Текст книги "Сауна"

Автор книги: Юрий Касянич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Касянич Юрий
Сауна

Юрий КАСЯНИЧ

САУНА

За пыльным окном московской квартиры неторопливо и уверенно прибывал утренний свет. На карнизе лениво шуршали блеклые, отсыревшие за ночь воробьи. Свет попадал в комнату сквозь крупные ячейки тюля, похожего на рыболовную сеть, все острее обозначая детали обстановки – так инженер по свету во время спектакля, постепенно перемещая движок реостата, неспешно обнажает утлы декорации, поначалу растворенные в сумраке сцены.

На подоконнике, напоминая осьминога, голодно прилипшего к стеклу аквариума, произрастал жирный самоуверенный куст алоэ. Трюмо перестало казаться сомнительным мерцающим призраком и отразило ореховую громаду шкафа, тускло светясь пожилой амальгамой. В углу, рядом с абрикосовой полусферой модного торшера, стояла новая полированная кровать.

На кровати, среди складок голубого с розовыми цветочками пододеяльника, спала женщина. Ее не очень красивое, отмеченное годами лицо с тонкими полукружиями выщипанных бровей, обесцвеченными помадой губами и усталой от частой гримировки кожей еще пребывало во власти сна. Но оно уже приобрело то жалобное выражение, которое возникает, когда сон покидает тело. Протяжно зевнув, женщина проснулась. Звали ее Марина Полубоярова. Она работала актрисой в не очень популярном среди столичных снобов театре, который поэтому относительно легко был доступен для транзитников.

Марина приподнялась на локте, потянулась. Раздался треск разрываемой ткани. Марина вздрогнула, окончательно проснулась и стала ощупывать ночную сорочку, ища разрыв.

Вдруг она резко сбросила одеяло, ступнями нашарила на полу теплые с опушкой из оленьего меха комнатные тапочки и, путаясь в длинной сорочке, помчалась на кухню.

Ей почудилось, что в кухне течет вода.

В последнее время ей часто казалось, что она слышит шелестящий звук воды, змеино текущей из крана. Но всякий раз, влетая в кухню, она обнаруживала, что все в порядке. Она сокрушенно глядела на молчащий кран, а потом начинала опасливо ходить по квартире, подозрительно осматривая углы.

Вот и сейчас всполошилась зря. "Галлюцинации... Наверно, с ума схожу, – равнодушно подумала Марина. – Одиночество способствует".

После бурного и короткого, как летняя гроза, брака с Сергеем Молчановым, и особенно после внезапной смерти дочери – чудесной веселой Машки – от перитонита, Марина твердо решила жить одна. Прохладные романы, недолгие, как альпийское лето, не задевали ее сердца. "Не вымирать же", усмехалась она.

В коридоре она взглянула в зеркало и что-то странное почудилось ей в отражении. Она приблизилась к зеркалу и внимательно вгляделась в него. Там, за гладкой прохладной поверхностью, за ее собственным отражением, в неясной дымке, ей вдруг увиделась немолодая женщина, сидящая в кресле-качалке у камина и греющая руки у огня. Видение длилось какой-то миг, потом оно стало растворяться, как мираж, в потустороннем тумане сначала погас камин, блики ушли с лица той женщины и черты ее стали неразличимы, потом она исчезла, и в зеркале отразились серо-голубые обои, которыми были оклеены стены в прихожей.

Марина в отчаянии подумала: "В самом деле, что это со мной происходит?" Она подняла подбородок, придирчиво осмотрела кожу на шее и осталась довольна. У нее были не очень крупные, но выразительные серые глаза, которые при хорошем макияже выручали во время кинопроб.

Она положила ладони на затылок, запустила пальцы в свои пышные каштановые волосы и высоко подняла их над головой.

Подчинившись какому-то внутреннему импульсу, ее губы произнесли:

– Со всем земным покончила я счеты и уповаю, что ничьей должницей покину этот мир.

Марина вслушалась в слова, и страх коснулся ее души. Это были слова из трагедии Шиллера "Мария Стюарт".

Марине лишь дважды привелось выступить в этой роли. Главному что-то "не показалось" – он считал, что все должны играть так же, как их премьерша Сыромятникова, на которой для него свет клином сошелся, – и Марину снова задвинули. Она не протестовала – не имея званий, не имеешь права на капризы. "Видно, не судьба, – думала она, – а, может, я действительно бездарность".

