надутые пухлые губы придавали ей вид девочки-буки. В легкой шубке, шелковых чулках и отороченных мехом ботинках она выглядела совсем неприспособленной к суровому февральскому простору Замостьевской глубинки.

«Будто на прогулку оделась, дите малое!» – с насмешливой нежностью подумал ездовой и обрадовался, что захватил овчинный тулуп, а в розвальни напихал чуть не воз соломы.

Они вышли на улицу.

– Прошу! – сказал ездовой. – Саночки неказисты, зато по нашим дорогам в самый раз.

И когда девушка уселась, он закутал ее в тулуп, подоткнул полу ей под ноги, обложил соломой. Хозяйствуя так, ездовой коснулся ее холодных ножек, и сердце его облилось давно забытой да лишь в мыслях изведанной отцовской нежностью. «Ведь и у меня такая могла быть, не помри Марья Власьевна двадцать два года назад», – подумал ездовой.

– Ну как, тепло? – спросил он вслух, а про себя добавил – «дочка».

– Ничего, – низким, как у обиженных детей, голосом произнесла девушка.

– Н-но, мила-а-ай! – пропел ездовой и странно неловко после всех своих ладных движений боком упал в сани. Левая нога его деревянно выпрямилась из саней, и стало видно, что это протез…

Запушенная недавним снегом дорога была почти неприметна на снежной равнине. Но меринок, чувствуя под копытом, целиком уходившим в снег, твердый наст, бежал уверенной, ходкой рысью. Однообразный, унылый в бесцветье дня простор окружал путников. И по правую и по левую руку от них разворачивались ровные поля. Лишь бегущие цепочкой телеграфные столбы, то высокие, в полный рост, то коротенькие, чуть не до проволоки ушедшие в снег, говорили о том, что под навалом снега равнину пересекают где балки, а где небольшие всхолмья. Порой мимо проплывали редкие перелески и вдруг скрывались из виду, будто таяли в тусклом мерцающем свете дня.

Долгое молчание утомило ездового он повернулся к закутанной в тулуп неподвижной фигуре.

– Из Москвы, значит? – спросил он и подмигнул девушке, словно намекая на какое-то тонкое, им двоим известное обстоятельство.

Верно, она не была расположена к разговору, а в глубоком воротнике тулупа не видно кивка, но ездовой угадал «да» по движению длинных ресниц.

– Вы это как, позвольте спросить, по разверстке или добровольно?

– Добровольно! Или клади билет на стол, или добровольно, – тихо, сумрачно донеслось из пещеры воротника.

Ездовой то ли не понял ответа, то ли услышал в нем то, что хотел услышать.

– Хорошее дело! Обживетесь у нас – домой не потянет!

Девушка промолчала.

Сани, легонько покачиваясь, плыли по белому, ни конца ни краю, снежному морю.

– Как пусто здесь, голо… – тихо, словно для себя проговорила девушка.

– Так то зимой! – встрепенулся ездовой. – Посмотрели бы летом – ковер! Тут у нас как раз луга Стрельниковского колхоза, а в старое время одна болотная топь была. Добрая трава только по обочинам да кой-где под кусточками росла… – Тыкая кнутовищем то вправо, то влево, ездовой принялся рассказывать, где какие лежат земли, угодья, владенья и почему у одних хозяев дело спорится, а у других вразлад пошло.

– Вы местный? – прервала его девушка.

– А то как же? – чему-то обрадовался ездовой. – Самый что ни на есть местный! Тут родился, тут всю жизнь прожил, тут и в войну партизанил и ногу свою схоронил. – Он повел кнутовищем за поля, на черный валик леса, обрамлявший равнину, и уселся поудобнее, готовый к неизбежным в таких случаях расспросам, но девушка вновь замолкла.

Ездовому было немного обидно, что родной его край предстал перед москвичкой в таком невыгодном свете. Сам он никак не ощущал эту землю пустой и голой, каждый ее клочок был связан для него с какими-нибудь воспоминаниями, с чем-то милым или грустным, добрым или печальным. Но как поведать об этом ей?..

