Текст книги "Ворона"

Автор книги: Юрий Кувалдин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Кувалдин Юрий
Ворона

ЮРИЙ КУВАЛДИН

ВОРОНА

Занавес, на котором была изображена ворона, открылся. В зале скрипнуло кресло. Солнце только что зашло, но было еще светло. В углу у забора Миша жарил шашлык, и острый запах разливался по всему парку. Парк принадлежал когда-то советскому писателю Н., а теперь был продан владельцу инвестиционного фонда Абдуллаеву, который за полгода возвел на месте старого дома трехэтажный коттедж по американскому проекту, с застекленной, как витрина супермаркета, террасой, с которой открывался роскошный вид на реку.

Миша писал рассказы, хотел быть знаменитым, искал славы, но рассказы никто не печатал. Он работал у Абдуллаева за пятьсот долларов в месяц и занимался рекламой. Еще Миша написал пьесу, и сегодня она будет разыграна. Он ждал героиню, удачливую Машу, которая тоже сочиняла, но в отличие от Миши вовсю печаталась и переводила каких-то англичан, даже в Лондоне побывала.

Книги советского писателя Н. лежали в туалете и расходились по листочку довольно-таки быстро, бумага была мягкая.

Наконец приехала Маша, как послание от какой-нибудь Хлои или Гликеры. Она была в черных джинсах и черной водолазке.

– Почему ты всегда ходишь в черном? – спросил Миша.

– Это в память о матери, – ответила Маша.

– В черном переплете книга выглядит дороже, – сказал Миша.

– С золотым тиснением.

– Сократ, Иисус, Шекспир. Мне хочется быть умнее себя, – сказал Миша и продолжил: – Я знаком с тобою полгода и только теперь осмелился спросить о черном.

– Надо быть смелее, – сказала Маша. – А где сцена?

– Там, – махнул в сторону реки Миша.

Маша села на скамейку и, подумав, сказала:

– Вчера на ночь читала Борхеса. У нас так никто не пишет. Художественное литературоведение на безумном вдохновении.

– Я люблю авторов за имена, – сказал Миша. – В этом особая прелесть. Послушай: Бо-о-р-хес! Не обязательно читать! Но обязательно знать имена! Нужно знать как можно больше имен и повторять их в разговоре как можно чаще, чтобы тебя слушали с открытыми ртами! Пруст, Джойс, Барт! Бо-о-р-хес!

– А еще – я утром проснулась в страхе от грозы. Бедная моя собака влетела с грохотом в комнату и дрожала так, что кровать моя ходила ходуном. Моя собака очень боится грозы.

– Я тоже боюсь грозы, – сказал Миша. – Однажды она застала меня в поле. Ты представляешь, вокруг меня огненные гвозди молний, а укрыться негде! Я дрожал, как твоя собака.

Скрипнула калитка. Это вернулись с прогулки экономист Соловьев и старый киноартист Александр Сергеевич.

Миша представил Машу.

– Ага! – рассмеялся лысый, с бородкой и в очках, Соловьев.

– Александр Сергеевич, но не Пушкин, – усмехнулся артист.

– Маша, – сказала Маша.

Артист закашлялся и сел на скамейку, затем закурил папиросу.

– Что вы все курите! – недовольно сказал Соловьев.

– Если брошу, то помру, – сказал Александр Сергеевич и пригладил львиную гриву седых волос.

Соловьев засунул руки в карманы брюк, заходил насупившись туда-сюда перед скамейкой.

– Все плохо! – воскликнул он. – Экономика зашла в тупик, народ обнищал!

– Это вы-то обнищали?! – спросил Миша.

– Обо мне речь не идет. Кругом грязь, нищие! Заводы останавливаются, шахтеры бастуют!

Миша улыбнулся, отодвинулся от огня и сказал:

– Я понимаю, что у вас душа болит за отечество, но вы-то богаты!

– Да, мне хватает. Но я не о себе.

Артист Александр Сергеевич спросил, указывая на стену:

– А чьи эти великолепные пейзажи?

– Это Левитан, – сказал Миша. – Подлинники.

Из правой кулисы появился Абдуллаев, молодой человек лет двадцати пяти, в белом костюме, изящный, с тонкой ниткой усов.

– Очаровательные мои! – воскликнул он. – Сегодня я купил одного Малевича и двух Недбайло.

