Текст книги "Сауна"

Автор книги: Юрий Касянич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

В пылу спасательной суеты никто не заметил, что под столом, скорчившись, лицом вниз лежит Шулер, а потерявший сознание Жонглер распластался прямо на проходе, покрытый огромными хлопьями копоти.

Закрыв лицо руками, Марина бросилась в огонь. Она даже забыла взглянуть на Женщину, которую Свиркин вытащил на траву. Она подбежала к лежащему Жонглеру, перекатила его на спину, стала бить по щекам и дуть в лицо.

В это время в окно, выбитое чурбаном, влетела вода. Это Дан успел сбегать к озеру. Огонь возмущенно зашипел и тут же пожрал холодную влагу, словно сухие стружки.

Поднять Жонглера Марина смогла, но удержать не сумела, сама упала рядом и отчаянно зарыдала.

– Марина, а ну-ка возьмите себя в руки! – крикнул вернувшийся Свиркин.

– Балерина, ко мне! – армейским голосом распорядилась поднявшаяся Марина. Ее слезы от нестерпимой жары мгновенно высохли. Забытая на столе Балерина, стоявшая, как нелепая статуя, среди растоптанных тарелок, радостно спорхнула и помогла поднять Жонглера. И они медленно пошли к выходу, как остатки взвода, попавшего в окружение, – Марина, волоком тащившая Жонглера, и дрожащая, как пинчер, Балерина в страшных пятнах ожогов и сажи.

Вооружившись тяжелой кочергой, Жозефина металась среди бушующего возле камина огня и пыталась сбить портрет.

Шумно фыркающий Дан вытаскивал в окно оглушенного Соглядатая, а Буров, сердито выбросив на траву Жокея, вернулся к Жозефине. Подпрыгнув, он сбил портрет. Подольская схватила его и помчалась к выходу, потом обернулась к Бурову:

– Спасибо! Понимаешь, это все, что от меня осталось!

Но тому было не до сердечных излияний – он вытаскивал из-под стола полузадохшегося Шулера. Схватив его под мышки, Николай выволок Шулера. Баня опустела, лишь в глубине ее как-то особенно злобно и недовольно гудел огонь – добыча ускользнула.

В полутьме нервно сновали силуэты полуобнаженных киношников. Вздыхала Вера Богдановна. Марина что-то шептала про себя, наклонясь над Жонглером. Жозефина оттирала от копоти спасенный портрет. Свиркин делал Женщине искусственное дыхание, с увлечением отдаваясь процессу. Оператор Дан Григориу с тупым выражением на лице медленно поливал из ведра Соглядатая, лежащего ничком. Балерина, напоминая декоративную кариатиду, стояла, обняв столб террасы, и дрожала мелкой дрожью. Молчанов ходил мелкими шажками и с отвращением разглядывал Жокея, который сидел на полу, прислоненный Верой Богдановной к стене, уронив голову на грудь. Опустошив ведро, Дан присел на корточки и стал тихо выстукивать на донышке какой-то дурацкий ритм. В его глазах поблескивало безумие.

– Играешь? – нарушил молчание Буров.

– Играю, – подтвердил Дан и залился кретинским смехом.

Жозефина вздрогнула и обернулась:

– Он еще смеется...

– А что, лить слезы, что ли? Спасли ведь всех. Даже портрет, – он глубокомысленно помолчал и потом добавил, – может быть, и нам теперь дадут медаль "За отвагу на пожаре".

– Сдвинулся, – испуганно прошептала Марина.

– Спасатель. Герой нашего времени, – буркнул Молчанов.

– А ты вообще там не был! Ни ногой! – сумасшедшим фальцетом выкрикнул Дан, ткнув в Сергея пальцем. – Дезертир.

– Я и не хотел никого спасать, – устало ответил Молчанов. – Если это моя душа, то она мне не понравилась. И горела бы себе спокойно. Без души легче...

Покачав головой, Марина сочувственно посмотрела на Сергея и отошла в сторону, ища в траве подорожник, чтобы приложить листья к ожогам Жонглера.

Огонь в бане сам собой угас, и теперь из вырванных дверей слегка тянуло терпким запахом гари.

Вдруг стало совершенно темно.

Наткнувшись на кого-то, Жозефина вскрикнула:

– Кто это?