Будь она мужчиной, ездовому было бы легче. Он мог бы рассказать ей вон о тех чуть темнеющих вдали камышах Пучкова болота, где по осени с ружьем да резиновой лодочкой за одно утро набьешь десяток чирков. А за Пучковым болотом – невидное под снегом Сватеево озеро. Да бывают ли где такие уловы карасей и карпов! А богатейшая охота в том дальнем лесу, едва выступающем над краем земли: и птица всякая и зверь мелкий и крупный!..

Будь она мужчиной, ездовой рассказал бы о том, как на опушке этого леса в памятном сорок третьем году горстка партизан держала оборону против батальона немцев, и сколько хороших товарищей схоронено там, под усыпанным хвоей дерном, и там же спит его добрая, живая, теплая нога! Но ни к чему все эти рассказы молоденькой девочке. Ездовой вздохнул и произнес вслух:

– Места у нас грибные, ягодные…

Все еще думая о своем, он сказал эти слова безотчетно и услышал их как бы потом, они показались ему бедными и жалкими. И он усмехнулся над собой, старый человек, и быстрее погнал коня. Дорога пошла под уклон, затем, круто изогнувшись мимо, еще закрытой чайной, взбежала на новый железный мост через Ворицу. Ездовой придержал меринка.

Живая голубизна проточила серую хмарь неба, и слабый солнечный свет подзолотил снега, зажег крест на колокольне старой церкви, стоявшей над обрывом другого, высокого берега реки. Ложе Ворицы не было заснежено, его постоянно обдували оскользающие с кручи ветры, ясно и чисто сверкал зеленоватый лед. Близ одного из быков моста чернела огромная прорубь, уже подернутая игольчатым льдом. Несколько человек в ватных куртках и штанах тащили из проруби ровно вырубленную глыбину льда. Глыбина ворочалась, показывая из воды толстенные, голубоватые бока. Люди то в лад тянули льдину, выпевая что-то, то вдруг начинали суетиться, размахивать руками и громко ругаться; затем они вновь тянули, подталкивая ломами тяжелую ледяную плиту.

Немного отступя от проруби, высился штабель ровных кубических глыб, и, держа путь на этот штабель, надсадно воя, пробивался по берегу грузовик. Колеса то и дело буксовали в глубоком рыхлом снегу, водитель выскакивал из кабины, швырял под колеса рваный полушубок, затем, раскачав машину, прорывался на несколько метров вперед и снова тонул в снегу.

– К чему все это? – зябко поежившись, сказала девушка.

– Как это к чему? – засмеялся ездовой. – Лед заготовляют.

– Ведь холодно им! – Испуг прозвучал в ее тихом голосе.

– Чего там! Народ от холодной закалки только крепче становится. – Ездовому показалось, что он сказал что-то очень складное, он улыбнулся, и от этой довольной, доброй улыбки лицо его даже несколько разгладилось, морщины сбежали на лоб и к углам глаз.

Дорога за мостом пошла круто в гору, и меринок совсем сбавил шаг, но ездовой не стал его погонять: уж больно хорош открывался отсюда вид. Хороша была светлая льдистая Ворица в поросших темной сосной берегах; хороша была и горка с церковушкой, спустившей свою голубую тень до самой реки, и даже песчаный, удивительно рыжий карьер, открывшийся за мостом, тоже был хорош. Застенчивое чувство мешало ездовому спросить: «Ну, каково?» Но он и так был уверен, что не может человеческое сердце остаться глухим к этой извечной, милой, простой русской красе. Но вот карьер скрыл ложе реки, дорога вновь пошла ровным полем, и впереди черным пятном возникла деревушка.

Деревушка стояла на взлобке косогора, над ручьем. По заснеженному ложу тянулась черная ниточка живой воды, ручей был теплый, незамерзающий. Окраинные дома и риги лепились низко по откосу, и казалось – деревенька сползает к ручью.

– Н-но, резва-а-ай! – гаркнул ездовой, приподнявшись в санях.

И послушный меринок заскакал каким-то странным, козлиным галопом. Промелькнуло скромное деревенское кладбище, обросший льдом сруб колодца с длинной ногой журавля, и мимо побежали темные избы небольшой, в одну улицу, деревни.

Въезд получился хоть куда. Народу на улице было, как в праздник. Стар и млад провожали взглядом лихие сани. Жаль, не пришлось осадить у самого крыльца правления, – ездовой еще издали приметил крупную фигуру председателя колхоза Жгутова.