Сейчас она снова подумала об этом и даже не заметила, как истаяла гордая сила, только что изменившая ее лицо.

Расчесав волосы массажной щеткой, Марина сказала:

– Что хорошо, то хорошо, но галлюцинации – это плохо. Нужна профилактика. Холодный душ. Бег трусцой. Аутотренинг.

Она набросила на плечи махровый халат, взгляд ее упал на папку со сценарием. Эту папку она обнаружила в почтовом ящике неделю назад. Ни имени автора сценария, ни сопроводительных слов. Кто-то ее провоцировал или разыгрывал.

Вначале Марина не прикасалась к сценарию, демонстративно бросив его на столик в коридоре, но через день любопытство взяло верх – Марина уже пережила искушение кинематографом, в конце концов, есть неплохие кинороли, и что там строить из себя пуританку от театра?

В сценарии герой – Карамышев – после двадцатилетнего супружества встречает возлюбленную юности Елену. Его охватывает юношеская острота ощущений, он мечется, тайком летает в город, где живет она. Им удается провести несколько дней во время отпуска вместе. Черное море. Она безумно одинока, но оттаивает, верит в воскрешение любви. А семья рушится: дочь уходит из дома и под знаменем осуждения отца решает проблемы личной жизни, жена, страшась разрыва, становится слепоглухонемой. Обмолвившись об этом по телефону, он приводит Елену в ярость. Она вызывает его и устраивает над ним суд. Карамышев уничтоженно убегает, улетает, прилетает и встречает в аэропорту свою жену, ждущую его возвращения.

Провокатором оказался кинорежиссер Николай Буров. Марина снималась у него в фильме "Игра вслепую". Получился глуповатый детективчик, критики упражнялись в иронии, зрители писали нехорошие письма, да и Марина в роли скупщицы золота выглядела весьма бледно.

– Ну, как чтиво? – Буров позвонил через два дня.

– Так, значит, это твоя работа? Форменный террористический акт. Я же говорила, что с кино завязано. А ты анонимно вламываешься... – Марина изображала недовольство.

– ...и предлагаю главную роль, – ответил он голосом нашкодившего пацана, который уверен, что наказание миновало.

– Ну-у, – протянула Марина.

– Согласна?

– А пробы? – давая понять, что согласна, спросила Марина.

– Значит, согласна. Ты идешь без проб. Все-таки мы...

– Глаз вон, – Марина не любила вспоминать об их интрижке.

"Без проб!" – Марина ликовала. Она ненавидела их.

– Ты должна быть красивой. Классика на голове, элегантная простота и шарм, ну в общем, Вера Богдановна поколдует, – увлеченно вещал Буров. – А начало будет такое – толпа, гололед, он идет, погруженный в свой серый быт, снимаем черно-белым, потом видит ее, то есть тебя, тут переходим в цвет. Вначале не узнает, ты эффектна, он засматривается, узнает, окликает, скользит по льду, падает, встает – тебя, то есть ее, нет. Снова черно-белым. И потом – титры.

– Это уже где-то было, – сказала Марина.

– Ерунда, – отмахнулся Николай.

Марина с удовольствием повторила слова Бурова: "Ты эффектна..." и зажмурилась. Ей вдруг захотелось очутиться на съемочной площадке, окунуться в суету и неразбериху кино.

Она поставила на газ чайник, вернулась в комнату. Из серванта достала изящную кобальтовую чашку от недобитого сервиза, серебряную сахарницу, банку растворимого кофе, подкатила плетеный столик на колесиках к мягкому креслу и взяла в руки сценарий.

Она прочла кульминационную сцену, где Елена рассказывает Карамышеву о ребенке, о его ребенке, которого не родила, и о том, что из-за этого больше не могла иметь детей. Получалась сцена высочайшего коммунально-драматического накала, во время которой несколько миллионов кинозрителей смогут пустить слезу. Марина усмехнулась, и, подняв голову, наткнулась взглядом на фотографию улыбающейся Машки. Все ее ироническое настроение пропало, и опять тихонько заболело сердце. Как она выжила тогда? Как тянуло ее тогда броситься вниз, с эстакады, когда она шла из больницы! В ее ушах непрерывно стоял плач дочери, она все время пыталась вспомнить, как Машка смеялась, и не могла, и принималась плакать сама, а слез уже не было, она только постанывала, как после большого глотка ледяной воды.

