Текст книги "Ворона"

Автор книги: Юрий Кувалдин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– В чем? – спросил Соловьев.

– В том, что наше пространство шире широкого.

– Мне Чехова достаточно: "От трех бортов в середину..." – сказал Александр Сергеевич.

– Мы будем пить чай? – спросила Ильинская.

– Необлагаемая часть прибыли могла бы пойти на развитие искусства, но этой части нет, – сказал Абдуллаев.

– Все обложили! – прошипел Соловьев. – Эта армия меня сведет с ума. У соседа ночью забрали сына. Наряд милиции приехал! Сволочи! Крепостное право, да и только!

Алексей еще раз тренькнул струнами, сказал:

– В развитии общества нет никакой логики. Все происходит стихийно. А этот Маркс – просто дурак!

– Смело! – сказал Абдуллаев. – Раньше бы вас за эти слова...

– Эти слова в кремлевке я слышал каждый день, – сказал Алексей, да еще вперемешку с матом! Вот тебе и незаменимые правители коммунизма!

– Можно мне бросить стихотворную реплику? – спросила Маша.

– Бросай, – разрешил Миша.

Маша вышла на авансцену, свет погас, луч прожектора выхватил из темноты ее лицо.

Когда, с бичом в руке над дышлом наклонен, Он держит на вожжах полет четверки дикий, – Знай, варвар, в этот миг он, гордый и великий, Стократ искуснее, чем сам Автомедон...

– Вы чэдная! Очаровательная! – воскликнул Абдуллаев, и на его смуглом кавказском лице с тонкой ниткой усов отразился восторг.

– Можно и мне бросить стихотворную реплику? – спросил Александр Сергеевич.

Откуда-то с небес мощно прозвучало божественно-режиссерское:

– Валяйте!

В свете прожектора старый актер бархатным голосом прочитал:

Веселое время!.. Ордынка... Таганка... Страна отдыхала, как пьяный шахтер, И голубь садился на вывеску банка, И был безмятежен имперский шатер. И мир, подустав от всемирных пожарищ, Смеялся и розы воскресные стриг, И вместо привычного слова "товарищ" Тебя окликали: "Здорово, старик!" И пух тополиный, не зная причала, Парил, застревая в пустой кобуре, И пеньем заморской сирены звучало: Фиеста... коррида... крупье... кабаре...

А что еще надо для нищей свободы? – Бутылка вина, разговор до утра... И помнятся шестидесятые годы – Железной страны золотая пора.

– Как это хорошо, Александр Сергеевич! – сказала с придыханием Ильинская. – Какие были годы!

– Было время! – сказал Александр Сергеевич.

– Были люди! – сказал Алексей.

– Не знаю, не знаю, – сказала Маша. – Эти шестидесятники просто нытики какие-то! Шли прямо на предмет, забыв об искусстве. Да, Борхеса среди вас не было.

– Но и Борхес для компании Гоголя и Чехова, думаю, маловат, – сказала Ильинская.

– Вы читали Борхеса? – спросил Миша.

– Просматривала.

– Пойдемте пить чай, – сказал Абдуллаев.

Медленно, под звуки виолончели, опустился занавес. Актеры вышли на улицу покурить. В парке пели птицы. Было по-июньски светло. У забора еще тлели угли от шашлыка. Миша как бы впервые посмотрел на высокую ель и заметил на кончиках ветвей светло-зеленые молодые наросты. Выше, над елью, было небо, синее, с белыми облаками. Когда долго смотришь на небо, то голова начинает кружиться. Миша опустил голову и посмотрел в даль липовой аллеи, ведущей к новому дому Абдуллаева. А в дом идти не хотелось, так хорошо было на улице.

Между первым и вторым действием прошло два года. Поднялся занавес под взвизги скрипки. На сцене – одна из комнат в доме Абдуллаева. На кровати лежит сильно исхудавший Соловьев. Возле него сидит старый артист Александр Сергеевич.

– Полегчает, – сказал Александр Сергеевич.

– Не умирать же в пятьдесят лет! – шутливо, но тихо, с одышкой, сказал Соловьев.

Помолчали.

– Надо было раньше Алексею показаться, – сказал Соловьев.

– У тебя сразу шишка на спине выросла?