– Малевича знаю, а Недбайло нет, – сказал Соловьев.

– Узнаете, – сказал Абдуллаев. – У вас все готово?

– Как у Шекспира, любая улица – сцена! – сказал Миша.

Следом за Абдуллаевым из правой кулисы показались Ильинская, старая актриса, подруга Александра Сергеевича, и хромой Алексей, бывший врач кремлевки.

– Подмосковье лучше Швейцарии! – с чувством сказала Ильинская, раскинув руки в стороны, на пальцах блеснули кольца и перстни. – Кажется, я никуда и никогда не уезжала. Сын Геннадий теперь тоже в Москве. Что мы в Швейцарии, что мы в Нью-Йорке? А здесь... Одним словом – родина! Таких пейзажей нет нигде!

Раздался шлепок. Это Александр Сергеевич убил комара у себя на щеке.

– Я не видел более грязной страны, чем наша! – возмущенно сказал Соловьев. – Помойные кучи кругом, улицы грязны, дороги разбиты, архитектура убога! Черт знает что!

– Застрелю, – усмехнулся Абдуллаев.

Врач кремлевки Алексей подхромал к скамейке, сел и сказал:

– Я сухое не могу пить. Водку подадут когда-нибудь?

Все сели за стол. Занавес поднялся. Маша стояла на авансцене, голова приподнята, тонкая, в черном. Скрипка где-то взвизгнула. Маша сказала:

– И теперь лишь слабенький свет начинает проникать во мрак вопроса, который мы хотели задать вечности.

В паузе скрипка взвизгнула еще раз. Все ели шашлык и смотрели на сцену, лишь бывший врач кремлевки уже закосел от фужера водки и что-то мычал себе под нос.

Маша продолжила:

– Как же это вообще может произойти, чтобы люди убили Бога? Но, увы, Бог мертв. Солнце, небо, море. Все мертво, и только я, ворона, летаю над свалкой человечества. Полагание ценностей подобрало под себя все сущее как сущее для себя – тем самым оно убрало его, покончило с ним, убило его. Я – метафизика черной вороны – обволакиваю пространства слова, во мне все, потому что все живое стремится к смерти, что-то еще сопротивляется мне, пытается жить, но я, взмахивая черным крылом рояля моцартовского реквиема, гашу стремление к обмену веществ. Смерть, смерть правит миром. Будущего нет. Это только наше представление. Я останавливаю представление, предстоящее останавливаю. Потому что предстоящее – это то, что остановлено представлением. Устранение сущего самого по себе, убиение Бога – все это совершается в обеспечении постоянного состояния, заручаясь которым человек обеспечивает себе уверенность в бессмертии, чтобы соответствовать бытию сущего – воле к власти. А власть только у меня, вороны, и она выражается в безграничном безвластии, когда можно уничтожать все, что попадается под руку! Крыло мое черное, Моцарт мой черный, всех чаек я перекрашу в черное! Слава вороне!

Ильинская склонилась к Александру Сергеевичу:

– Как это непонятно и скучно!

– А вы бросьте, не вслушивайтесь, – сказал добродушно Александр Сергеевич, – пусть журчат! Они хотят самоутверждения. Мы же в свое время тоже хотели этого.

Миша горящим взором следил за Машей и упивался своим текстом.

Соловьев сказал:

– Какая чушь. И здесь – помойка. Помойка уже вышла на сцену! Что делать, как противостоять американизации?!

– Сейчас бы нашу, русскую спеть, – промычал Алексей и без предупреждения громко затянул:

Ой, цветет калина в поле у ручья, Парня молодого полюбила я, Парня полюбила на свою беду: Не могу открыться – слова не найду!

– То-то и видно, что слов не найдешь, совсем оскотинились! – возмутился Соловьев.

Миша ушел с Машей в кулису.

– Как здорово ты прочитала этот монолог! – воскликнул Миша.

– Я рада, что тебе понравилось, но...

– Что "но"?

– Мне это не нравится. И – это видно по глазам – публика скучает. Я, пожалуй, после твоего выхода прочитаю свой текст.

– Читай, – обиженно сказал Миша и пошел на сцену.

Ильинская подала реплику:

– Миша, вы знаете, что вороны и чайки – это одно и то же?

