Текст книги "Ради братий своих… (Иван Федоров)"

Автор книги: Юрий Овсянников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Жданный час

раннего утра 29 октября 1552 года вся Москва спешила к дороге, что тянулась от Сретенских ворот к речке Копытовке в Ростокине. Крики продавцов сбитня и пирогов с требухой, всхлипы обкраденных бойкими воришками, галдеж многочисленной детворы, разговоры взрослых – все сливалось в единый мощный гул.

Но вот над ярославской дорогой поднялись стаи вспугнутых грачей и ворон. Поднялись, закружились в суматошном хороводе и медленно поплыли прямо над дорогой к Москве. И тотчас же вся толпа точно выдохнула разом: «Е-дут!»

Перекрывая гул толпы и птичий грай, донеслись звуки литавр, дудок и бубнов. Еще минута, и к ним добавился тяжелый топот и храп разгоряченных коней. Нескончаемая вереница всадников медленно вползала в подмосковный посад.

Проглянувшее сквозь тучи солнце вспыхнуло тысячью бликов на шитых золотом знаменах, на пластинах доспехов, островерхих шлемах, на цветных камнях, украшавших конскую сбрую и рукояти мечей. Еще пронзительнее взвыли дудки, но их заглушил радостный крик собравшейся толпы. Счастливые и возбужденные, встречали москвичи свое войско, одержавшее славную победу над последними татарами – казанскими.

Впереди на арабском белом скакуне – сам молодой царь Иван Васильевич с непокрытой головой. Толпа, тесня стрельцов, бежала за ним следом. Все тонуло в едином заглушающем кличе: «Многая лета! Многая лета победителям Казани!»

В Сретенском монастыре ударили в колокола. Вслед зазвучали колокола других монастырей и церквей, и густой медный перезвон поплыл над городом. На дороге у монастырских ворот засновали, засуетились дюжие стрельцы, расталкивая толпу, и на освободившемся пространстве неторопливо устанавливались по чину и возрасту старейшие бояре и духовенство во главе с митрополитом.

Царь с войском приближался все ближе. Вот уже видно его радостное, улыбающееся лицо. Различим узор на царских доспехах. Толпа бояр грузно зашевелилась. Митрополит двинулся царю навстречу.

Повинуясь всаднику, замер белый скакун. Легко соскочив, Иван Васильевич быстро зашагал к митрополиту. Еще громче раздалось вокруг: «Многая лета! Многая лета!» Вдруг разом все стихло, и лишь последние удары колоколов далеких церквей одиноко прозвучали в наступившей тишине. Раздался молодой, звонкий голос царя:

– Дед мой, отец и мы посылали воевод на последний оплот врагов наших – царство Казанское. Но не было успеха. Наконец я сам выступил в поле… И бог услышал нас. Мужеством князя Владимира Андреевича, наших бояр и воевод и всего нашего воинства Казань, сей град многолюдный, пала перед нами. Воеводы московские управляют теперь землями казанскими…

^{Вид на Москву XVI века (рис. А. Васнецова).}

Иван Федоров, стоя в задних рядах приближенных митрополита, внимательно прислушивался к каждому слову государя. Он даже весь подался вперед, точно боялся пропустить единый звук.

– Способствуйте мне утвердить в новых землях наш закон, нашу правду, наше слово…

Федоров с облегчением выпрямился. Точно услышал наконец очень важное для себя. А царь тем временем отстегнул меч, снял доспех и, передав их боярам, торжественно принял из рук митрополита шапку Мономаха и возложил ее себе на голову. Потом медленно, будто неся самого себя, двинулся вниз по улице к Кремлю. Тотчас все вокруг снова огласилось радостными криками.

Федоров еще стоял на своем месте, не в силах разделаться с охватившими его мыслями, но толпа уже начала его крутить и толкать. Мотнув головой, словно стряхивая налетевшие видения, поддавшись общему порыву возбужденной радости, Федоров поспешил за всеми. С неясным ожиданием чего-то очень значительного и важного для него он дошел с толпой до Кремля, до своей церкви Николы Гостунского, до государева дворца. И только здесь, вдруг осознав, что ничего не может и не должно случиться, медленно повернул домой.

А через два дня, после вечерни, прибежал запыхавшийся служка с наказом: быть Ивану Федорову у митрополита немедля.

Макарий отдыхал в жарко натопленной опочивальне. Ожидая, рассматривал он какие-то книги, откладывая некоторые в сторону.