– Год назад почувствовал вдруг – растет и болит. Начал вспоминать. Вспомнил, что зимой, у гастронома, поскользнулся и упал на спину. Ударился.

– Пройдет, – сказал Александр Сергеевич, хотя не верил в то, что говорил.

– Вспоминаю свое счастливое детство, – еще тише прежнего сказал Соловьев. – Я ведь деревенский, родился в Воронежской области. Деревня наша замечательная была. Босиком по траве бегал. Кнут сам себе плел, был подпаском. Хорошо. Молоко из-под коровы пил. Зачем мы в Москву приехали? Не понимаю. Учиться, учиться! В Москву, в Москву! Оглядываясь назад, вижу, что все куда-то провалилось... Шампанского бы теперь...

Соловьев затих. Александр Сергеевич в испуге встал. Свет погас. Потянула свою волынку виолончель. Когда свет зажегся – на скамейке в парке сидела Ильинская с книгой в руках.

Александр Сергеевич с Алексеем подошли к ней.

– Соловьев умер, – сказал Александр Сергеевич.

Ильинская уронила книгу на колени, вскрикнула.

– А Абдуллаева все нет, – сказал Алексей. – Поехал за Машей.

Через полчаса к дому подъехала "скорая". Санитары вынесли тело Соловьева на носилках, погрузили в машину и повезли в морг.

Перед гробом Соловьева в зале прощания стояли: Абдуллаев, Миша, Маша, Ильинская, Александр Сергеевич, Алексей, родственники, бывшие сослуживцы из НИИ.

– Кому теперь ругать жизнь? – вздохнул Александр Сергеевич.

– Некому, – сказала Ильинская и пошла по липовой аллее к дому.

На застекленной террасе с видом на реку играли в карты Абдуллаев, Алексей, Миша и Маша.

– Надоело играть, – сказала Маша, отбрасывая карты. – Да и статью мне надо заканчивать.

Маша работала уже год у Абдуллаева, в его газете, главным редактором.

– Я и не думала прежде, что мне так будет нравиться работать в газете. Ведь вот что удивительно: слова для меня приобрели другое значение. Каждое слово на вес золота.

– Например? – спросил Миша.

– Да вот – первая полоса. На ней должно быть не менее шести материалов, чтобы глаз бежал у читателя, было что посмотреть. А я должна этот глаз каким-то приемом остановить. Я сигналю: "Анатолий Чубайс решил, что чековая приватизация увенчалась полным успехом". Крупно так это, черным, то есть полужирным шрифтом. И все! Понимаешь? Это целое искусство! Я понимаю, Миша, что ты меня можешь назвать изменницей, но книжка моих рассказов, выпущенная два с лишним года назад тиражом в тысячу экземпляров, до сих пор не распродана. И все в той книжке детский лепет. Эти, извини, сопли в сахаре: "Розовые, розовые, розовые лепестки утренней зари..." А тут в номер: "Американская финансовая группа 20-20 рассматривает возможности инвестиций в России". Понимаешь?

Бывший врач кремлевки Алексей, хромая, вышел к рампе с балалайкой, пропел:

Долго в цепях нас держали, Долго нас голод томил. Черные дни миновали, Час искупленья пробил...

– Почему ты не ходишь в черном? – спросил Миша. – Тебе очень был к лицу черный цвет. Твои короткие, ершистые черные волосы, черные брови...

– У меня есть черное вечернее платье. Когда-нибудь увидишь.

– Маша, ты прекрасна, изумительна, великолепна! – сказал Абдуллаев. – С тобою мы завоюем не только Россию, но и весь мир!

Миша вышел на авансцену и проговорил в зал:

– Вороны способны к сложным формам поведения.

На террасе была плетеная мебель. Кресла-качалки, стулья, круглый стол – все сплетено из белых прутьев хорошего дерева.

Александр Сергеевич сидел в кресле-качалке. Миша сел возле артиста на стул. Миша спросил:

– Вы прочитали мой последний рассказ?

– Да. С удовольствием. Вы в архивах работали?

– Нет. Но о многом из эпохи Грозного вычитал в книгах.

– Сильный и страшный рассказ! – воскликнул Александр Сергеевич. Как там у вас живых баграми заталкивают под лед в Новгороде! А пьяный царь девок щупает. Очень сильно! Вы взяли прекрасный сюжет из русской истории. Так и нужно. Обязательно художественное произведение должно выражать серьезную, большую мысль. Как говорил Чехов, только то прекрасно, что серьезно. Продолжайте писать, вы талантливый человек!