Крик ее, как облачко, повис во мгле, и наступила тишина, в которой едва были слышны угасающие всхлипывания Веры Богдановны, постепенно сменившиеся легким посапыванием – она уснула. Как и другие. Сон настиг каждого внезапно, как пуля:

Им не дано было увидеть, как те существа, из-за которых они пережили столько неприятных минут – пресловутые извлеченные души, – как привидения, без остатка растворились в теплой ночной тьме, образовав вокруг каждого из своих фосфоресцирующее облачко, которое медленно всосалось в кожу.

Когда они проснулись, светило бело-желтое солнце, тихо шептались колосья пшеницы. Марина открыла глаза. Она увидела над собой на ветке ольхи насмешливую птицу в черном переливчатом оперении, которая беззлобно глядела на нее, приоткрыв желтоватый клюв, словно говорила: "Что ты спятила – на траве валяешься!" Осознав нелепость своего положения, Марина вскочила и расхохоталась – лежбище было живописным.

Пластом лежала Жозефина, схватив себя за волосы. Буров прикорнул на оторванной двери, свернувшись калачиком. Вера Богдановна тихонько похрапывала, положив голову на скамейку. Дану весьма неудобной подушкой, судя по застывшей гримасе, служило оцинкованное ведро. По волосатой груди Свиркина бродила сверкающая яркими пятнами бабочка, а Молчанов...

Взглянув на Сергея, Марина вздрогнула – он сидел с открытыми глазами. Он напоминал пустотелый манекен в витрине универмага. Спал он или нет, она не поняла.

Тут грянули кузнечики, запели птицы, в озере плеснула рыба. Все вскочили. Чередуясь с сочными зевками, в воздух поднимались утренние реплики.

– Ну и хороши же мы были! – дизельно рокотал Свиркин.

– Надо же так перебрать! – удивлялся Буров. – Давно не помню такой пьянки...

– Буров, кто тобой дверь высадил? – спрашивала Жозефина.

Ее лицо было, как всегда, гладким. Прыщи исчезли вместе с пришельцами.

Вера Богдановна смущенно помалкивала, понимая, что и она принимала участие в какой-то оргии – это слово особенно ужасало ее, хотя и было болезненно притягательным, – в оргии, о которой она тоже ничего не помнит. Какие рассказы уже роились в ее мозгу!..

– Дан, ты ведрами пил пиво? – спросил Буров. – Откуда его столько взялось?

Марина потрясенно думала: "Они ничего не помнят. Ни пожара, ни появления душ. Ничего! И даже не удивляются, что не помнят. Магнитная пленка со стертой записью... Но зачем же мне оставлены эти воспоминания? Ах, да, эта женщина в инвалидном кресле! Она прогнала Синего. Боже мой, как это было ужасно... Забыться, забыть все..."

Она вдруг наткнулась на пустой взгляд Молчанова, который теперь уже слегка ожил, и поняла, что он тоже помнит. Сергей хитро подмигнул ей и вдруг чахоточно закашлялся, и казалось, что внутри него была пустота.

В бане не было никаких следов пожара. Невымытые тарелки и стаканы, окурки на полу, только выбито окно и выставлена дверь – вполне поправимые результаты спортивно-оздоровительного мероприятия.

Она снова вышла на террасу, и ей стало невыносимо тяжело слышать веселые, беззаботные, ничего не помнящие голоса. К Бурову вернулся его возраст, у Жозефины исчезли прыщи, а она, как проклятая, помнила обо всем.

Колька задумчиво курил. Улучив минутку, Марина подошла к нему вплотную и спросила:

– Колька, ты ничего не помнить?

– Что-то случилось? – спокойно спросил тот. – Я сказал тебе какую-нибудь гадость? Прости, старуха, чего не бывает по пьяной лавочке, ты же знаешь, что я хорошо к тебе отношусь.

Он положил руку ей на плечо, но Марина, перехватив пистолетный взгляд Подольской, отстранилась.

– Да, вы ни в чем не виноваты. Так было решено, – тихо сказала Марина.

– О чем ты? – удивился Колька. – Утренний синдром?

– Так, в порядке бреда, – Марина улыбнулась и махнула рукой. – Ты абсолютно прав – синдром.