– Да, я знаю. Белые – над морем, черные – над полем. Но взрыв богоненавистничества перетасовал карты: вороны теперь над морем летают, падаль с поверхности подбирают, а чайки – над свалками кружатся и... Вороны белеют, а чайки чернеют!

Соловьев прошелся перед рампой, руки по-прежнему в карманах брюк, он сказал:

– Доллар мелкими шажками растет каждый день, людям уже нечего есть. Сидят на картошке и макаронах, пухнут с голоду, какое потомство нас ожидает?!

Абдуллаев подошел к своему черному "мерседесу" и достал из него букет великолепных роз на очень длинных ногах.

– Это вам, – сказал он, преподнося букет Маше.

– Ой! – вскрикнула Маша. – Укололась!

Александр Сергеевич сказал:

– Роза с шипами.

– Это банально, – сказала Ильинская. – Я всю жизнь мечтала сыграть Заречную, но сволочи режиссеры не дали!

– Это печально, – сказал Соловьев. – Искусство в упадке, кинотеатры закрыты, торгуют в них машинами, видеотехникой, мебелью. А кто все это покупает? Ворье!

Миша вставил:

– И вы воруете?

– Я зарабатываю.

– Позвольте спросить: каким образом?

– Это коммерческая тайна, – отмахнулся Соловьев и ушел в кулису. Там скрипнула половица.

Хромой врач кремлевки Алексей вышел с балалайкой и сел на табурет. Он запел:

Услышь меня, хорошая, Услышь меня, красивая, – Заря моя вечерняя, Любовь неугасимая...

Ильинская захлопала в ладоши. Миша улыбнулся. На сцене появилась Маша. В руках у нее была тонкая книжечка собственных рассказов.

– Синие, синие, синие шеи в розовых, розовых, розовых чулках из лоснящегося, переливающегося, утонченного китайского шелка, легким, нежным, изысканным ветерком ласкаемые, просили великолепного, красивого, живописного, картинного, блестящего, блистательного поглаживания, которое вызывает горячую, беззаветную, бескорыстную, страстную любовь, смешанную с влечением, увлечением, привязанностью, склонностью, наклонностью, слабостью, страстью, пристрастием, преданностью, тяготением, манией, симпатией, верностью, благоволением, благорасположением, благосклонностью, подхватываемую высоким, возвышенным эротизмом, легкокрылым Эросом. Любите, любите, любите!

– Браво! – крикнул Миша.

Ильинская отщипнула от грозди черного винограда маленькую веточку, положила ягоду на язык, склонилась к Александру Сергеевичу и спросила:

– Что это?

– Да так, – неопределенно махнул рукой Александр Сергеевич. – Словеса. Помню, во время войны я снимался в роли комбрига. Входит капитан, а я ему: "Как стоите перед комбригом?!" Да... Вот были роли! Вот были тексты! А теперь... Одно недоразумение. Не могут о простом сказать просто... Я всю жизнь играл в эпизодах, но! – Александр Сергеевич поднял палец. – Играл генералов. Фактура у меня генеральская. Запускают фильм про войну, так режиссеры уже знают, кто генерала будет играть, звонят, страничку с текстом на дом привозят. У меня там десять слов, но каких! Например: "Вторая армия ударяет в направлении Киев Житомир!" А я стою у огромной карты, указкой вожу по ней, подчиненные мне командиры смотрят на меня во все глаза, каждое слово ловят! Вот было время, вот были фильмы!

Ветер шевельнул занавеску на окне. Где-то в кустах запел соловей. Затем вступила скрипка, поддержанная виолончелью.

– Маша, что вы хотели сказать этим отрывком? – спросила Ильинская.

– Им сказано то, что я хотела сказать, – сказала Маша. – Сейчас нельзя писать так, как писали раньше. Русский язык в каноническом, правильном употреблении умер. Нужны новые формы. Постмодернизм, авангардизм, одним словом, андерграунд.

– Но нам это не понятно! – с чувством сказала Ильинская. – Почему вы не хотите сказать прямо: "Я вас люблю!" – и все! Все! Больше ничего не нужно.

Маша огорченно вздохнула, провела руками по бедрам в черных джинсах, сказала:

– Это не искусство.

Виолончель звучала со скрипкой.