Миша от смущения покраснел.

– Пора и обедать, наверное, – сказал Алексей.

– Я распорядился, – сказал Абдуллаев. – Через полчаса все будет готово.

– Какой чудесный вид с террасы на реку! – со вздохом умиления сказала Ильинская. – Живу здесь два года и никак не привыкну к этой красоте. Такое впечатление, что паришь над рекой!

– Красиво, – согласился Алексей.

– Очень красиво! – усилил оценку Александр Сергеевич.

Свет на сцене медленно погас, затем луч прожектора выхватил из тьмы восторженное лицо Маши.

– В заголовки новостей субботнего номера! – начала она и продолжила: – Банкиры России не склонны преувеличивать проблему оттока капиталов на Запад. АО "Пермские моторы" получило заказ на изготовление двигателей для правительственного авиаотряда. Конфликт Вила Мирзаянова с генпрокуратурой и контрразведкой завершился победой ученого.

Дали общий свет. Александр Сергеевич беседовал с Мишей.

– Вот некоторые субъекты говорят, что раньше было лучше, жизнь была спокойнее, – сказал Александр Сергеевич. – Но это не так, и вы это здорово показали. Культурный прогресс человечества идет очень медленно. Мы живем в лучшее время, по сравнению с прошлыми временами, хотя дикости еще много, но значительно меньше, чем прежде. И вы пишете лучше, чем прежде... Тогда вы плели, как вон Маша, – кивнул Александр Сергеевич в ее сторону, – непроницаемую словесную ткань, и только. Хотя тканью то плетение назвать нельзя. Ткань – вещественна и имеет свое предназначение, а то было нечто... бессмысленное. Когда нечего сказать, я думаю, когда пуста душа, то начинается плетение, объемы, главы, как роман на голову, вместо снега! Мертвые слова, фанерное искусство. А у слов есть душа! Вот в чем дело. Эту душу слов нужно почувствовать и познакомить слово со словом. А это могут делать единицы.

Ильинская, сидевшая рядом с Алексеем, шепотом спросила у него:

– Как вы думаете, Маша живет с Абдуллаевым?

– Разумеется, – прошептал Алексей.

– А как же Миша?

– Миша ее никогда не любил. Он прежде видел в ней коллегу по художественной прозе, а теперь... Инерция знакомств, работы. Абдуллаев теперь ему платит тысячу долларов.

– Пойдемте обедать, – сказал Абдуллаев.

Свет погас. Прожектор выхватил крупно руки Маши. Алексей из темноты бодро запел:

Пройдут года, настанут дни такие, Когда советский трудовой народ Вот эти руки, руки молодые, Руками золотыми назовет.

Повсюду будем первыми по праву. И говорим от сердца от всего, Что не уроним трудовую славу Своей страны, народа своего!

После этого луч прожектора осветил сидящую в кресле Ильинскую. Она задумчиво смотрела в зрительный зал.

– Муж оставил меня в пятьдесят шестом году. Я играла горничных и воспитывала сына. Когда сыну исполнилось двадцать лет, он начал заниматься штангой. За год накачался до неузнаваемости. Стал победителем первенства страны, и умер скоропостижно. Я думаю, он совершал ежедневное насилие над своим организмом ради дурацкой победы, о которой теперь никто не помнит. И я, сознаюсь, совершила насилие над собой, с горя родила от главрежа Гену. То было в шестьдесят шестом году. И вот Гена вырос, стал гражданином США, я пожила у него в Нью-Йорке, а теперь он здесь, устроил представительство своей фирмы, торгует компьютерами. И жизнь теперь кажется лирикой, которую можно читать, а можно и не...

Пошел дождь. По стеклам террасы потекли струйки.

После обеда Абдуллаев сказал:

– Я с Мишей съезжу на переговоры. К восьми часам вернемся.

Они ушли.

И дождь кончился. Выглянуло солнце. На улице было жарко, даже душно.

– Пойдемте купаться, – сказала Маша.

– Я останусь, почитаю, – сказала Ильинская.

– Что вы читаете? – спросила Маша.

– Борхеса.