Она медленно пошла к озеру. Буров пожал плечами, какое-то время он удивленно смотрел ей вслед, пока сильное магнитное поле ревнующего взгляда Жозефины не развернуло его в другую сторону.

Из леса донесся негромкий гул мотора, и вскоре микроавтобус, сверкая вымытыми голубыми боками, вынырнул из-за густых деревьев. Айвар эффектно развернулся возле бани, резко тормознул. Микроавтобус подпрыгнул, как осаженный уздой скакун, и мелко закачался на амортизаторах. Айвар по-ковбойски выпрыгнул из-за руля, громко хлопнул дверцей. Его лицо было бодрым, розовые щеки излучали здоровье.

– Привет коллегам! Надеюсь, вам не было скучно...

Тут он развернулся в сторону бани, увидел выставленную дверь, и его лицо несколько вытянулось.

– Здравствуйте, Айвар, – стыдливо проговорила Вера Богдановна. Она тоже смотрела на дверь, причем с такой виноватой гримасой, как будто именно она совершила это разрушение.

– Это не очень сложно починить? – спросила она.

– Ерунда! – прокукарекал Колька, пожимая руку Аивара. – Кинем пару червонцев столяру, он сам разберется. Главное, чтобы наши невинные забавы не повредили твоим отношениям с председателем.

– Он об этом не узнает, – натянуто сказал Айвар. Ему не хотелось ехать к мастерским, договариваться со столяром, но законы гостеприимства не всегда благосклонны к хозяевам, и для того, чтобы испытать на себе их приятное действие, порой нужно их соблюдать.

– Товарищи, сбросимся по три рубля, – заторопилась гримерша.

– Милая, о чем вы? – в раздражении спросил Буров.

– О деньгах.

– Зря, – Буров схватил висевшие на лавке джинсы, достал из кармана две скомканные десятки и протянул Айвару:

– Я думаю, этого будет достаточно.

А потом обернулся к Вере Богдановне и поучающе произнес:

– Деньги нужно тратить, пока они есть. Когда их нет, нужно тратить деньги друзей. У вас какой-то узкий, коммунальный взгляд на эти вещи. У меня есть – я плачу, у вас есть – вы платите. Правда?

Гримерша в ужасе вытаращила глаза – она не понимала, всерьез или в шутку говорит Буров.

– Не тревожьтесь, ваша очередь нескоро, – рассмеялся Колька.

Вера Богдановна обиженно вздохнула:

– Все равно, я отдам вам три рубля. Я считаю, что это дело совести каждого из нас. Я всегда придерживалась такого мнения, что несдержанное купюрометание является признаком дурного тона.

Не утерпев, Подольская опередила открывшего рот Бурова:

– А вам какая печаль? Пусть платит. Другая б радовалась.

Вера Богдановна хотела что-то добавить. Но Жозефина взяла Бурова под руку и повела в сторону.

Айвар уехал.

– Нехорошо получилось, – пробормотал Дан. Он достал спичку и поковырял в зубах.

Свиркин потянулся до хруста в костях, застонал от удовольствия и протянул:

– Благодать! Слушайте, пошли купаться! Озеро простаивает.

– Леопольд, премия за свежую идею! Переходим к водным процедурам, вскричал Дан.

Стуча босыми пятками по лестничке, киношники обрадованно устремились к озеру. Все, кроме Марины и Молчанова. И Вера Богдановна диковато остановилась возле кустов отцветшей черемухи – ей явно было не по себе. Марине стало жаль ее, она хотела окликнуть гримершу, сказать что-то ободряющее, но нежелание услышать в ответ очередную банальность, остановило ее.

Раздался шум воды – это беспечный Буров повторил вчерашний прыжок. "Не помнит", – еще раз подумала Марина. На этот раз все обошлось без осложнений – вынырнув, режиссер, отфыркиваясь, поплыл непрофессиональным кролем на середину озера. Свиркин набрал в ладони воды и облил Жозефину, та завизжала, упала в воду и зачастила руками, демонстрируя дамский стиль плавания.

Сергей сидел на чурбане с совершенно отсутствующим видом. Казалось, он даже не слышал звуков веселья, доносившихся с озера.

– Сережа, что с тобой? – осторожно спросила Марина, останавливаясь перед ним.

Он поднял голову и долгим взглядом впился в ее лицо, будто узнавая.