– Сядь, сыне. Разговор у нас не простой и не короткий… Пять лет назад просил ты меня разрешить тебе книги собирать… Собирал… Сам переписывал. А много ли успел? В прошлом году посылал я тебя к Максиму Греку. С ним ты долгий разговор о книгах вел. Не просто о книгах. О печатных. И даже, как я знаю, бумажки разные от него увез…

«К чему бы это? – подумал Иван. – Неужто донос какой? Неужто в ереси обвинят и тогда?..»

– А два дня назад слышали мы с тобой, сыне, слова государевы – надобно нести в новые земли наш закон, нашу веру, наше слово. А кто их понесет? Люди наши? Да, люди. Но перво-наперво книги. Много книг. Слушал я государя, а потом на тебя взглянул, и показалось мне, что мысли наши едины… – митрополит уперся взглядом в Ивана.

Наконец-то! Предчувствия не обманули его. Значит, правильно понимал он, что должен настать этот жданный час.

– Так вот, сыне, час настал. Пора на Москве свое дело начинать, свой печатный стан заводить. Самим книги печатать…

Служка, сидевший в прихожей, слышал время от времени какие-то странные, неведомые ему слова: «штампа», «литера» «олово», «маца». И еще услышал служка напутственные слова митрополита: «Не мешкай, сын мой. Готовься к делу… Да поможет тебе бог!..»

Государева либерея

а мосту через ров у Фроловских ворот ссорились и дрались безместные попики. Оборванные, вконец оголодавшие, они ждали, кто пригласит их домой прочитать за кусок хлеба, за миску похлебки любую молитву.

Сквозь эту галдящую толпу Федоров пробивался с трудом. Странное чувство пробуждалось в нем всякий раз, когда он сталкивался с этими несчастными. Ему было жаль их – неприкаянных, неграмотных, затвердивших с грехом пополам десятка полтора молитв в надежде заработать с их помощью кусок хлеба насущного. Да не по душе была их готовность служить ради этого хлеба и богу, и дьяволу, и кому угодно. А ведь есть среди них и умные и способные. Дай им возможность учиться, научи их, и цены не будет…

Уже входя под арку ворот, услышал Федоров злобный, завистливый шепот в спину:

«Книгочий-грамотей!»

«Не вороти нос, может, и ты с нами стоять будешь».

«Одержимый!..»

Уже много дней слышит он за спиной этот шепоток. За что? Неужто поползли по городу слухи? Но какие? Да, он, Иван Федоров, одержим. Но не бесом, а великой идеей. Она захватила его, отобрала от друзей, от дома и будет держать всю жизнь. А сегодня день особый…

Стрелец в красном кафтане бердышом преградил ему путь. Совсем рядом проскакал бойкий всадник. Федоров узнал его – приближенный царя дьяк Иван Михайлович Висковатов. Всеми иноземными делами ведает. Федоров посмотрел, куда скачет дьяк. К государевым хоромам… Неужто тоже по его делу? И еще бережнее прижал к груди свиток, обернутый в зеленый шелк.

Страх не покидал его со вчерашнего дня. Владыка Макарий вчера после всенощной объявил ему, что царь Иван Васильевич самолично желает узнать, как он, Федоров, собирается подвижными буквами священные книги печатать. И надлежит ему, Федорову, назавтра поутру явиться в государевы покои.

После такого наказа не спалось всю ночь. Парило, точно перед грозой. Только какой грозой – небесной или царской?

По крутым дубовым ступеням поднялся Федоров до двери, затянутой голубым сукном. И, точно кидаясь в холодную воду, переступил порог…

Царь сидел, опершись на маленький столик, выложенный узором из желтоватой слоновой кости. Справа от него в кресле – митрополит Макарий. Прислонившись к стене, стоял, не спуская глаз с царя, дьяк Висковатов, а рядом с ним еще кто-то – коренастый, с окладистой седеющей бородой, в скромном коричневом кафтане. Федоров потом не мог вспомнить, как вошел, как бухнулся на колени на теплый пушистый ковер. Помнил только, как услышал повелительное царское:

– Встань! Подойди сюда!

Он подошел.