– А я к нему охладела, – сказала Маша. – Вообще охладела к прозе.

– Может быть, и я охладею, – сказала Ильинская.

Александр Сергеевич поднялся, сказал:

– Да, нужно прогуляться к реке, ноги помочить.

– Идемте, – сказал Алексей. – Я удочку возьму.

– Днем, говорят, плохо клюет, – сказал Александр Сергеевич.

– А я так с ней посижу.

Они вышли на крыльцо и по асфальтированной дорожке, по обе стороны которой цвели пионы, спустились к реке. Тут был устроен пляж, насыпан желтый мелкий песок, врыты скамейки.

Маша разделась. На ней был белый купальник. Александр Сергеевич увидел ее загорелые плечи и худенькие, как крылья, лопатки. Маша стояла лицом к реке и размахивала руками.

– У вас красивая фигура, – сказал Алексей.

– Я об этом никогда не заботилась, – сказала Маша.

Алексей молча пошел вдоль берега к кустам. Там он размотал удочку, бросил крючок в воду и сел на траву, затем стащил с себя рубашку.

Александр Сергеевич не спеша разделся и, опережая Машу, пошел в воду. Он шел медленно, ощупывая ступнями дно, и когда вода стала ему по грудь, поплыл саженками на тот берег. Маша поплыла за ним подобием брасса. Они вылезли на том берегу и принялись загорать.

– Я хотел вас спросить об Абдуллаеве, – сказал Александр Сергеевич.

– Что?

– Спрашиваю об Абдуллаеве. Что он за человек?

– Талантливый человек.

– Вы любите его?

– Нет. Я просто с ним сплю, – лениво сказала Маша.

– Собственно, это я и хотел узнать.

– Узнали?

– Узнал.

– А вы что тут делаете? – спросила Маша.

– Спасаюсь от нищенства, – усмехнулся Александр Сергеевич.

– Спасибо за откровенность.

– У меня комната в коммуналке. В любую минуту я могу уехать отсюда. А зачем? Здесь я сыт, обласкан. Имею хороших собеседников, не беспокоюсь о куске. И мне Абдуллаев нравится.

– Чем?

– Никогда не задает вопросов.

– Вон кто-то на лодке плывет, – сказала Маша.

– Я бы сейчас поел окрошки, да чтобы квас был похолоднее и свежих огурчиков побольше... У вас, Маша, есть цель жизни? – вдруг спросил Александр Сергеевич.

Маша недоуменно посмотрела на него.

– Это про жизнь? Что ее нужно прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы? – усмехнулась Маша и добавила: "Как закалялась сталь"...

– При чем здесь "Как закалялась сталь"! Это Чехов. У него бригада, писавшая эту "Сталь", списала. Я хорошо помню этот кусок. Слушайте: "Жизнь дается один раз, и хочется прожить ее бодро, осмысленно, красиво. Хочется играть видную, самостоятельную, благородную роль, хочется делать историю, чтобы те же поколения не имели права сказать про каждого из нас: то было ничтожество или еще хуже того"... Но Чехов не был бы Чеховым, если бы не довел эту мысль до логического конца: "Я верю и в целесообразность, и в необходимость того, что происходит вокруг, но какое мне дело до этой необходимости, зачем пропадать моему "я"?" Вот в чем дело. В "Стали" человек стада дан, а у Чехова индивидуальности, жизнь каждого – бесценна, божественна.

Маша долгим взглядом следила за лодкой, затем сказала:

– У меня какие-то провалы в душе. Ничего не понимаю, что вы говорите. Со мной часто так бывает, смотрю, слушаю, но ничего не понимаю. Все куда-то проваливается. Но каждый отдельный момент кажется важным, самым важным! Я с какой-то исступленностью сочиняла рассказы, стремилась к оригинальности... И все провалилось, затянулось, забылось. К чему? Зачем? Неизвестно.

– Искусство требует каждодневной работы в течение всей жизни, безоглядного служения, и тогда, когда тебя печатают, и тогда, когда тебя не печатают. Каждый день!

– Мне скучно каждый день заниматься одним и тем же, – сказала Маша. – Я хочу разнообразия, полноты впечатлений!

– Значит, вы не художник, – мягко сказал Александр Сергеевич. Ведь художник – это от слова "худо". Ему хуже всех на свете, но он тянет свою лямку. А вы... Так, обыкновенная женщина. Через год вам надоест газета. Вы найдете что-нибудь другое. Например, будете снимать фильмы...

