Текст книги "Ради братий своих… (Иван Федоров)"

Автор книги: Юрий Овсянников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Иноземный гость

оздней весной 1564 года по дороге к Москве скакал в сопровождении двух слуг молодой иноземец. Позади у путника остались Антверпен, Амстердам, Любек, Кенигсберг, Нарва.

Знакомство с Россией началось для них в Новгороде – большом деревянном городе с могучей каменной крепостью в центре. Иноземцы удивлялись чисто метенным деревянным мостовым и широкому мосту через реку со множеством лавок по краям. Мост был похож на широкую оживленную улицу, и путники даже побродили по нему, внимательно приглядываясь, чем и как здесь торгуют.

Из Новгорода дорога на Москву шла через Торжок и Тверь, сквозь глухие леса и топкие болота, мимо небольших селений и обнесенных высокими частоколами монастырей. На лесных проселках молодой итальянец, – путники были родом из Италии, – судорожно прижимал к груди небольшой железный ларец. В нем хранилось его будущее и возможное счастье – рекомендательное письмо английской королевы Елизаветы к русскому царю Ивану Васильевичу.

Звали итальянца Рафаэль Барберини. Был он из древнего римского княжеского рода. В следующем, XVII столетии многие из семейства Барберини станут папами, кардиналами, построят великолепные дворцы, создадут картинную галерею и знаменитую библиотеку. Но это еще все будет, а пока Рафаэль Барберини торопится в Москву, чтобы, как он сам говорит, начать выгодную торговлю с «северными варварами», и еще для того, чтобы выведать путь в сказочно богатые восточные страны. Сухопутная торговля с Индией и Китаем очень интересует римских кардиналов, испанского короля и английскую королеву.

Наконец смуглый чернобородый иноземец появился в Москве. Его темный широкий плащ без рукавов и небольшая черная шляпа, окруженная свернутой вуалью, скоро примелькались прохожим на улицах Кремля и Китай-города. Итальянец то внимательно изучал лавочки в торговых рядах, то толкался у причалов, где разгружали суда и барки, то заглядывал сквозь открытые двери внутрь церквей, куда ему, как человеку другой веры, вход был запрещен. И всюду как тени ходили за ним двое дюжих слуг, в плотно облегающих кожаных жилетах, и боярский сын, специально приставленный для наблюдения.

В один из дней Барберини был приглашен на обед к царю. Его усадили за один стол с другими иностранцами, поступившими на службу к царю Ивану Васильевичу. Три часа длился обед. Слуги подносили одно блюдо за другим – мясо, птица, снова мясо, рыба. Время от времени царь пил за здоровье одного из своих приближенных, и тогда все вставали и осушали вместительные кубки. Но виночерпии не зевали и вновь наполняли их до краев.

Держась за столы и стены, с трудом выбрался Барберини на улицу. Пришлось слугам волочить его домой.

^{Лист из «Апостола» 1564 года.}

Зато после столь тяжелого для итальянца обеда он стал вести себя еще свободнее. Теперь, пользуясь милостью государя, он откровенно искал встреч с людьми, много ездившими по стране: купцами, воинами и книжниками, которые могли рассказать ему об Урале, Сибири, о путях в неведомые Китай и Индию.

Так Рафаэль Барберини пришел и к Федорову на Печатный двор.

Гостеприимно принял печатник итальянца – ведь Барберини был из той страны, где учился его первый наставник – Максим Грек, где работал великий Мануций. Федоров водил итальянца по всему двору, с гордостью показывая словолитню, наборную, склад для бумаги, переплетную и печатные станы. Напоследок он привел Барберини в большую светлую комнату, где вдоль стен на полках стояли книги.

– Наша правильная палата, – Федоров широко обвел рукой. – Здесь мы проверяем, как сделан набор, выискиваем в листах ошибки, отмечаем, что надо исправить.