– Понимаешь, – тяжело вздохнул он. – У меня внутри что-то сломалось. Мне кажется, что сегодня ночью случилось непоправимое. Со мной, по крайней мере.

"Не помнит", – подумала Марина и ей стало легче.

– Мне тоже так кажется, – она вдруг вспомнила его усталые слова после спасательной кампании: "Без души легче..."

"Они услышали его и освободили", – подумала Марина.

Была тишина, стрекотали кузнечики, где-то далеко замычала корова. С озера доносился плеск воды и голоса. Вера Богдановна стояла понуро, как пони.

– Ребята, почему не купаетесь? – бодро взбежав на террасу, спросил Дан. – Водичка изумительная. Молодильная.

Марина вздрогнула, вспомнив про вчерашние притирания Жозефины.

Глубоко дыша, Буров поднялся на мостки и крикнул Дану:

– Ты их не трогай, они к съемкам готовятся.

И еще раз нырнул.

В глазах Дана блеснуло что-то хищное, он с любопытством оглядел Марину. Ему явно хотелось съязвить по этому поводу, но в голову ничего не пришло, и он промолчал. Заметив Веру Богдановну, он окликнул ее:

– Вера Богдановна, что вы стоите как неродная? Нехорошо отрываться от коллектива. Солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья. Вы согласны? Тогда пошли купаться.

Он уже стоял возле нее, брал под руку, вел, полушепотом рассказывал какие-то сомнительные анекдоты, она смущенно оглядывалась, но обрадованно шла, с облегчением расставаясь с ролью изгоя.

– Марина, ты любила меня? – внезапно вспомнил Сергей.

– Сейчас не знаю, – Марина вспыхнула, кровь прилила к щекам. Наверно, любила. Это было так давно. Теперь одной только болью связаны мы с тобой. Между нами всегда будет и наш развод, и смерть Маши.

– Знаешь, я вдруг поймал себя на мысли, что в моей душе что-то перевернулось, а, может, вообще исчезло. Словно не было этих сумбурных лет. Которые прошли без тебя, после тебя. И я понял, что люблю тебя, Сергей говорил торопливо, словно опасаясь, что забудет слова или Марина оборвет его.

– В сценарии есть похожая сцена. Репетируешь? – неожиданно для себя с издевкой произнесла Марина. В одно мгновение она от сочувствия перешла к равнодушному презрению.

– Это мой собственный сценарий, – словно не почувствовав удара, сказал Сергей. И помолчав, добавил, – а ты жестокая.

– Дошло? Отлично! Ты, вероятно, полагал, что это только твое право? Нынче жестокость настолько естественна, что мне даже странно твое удивление. А как ты жил эти годы?

– Сейчас не знаю. По-разному. Вряд ли я был счастлив. Наверное, на нашей любви окончилась светлая полоса моей судьбы.

– Ха, любовь сейчас не для меня! Мне б найти силы сыграть ее. Поэт был прав – мысль изреченная есть ложь. Вокруг так много слов, так много лжи. Я не верю словам. Порой мне кажется, что я сама состою из лжи. Лгу сама себе, что я актриса, что я живу театром, лгу себе, что я еще красива, что меня еще любит молодой любовник. Боже мой, сколько нас таких аппендиксов в теле жизни! – Марина говорила это спокойным, даже равнодушным голосом, но убежденно, и от этого ее слова звучали еще более страшно.

Сергей вскочил, подбежал к ней, взял ее лицо в ладони:

– Можно я тебя поцелую?

– Глупый вопрос.

Он поцеловал ее, но ее губы остались неподвижны.

– Гальванизация трупа – занятие неблагодарное, – Марина отстранилась, а потом, иронически посмотрев ему в глаза, проговорила, – ты некрофил?

– Дура, – Сергей побледнел еще больше.

– Ого, – донеслось с озера. – Они уже целуются. Репетируют точно по сценарию.

– Наш фильм обречен на шумный успех, – закричал из воды Буров. Марина, а ты меня ругала. У вас все пойдет как по маслу.

Марина перегнулась через перила и крикнула вниз:

– Масла только не завезли... А успех будет. И собственно говоря, а пуркуа па? Я еще ни разу не была в Каннах. Пора сорвать пальмовую ветвь.