– Говорят, великую хитрость измыслил: подвижными литерами русские книги печатать собираешься. Поведай своему государю…

Начал Федоров, еще робея, подбирая слова, но постепенно воодушевился. Думал об одном – как убедить царя, что можно на Москве самим печатать книги. И Федоров рассказывал, как дотошно рассматривал книги поляка Феоля и белоруса Скорины, как выспрашивал Максима Грека о венецейце Мануции, как сам пытался вечерами резать подвижные литеры из дубовых брусочков и убедился, что даже дуб непрочен, а надобны для типографского дела немецкое олово, опытный резчик, добрая бумага и помещение.

Он говорил, глядя прямо в большие серые глаза царя и не видя его, говорил, а перед ним возникали картины всех его треволнений, радостей и печалей последних лет.

– Не личной славы ради, а для общего блага… Вот, государь. – И Федоров протянул Ивану Васильевичу бережно увернутый в шелк свиток.

Перегнувшись через стол, царь выхватил свиток и начал разворачивать его. Привстал с кресла Макарий. Замер в ожидании Федоров.

На белом листе итальянской бумаги полыхал киноварью отпечатанный подвижными литерами полный титул государя и царя Ивана Васильевича.

Иван Васильевич откинулся в кресле и, продолжай любоваться листом, строго и глухо спросил:

– Сам?

– Самолично, государь! У себя в чулане…

И вдруг царь захохотал:

– Царский титул… Подвижными литерами… В чулане!..

Опустил голову, стараясь сдержать улыбку, митрополит. Усмехнулся дьяк. Такого Федоров не ожидал. И тихо сказал, точно оправдываясь:

– Подтверждения ради… Для твоего, государь, и общего блага…

Царь перестал смеяться. Встал и, обогнув стол, шагнул к Федорову:

– Не в чулане начинать такое дело надо… Святой отец благословил тебя на него, и я без своей милости не оставлю. Печатню настоящую поставим, – он повернулся к Висковатову. – Здесь, в Кремле. У храма Николы Гостунского… Резать и отливать литеры будет мастер наш, Маруша, сын Нефедьев. Искусник зело добрый и в землях немецких побывавший. Ему же и за стан печатный ответ держать… С ним тебе новое дело начинать, – царь вполоборота повернулся к человеку в коричневом кафтане. Тот сделал шаг вперед и низко, но с достоинством поклонился…

– Быть тебе при нем верным сотоварищем. И отвечать за правильность книг наших, за красоту их и пользу. А за то, что угодил нам, покажу тебе нечто, Ивашка…

Царь Иван Васильевич шагнул к маленькой, едва приметной в стене дверце, обронив на ходу:

– Свечи, дьяк…

Шли долго, разными ходами, спускаясь по крутым ступеням все ниже и ниже. Наконец очутились перед небольшой железной дверью в стене. Царь сам отпер ее. Открылся чуть наклонный ход, весь одетый белым камнем. Федоров подумал было, что идут они в знаменитое хранилище государевой казны под Благовещенским собором, но ход был слишком длинным. И снова возникла железная дверь, и снова царь саморучно открыл ее.

Посредине большой комнаты стоял стол, вокруг покойные кресла, а по стенам – огромные дубовые, украшенные резьбой сундуки.

Висковатов уже зажигал десяток свечей в тяжелых шандалах, стоявших на столе. Постепенно уходил мрак из дальних углов, и выше поднимался сводчатый потолок. Язычки свечей склонились все в одну сторону, и воздух здесь был чистый, прохладный.

«Где же мы? – подумал Федоров. – Не под Соборной ли площадью? Нет, ход был бы короче. Может, где-нибудь за Архангельским собором…»

– Вот она, великая царская либерея, которую начал собирать еще дед мой. – Голос царя звучал глухо, точно боялся потревожить покой подземной залы. – Гляди, Маруша, гляди, Иван! Вот оно, великое богатство… Вот… – и он с нетерпением стал откидывать крышки сундуков.

Зала наполнилась гулом хлопающих крышек и скрипом металлических петель. В сундуках, бережно переложенные тонким сукном, лежали книги и свитки. Непроизвольно Федоров взглянул на ближний сундук резной, вычурной нерусской работы. Царь заметил.