– Но ведь книг без ошибок не бывает, – заметил Барберини. – Великий типограф Этьен, я говорю о Роберте Этьене, который выпустил одиннадцать изданий Библии на разных языках и двенадцать изданий Нового завета. Вы слышали о нем?.. Так вот, Этьен утверждал, что книг без опечаток быть не может. Он обещал большую сумму денег тому, кто покажет ему книгу без ошибки…

– Сударь, я прошу сказать великому Этьену, что такая книга есть, – и, достав из шкафчика массивный том «Апостола», Федоров с поклоном передал его итальянцу. – Здесь нет ни одной опечатки…

– Но господин Роберт Этьен умер…

– Упокой, господи, его душу… Тогда расскажите об этом другим мастерам. Пусть на родине Мануция знают о нас…

Через несколько недель Рафаэль Барберини отправил библиотекарю римского папы подробный отчет о своей поездке.

Письмо было длинным и очень обстоятельным:

«…Московский царь благоволил мне даровать разные привилегии, льготы, преимущества… Приставил он ко мне одного из своих дворян, который во всю мою бытность должен сопровождать меня; и выдал мне прогоны на лошадей… Обедывал у него во дворце вместе с ним, а в прочие дни приказано было приносить мне кушанья и питье в мою квартиру.

Чтобы угодить Вашему желанию, постараюсь Вам все от начала описать, что, во-первых, сам видел, и потом, какими нашел я те земли, о которых столько наслышался.

…Милях почти в трехстах от Твери находится Великое княжество Московское, где главным городом Москва. Город этот преобширный, но застроен более чем 7/8 деревянными строениями. Имеет крепость с прочными, но неукрепленными стенами. Крепость эта построена некогда итальянцами. Есть также там несколько больших церквей красивой архитектуры и великокняжеский дворец с золотыми крышами и куполами. Кроме того, находится там еще невероятное множество церквей и малых, и больших, и каменных и деревянных, так что нет улицы, где бы не было бы их по нескольку; поэтому даже несносно, как в праздники начнут день и ночь гудеть колокола, которых там бесчисленное множество. Дома в этом городе, как и в прочих городах и селениях, небольшие, без всякого удобства и надлежащего устройства. Большая изба, где едят, работают, словом, делают все. В ней находится печь, и на этой печи обыкновенно ложится спать все семейство.

…Что касается правосудия, то не следуют они законам, но как угодно царю, так и решается суд; отчего часто бывает, один за безделицу предается на съедение медведям и отнимается все его имущество, тогда как другой, хотя бы и в чем большем провинится – о том даже и не говорится! Страх как боится народ своего государя и гораздо более ему повинуется, чем где-нибудь другие народы своим повелителям…

Если же иногда, что, впрочем, часто случается между московитянами, зайдет у них спор такого рода, что один не признает себя должным, а другой утверждает, что тот должен ему и нет у него между тем никого из свидетелей или письменно на то доказательства, то обыкновенно, не доверяя им обоим, заставляют их решить этот спор междоусобной схваткой на площади, которая специально для этого предназначена и выбрана.

…Нашел я в этом крае людей чрезвычайно корыстолюбивых и бессовестных. Вельможи и частные люди не стыдятся нагло требовать подарка, а если не подарить им чего-нибудь, нельзя от них ничего получить, не совершить с ними никакой сделки. Хотя за это и достается им от государя, который нередко велит за это сечь…

Впрочем, могу сказать, что по всему этому краю пребезопасно разъезжать с товарами и деньгами, и, что никогда не случается, чтобы нападали на кого на улице или обижали явно; хоть это происходит, как кажется, больше от боязни и страха, внушаемого государем. Еще скажу про них, что они не охотники посещать чужие края, как будто не могут расстаться со своим гнездом, да хотя бы и захотелось кому-нибудь из них, государь не дозволяет им отлучаться за границу…