Абдуллаев внимательно слушал и нарезал тонкие дольки ананаса.

Маша продолжила с некоторым возбуждением:

– Жизнь – это одно, а искусство – совершенно другое. Всякий раз как я пытаюсь вязать текст, доставляющий мне удовольствие, я обретаю не свою субъективность, а свою индивидуальность – фактор, определяющий отграниченность моего тела от всех прочих тел и позволяющий ему испытывать чувство страдания или удовлетворения: я обретаю свое тело-наслаждение, которое к тому же оказывается и моим историческим субъектом. Ведь именно сообразуясь с тончайшими комбинациями ушедших от жизненных понятий слов, я и управляю противоречивым взаимодействием удовольствия и наслаждения, одновременно оказываясь субъектом, неуютно чувствующим себя в своей современности. Тайнопись. Слушайте:

Безмолвно-дружелюбная луна (почти что по Вергилию) с тобою, как в тот, исчезнувший во мгле времен вечерний миг, когда неверным зреньем ты наконец нашел ее навек в саду или дворе, истлевших прахом. Навек? Я знаю, будет некий день и чей-то голос мне откроет въяве: "Ты больше не посмотришь на луну. Исчерпана отпущенная сумма секунд, отмеренных тебе судьбой. Хоть в целом мире окна с этих пор открой. Повсюду мрак. Ее не будет". Живем то находя, то забывая луну, счастливый амулет ночей. Вглядись позорче. Каждый раз – последний".

Ильинская вышла к рампе. Она сказала:

– Маша, вы только начинаете череду ошибок, которые я заканчиваю. Я это понимаю так. Мы рождаемся бессознательно. Входим медленно в жизнь и думаем, что до нас ничего не было. А если и было, то враждебно нам. Человек жесток. Он хочет бороться с тем, что создано до него и не им. Даже не пытаясь понять то, что создано не им. Понимание приходит к тридцати – сорока годам. Не нужно новых форм и новых содержаний! Нужно просто понять, что ты сама стара как мир, что ты – и Мария Магдалина, и я, и он, и она. Ты – старая форма и старое содержание. Не обижайся, но ты, как и я, как и все люди, всего лишь экземпляр немыслимого тиража человечества, а оригинал – Бог! Вот и все.

Ильинская села рядом с Александром Сергеевичем и продолжила поедание черного винограда.

Маша огорчилась, но из чувства противоречия воскликнула:

– Пусть я буду вороной, но не буду экземпляром тиража. Я хочу быть оригиналом!

– Хотеть не запрещается, – сказала Ильинская. – Но это уже было.

– Вороны не было!

– Деточка, на этом свете уже все было, – мягко сказал Александр Сергеевич. – Только вы об этом пока не знаете. Жизнь дана вам как раз для того, чтобы к концу ее вы узнали, что все уже было.

– Как вы скучны! – сказала Маша. – Если бы все так рассуждали, то жизнь давно бы кончилась.

– К сожалению, желания злых гениев человечества о прекращении жизни на земле неосуществимы. Одного желания мало. Вы говорили о любви так сложно, а она-то, любовь, и не даст покончить с жизнью. Вас родили, не спрашивая вас об этом. Вы не захотите жить – родят других, десятых, миллионных. Вы затаптываете траву подошвами в одном месте, убиваете траву, торите тропинки, а она прет в другом месте. Пойдете прокладывать тропу там, а прежняя тропинка зарастет. Вот вам и человечество, сказала Ильинская.

– Вы хотите сказать, что я – трава?! – возмутилась Маша.

– Я этого не сказала, но дала понять в принципе, – сказала Ильинская. – Я-то уж точно – трава. А каковы были мечты? Я родилась на Урале и все время мечтала: в Москву, в Москву! На сцену! И что же получилось? Я в Москве. Ну и что? Играла горничных, мечтая о Заречной. Сколачивала параллельно свой театр в подвале, но он быстро развалился. Время шло. Я смирилась. И работала на сцене, как люди работают везде. Что такое слава? Это когда о тебе знают миллионы. Но все умрут, и слава исчезнет. Актеры быстро забываются. Кто такой Давыдов? Один звук и остался. А как гремел в свое время. А ножка о ножку балерин пушкинских времен? Как они танцевали? Должно быть, хуже Улановой. Кто об этом знает. Конечно, Пушкину можно поверить, что хорошо тогда танцевали. А если не поверить? Он ведь был влюбчивый, и оценки его завышенны.