Она пристально посмотрела на Сергея и добавила:

– Я с удовольствием сыграю эту роль. Я всегда была убеждена, что в несчастьях женщин повинны мужчины. В сценарии это верно подмечено, правда, несколько мелодраматично. Нужно внести трагедийную ноту.

– Марина, я с вами совершенно согласна, – вклинилась Вера Богдановна. Она выпрямилась, как на собрании, готовясь обронить обличительную реплику и восхищаясь собственной смелостью.

– Они, – она посмотрела на мужчин, – заслужили порку. Сколько поломанных судеб, сколько исковерканных жизней, сколько несостоявшихся личностей среди нас, женщин. И все из-за обманной, призрачной, недолгой любви, которая надрезает душу в начале жизни. А потом уже – по кругу, от огонька к огоньку, обжигаясь, скудея, уничтожая себя. Вот Жозефина...

– Смотрите-ка! Что Жозефина? – запальчиво закричала Подольская, тряхнув мокрыми волосами. – Завидуете? Девственность в голову ударила?

Она вдруг осеклась, растерянно оглядела всех: ухмыляющегося Дана, отрешенного Молчанова, самодовольного Бурова, равнодушного Свиркина – и, не сдержав внезапные слезы, закричала:

– А ведь она права, права, права... Хищники...

И плача, ушла под навес.

Марина огорченно посмотрела на Веру Богдановну.

– Неврастеничка, – буркнул Дан.

Настроение было безнадежно испорчено. Все понуро побрели в баню, собрали вещи, стараясь не задевать друг друга, и обращали взгляды в пустоту. Вскоре приехал Айвар, он тоже помалкивал – видимо, инцидент в бане тоже стоил ему нервной энергии. Группа молча погрузилась, и микроавтобус покатил в сторону Риги.

В открытое боковое стекло вливался аромат скошенных сочных трав, напоминавший по запаху одеколон.

Съемки так и не начались.

Серьезно заболел Сергей – двусторонняя пневмония.

Буров ходил злой, как черт, – в конфиденциальном разговоре Молчанов сообщил ему, что играть отказывается. На черта ему нужна бывшая жена, новые сплетни и раздраженные крики критики? Колька, однако, в глубине души еще надеялся, что все наладится. Ему не хотелось посылать Жозефину в Москву договариваться насчет замены. На всякий случай он сходил на пару спектаклей местного русского драмтеатра, чтобы составить представление о творческих силах этого коллектива. В качестве запасного варианта он расчитывал пригласить кого-то из рижан. В творческом отношении был доволен только Свиркин, который заполнял образовавшийся вакуум сочинением халтуры – простенькой музычки к мультфильму. Лейтмотив он уже сделал, принялся за вариации, а оркестровку решил сделать по возвращении в Москву.

Через неделю уехала Марина. Она собралась неожиданно, перед вечерним поездом зашла к Бурову и сказала:

– Уезжаю. Когда будет все на мази, дашь телеграмму. А пока поиграю в театре. А если уеду на гастроли – ищи.

Естественно, Буров стал возражать, предложил сняться в отдельных сценах, где Сергей не участвовал, но Марина отказалась.

Подольская буркнула:

– Коля, пусть едет.

– Как ты боишься за свое добро, – беззлобно сказала ей Марина.

"Добро" пребывало на грани отчаяния. Взявшись руками за голову, оно проговорило жалобным голосом, не обращая внимания на побелевшую от злости Жозефину:

– Марина, не подведи меня. Кругом одни предатели. А моего тощего тельца не хватает на все амбразуры.

– Мы рождены, чтоб мучиться на свете, – странно ответила Марина – она пребывала во власти сильнейших впечатлений от событий в финской бане.

Уже садясь в поезд, она поняла, что ей жаль Бурова. И ее твердо принятое решение – покончить с киношными делами, а, быть может, и с актерскими вообще – стало подтаивать, как леденец. Она поняла, что нужна сейчас этому не очень удачливому человеку, и ей стало тревожно и радостно.