Кто ведет с ними дела, должен быть всегда осторожен и весьма бдителен, в особенности не доверять им смело, потому что на словах они довольно хороши, зато на деле как нельзя ловчее умеют добродушной личиной и самыми вкрадчивыми словами прикрывать свои лукавейшие намерения…»

Излив свое пренебрежение к «северным варварам», римский патриций неожиданно с теплотой вспомнил о встрече с московским печатником;

«В прошлом году ввели они у себя печатание, и я сам видел, с какою ловкостью уже печатались книги в Москве. Буквы их большею частью заимствованы из греческого алфавита. Затеяли они также ввести делание бумаги и даже делают, но все еще не могут ее употреблять, потому что не довели этого искусства до совершенства».

К письму он приложил записку о вещах, которые надобно послать в Москву:

«Дорогих каменьев и сапфиров.

Красных шапок, деланных в Генуе.

Буры, для паяния золота.

Хороших очков в серебряной оправе.

Больших медных тазов.

Испанского изюму.

Четыре или пять пудов висмуту для типографщиков.

Четыре или пять тюков (по десять стоп) большой бумаги для печатания»[1]1
  Это письмо Рафаэля Барберини и по сей день хранится в Риме в библиотеке Барберини.


[Закрыть].

Дорожные раздумья

то-то из мудрых заметил: в дороге первую половину пути вспоминаешь, что оставил за спиной, а вторую половину думаешь о том, что ждет впереди. Может, и справедливо это изречение, да только не всегда… Мысли о будущем неизменно перетекали у Федорова в прошлое. Снова и снова припоминал он пережитое за последние годы. Наконец-то государь призвал Федорова к себе. И теперь мартовским днем 1566 года печатник торопился в новую царскую резиденцию – Александровскую слободу.

Дорога бежала на север. С холма на холм, с холма на холм… Хорошо наезженная, еще не пыльная после обильных весенних дождей, она успокаивала, убаюкивала ездока, и мысли текли медленные, обстоятельные.

Два года назад, примерно в эту пору, закончил он печатание «Апостола». Одарил его государь за работу. А потом приезжал иноземец Барберини. Приезжал, конечно, с ведома царя. Значит, помнил о нем государь. Помнил, но не звал. Недосуг было.

Бежал тогда в Литву от царского гнева воевода Андрей Курбский. Крымский хан Девлет-Гирей пытался с наскока взять Москву. А третьего декабря поутру, погрузив на десятки саней все свое золото, серебро, драгоценные сосуды, одежды и деньги, царь вместе с семьей и ближними боярами уехал неожиданно из столицы.

Паника началась в городе. Позакрывали свои лавки купцы. Разбежались караульные и дьяки в приказах. Кто познатнее и побогаче, наглухо заперся в своих домах, спустив с цепей дворовых собак. А люд победнее, попроще бежал на площадь. Растерянные, перепуганные бедняки вопили в отчаянии: «Государь нас оставил! Где наш защитник? Кто убережет нас?» В толпе шныряли какие-то монахи и попики, приговаривая злобным шепотом: «Все иноземцы да чернокнижники! Они во всем виноваты. Они государя опоили!»

Страшна толпа, подзуженная хитрыми, озлобленными людьми. На всякое она тогда способна. Испугавшись, велел Федоров тогда на всякий случай покрепче запереть Печатный двор, а Никифору и Андронику никуда со двора не отлучаться. Сам же из дому, от семьи не отходил и наполнил водой все ушаты и бочки.

В феврале, 2-го числа 1565 года царь так же неожиданно вернулся в Москву. Уезжал, как отметили летописцы, молодым, а вернулся постаревшим, с потухшими глазами. Огонь злобы и подозрительности сжигал его. Дорого обошлась русскому народу измена Курбского. Увидела Москва кровь и лютые казни – сажали на кол, рубили головы, бросали голодным медведям. От ужаса и страха стало в городе тихо. Царю было не до Печатного двора.