Андрей Матвеич Жгутов, восемнадцатый председатель Петровского колхоза, стоя посреди дороги, беседовал с группой колхозников. Трудно быть восемнадцатым. С одной стороны, велика цифра, тяжело знать, что столько людей уже сложили голову на твоей должности. А вместе – хоть и велика, да не кругла, все кажется, что быть и девятнадцатому и двадцатому. Может, оттого и казался Андрей Жгутов, мужчина крупный и статный, с черной, словно налакированной щетиной на сытом, румяном лице, то ли робким, то ли смиренным.

– Здорово, Матвеич, принимай гостей! – закричал ездовой, натянув поводья, и сани будто вмерзли в землю перед председателем.

Жгутов поздоровался, приподняв шапку, что-то сказал своим собеседникам и не спеша, с какой-то слабой, неразвернутой улыбкой на сухих, лиловых губах подошел к саням.

– Вот агронома к вам привез, товарищ прямо из Москвы, – гордясь, сообщил ездовой. – Просим любить и жаловать.

Кивая головой и улыбаясь своей слабой улыбкой, Жгутов сверху вниз смотрел на агронома и не знал, что сказать. Наконец, он нашелся:

– Добро пожаловать! – и потянулся за чемоданом.

Но девушка не дала ему чемодан; крепко держа его за ручку, она выскочила из саней и быстрой походкой, вперед председателя, засеменила к правлению.

А ездовой привязал меринка к крыльцу и подошел к колхозникам. Народ все был ему хорошо знакомый, впрочем как и повсюду в районе.

– Что это Жгутов у вас недоваренный какой-то? – спросил, поздоровавшись, ездовой. – В бригадирах он побойчее казался.

– Да нет, мужик добрый, только трудно ему, – отозвался счетовод. – А ты кого это привез? Не газетчика ли? Сейчас повелось о плохих колхозах писать. – Счетовод хрипло засмеялся, обронив с губы недокуренную папироску.

– Агронома я привез…

– А не брешешь? – вскричал бригадир полеводов, худой, согнутый в плечах. – Эх, мил друг, нам агроном во как нужен! – Он провел ребром ладони по горлу. – А агроном-то стоящий?

– В Москве в институте училась!

Событие решили отметить. В маленькой дымной чайной ездового угостили водкой, и он, раскиснув от угощенья и общего внимания, наговорил лишнего, прихвастнул, будто это он уговорил директора МТС направить агронома к петровцам. И хотя все знали, что это неправда, никто не мешал ездовому врать, понимая, что врет он от доброго сердца.

Когда ездовой вернулся к саням, на дверях правления висел замок. Значит, председатель повел агронома устраиваться на жительство. Выходит, и ездовому можно отправляться восвояси. Но ездовому жалко было так вот расстаться с «дочкой». Да и Окунчиков, верно, спросит: как, мол, устроили москвичку? А ездовой уже выяснил, что жилье для агронома только начали строить, дома же для приезжих в Петровском отродясь не бывало.

Ездовой прополоскал рот морозным воздухом и направился к дому председателя, стоявшему наискосок через дорогу. «Дочка» сидела за крытым клеенкой столом в чистой горнице, спиной к маленькому окошку, заставленному горшочками с резедой. Перед ней стояли кринка с топленым молоком и граненый стакан. На верхней губе девушки, заходя на розовые пухлые щеки, отпечатались молочные усы. Ездовой приметил короткий лучик радости, мелькнувший в глазах девушки при его появлении, и умилился.

– Ну как, устроились? – бодро проговорил он, обводя взглядом скромное жилище председателя. Тут было и тесновато и душновато, пахло густо и несвежо, по стенам стояли нестроганые лавки, табуретки, комод под красное дерево. На комоде фотографии, стаканчики цветного стекла и коробки из ракушек; на стенах тоже фотографии, отрывной календарь, барометр и засиженная мухами, невесть когда и за что полученная похвальная грамота. Была, конечно, и большая никелированная пышно застланная кровать «самих» и две деревянные кроватки для многочисленных чад – сейчас они все помещались на печке, откуда рассматривали агронома с необидным в своей полной откровенности любопытством.