– Есть судьба – и от нее не уйдешь, – сказал Александр Сергеевич и опрокинул рюмку водки.

Миша молча доел свой шашлык, пригладил светлые волосы, он был высок и худощав, и сказал:

– Жаль, что все вы устали от жизни. Нет полета воображения, нет стремления к идеалу. Очень жаль. Вы нашли удобные оправдания своих неудач и успокоились.

Соловьев появился из правой кулисы с диапроектором в руках. Свет погас. На экране появился первый цветной слайд. Соловьев сказал:

– Это икона шестнадцатого века.

Все смотрели на икону.

Слайд сменился на Вологодский кремль.

– Это Вологодский кремль, – сказал Соловьев.

Слайд сменился. Затем следующий, следующий и т. д. Соловьев перечислял то иконы, то церкви.

– Русская живопись, русская архитектура говорят мне о том, что русский народ никогда не был религиозным, – сказал Соловьев. – Русский народ – художник. И только. Ему никакого дела до Бога не было. Икона украшала жилище. В церквах укрывались от врагов. Бог – это выдумка хитрых людей. Эти хитрецы и теперь завели нас в тупик. Все плохо. Только что по радио сообщили, что забастовали работники "Скорой помощи".

– Это бывшие коммунисты, – сказал врач Алексей, очнувшийся от дремоты. – Они теперь там под видом радетелей профсоюз независимый учредили. Их травят дустом в одном месте, так они быстро в другое перебегают. Запрети профсоюз – они организуют общество с ограниченной ответственностью. Лишь бы руководить и не работать.

Соловьев сурово взглянул на него, сказал:

– Руководители – это главные работники. Как хорошо работал наш НИИ в советское время! Зарплату выдавали вовремя, у каждого был библиотечный день. Я разработал схему функционирования всего народного хозяйства. И тут эти демократы пожаловали. НИИ сдох за год. Хорошо, что Абдуллаев поверил в меня.

Абдуллаев молча кивнул в знак одобрения.

– Но где нам набраться абдуллаевых? – вопросил Соловьев.

– А почему вы не могли вместо Абдуллаева организовать инвестиционный фонд? – спросил Миша и тут же продолжил с некоторой злостью в голосе: – Да потому что вы бездарны. Я отработал у вас в НИИ год и понял, что это – всемирно-историческая липа. Вы, – ткнул пальцем Миша в Соловьева, – появлялись на работе раз в неделю, давали указания по вычерчиванию ваших схем и удалялись. А все сотрудники смеялись над этими вшивыми схемами, потому что это была липа, и весь институт был липовым, и вы липовый доктор экономических наук, потому что Советы и экономика – две вещи несовместные. А вы ездили по своим церквам и деревням, снимали на слайды иконы и кресты, будучи безбожником. Вы из шкурных интересов вступили в партию, затем стали секретарем парткома. И все ради могучего оклада. Да вы зарабатывали столько, что всем прочим сотрудникам было завидно. И все это – липа. Теперь же вы опять на коне! Я не понимаю, за что вас держит Абдуллаев.

Абдуллаев улыбнулся и по-отечески добро сказал:

– За то, что он русский.

– Я тоже русский! – вскричал Миша.

– Ты – молодой русский. А он солидный русский. Вы, русские, хорошие, как дети маленькие, мы вам всем работу найдем. Конечно, вы ничего не понимаете в экономике, даже самые ведущие ваши экономисты не понимают ничего, но это не беда. Мы пришли и вас тихо-тихо покорим. Раньше мы на вас с огнем и мечом ходили. И напрасно. Вас нужно брать по-другому. Не обижайтесь, но русская нация исчерпала себя. Смертность опережает рождаемость, вы находитесь у последней черты. Мне всего лишь двадцать пять лет, но у меня уже трое детей. А у брата в Агдаме – тринадцать. Вы не обижайтесь, я очень добрый, я люблю, чтобы на меня русские работали, вы хорошие исполнители, но идей у вас нет. Вы вступили в полосу интеллектуальной деградации. Поэтому не любите нас, обзываете нас чурками, черными, чеченцами, азерами. А это – от бессилия. Мы скупаем ваши города и села, мы двигаем производство, мы гоним нефть на Запад, мы устанавливаем курс валют на бирже, мы ездим на лучших автомобилях. А вы все ругаетесь. Да мы ваши благодетели. Я люблю все нации, я люблю русских, обожаю евреев, люблю таджиков, негров, украинцев. Я всех люблю, потому что ислам любвеобильнее православия. Ислам укроет вас своим божественным крылом, спасет вас и сохранит. Я люблю живопись, люблю театр. Маша, вы прекрасны. Миша, вы очаровательны. Я всех вас люблю.