Петр, Никифор и Андроник поначалу тосковали по большой работе. Нет, не бездельничали они, не сидели сложа руки, как сидит сейчас он, Федоров, ожидая, когда заблестят из-за леса купола Троице-Сергиева монастыря… От монастыря до слободы недалеко – верст тридцать. День езды. Что-то ждет его там?

Да, летом прошлого, шестьдесят пятого года, они не теряли времени даром. Петр не спеша резал заставки для будущих книг. Никифор заготавливал доски для переплетов и учился грамотно набирать. А сам он с Андроником отливали новые буквы, зачищали их, шлифовали.

Из-за леса послышался густой конский топот. Возчик засуетился, задергал вожжами и торопливо начал съезжать на обочину дороги.

– Кромешники, кромешники скачут! Пронеси, господи…

Федоров горько усмехнулся. Говорят, их тысяч шесть набрано. Кромешники – порождение тьмы кромешной, а как иначе назовешь опричников за все беззакония, грабежи, убийства.

Отряд всадников, не задерживаясь, проскакал мимо. В черных, шитых золотом кафтанах. У седла – песья голова и метла. Кажется, пронесло… Возница, бормоча под нос: «Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его», – стал опять выезжать на дорогу.

Так и скачут опричники по городам и селам. Что понравится – заберут, кто понравится – увезут. За прекословье бьют насмерть. Безгласны и безответны стали люди перед ними. Тьма кромешная, а не жизнь настала. Где, в чем найти успокоение? Вот тогда-то и решил Иван на свои деньги, полученные в дар от царя, начать печатание новой книги. Не простой, а учительной – «Часовника», где собраны все обиходные, каждодневные молитвы. Книга, по которой каждый начинает учиться грамоте. Ведь знакомые сызмальства слова молитв лучше помогают запомнить: аз, буки, веди, глаголь… буки, аз, буки, аз – ба-ба…

Помнит Федоров 7 августа шестьдесят пятого года. С какой радостью принялись они тогда за работу, точно изголодались по настоящему делу. Работали с азартом, а через месяц вдруг осознали, что мало книг печатают. Еще надобно. И тут же, не раздумывая, начали готовить второй набор.

Меньше чем за два месяца напечатали. А книга немалая – триста сорок четыре страницы, и на каждой странице тринадцать строк. Меньше, чем в «Апостоле», зато читать легче. Не зря все же почти год исподволь готовились.

^{Печатный стан Ивана Федорова.}

Первый экземпляр понес он тогда в Кремль, к новому митрополиту Афанасию. Тот сказался больным и велел отдать «Часовник» ближнему боярину. А через три дня боярин сам пожаловал на Печатный двор. Долго вылезал из возка, сопя, поднимался по ступенькам, а потом, грузно усевшись на скамью, расстегнул шубу. Отдышавшись, вопросил:

– Почему без ведома владыки книгу сию печатать начал? Кто повеление дал?

Еще покряхтел, посопел немного, утер пот с загривка и добавил:

– Смотри, Федор, до беды недолго…

И медленно, тяжело понес себя к выходу.

С того дня все и началось. Назавтра пополз по Москве слух, что движется из Польши моровая язва. Будто уж в Вязьме она. И нет от той язвы никакого спасения. Сначала чернеет человек, а потом помирает. На торгу враз исчезли уксус и душистые травы. Богатые купцы позакрывали свои палатки, а кое-кто уже начал собирать домашний скарб.

Потом бирючи на площадях прокричали указ: дабы не допустить моровую язву в столицу, у Можайска поставлена застава и велено стоять накрепко, не пуская никого ни в Москву, ни из Москвы. А на посаде за Москвой-рекой, в Кадашах, уже объявились первые больные. Колодники железными крючьями вытаскивали почерневшие трупы из домов, сваливали их на сани и везли за город, за Даниловский монастырь.