Маша оживилась:

– Я об этом еще не думала. А ведь снимать фильмы – это самое замечательное, что может быть. Абдуллаев купит камеру и все необходимое, а вы, милый Александр Сергеевич, будете играть главную роль!

– Мне главную не надо, – сказал Александр Сергеевич. – Я вам генерала сыграю, но такого... В сценарии это нужно учесть!

– Честно говоря, я сейчас, глядя на вас, подумала, что старики в тысячу раз интереснее молодых. Жаль, что вы не молодой, а то бы я вас полюбила.

– Отчего это вам вдруг захотелось любви? Вам ее не хватает?

– Вам я могу сказать. Очень не хватает. То есть она у меня бывает почти что каждый день, но мне этого мало. Я какая-то ненасытная.

Александр Сергеевич погладил ладонью ее спину, потом быстро встал и пошел в воду.

Алексей задремал у куста, удочка выпала из рук.

– Клюет! – крикнул Александр Сергеевич, выбредая освеженным, в каплях, из воды.

Алексей встрепенулся, медленно вытянул леску из воды и начал сматывать удочку. Маша переплыла реку, вышла на берег, сказала:

– Чей выход?

Сверху послышался голос режиссера:

– Вороны!

– Я поменяю все свои жизненные устои ради свободного перемещения в пространстве истории, до истории и после истории, я невольница свободы, выброшенная из небытия биологическим мутным плевком кодирования осмысленной природы. Что это? Насмешка! Надо мной смеются! Минута любви и – вот тебе, пожалуйста, появляется человек, с его гуманизмом, историзмом, философизмом... Я не понимаю. Отказываюсь понимать плевое дело создания человека и такой огромный трагизм в конце: он умер! Его плюнули самым банальным образом, даже стыдливым образом, потому что все люди стесняются этих тем, так вот, его выплюнули – мгновение-жизнь – и конец. Играйте Рихарда Штрауса! Вот в чем вся бессмыслица нашего существования – в нашем неволии в плевом деле жизни!

Вошли в калитку. Сначала Маша, затем Алексей, следом, замыкающим, Александр Сергеевич.

– Что-то я раздумался, и мне хорошо от этого состояния, – сказал Александр Сергеевич и продолжил: – Вот калитка скрипит, петли заржавели, хотят быть смазанными. Нужно смазать. Вообще нужно работать, работать... Работать над собой.

– Это ваша профессия – работать над собой, – сказал Алексей.

– Это дело всех и каждого, – сказал Александр Сергеевич. – Обратите внимание, что калитка при входе разных людей скрипит по-разному, словно вживается в наши характеры, и чем хуже человек, тем противнее она скрипит. Так как калитка скрипит в той или иной мере всегда, то я делаю вывод, что все мы по-своему плохие, нам только кажется, что мы хорошие.

– Александр Сергеевич, вы прекрасны в измерении лета! – воскликнула Маша. – Утром я проснулась и увидела в трехлитровой стеклянной банке букет свежесломанной сирени. Солнечный свет падал с тыльной стороны, и вода в банке источала золотое сияние. Я смотрела на это чудо и как бы окидывала взором всю свою "плевую" жизнь, и она – жизнь – казалась мне в эти минуты содержательной и даже счастливой.

Алексей почесал затылок и тоже поддержал тему:

– Знаете, когда светлые густые ветви березы при дуновении ветра отстраняются, то открывают в глубине растущую сосну, темные ветви которой напоминают выглядывающего из окошка старика. Если бы человек был столь же непосредствен, как природа, то он бы не гонялся за счастьем, а просто был бы счастлив всегда.

– Среди молодой крапивы пробились садовые крупные ландыши, – сказал Александр Сергеевич и после паузы добавил: – Если бы ландыши цвели круглый год, то жить было бы скучно. Русский человек непостоянен потому, что живет в непостоянном климате. Зима и лето – суть перепады настроения русского человека, точнее: от добра ко злу.

Ильинская дремала в кресле-качалке.

– Абдуллаев молодец! – продолжил Александр Сергеевич. – Как ему все ловко удается. Я представить себе не могу, чтобы я мог придумать нечто подобное.