На вопрос ездового ответ последовал с кухни, где председателева жена стирала белье, – из-за края печи виднелся угол цинкового корыта с шапкой мыльной пены.

– Поживут покуда у нас, мы им угол освободим.

– А может, к Арсенихе лучше? – спросил ездовой.

– Чем же это лучше? У нас по крайности груднят нету.

– Это правильно, – согласился ездовой и посмотрел на девушку, желая знать ее мнение, но она молчала, будто разговор ее не касался.

– Обижается товарищ агроном, что клуба нет, – тихо сказал председатель, – кино не показываем… со светом вот тоже. – Он вдруг умолк и молчал долго, чуть не целую минуту, затем вздохнул и сказал строго и серьезно: – Верно это, скучно у нас молодежи, скучно…

– Так надо сделать, чтобы весело было, – тоже строго сказал ездовой.

– Надо, конечное дело. Будем с хлебом – все у нас будет. А пока, видишь, не можем даже как следует человека принять. Есть решение к февралю дом для агронома построить, а покамест только фундамент сложили. Товарищ, конечно, вправе обижаться…

– При чем тут «обижаться»? – отчетливо, ровным голосом вдруг произнесла девушка. – Но раз мне не обеспечены нормальные условия для работы, я тут не останусь. – Было такое впечатление, будто она долго складывала про себя эту фразу и подала ее – точно колобок из печи выкатила.

«Ай да дочка, – с восхищением подумал ездовой, – умеет за себя постоять!» И он стал ждать, что ответит председатель, какие найдет слова, чтобы убедить девушку остаться. А в том, что она в конце концов останется, ездовой почему-то не сомневался.

Но председатель, стыдясь своей бедности, только разводил руками да бормотал что-то несвязное: мол, временные трудности, обживетесь… И щеки его под густой черной щетиной пылали, как костер сквозь чащу. А девушка с неожиданной решимостью и проворством забрала свой чемоданчик и, не говоря ни слова, быстро пошла к двери.

– Сидайте, я через минуту! – в спину ей крикнул ездовой.

У ездового стало нехорошо на душе. Ему было и досадно за петровцев, обманувшихся в своих ожиданиях, и стыдно за себя, что он так нашумел, нахвастал, да еще и угостился за счет людей. Чтобы погасить в себе неприятное чувство, он стал укорять председателя.

– Некрасиво получается, Матвеич, знали же, что к вам агроном прибудет. Неужто не могли подготовиться?

– Да ведь тебе ведомы наши обстоятельства, товарищ Марушкин, – смущенно и грустно сказал председатель. – Ссуду нам задерживают, с транспортом полный зарез. Телятник и тот никак не добьем, где уж тут дачи агрономам строить?

– Так-то оно так, а понимать надо, какой человек перед вами. Она в самой Москве училась, не нам с тобой чета…

– Да мы понимаем, Сергей Данилыч! – сказал председатель, и ездовому почудилась в сокрушенном голосе Жгутова словно бы далекая усмешка. – Коли ты еще повезешь к нам, так уж нельзя ли кого попроще…

– Попроще! – передразнил ездовой, почему-то обидевшись. – Будете так встречать, никто у вас не останется!

– Ну, может, кто и останется, – с той же далекой, сокровенной усмешкой ответил председатель.

Этот разговор решительно не понравился ездовому: выходило, что председатель еще кичится своим убожеством. Он взялся за шапку и, не попрощавшись толком, вышел на улицу.

Девушка сидела в санях, укрывшись тулупом, и больше чем когда-либо глядела букой. Ездовой подобрал вожжи и осторожно примостился возле нее.

– Н-но! – ездовой прицокнул языком.

Меринок, посилившись, сдвинул примерзшие сани, и они покатили мимо низеньких, потонувших в снегу изб и черных ветел – на их тонких веточках не держался снег; мимо рослых и старых берез – по-сорочьи пестрые стволы и ветви старательно убраны снегом; мимо колодца в толстой ледяной рубашке; мимо похилившейся слепой Доски почета с толстой шапкой снега на верхней перекладине; мимо погоста, чуть приметного верхушками темных, клонившихся долу крестов – и въехали в белую пустоту равнины.