К самому концу декабря занемогла Дарья. Начался у нее жар, впала в беспамятство и все звала, звала Петеньку и Ванятку идти в лес гулять. Федоров поил жену настоем из трав, прикладывал снег ко лбу, обтирал уксусом. Наутро горячка перекинулась на младшенького, на Петеньку. Тогда одел Федоров потеплее Ваню, дал ему в руки узелок с едой, наказал:

– Беги, сынок, к дяде Пете Тимофееву, пади ему в ноги, проси слезно от меня и от себя, чтобы взял тебя на время… Ну а если уж побоится, то беги тогда на Печатный двор, в правильную палату, запирайся изнутри… Вот ключ… держи. Да не потеряй, смотри… И никого к себе не пускай… Жди меня там…

Подтолкнул сына к воротам, а сам заторопился в избу, к больным. Ему самому тоже недужилось, но он знал, что никто не придет ему на помощь, а жизнь жены и сына зависит только от него. И снова варил он настой из трав, поил больных, обтирал их уксусом и менял холодные повязки на лбу. Ничего не помогло. На третий день к вечеру Дарья померла. В одночасье скончался и Петенька.

Он не дал их тела забрать крючникам. Сам ночью на салазках вывез на дальнее кладбище и похоронил. А потом целый день просидел один в нетопленной избе…

Верный Петр Тимофеев приютил Ваню и уберег его. Потом Петр еще неделю отхаживал закаменевшего, молчаливого Федорова. Отошел он и заговорил только после того, как ученики отвели его на Печатный двор. Здесь, в палатах, где так привычно пахло краской, металлом, бумагой, деревом и кожей, кажется, чуть-чуть потише стало его горе.

И месяца не прошло с похорон Дарьи и Петеньки, как вновь пожаловал на Печатный двор дородный митрополичий боярин. Ухмыляясь, объявил он повеление митрополита Афанасия:

– Так как Иван Федоров, диакон храма Николы Гостунского, ныне овдовел, то быть ему диаконом более не можно и надлежит постричься в монахи, выбрав, с нашего милостивого разрешения, монастырь по собственному желанию, а исправлять ему государеву и митрополичью службу при Печатном дворе не должно.

Знал Федоров, что такое может случиться: вдовцу не положено быть дьяконом, но еще надеялся… И вот конец! Все…

Боярин между тем, переведя дух, продолжал:

– Еще надлежит тому Ивашке Федорову объяснить подробно, почему самовольно начал печатать книгу «Часослов» и почему отлична сия книга печатная от многих книг рукописных.

Вот в чем дело! Но он же исправил только явные, несуразные ошибки переписчиков…

– А еще должен сей Ивашка отдать крамольные письма еретика Максима Грека, которые у себя прячет.

Когда-то, после смерти умного и просвещенного владыки Макария, он думал, что ему, Ивану Федорову, припомнят дружбу с Максимом Греком, философом, но за повседневными заботами позабыл, успокоился. А день настал. Ничего не остается делать, как согнуться в низком поклоне и выдавить из себя:

– Слушаюсь, боярин…

Только день на том не кончился. К вечеру, когда все в безмолвии, не зажигая свечей, сидели вокруг Федорова в правильной палате, раздался настойчивый стук в ворота. Прознать, кто там, побежал Никифор. Через минуту в палату ввалился краснорожий опричник:

– Кто есть государев печатник Ивашка Федоров?

– Я Федоров, – он поднялся навстречу детине. Помедлил и, повернувшись к Андронику, попросил: – Запали свечи. Гостя встречаем.

– Не гость я… Повелел тебе наш милостивый царь и государь быть у него в слободе в понедельник, через четыре дня…

Кто же сказал, что первую половину пути думаешь о том, что оставил, а вторую о том, что тебя ждет? Вот уже показались купола Троицкого монастыря, значит, две трети пути проехал, а все не уходят из головы мысли о прошлом.