– Здесь, – он ткнул тонким пальцем в сторону сундука, – и в том, и вон в том – книги императоров византийских. Дар моей бабки Софьи, последней наследницы Палеологов. Она привезла их в Москву… – Иван Васильевич стал выбирать книги из сундуков. – Вот сочинения древнего Гомера, а это сказание об Александре Македонском… Жизнеописание римских цезарей… История императоров Комнинов… А это философские сочинения мудреца Платона… – Стопки книг на столе росли удивительно быстро. – Это дар короля датского Христиана… А вот это… – Иван Васильевич достал из сундука небольшую книгу в переплете из телячьей кожи… – мой дар тебе. За разумение, за смелость, за верную службу… – И он протянул Федорову книгу. – Это «Апостол», печатанный в Литве славянскими буквами белорусом Скориной. Дарение с условием: такую, только лучше, в Москве напечатать и принести сюда, в либерею. Чтобы мне, православному государю, перед еретиками-иноземцами стыдно не было. Запомни это навечно.

Федоров принял дар и упал на колени…

А через день бородатые мужики, поскидав зипуны, начали ставить позади церкви Николы Гостунского в Кремле просторную избу для будущей государевой печатни.

Еретик Матвей Башкин

рам Николы Гостунского стоял как раз на полпути от Архангельского собора до Фроловских ворот. Храм был древним. В 1506 году его старое деревянное строение итальянские мастера заменили каменным. В XVIII столетии в нем принесла присягу, вступая на престол, Екатерина II. А в 1817 году, когда император Александр I готовился встретить в Москве прусского короля, старинный собор разобрали в одну ночь.

От Николы Гостунского до усадьбы Федорова тысячи две шагов. Расстояние не великое, а дум передумать за этот путь можно множество. Вот и сейчас Федоров тщетно пытался отогнать стоящее перед глазами видение, свидетелем которого был ныне утром.

…Красноватые язычки свечей сверкают на золоте иконостаса, на дорогих окладах икон, освещают уходящие вверх четырехгранные столбы, стены храма. А со стен на государя Ивана Васильевича, митрополита Макария, епископов и приближенных бояр, рассевшихся за длинным столом, строго глядят суровые, молчаливые святые.

За спиной царя – советники и дюжая стража, а перед ним – на коленях, в цепях маленький сгорбленный человек – Матвейка Башкин. Недавний дворянин, приближенный царя, Матвей Семенович Башкин.

…Всего недели две или три назад довелось Федорову читать столбцы дознания еретика Матвейки. Как допрашивали с пристрастием этого щуплого сына боярского, как кричал дурно равными голосами… язык вывалил и говорил нестройно многие часы… Требовали покаяться в ереси, в хуле на церковь православную, на порядок государственный. А он на своем стоял.

Царь сегодня даже с кресла вскочил, вперед подался и закричал срывающимся голосом:

– Зачем холопов своих на волю пустил? Почему епископов и бояр наших бесчестишь?

Несчастный на полу заелозил, цепями загремел, а потом трясущуюся головенку вскинул и на весь храм:

– Христос учил: возлюби ближнего своего, как самого себя. А у нас богатый только богатого любит. Нищие лохмотья имеют, а богатые в золоте да каменьях. Епископы только себя возвеличивают. Монастыри притонами разврата стали. Всем владеть хотят. Мало им богатства нынешнего. Книги священные и те искажают. Переписывают не как есть, а как выгодно…

Дьяк Висковатов, стоявший за спиной государя, подал знак стрельцам. Те сворой кинулись на Матвея.

Ох, как трудно было оставаться спокойным, не пожалеть страдальца, когда вокруг – десятки пристальных глаз. За каждым следят. Друг за другом. Неужто в этом сила царя?

Впереди показались двое. Идут навстречу. Идут степенно, за поясами топоры заткнуты. Видать, плотники домой после трудового дня шагают. Спросить бы их, что мыслят о Башкине, о словах его. Удивятся только. А кто он такой, Матвейка этот? И книг касаемо – кто их знает, что в книгах этих есть? Не для труженика они. Для богатых. Для тех, кто законы пишет, а закон что дышло – куда сильный повернул, так и вышло…

Плотники прошли мимо. Поклонились дьякону.

Справа, сразу же за церковью святой Варвары, потянулись заборы. Сейчас он придет домой, переступит высокий порог и войдет в чистую горницу, где на тканых половиках ползает, радостно гукая, его первенец Ванятка. И тогда, может, забудется страшная картина, жестокий царь и несчастный Матвей…

А поутру он вернется на печатный двор, поздоровается с Марушей Нефедьевым, наденет свой кожаный фартук, подвяжет волосы ремешком и сядет к столу, к разложенным в надлежащем порядке еще волглым бумажным листам с оттиснутыми строчками слов. Не поднимая головы, он будет внимательно прочитывать слово за словом, изредка заглядывая для проверки то в одну, то в другую рукописную книгу. Но все время, пока он будет читать строку за строкой, перед глазами будет стоять Матвей Башкин, будут звучать его смелые и правдивые слова; на миг возникнут в памяти разъяренный царь, степенные плотники и снова несломленный Матвей.