...Неужели мне никогда не будет дано освободиться от груза воспоминаний о том, что случилось в бревенчатой баньке на берегу безмятежного озера? А было ли это вообще, ведь, кроме меня, никто ничего не помнит, быть может, я находилась в лунатическом состоянии или видела кошмарный сон? Могла ли моя боль принести счастье или хотя бы облегчение какому-то бесконечно далекому, абстрактно существующему для меня народу? Могла ли я согласиться на этот дикий, решающий, непоправимый шаг? И во имя чего я отказалась от странного предложения? Чтобы продлить и усугубить боль от неудавшейся жизни, которая уже не обещает никаких поворотов к лучшему?.. Об этом и размышляла Марина, сидя в купе спального вагона скорого поезда Рига-Москва, время от времени обмахиваясь платком, потому что было жарко, а проводница еще не включила вентиляцию. Какое-то время она смотрела в окно, но потом ей надоело это непродуктивное занятие, и она откинулась на спину, закрыла глаза и погрузилась в полумрак своей души...

...Она шла сквозь непроглядную графитную ночь, которая, казалось, сыпала черным порошком в глаза. Каблуки негромко стучали по асфальту. Это был незнакомый город – всепоглощающая тьма скрывала приметы жизни. Нигде ни огня. Во тьме раздавался шелест, похожий на шепот, – там угадывались деревья. Возможно, бульвар, подумала Марина. Но почему в городе соблюдается такой жесткий режим экономии энергии? Неужели здесь не бывает ночных прохожих? Ведь нужно узнать, какой это город, чтобы понять, зачем я сюда попала. Вдалеке показался огонек, зеленоватый, маленький, тусклый, неживой. Словно гнилушка. Марина обрадованно ускорила шаг. Вскоре послышался нарастающий шум мотора, огонек стал ярче и крупнее. Марина поняла – такси. Она метнулась наперерез ходу машины и отчаянно замахала руками. Это был риск – машина шла с погашенными огнями. Водитель скорее почувствовал, чем увидел ее, и включил дальний свет – лучи полоснули наклоненную фигуру женщины. Пронзительно завизжали тормоза, машину занесло. Марина бросилась к ней и закричала в опущенное боковое стекло: "Какой это город? Довезите меня до аэропорта!" Водитель промолчал, медленно повернулся и вытащил фиксатор задней дверцы, приглашая сесть в машину. Марина рванула дверцу, уже занесла ногу, чтобы опуститься на заднее сиденье, как вдруг увидела, что вместо сиденья зияет бездонная пропасть. Холодным ужасом, вековой сыростью подвалов инквизиции или азиатских зинданов повеяло из непонятного провала. Марина безумно закричала, обратив лицо свое к водителю. Он молчал. Луна, которая внезапно вынырнула из плотных ночных туч, скупо облила его жесткие скулы мертвым светом. Пристально вглядевшись в пергаментное лицо, она узнала его: Синий! Марина с силой захлопнула дверцу, и машина тотчас же унеслась в ночь, обдав ее наркозным запахом бензина...

За окном нудно мелькали равномерно расположенные вдоль железнодорожного полотна телеграфные столбы и опоры линии электропередачи. Марина, скомкав носовой платок, промокнула выступившие капельки пота.

Стремительно переодевшись, она приняла таблетку седуксена и уснула под аритмичный стук колес фирменного поезда.

Теплый, сдобренный утренними выхлопными газами воздух Рижского вокзала встретил Марину у вагона.

Она вдохнула и успокоилась окончательно.

Выйдя из такси, Марина медленно поднялась по широкой лестнице старинного шестиэтажного особняка, где она обитала. На площадке четвертого этажа, выложенной темно-вишневыми и зеленоватыми мраморными плитками, перед дверью своей квартиры она остановилась перевести дыхание. "Ну вот я и дома, – радостно подумала она. – Все позади".

С удовольствием бросить чемодан в прихожей; немедленно – ванна, потом – кофе, и – рассла-а-абленно, блаженствуя, опуститься в объятия кресла, держа чашку в руках.

Зазвонил телефон.

Некоторое время Марина сидела неподвижно. Телефон настаивал. Марина упрямилась. "Меня нет, я в Риге". Телефон звонил. Не выдержав, Марина встала, подошла к аппарату и сорвала трубку. Звонок победно захлебнулся.

– Слушаю.