Здесь, в монастыре, он заночует. Здесь молитвой помянет умерших Дарью и Петю. Здесь соберется с силами перед неведомой встречей с царем.

В Александровской слободе

а три версты до слободы стояла застава. Всех, пеших и конных, задерживали, дотошно расспрашивали, а порой и обыскивали. Не избежал расспросов и Федоров. Но, увидев, что котомка печатника пуста, а одежда небогатая, небрежно махнули: «Проезжай!»

Высокие дубовые стены, окружавшие новый дворец Ивана Васильевича и массивный Покровский собор, были снаружи одеты кирпичом. Для красоты и прочности. Со стены на пришельцев глядели черные жерла пушек. У ворот стояла еще одна застава. Здесь расспрашивали Федорова и рылись в его котомке здоровые, дышавшие винным перегаром опричники.

От ворот к высокому крыльцу дворца вела мостовая из дубовых плах. Мимо конюшен, погребов, мимо клеток с голодными медведями.

Два опричника, став по бокам печатника и не спуская с него глаз, повели Федорова на второй этаж, откуда слышался громкий смех и разговор множества людей. Там, в большой зале, толпилось сотни полторы разнаряженных опричников в шитых золотом кафтанах. И лишь у дверей стояли безмолвные воины с серебряными топориками на плечах.

Один из опричников, что был при Федорове, подошел к часовым, что-то шепнул, приоткрыл дверь и скользнул в щель. Печатник остался ждать, а вокруг продолжались разговоры, смех и шутки, от которых у Федорова порой пробегали мурашки по спине.

Но вот дверь широко распахнулась, и в зале сразу наступила тишина. Федоров перешагнул невысокий порог.

Прямо против двери на простом высоком кресле сидел изможденный старик, одетый в черное монашеское одеяние.

«Боже мой, какой он старый, а ведь годами моложе меня», – первое, что подумалось Федорову.

Пристально, будто видел его впервые, вглядывался царь в Федорова. Потом раздался глухой голос:

– Встань! Подойди!..

Только тут Иван заметил, что в палате находится еще несколько человек в монашеских одеяниях, но подпоясанных саблями. Он сделал несколько шагов к трону и снова упал на колени. Вновь раздался глухой голос царя:

– Встань, Иван! Ты исправно служил мне верой и правдой. Мы довольны твоими печатными книгами… Знаю о горе твоем. Понимаю его, как отец понимает горе детей своих… Уповай на бога, Иван… А тебя гордыня обуяла…

Федорову показалось, что черные фигуры, стоявшие вокруг, приблизились к нему.

– Я – царь, твой государь, все дни в покаянии провожу, молю заступничества за всех вас, грешных. Гляди, раб…

Царь откинул капюшон, и Федоров увидел у него на лбу синее пятно…

– Всю ночь поклоны бью, а ты, смерд?

Теперь кольцо черных фигур стало еще уже.

– И жена с дитем умерла. Все за грехи твои, за гордыню, – голос царя стал громким, рокочущим. – А кто ты есть? Никто, червь земной… В монахи идти небось не захочешь… Честолюбив… Диаконом быть не можешь. Трудиться для блага моего теперь тебе тоже не положено… Так кто же ты?..

Иван Васильевич тяжело откинулся на спинку трона. По его бледному лицу ползли крупные капли пота. Он прикрыл глаза и застыл так. В палате стояла глубокая тишина, только сквозь дверь доносился глухой гул голосов. Наконец он очнулся.

– Оставьте нас…

И вмиг палата опустела, точно черные фигуры ушли сквозь стены.

– Подойди ближе, Иван… Вот так… Посмотри, Иван, в глаза… Будешь ты мне служить верой и правдой? Не переметнешься, как Курбский, к врагам моим?..

Глаза царя жгли Федорова, но он выдержал этот взгляд. Не было за ним вины.