– Мало придумать, – сказал Алексей. – Придумщиков у нас хватает. Осуществить придуманное! Это да!

– И у меня где-то на донышке души – волнение, – сказал Александр Сергеевич. – Вдруг да вся эта наша райская жизнь кончится. Ну, случится что-нибудь с Абдуллаевым.

– Случиться может с каждым, – сказал Алексей. – Генеральные секретари хоть и казались вечными, но...

– Это вы правы, – согласился Александр Сергеевич. – Ничего нет вечного... И тем не менее живешь и волнуешься.

– Жизнь – это и есть волнение, – сказал Алексей. – Волнение заканчивается со смертью.

– Эта мысль, мысль о смерти, говорит мне о том, что я живу, – сказал Александр Сергеевич. – То есть я хочу сказать, что смерть подчеркивает жизнь!

Приехали Миша и Абдуллаев. Они шли от калитки улыбаясь и о чем-то разговаривая. Голосов не было слышно. Абдуллаев нес дыню, а Миша – огромный арбуз. На площадке перед домом стояла корзина, Миша не заметил ее, споткнулся и выронил арбуз. Арбуз раскололся с хрустом и забрызгал красными пятнами белый костюм Абдуллаева.

– Ух, черт! – воскликнул Миша.

– Ничего, очаровательные мои! – сказал Абдуллаев.

– Бывает, – сказал Александр Сергеевич.

– Какой вы неловкий, – сказала Ильинская.

– Арбуз-то был спелый! – огорчился Алексей.

– А я все равно попробую, – сказала Маша, нагибаясь к красной сахаристой мякоти.

Она упала на колени и стала жадно есть арбуз.

– Когда бы здесь никого не было, – сказал Миша, – с ели слетела б ворона прямо на расколовшийся арбуз. А услышав, что кто-то выходит из дому, схватила бы, как и ты, Маша, огромный кусок и как-то боком взлетела на дерево, и под ней закачалась бы ветка. Маша, взлети на дерево!

Маша рассмеялась, но с колен не встала, продолжая есть арбуз.

Миша указал рукой куда-то в правую кулису и задумчиво сказал:

– Этот старый дуб еще неделю назад стоял, как больной, без листьев среди уже вовсю зазеленевших деревьев, стоял как усыхающий, но, пережив вызванные, по народным поверьям, собственным пробуждением холода, разом ударил всею своей кудрявой мощью.

Все посмотрели на предполагаемый дуб в правой кулисе.

На террасе сели обедать. Подали утиную шейку фаршированную, форшмак в булке, борщ, телятину, запеченную в молочном соусе.

– Если сегодня не будет дождя, – сказала Ильинская, – то его не будет сорок дней.

– Помню, месяц не могли снимать, потому что шел дождь, – сказал Александр Сергеевич. – Я тогда играл комиссара с четырьмя ромбами. С самим по прямому проводу должен был в кадре говорить!

– Никак не пойму, почему в мире происходит соподчинение? – сказал Алексей. – Все люди одним и тем же образом рождаются, но затем выстраиваются в соподчиненную цепь.

– Иначе нельзя, – сказала Ильинская. – Хаос будет.

– Вкусен же борщ! – сказал вспотевший Александр Сергеевич.

– Кушайте, очаровательные мои! – сказал Абдуллаев.

– Оказывается, крапива – очень красивое растение. Я читала в саду и время от времени любовалась ею, – сказала Ильинская.

– Каждое растение – полезное и бесполезное с точки зрения человека – по-своему красиво, – сказал Миша. – Каждое имя по-своему тоже очень красиво. Петр, Грозный, Скуратов!

– Да. Это любопытно. Каждая божья тварь имеет свое название, – сказал Александр Сергеевич. – Ползет гусеница, а у нее есть название.

– Человек придумал, – сказал Алексей.

– Да уж! Человек – он такой! Любопытен до безумия. Всему-то он дает названия и имена, – сказала Ильинская.

– Как мне приятно с вами, очаровательные мои! – сказал с улыбкой Абдуллаев. – Что вы за прелестные люди!

Потом все с большим аппетитом ели шоколадное желе с измельченным миндалем. И наконец закончили обед клюквенным киселем с мороженым.

– Вычитал в газете, что на одной литературной конференции докладчик умудрился два часа говорить о роли щегла в русской поэзии, – сказал Александр Сергеевич.