– Хоть правда глаза колет, но Абдуллаев прав, – сказал Соловьев.

Почти что всех присутствующих кольнула речь Абдуллаева, но никто не осмелился высказаться против.

Алексей вышел к рампе с балалайкой, запел:

В огне труда и в пламени сражений Сердца героев Сталин закалил. Как светлый луч, его могучий гений Нам в коммунизм дорогу осветил...

– Да... Россия не может жить умом, – вздохнул Александр Сергеевич. – Мы живем только мышцами. Поэтому генералы просят увеличить бюджет. Коли нет мозгов, то нужны танки. Вы посмотрите на наш генералитет! Тупые, колхозные физиономии! Что от них можно ждать? Ровным счетом ничего, кроме требований: дайте, дайте, дайте...

– А мы им больше давать не будем, – сказал Абдуллаев. – Мы их постепенно научим подчиняться и работать.

– Я всегда старался изображать генералов умными, – сказал Александр Сергеевич и состроил умудренную опытом физиономию полководца.

– Вы прекрасный, изумительный актер! – похвалил Абдуллаев.

– По системе Станиславского работал, – сказал Александр Сергеевич.

Алексей вновь ударил по струнам балалайки, пропел:

Мы строим счастье волей непреклонной, Дорога нам указана вождем. Подняв высоко красные знамена, Мы в коммунизм за Сталиным идем...

Ильинская подошла к Алексею, положила руку ему на плечо и не своим голосом воскликнула:

– "Люди, львы, орлы и куропатки... Тела живых существ исчезли в прахе, и вечная материя обратила их в камни..."

Наступило молчание. Свет погас. Взвизгнула скрипка и тут же смолкла. Резкий луч прожектора выхватил лицо Абдуллаева, профиль отразился на белом экране, где недавно Соловьев показывал слайды, профиль в белом диске, похожем на полную луну.

Миша, сложив руки на груди, подошел к Абдуллаеву и сказал:

– Вы критикуете Россию с истинно российских позиций. Вся наша интеллигенция только тем и занимается что самобичеванием. Вы, однако, не учитываете одну поразительно загадочную вещь: иностранец, приезжающий в Россию с целью покорить ее изнутри или научить ее чему-то, сам превращается против собственной воли в русского. Это доказано веками. За примерами далеко ходить не приходится, стоит вспомнить Лермунтов, Ганнибалов... Россия – это космическое болото, зашедшему в него – возврата нет, он заболачивается, то есть, как я уже сказал, становится русским. У нас и Пастернак – русский, и Мандельштам – русский, и Ландау русский, и Хачатурян – русский! Вот в чем дело. И не вы, господин Абдуллаев, нас покоряете, а мы вас! И делаем это с потрясающей хитростью и непревзойденным умом.

Абдуллаев пораженно смотрел на Мишу, который между тем продолжал:

– В этом и есть загадка России. Посудите, вы же говорите на русском языке и думаете, наверное, на русском. Согласно Далю, человек, думающий на русском языке, считается русским. Так что поздравляю вас с тем, что вы русский!

– История нас рассудит, – нашелся Абдуллаев.

Ильинская предложила Александру Сергеевичу прогуляться к реке. Когда они подошли к тихой заводи, Ильинская сказала:

– Я не терплю этих кавказцев, но отдаю себе отчет в том, что они очень ловкие.

Из кустов выскочил мальчишка с рыжей крупной собакой и тут же швырнул палку в воду, за которой опрометью, с громким лаем бросилась собака и поплыла. Она плыла и повизгивала от предвкушения удовольствия овладеть палкой.

– Я тоже не очень счастлив их видеть, – сказал Александр Сергеевич. – Но что делать? Если бы не шефство над нами Абдуллаева, мы бы грызли сухари с водой от безденежья. Хо-хо, – вздохнул он.