– По закону нашему не можешь ты, вдовый, не приняв пострига монашеского, книги священные печатать… Может, в другое время взял бы я этот грех на себя, да врагов у тебя много. Самостоятелен, на язык остер… А книги твои государству нашему нужны, ох как нужны сейчас… Вот почему решил я послать тебя, холопа нашего, в Литву, к гетману Ходкевичу…

– Великий государь, не мыслил я…

– Молчи, раб. Поедешь и там будешь печатать русские книги. Пусть знают в Литве о милосердии русского царя. Только я, просвещенный и справедливый русский царь, могу принести им мир, покой и спасение от ереси. Народ литовский так должен думать, и ты поможешь мне в этом. Ступай и готовься к отъезду. Указ наш получишь завтра.

Уже у самых дверей его вернул голос царя:

– Помни, верный раб мой, клятву дал мне служить верой и правдой…

– Великий государь, ради братий своих, ради народа своего…

И вдруг царь встал и на цыпочках начал подкрадываться к жужжащей на оконнице мухе. Быстрый, короткий взмах руки – и мертвая муха упала на пол.

– Вот, – он ткнул носком сапога в сторону упавшей мухи, – мои враги, а это, – Иван Васильевич поднял руку, – моя сила, моя власть, моя опричнина. Запомни это… – он засмеялся. – А сейчас ступай… Пора к вечерне. Пойдем покаемся во грехах наших и помолимся…

Назавтра, вручая Федорову царский указ, молодой опричник передал еще и государево повеление – поспешать в отъезд без промедлений.

Летописи подробно сообщают о походах царя, его поездках на богомолье, о строительстве новых храмов, об изменах и казнях. А началу книгопечатания в России посвящена всего одна строка. Так откуда же мы знаем об Иване Федорове, его друзьях, помощниках, о его работе?

Из позднейших летописных записей, из заметок иностранцев, служивших в Москве уже после отъезда Федорова, из письма Барберини. Но в первую очередь от самого Федорова.

Начиная с «Апостола», первый экземпляр которого, поднесенный царю, хранится сейчас в Историческом музее, Федоров пишет для каждого издания особое послесловие – своеобразное послание читателям и потомкам.

Вот, например, что рассказывает первопечатник в своем первом послании на страницах с 532 по 534 «Апостола»:

«…По повелению благочестивого царя и великого князя Ивана Васильевича всея великия России самодержца и по благословению преосвященного Макария Митрополита всея Руси многие церкви воздвигались в царствующем граде Москве и по окрестным местам и по всем городам царства его, особенно же в новокрещенном месте, в городе Казани и в пределах ее. И все эти святые храмы благоверный царь украшал чтимыми иконами и святыми книгам… И потому благочестивый царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси повелел покупать святые книги на торгу и полагать их во святых церквах – псалтыри, евангелия, апостолы и прочие святые книги. Но из них мало оказалось годных, остальные же все искажены несведущими и неразумными переписчиками, а иные оттого, что пишущие оставляли их без исправления. И это стало известно царю, и он начал размышлять, как бы издать печатные книги, как у Греков в Венеции, и в Италии, и у прочих народов… И так возвещает мысль свою преосвященному Макарию, Митрополиту всея Руси. Святитель же, услыхав, весьма обрадовался… И так, по велению благочестивого царя и великого князя Ивана Васильевича всея Руси и по благословению преосвященного Макария Митрополита начинали изыскивать мастерство печатных книг в год 61-й восьмой тысячи (1553); в 30-й год (1563) царствования его благоверный царь повелел устроить на средства своей царской казны дом, где производить печатное дело.