К вечеру, когда наконец будут прочитаны все накануне напечатанные листы, а Маруша положит перед ним еще несколько новых, Федоров утвердится во мнении, что дело, творимое им, – великое число печатных книг поможет людям быстрее овладеть грамотой и принесет им слова настоящей правды…

Через месяц усталые, счастливые Маруша Нефедьев и Иван Федоров закончили работу над первой русской печатной книгой – «Триодь постная». Накануне на берегу Москвы-реки при великом стечении московского люда в небольшом деревянном срубе был сожжен еретик Матвей Башкин.

Шел 1554 год, или, как считали тогда на Руси, 7062 год от сотворения мира.

В Ленинграде, в Государственной Публичной библиотеке имени М. Е. Салтыкова-Щедрина в рукописном отделе есть большой сейф. В сейфе хранится вместительная шкатулка-футляр из старого дуба. В футляре лежит старейшая датированная русская рукописная книга. 294 листа тончайшего пергамента сшиты потетрадно тонкими шелковыми нитями. Книга эта – Евангелие, написанное для наместника Новгорода Великого, жившего в середине XI столетия.

Книга украшена тремя великолепными миниатюрами, заставками и удивительными заглавными буквами – инициалами. Они напоминают старинные драгоценные эмали, где из причудливых переплетений орнамента проступают головы и клювы хищных птиц, морды фантастических животных, то ли собак, то ли драконов, и человеческие лики. На последней странице книги имеется запись, что написана она для Остромира, ближнего боярина киевского князя Изяслава, сына Ярослава Мудрого. Пожелав здоровья Остромиру, его жене Феофане и их детям, писец называет себя, выделив свое имя большими буквами, – диакон Григорий. В самом конце Григорий сообщает, что начал он переписывать книгу 21 октября 1056 года и кончил 12 мая 1057 года.

Пять с небольшим столетий разделяют двух величайших деятелей русского книжного искусства, двух диаконов: Григория и Ивана. За эти пять столетий в России были переписаны сотни книг, созданы десятки самых различных библиотек – монастырских, княжеских и боярских.

Не исключена возможность, что одной из самых значительных по своему составу библиотек XVI века была царская либерея. Поиски ее начались еще в середине прошлого века. А научные споры о ее существовании длятся уже более ста лет. В 1960 году крупнейший советский историк академик М. Н. Тихомиров высказал такое предположение: «Может быть, сокровища царской библиотеки лежат еще в подземельях Кремля и ждут только, чтобы смелая рука попробовала их отыскать». Но пока библиотека не найдена, как и не найдены убедительные свидетельства ее существования.

Да, книжные собрания в средневековой Руси имели трагическую судьбу – рождаясь, они быстро погибали в огне частых пожаров и бесконечных войн. Не следует забывать, что только с XIII до середины XV столетия Россия перенесла свыше 160 войн с внешними врагами. И если древнерусская поговорка гласила, что крепки те города, которые стоят на крови, то с полным основанием мы можем отнести это высказывание и к русской книжной культуре.

Вот почему начинание Ивана Федорова, пусть по сравнению с Западной Европой и запоздалое, было вызвано настоятельной необходимостью. Характерно, что первая московская печатная книга родилась в тот год, когда в Европе голландский ученый Меркатор выпустил достоверно научную карту Европы, когда была основана первая русско-английская торговая компания, создана современная скрипка, издано семнадцать томов Первого гербария, описывающего пятнадцать тысяч растений.

Обратила ли Западная Европа внимание на начало книгопечатания в России? Нет. А если даже узнала, то никак не отреагировала. Не случайно по прошествии почти трех столетий А. С. Пушкин воскликнул: «Европа в отношении к России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна».

Поэтому большинство политических и общественных деятелей не захотело услышать голоса наблюдательного иностранца, посетившего Москву при Иване IV: «Если бы они (то есть русские) сознавали свою силу, то никто не мог бы соперничать с ними…» А путь к самосознанию русского народа лежал через грамотность, через знания, через общедоступные книги. Иван Федоров со своим изобретением стоял у начал этого пути.