– Марина, как здорово, что я застал тебя! – в трубке раздался озабоченный и одновременно обрадованный голос режиссера театра. – Бросаюсь в ноги! "Мария Стюарт" горит синим пламенем. Сергеева в отпуске, а Сыромятникова с лестницы упала. Теперь ковыляет с костяной ногой. Тебя же вводили в спектакль? Ты прилично помнишь роль?

– Вполне, – автоматически ответила Марина, еще не выйдя из расслабленного состояния.

– Вот и отлично! Приезжай в два на репетицию. Ты меня спасаешь!

– Пора основывать спасательную фирму "Полубоярова и К°", – положив трубку, буркнула Марина. – Ищите спасения только у нас. Срочные формы спасения по двойному тарифу! Там спасала, тут – спасай! Чудеса. Меня бы кто спас...

Она быстрыми глотками допила кофе, немного пометалась по квартире, вызывая в памяти пьесу, пробормотала под нос один монолог Марии Стюарт, потом вышла на площадку и позвонила соседке.

– Мариша, вы вернулись, – в дверях брезжила махонькая, полупрозрачная старушка с печальными глазами.

– Да, я за почтой, Алина Петровна. У нас в съемках – перерыв. Не успела приехать, уже режиссер вызывает в театр на подмену, – с затаенной радостью сказала Марина.

– Тяжелая у вас все-таки работа. От звонка до звонка спокойнее. А почту вашу принесу. Сию секундочку. У меня все аккуратно сложено. Да вы проходите, – было видно, что соседка рада приходу Марины и старается продлить свое неодиночество, зазывая в гости.

– Это вам небольшой сувенир из Прибалтики, – Марина протянула янтарную брошку.

Старушка обрадованно взяла брошь, подержала на ладони.

– Спасибо, вы всегда так внимательны.

В ее голосе прозвучала обида, давно затаенная на зятя и дочь, которые не баловали ее вниманием, и – как пожаловалась она однажды Марине в минуту горечи – ждали ее смерти.

– Это вам спасибо. Я вас так часто обременяю.

– Мне это совершенно нетрудно. Очень радостно почувствовать себя нужной хоть кому-то. К тому же благодаря вам я читаю "Театральную жизнь". Вот вся ваша пресса и ключик от почтового ящика. Вам какая-то посылка, вчера уже второе извещение пришло.

– Благодарю, Алина Петровна. Сейчас же отправлюсь на почту, уклоняясь от чаепития, сказала Марина. – Интересно, откуда это меня побаловали вниманием?

Почта помещалась в соседнем доме.

В отделе доставки ей вручили небольшой пакет в сургучных медальках, туго перевязанный бечевкой. Марина с удивлением прочла обратный адрес "Петрозаводск, проездом".

Дома было тихо – шум улицы угас, в этот час поток трамваев, как напор горячей воды по вечерам, ослабевал. Вскрыв пакет, Марина ахнула и присела – в бандерольке были все ее последние пропажи: кофточка, очки, сахарница, помада, жемчужинка в серой кожаной коробочке.

Петрозаводск? Петрозаводск... Петрозаводск! – ее вдруг как током ударило. Это пришельцы. Синий и компания. Вернули.

Неужели все кончилось?

С отвращением Марина накрыла вещи скатертью и отодвинула на край стола, боясь прикасаться к ним руками, будто их уже потрогал прокаженный.

Ровно в два часа Марина явилась на репетицию.

Безнадежность и тоска читалась в глазах режиссера. Он механически взял ее за локоть. "Вы видели, как играет Сыромятникова?" – Марина прочла полное неверие в свои силы в его темных собачьих глазах. "Вы" и рефрен на тему Сыромятниковой подняли в душе ее волну раздражения, но Марина справилась с собой. Он обреченно стал излагать общую режиссерскую концепцию. Марина перебила его и попросила начать репетицию. Он удивился, но согласился безропотно – в конце концов, выбирать было не из кого, не стоило тратить нервы на мелкие препирательства. Она прочла с листа два монолога. Удивленный режиссер захлопал в ладоши, стряхивая на мятые брюки сигаретный пепел: "Отлично! Вы ловите нерв спектакля! Постарайтесь удержать себя в той же кондиции до вечера. Не расплескайтесь!" Он, гипнотизируя, водил руками перед ее носом, а потом, подвывая, стал что-то вещать о сверхзадаче. Марина отстранила его и, сказав, что пойдет готовиться к спектаклю, удалилась из зала. Режиссер обалдело смотрел ей вслед, напоминая двоечника, который неожиданно по контрольной получил пятерку, но, радуясь, начинает подозревать, что учительница просто перепутала листочки, и заслуженная оценка никуда от него не уйдет.