И, не жалея, давал он своих царских сокровищ делателям диакону церкви Николы Гостунского Ивану Федорову да Петру Тимофееву Мстиславцу на устройство печатного дела и на их обеспечение до тех пор, пока дело их не пришло к завершению. И начали печатать впервые эту святую книгу… в год 7070 первый (1563) апреля 19-го… Окончены же были в год 7070 второй (1564) марта в первый день при архиепископе Афанасии, Митрополите всея Руси, в первый год святительства его…»

Второе послание – к «Часовнику» – короче, но столь же конкретно: «…Напечатана эта книга… подвигом и прилежанием, трудами и изысканием диакона Николы чудотворца Гастунского, Ивана Федорова да Петра Тимофеева Мстиславца…»

К сожалению, «Часовник» до наших дней сохранился всего в пяти экземплярах. Говорят, что еще один экземпляр был в библиотеке известного деятеля русской культуры С. Дягилева, но где он сейчас – так никто и не знает.

Сам по себе этот грустный факт тоже может поведать о многом. Несомненно, что «Часовника» было напечатано больше, чем «Апостола» (ведь как-никак было два издания), а сохранилось намного меньше. Значит, «Часовник» приходил в негодность быстрее «Апостола». Это могло быть только потому, что им часто и подолгу пользовались. По нему учились грамоте. А если экземпляры двух изданий исчезли почти без следа, значит и тяга к знаниям, к грамоте была велика.

О своих последних месяцах жизни в Москве печатник поведал значительно позже, в послесловии к книге 1574 года: «…По причине великих преследований, часто испытанных нами, не от самого государя, но от многих начальников и духовных властей и учителей, которые по зависти возводили на нас многие обвинения в ереси, желая добро обратить во зло и дело божие вконец погубить, как это обычно для злонравных, невежественных и неразвитых людей, которые ни в грамматических тонкостях навыка не имеют и духовным разумом не наделены, но без основания и напрасно распространили злое слово. Ибо такова зависть и ненависть, сама измышляющая клевету и не понимающая, куда идет и на чем основывается. Эти обстоятельства привели нас к изгнанию из нашей земли и отечества и от нашего рода и заставили переселиться в иные незнаемые страны».

Эти горькие сетования Федорова на свою судьбу, а также очень путаные рассказы иноземцев, побывавших в Москве в 70-е и 80-е годы XVI столетия, породили увлекательную, но ничем не оправданную легенду: будто тайные враги однажды ночью подожгли Печатный двор, и Федоров вместе с Тимофеевым, чтобы спастись от неминуемой смерти, вынуждены были бежать из России. Легенда эта бытовала довольно долго, и лишь в последнее десятилетие была доказана ее полная несостоятельность.

Уезжая, печатник захватил с собой шрифты и резные доски с заставками и концовками. Такой груз требовал не менее двух-трех подвод. Пересечь же с обозом границу в дни, когда Россия вела войну с Ливонией и повсюду, на каждом проселке стояли многочисленные заставы, было попросту невозможно. Для этого требовалось разрешение царя Ивана IV. А царю как раз и был выгоден переезд Ивана Федорова в Литву. Вот как пишет об этом академик М. Н. Тихомиров: «В Литовском великом княжестве шли споры по поводу задуманной некоторыми магнатами унии Литовского княжества с Польским королевством. К противникам унии принадлежали многие православные белорусские и украинские магнаты.

Одним из средств борьбы против надвигавшейся унии было распространение книжного просвещения и усиление православной пропаганды на Украине и в Белоруссии.

В этих условиях и состоялся переезд первопечатников… О добровольном переселении Ивана Федорова… рассказывает одно свидетельство XVIII века. По словам этого документа, Иван Федоров приехал в Заблудов по приглашению гетмана Ходкевича. Таким образом, не было никакого бегства первопечатников, они переехали… с согласия царя Ивана Васильевича».

Сегодня мы можем предположить, что Федоров уехал из Москвы в Литву с определенной задачей – помочь своей работой и печатным словом сторонникам русского государя. Ведь не случайно, что накануне отъезда Федорова из Москвы послом к Ивану IV прибыл Юрий Александрович Ходкевич, ближний родственник Григория Александровича Ходкевича, в имении которого печатники продолжат свою работу.