– Все хотят красивых птиц, – сказал Алексей и с некоторым лукавством посмотрел на Машу.

Маша усмехнулась, сказала:

– Теперь после нашей пьесы все будут говорить о роли вороны в русской поэзии!

– Но у нас же проза, – сказала Ильинская.

– А мы ее зарифмуем, – сказала Маша.

Алексей поддержал на балалайке и спел:

Летят перелетные птицы В осенней дали голубой, Летят они в жаркие страны, А я остаюся с тобой. А я остаюся с тобою, Родная навеки страна! Не нужен мне берег турецкий, И Африка мне не нужна.

– Браво! – крикнул Миша. – Вот гимн вороны. Как я этого раньше не ухватил. Ведь ворона – птица неперелетная!

– А я не могу долго находиться на одном месте, – сказал Абдуллаев.

– Вы – перелетная птица? – спросила Ильинская.

– Возможно. У меня внутри всегда как-то неспокойно. Я сижу с вами, очаровательные мои, а думаю о других местах. Приезжаю в другие места думаю о вас и хочу к вам скорее. Попадаю к вам – и уже хочу в следующее место.

– Это пройдет, – сказал Алексей. – Когда человек готовится к смерти...

– Бог с вами! – сказала Ильинская.

– Так вот, когда человек готовится к смерти, я это вам как врач говорю, ему уже не хочется никаких других мест. Он вдруг понимает, что все места в нем. И спокойно покидает сей мир, потому что ничего интересного в этих местах нет.

– Вы так это говорите, как будто сами готовитесь к смерти, – сказал Александр Сергеевич.

– Рано или поздно каждый человек начинает готовиться к смерти. Подготовленных не так жалко. Мы говорим в подобном случае – хорошая смерть, – сказал Алексей. – Сожалеем о неподготовленных, которые не все еще места осмотрели и не пришли к выводу, что все места – в нем самом.

– Умно! – воскликнул Александр Сергеевич.

На авансцену в свете прожектора вышел Миша. Он сказал:

– Хорошо умирать тогда, когда ты знаешь, что знаменит! Прекрасно быть знаменитым. Это поднимает ввысь. Надо иметь многочисленные архивы, трястись над каждой рукописью. Писать нужно с холодным сердцем, не отдавая всего себя творчеству. Пусть читатель трепещет над твоим произведением. Если и есть какая-нибудь цель у творчества, то это – успех, шумиха. Пусть ты сам как человек обыкновенен, в глазах сограждан ты вырастаешь до небес. Сограждане не читают книг, исключения лишь подтверждают правила, но как они произносят знаменитые имена! Надо быть самозванцем в искусстве, потому что без самозванства никому ты не нужен и под лежачий камень вода не подтекает! В конце концов, тебя любит не абстрактное пространство, не какого-то мифического будущего зов, тебя любят Иваны Ивановичи и Елены Сергеевны. В своей судьбе не нужно оставлять никаких пробелов, твою судьбу должны знать наизусть. Пробелы надо оставлять в своих произведениях, держать себя в узде, не распускать нюни, не потакать вкусам читающей публики, она – публика ждет, что после поцелуя и легких намеков еще что-то будет, а ты ему с холодным сердцем – пробел, и переход к другой сцене! Не надо очерчивать на полях целые главы своей жизни – она в пробелах произведений и в подробнейшей биографии. Ты постоянно должен быть на виду, буквально окунаться в известность, чтобы злые языки говорили: "Когда же он работает?!" Твои шаги должны звучать, как шаги Командора! Туман на местность нагоняют от неуверенности в своих силах. А ты в них уверен и прямо смотришь на солнце. Никто не пойдет по твоему следу, потому что никогда не поймут, как ты шел. У тебя должен быть профессиональный глаз, и победу от пораженья ты обязан отличать с ходу, при беглом прочтении чужой ли, своей ли рукописи. Ни в коем случае не должно проступать твое лицо в твоих произведениях, ты, по определению, многолик. Тогда тебя ждет посмертная слава, и никому в голову не придет мысль, что ты уже давно умер. И более живым ты становишься после смерти!

У правой кулисы высветилась дверь, в которую быстрым шагом ушел Миша. Уже при общем свете, в тишине, нарушаемой покашливаниями зала, из точно такой же двери слева показались Алексей и Александр Сергеевич, который курил папиросу.