Собака с палкой выскочила на берег и, улыбаясь, не выпуская из зубов палки, принялась отряхиваться от воды. Брызги долетели до Ильинской с Александром Сергеевичем, так что им пришлось довольно-таки резво отойти от берега.

– А Миша дельно ему возразил, – сказал Александр Сергеевич.

Из кустов послышался голос хромого Алексея:

– А-а... Вот вы где!

– Да вот смотрим на реку. Чудесный вид! – воскликнула Ильинская.

– Давайте прогуляемся по берегу к Благовещенью, – предложил Алексей. – А то как-то разморило меня, надо встряхнуться!

– Вам не тяжело будет? – спросил Александр Сергеевич.

– Нет. Я привык. На работе всегда на ногах. В нашей реанимации не посидишь. То один умирает, то второй. Одного сдашь в морг, нового везут.

– Вы об этом говорите так, как будто на складе товар передвигаете! – слегка возмутилась Ильинская.

– А мы и есть товар, – сказал с долей шутки Алексей и похромал впереди по тропинке вдоль реки.

С неба послышалось тяжелое гудение. Все подняли головы. То летел пассажирский самолет, мигая бортовыми огнями.

– Иной раз режешь человека и забываешь, что режешь себя. Отложишь скальпель, подойдешь к столу в другой комнате, колбаски отрежешь, поешь. Пьем, едим и режем. Все рядом. Ко всему привыкли. Я и на себе испытания проводил для космонавтов. Зонд на шнуре по сосудам мне в сердце загоняли. Заплатили хорошо. Тогда я машину купил, потом развелся и машину продал, так и не поездив. Наше дело врачебное – самое потустороннее. Для меня что свинья, что человек. И там и там органы пищеварения, дыхания, кровообращения. Все очень просто. Сконструировано по одной мерке. Только наш мозг душу генерирует и передает информацию, а свиньи информацию не передают, ну, ту, которую мы считаем информацией. Радио там, телевидение и прочие человеческие премудрости.

– А теперь вы на Абдуллаева работаете? – спросила Ильинская.

– Чего ж не работать? Благодать. На всем готовом. Квартиру мне новую купил. Ту я дочери оставил.

– Для каких целей он вас держит? – спросила Ильинская.

– На всякий случай, говорит. Чтоб врач под рукой был. Медикаменты, оборудование – все есть. Да он всем этим, наряду с другими делами, торгует оптом. Склады огромные, раньше там книги складывали, забиты германским и прочим товаром медицинским. Талантливый человек, одним словом!

С колосников опустился второй задник и закрыл реку. На сцене появилась Маша все в тех же черных джинсах и черной водолазке. Следом вышел Миша.

– Когда я увижу тебя в юбке? – спросил он.

– Увидишь.

– Зимой я видел из окна, как ворона схватила оброненную девочкой сушку, взлетела на крышу, села на край трубы, положила сушку на теплые кирпичи и стала ждать, пока сушка согреется. Из трубы шел дымок, печь топилась.

– Вороны способны к сложным формам поведения, – сказала Маша.

Миша смущенно вздохнул и посмотрел в зрительный зал. Наступила пауза. Было слышно поскрипывание кресел в партере, кто-то сдавленно кашлянул.

– А что случилось с твоей матерью? – спросил Миша.

– У нее была очень тяжелая смерть. Она знала, что умирает. Полгода мучилась. И это в сорок три года! Я до сих пор вижу ее лицо! Что такое смерть?

– Я не знаю, – тихо сказал Миша.

– Исчезновение, – сказала Маша. – Какие страшные слова: мама умерла.

– В этом случае слова обрели свою изначальную сущность.

– Я не хочу этой сущности! – воскликнула Маша. – До чего же примитивна классика! Я жизни своей не пожалею, чтобы бороться с этим примитивизмом. Их время кончилось!

Миша осторожно положил руку ей на плечо, но Маша тут же отстранилась.

– Не надо, – сказала она.

– Ты какая-то дикая.