Марина решила не уезжать домой.

Конечно, роль была сложной. А кроме того, театр имел в прошлом сезоне два провала – критика клевала с упоением. Поэтому на Сыромятникову смотрели, как на спасительницу, ибо она, независимо от времени, в которое происходило действие той или иной пьесы, одинаково придыхающим голосом обнажала не меняющийся от героини к героине, видимо, свой внутренний мир, к чему зритель относился весьма снисходительно. И пресловутая сломанная нога могла стать причиной нервотрепки среди руководства театра.

Марина настраивалась, она бродила по пустынному театру, кто-то встречался ей, здоровался, она машинально отвечала, кивала, а сама думала о Марии Стюарт, о королеве, которую любовь вознесла и убила. Марина чувствовала, как внутри нее аккумулируется энергия, отходят посторонние мысли и переживания. Проходя через фойе, Марина взглянула в зеркало и удивленно остановилась – ее осанка изменилась, глаза сверкали силой. Марина становилась Марией Стюарт. Она ощущала, как тепло наполняет ее пальцы, как кожа начинает пульсировать, предвкушая потоки света из театральных "пистолетов".

...В одиннадцать, когда все кончилось, и зрительный зал, гудящий и наэлектризованный драмой, только что завершившейся на сцене, опустел, Марина сидела в своей уборной перед зеркалом, закрыв глаза. Потом она взглянула на себя – боль пережитой трагедии покидала ее. Прощаясь, великая королева улыбнулась Марине и произнесла:

– Так, значит, мне еще и в этой жизни небесное блаженство суждено!

Марина еще помнила благодарную зрительскую овацию, которая обдала ее, как штормящее море, когда она вышла на поклоны. И цветы, которые рухнули к ее ногам, цветы, которыми уже давно не баловала ее публика, белые, желтые, алые розы, она держала их, тяжело дыша от волнения и не ощущая, что шипы колют ее ладони. И задыхающийся шепот режиссера, который, отражая лысиной свет лампионов, припадал к ручке и ворковал: "Голубушка, ты преобразилась, мы явно недооценили тебя. Сыромятникова бледнеет в сравнении с тем, что ты сегодня показала. Ты – настоящая Мария. Через три дня мы еще раз даем. Будь такой же. Я достану прессу..."

Коротко хохотнув, она ответила режиссеру:

– А ведь вы считали, что на безрыбье и Полубоярова – Мария Стюарт. Ведь так? Сознавайтесь, интриган!

И он не отпирался, кивал и вновь потрясенно смотрел на Марину. Как будто он только что познакомился с нею.

Теперь же, отходя от спектакля, Марина удовлетворенно откинулась на спинку кресла и подумала: "Услышь Сыромятникова, что он мне тут пел, она бы повесилась на театральном канате. Ничего. Марина Полубоярова еще покажет вам".

Вернувшись домой, Марина достала папку с программками спектаклей, нашла листочек с надписью "Мария Стюарт", взяла синий фломастер и жирно зачеркнула стоявшую первой в списке фамилию Сыромятниковой, а сверху написала крупными буквами – Полубоярова М. В.

Опять зазвонил телефон. "С ума можно сойти!" – она подняла и тут же опустила трубку на аппарат.

Марина смотрела на вещи, вынутые из посылки, и ее охватило желание сгрести их в кучу и выбросить в помойное ведро.

Вдруг ей почудилось, что какой-то бес коварно шепнул в ухо: "А может, нужно было согласиться? Тогда, в бане? Или ты удовлетворишься жалкими букетами и слюнявыми комплиментами?.. Не радуйся, завистники все равно сожрут тебя..."

Марина вдруг ощутила, как страх вползает в нее, медленно, щекотно, плотоядно, как гусеница в кочан капусты или червь в яблоко.

Уронив голову на руки, она заплакала. Горько, отчаянно. Ей показалось, что она вновь попала в почти безвыходную ситуацию.

– Марина, Марина, опомнитесь, что вам почудилось, что с вами, почему вы плачете?