– Странное впечатление у меня от Абдуллаева, – сказал Александр Сергеевич. – Он все время называет нас очаровательными, а я не верю!

– Бывает, – сказал Алексей. – Для чего-то он нас держит, а для чего, сам не пойму.

– То-то и оно! У меня в душе не прекращается волнение, вдруг да все это кончится!

– Кончится так кончится! – сказал Алексей. – В жизни нужно быть ко всему готовым! Не нужно думать об этом. Что будет, то и будет. А многие мысли – от безделья, от скуки.

– Да, нам создал Абдуллаев мирок, и мы живем в нем. Но мне, надо сказать, не скучно. Я как-то привык сам с собою разговаривать, думать, с вами общаться. А что еще есть в жизни? Только общение. Вот вы врач, а ничем человечеству помочь не можете.

– Я человечеству не смог бы помочь, даже если бы очень захотел сделать это. Человечество – это такая же фикция, как коммунизм. Человеку конкретному кое-чем я еще могу служить. Да и то в случаях понятных. А так медицина – видимость одна. Ну, разрежу, вырежу, зашью... И что же, я стану умнее? Нет. Все известно: анатомия, физиология... И ничего ровным счетом не известно! Направляющего момента ухватить не могу. Бог – это выдумка писателей древности. Не скрою, хорошо писали. Но религия – это чистая политика, связывающая стадо человеческое в государство. Направляющая более загадочна, чем Бог. Направляющая сама создала Бога. Вот в чем дело.

Александр Сергеевич ходил по авансцене и курил.

– Как вы сказали? "Направляющая"?

– Да, направляющая.

– Хм... А направляющую кто направляет?

– Никто.

– Так не бывает. Вот играл я генерала армии. В преотличнейшем эпизоде. Зритель видел, что я решил исход нашей победы. Но это не так! Зритель не видел процесса съемки. А там сценарист задал тему, режиссер ее поставил, мне сказал: "Ты тут, Саша, построже!" Так и мы – видим готовый фильм.

– И сами в нем участвуем!

– Так точно.

Из левой двери появилась Ильинская.

– Ах, вот вы где!

– Да вот, беседуем о вечности.

– И что же вы о ней думаете?

– Интересную мысль высказал Алексей, – сказал Александр Сергеевич, – он считает, что существует некая направляющая, которая и самого Бога создала.

– Любопытно, – сказала Ильинская. – Не хотите сыграть в лото?

– С удовольствием! – воскликнул Алексей.

– Давно не играли, – сказал Александр Сергеевич.

Отдохнув после обеда, Ильинская выглядела свежо. На ней было белое платье, которое несколько полнило ее. На высокой груди поблескивал крестик с изумрудом.

Из правой двери показался Миша с лейкой в руках.

– Пойду полью пионы, – сказал Миша.

– Юноша и цветы... Это прекрасно! – задумчиво сказала Ильинская и добавила: – Нарежьте мне букет.

– Хорошо, – сказал Миша.

– А мы в лото собираемся играть, – сказал Александр Сергеевич. Составите потом компанию?

– Я не люблю играть в лото, – сказал Миша. – Я пишу, вышел додумать мысль.

– О чем же вы сейчас пишете? – с придыханием спросила Ильинская.

– О времени Петра.

– Любопытно, – сказала Ильинская.

Миша удалился в левую дверь со своей лейкой.

– Право, он мне нравится, – сказала Ильинская.

– Поухаживайте за ним, – сказал Александр Сергеевич.

– Придется, – сказала Ильинская. – Странно, что он не увлекается женщинами. Во всяком случае, я его ни разу с ними не видела.

– Его женщина – писанина! – сказал Алексей и спел под балалайку:

Хороши весной в саду цветочки, Еще лучше девушки весной. Встретишь вечерочком Милую в садочке – Сразу жизнь становится иной.

На лице у Алексея было торжествующее выражение, как будто он что-то доказал этой песней и будто радовался, что в его репертуаре на каждый случай есть песня.

– Россия – зона рискованного земледелия, – сказал Александр Сергеевич.

– Согласен, – сказал Алексей. – Еще бы на Северном полюсе Москву заложили! Несчастная страна! Но с великим будущим!