– Я – ворона! Способна к сложным формам поведения, поэтому настоящую жизнь я не пускаю в свои рассказы, поскольку настоящая эта жизнь чужда искусству, надсмехается над искусством, убивает искусство. Непосредственная жизнь, составляющая, собственно, суть классической литературы, все эти историйки чичиковых, обломовых, гуровых, – примитивы, чтиво для плебса.

Из правой двери появилась Ильинская. Она слышала последние слова Маши. Ильинская сказала:

– Извините, что вмешиваюсь, но плебс книг не читает.

Миша сложил руки на груди, сказал:

– В общем, это так. Зачем плебсу читать книги?

Следом за Ильинской вошли Александр Сергеевич и Алексей.

– О чем витийствуем? – спросил Александр Сергеевич.

Ильинская с улыбкой взглянула на него, сказала:

– О плебсе.

– Тема, достойная подробного рассмотрения, – сказал Александр Сергеевич и протянул Ильинской еловую шишку. – Посмотрите, какая красивая!

Ильинская взяла шишку, стала ее рассматривать, нюхать.

– Как выразительно пахнет смолой, лесом и даже Новым годом!

– А ведь в этой шишке закодировано несколько жизней, – сказал Александр Сергеевич. – Жаль, что елки не читают книг и относятся к плебсу! Вся природа относится к низколобому плебсу!

Маша подошла к нему и, глядя в лицо, с некоторым раздражением сказала:

– Вы этим хотите укорить меня, но я не обижаюсь. Я не обижаюсь! Ваше время прошло! Вам не дано проникнуть в запредельность моей словесной вязи!

– А я и не собираюсь проникать, – отшутился Александр Сергеевич. Мне Чехова достаточно: "Дуплет в угол... Круазе в середину..."

Из левой двери появились Абдуллаев с Соловьевым. У Соловьева в руках был пухлый скоросшиватель с квартальной отчетностью.

– Налоги режут без ножа! – фыркнул Соловьев.

– Загоняйте все в производство, – сказал Абдуллаев. – Прибыль покажите самую минимальную.

– Все плохо! – воскликнул Соловьев. – Государство грабительскими способами хочет сколотить бюджет. Но это у него не получается. Никто не хочет отдавать девяносто процентов честно заработанных средств на всех этих бывших коммунистов, номенклатуру.

– И это говорит бывший коммунист?! – усмехнулся Миша.

– Все мы – бывшие, – сказала Ильинская.

– А я – будущая! – из чувства противоречия сказала Маша.

– Бог в помощь, – сказал Александр Сергеевич.

Алексей вышел к рампе, нагнулся, взял балалайку, заиграл и запел:

Строем движется единым Большевистской рати мощь. Лётом сталинским, орлиным Всё ведет нас мудрый вождь...

Миша подошел к Александру Сергеевичу, спросил:

– Вы читали Пруста?

– Кто это?

– Понятно, – сказал Миша.

– А мы чай будем пить? – спросила Ильинская.

– Да, я распорядился, – сказал Абдуллаев. – На террасе.

– Сегодня хорошая погода, – сказала Ильинская и села на скамейку.

– Я бы об этом сказала иначе, – начала Маша. – Примерно так: воздыхать о воздушном воздухе воздушных замков, парить, не падая духом, в розовых, розовых, розовых лепестках утренней зари, в умысле намерения постичь непостижимое из ничего, поскольку из наличного и обычного никогда не вычитать розовой, розовой, розовой истины зари!

– Вы прелестны, очаровательны! – с чувством сказал Абдуллаев. – И чем непонятнее вы говорите, тем вы прекраснее!

– Я бы все это запретил, – сказал Соловьев.

Алексей тренькнул струнами балалайки и сказал:

– Ну что вы, господин Соловьев! Зачем запрещать человечеству размножаться? Нам нравится песня соловья? Нравится! А он от половозрелости поет! Так и молодежь. Она во все века пела без смысла. Ну, вот, посудите, я сейчас сыграю на этом отеческом инструменте хорошо знакомую вам мелодию...

Играет "Не корите меня, не браните".

– Что эта мелодия выражает? Да ровным счетом ничего.

– Мелодия многое выражает, – заметила Ильинская.

– Слово дано для слова, а мелодия дана для мелодии, – вполне определенно выразился Соловьев.

Маша села на скамейку рядом с Ильинской, сказала:

– И пространство мое широко, оно распахнуто шире широкого.

– Маша права, – сказал Миша.