Снова жестко прошуршал под полозьями деревянный настил моста, и внизу так же бранились, ухали люди, таща крючьями очередную глыбину льда, и с тем же надсадным воем борола снега полуторка. У двери чайной, поминутно выхлопывающей клубы нагретого воздуха, грудились сани, розвальни, машины, и в самой гуще, наводя сумятицу, толстый мужик с багровым лицом разворачивал воз с сеном…

Разговоров не вели. Ездовой сердился на Жгутова и особенно на Окунчикова, пославшего «дочку» в такой бедный, трудный колхоз, считал, что и сам отчасти должен разделять их вину в глазах девушки, и потому помалкивал.

В МТС вернулись в третьем часу. Здесь было людно, как в чайной: полушубки, тулупы, брезентовые плащи с башлыками, меховые куртки. В коридоре и приемной пахло снегом. Запарившаяся, тоже красная, как с мороза, Марина не знала, за какую телефонную трубку ей прежде хвататься.

Ездовой думал, что им придется долго ждать вызова, но девушка прямо просеменила к двери и, несмотря на протестующие возгласы Марины, вошла в кабинет директора.

«Бесстрашная!» – подумал ездовой.

– Вы что это назад вернулись? – стрельнула глазами Марина, но тут, к счастью, затрещал телефон, избавив ездового от необходимости отвечать.

Дверь директорского кабинета отворилась, оттуда крадущимся шагом вышел завгар Сапожков и остановился в ожидании. «Наверно, Окунчиков попросил его выйти», – подумал ездовой и тоже подвинулся ближе к двери, чтоб быть под рукой, на случай если понадобятся его объяснения.

Но объяснений не понадобилось. Дверь вскоре распахнулась, и директор с порога сказал:

– Марина Петровка, оформите товарищу агроному путевку в «Богатырь».

Пропустив мимо себя агронома, директор хотел вернуться в кабинет, но ездовой просунулся вперед.

– Товарищ Окунчиков, дозволь пару слов.

– Ну, чего тебе?

Ездовой хотел пожаловаться на петровцев, не сумевших из-за своей бедности и некультурности удержать у себя московского агронома, но против воли сказал другое:

– Надо бы подсобить петровцам. Не могут они своей силой. Ссуду им задерживают, с транспортом зарез. Где ж им для агрономов дачи строить?

– Да… да… знаю, знаю, – проговорил директор, мотнув головой, словно наскочивший на плетень конь. – Давай, Сапожков, заходи…

– «Богатырь» не Петровское! – с довольным видом говорил ездовой, укутывая девушку в тулуп и подгребая ей под ноги солому. – Там и клуб, и радио, и дом для агронома – будьте покойны!

Они уже успели выехать из городка, а ездовой все продолжал расписывать ожидающую агронома жизнь в передовой артели. Он сознавал, что перехватывает через край; не так уж все гладко обстояло в «Богатыре», но считал нужным подбодрить москвичку после первой неудачи. Тем более что и дорога в «Богатырь», хоть и шла иной сторонкой, не имела никаких преимуществ перед дорогой в Петровское: та же белая, гладкая как ладонь, равнина, те же редкие, рваные перелески, та же цепочка телеграфных столбов, убегающих за горизонт.

Девушка за всю дорогу не подарила ездового ни одним ласковым словом, но его нежность к ней не только не убывала, напротив – обрела прочную силу привязанности. Ездовому нравилось, что, при всей своей тихости и безответности, она сумела проявить характер. «Маленькая, а вострая», – думал ездовой.

Ведя свои успокоительные разговоры, он то и дело оборачивался к девушке и вдруг заметил, что глаза ев стали будто стеклянные и в их гладкую, округлую поверхность впечаталось отражение окружающего простора.

– Умаялась… спать хочет… – тихо сказал ездовой.

Но девушка услышала, ее длинные ресницы взметнулись, и она сказала испуганно:

– А мы не назад едем?

– Как это назад? – усмехнулся ездовой.

– Ну, назад… туда же…

– Да нет, успокойся, вот чудачка! – ответил ездовой, не замечая, что говорит ей «ты» – В Петровское мы же по солнцу ехали, а сейчас оно вона где. Отдыхай, я разбужу.