Свист чайника прервал ее воспоминания. Она пошла на кухню.

Вернувшись, Марина насыпала кофе в чашку и, поискав взглядом, не обнаружила сахарницу.

Она испуганно откинулась в кресле и прошептала:

– Бермудский треугольник. Жемчужина исчезла, летняя кофточка испарилась. Какая-то мистика. И вот опять... Может, квартиру поменять?

Она вспомнила, как недавно потеряла солнечные очки. Собственно, не потеряла – они пропали. Марина отчетливо помнила, что пришла после репетиции, положила очки на стол, побежала к зазвонившему телефону, а когда вернулась – их не было. Поиски были безрезультатны.

Перегнувшись через ручку кресла, она замерла от неожиданности: на полу стояла сахарница. Марина протянула к ней руку, потом отдернула, словно боясь удара током, но, помедлив минуту, все же взяла. Дрожащей рукой размешала кофе и сахар, потом налила кипятку, еще помешала – и опять принялась листать сценарий, стараясь не думать о пропажах.

Вдруг из прихожей совершенно ясно донесся слабый вздох:

– Ма-ма!

– Машка! – не помня себя, вскрикнула Марина и, задыхаясь, бросилась на голос.

В коридоре была пыльная пустота, пронизанная утренним светом. Марина обессиленно оперлась рукой на столик, где стоял телефон, и, закрыв глаза, почувствовала, что похолодела от ужаса. "Свихнулась, пора в желтый дом, а не на киносъемки..."

Внезапно зазвонил телефон. Звук его словно обжег Марину. Она отскочила от столика и закричала. Она смотрела на телефонный аппарат, как на неожиданно выползшую змею.

На пятый звонок Марина сняла трубку.

– Привет, старуха! Все пропало. Я посыпаю голову пеплом.

Приходя в себя, Марина вслушалась в торопливый буровский говорок и с усилием произнесла:

– Что такое? Не части.

– Понимаешь, по-моему, нечистая сила вмешалась.

– Очень может быть, – прошептала Марина.

– Что ты бормочешь там?

– Это я про себя. Ну, а что насчет нечистой силы?

– Еще позавчера утвердили смету. Прихожу с утра к Строганову. Все как по маслу, обмениваемся фальшивыми пасхальными улыбками – и тут звонок по телефону. Он слушает, говорит в трубку: "Да, конечно" и сообщает мне, что на Черном море снимают какой-то производственный фильм. Социальный заказ. Начальник завода страдает на фоне дендрария. Ты представляешь? "А вам придется ехать в Прибалтику. Подправьте соответствующие места в сценарии и действуйте". Как тебе это нравится?

– Нравится.

– Что? – Колька почти кричал. – Что тебе может нравиться?

– Прибалтика.

– Я тоже люблю все курорты Советского Союза, а также Средиземноморья. Но я же всем наобещал Черное море.

– Я думаю, никто не огорчится. Лучше скажи, кто в роли Карамышева?

– Твой хороший знакомый, – Колька замялся, как студент перед провалом экзамена.

– Кто конкретно?

– Твой Молчанов, – содрогнувшись, произнес Буров.

– Как? – пораженно воскликнула Марина и добавила: – Буров, ты свинья.

– Не закипай, – заныл Колька. – Я ему обещал уже давно. Ты что потерпеть не можешь? Всего одна интимная сцена.

– Скажи, за что богу было угодно познакомить нас? – гнев Марины утихал. Она ругала Бурова уже по инерции, вдруг ощутив, что Молчанов ее волнует примерно так же, как сход ледников где-нибудь в Гренландии.

– Ругай меня, только сыграй, – голос Бурова повеселел. – Убедила едем в Прибалтику.

Марина положила трубку, и ее взгляд упал на столик, где остывал недопитый кофе.

Сахарницы не было.

Яркая внешность тридцатитрехлетней Жозефины Подольской, нынешней подруги Бурова, в сочетании с дипломом ВГИКа была той блесной, на которую дружно клевали мужики-режиссеры. Это был ее четвертый фильм, но дальше ступеньки помощника режиссера она не смогла взобраться по творческой лестнице. Видимо, диплом обещал остаться ее высшим достижением. Все прочие взятые высоты относились к сфере интимной жизни и имели слабую связь с фильмами, потому что по завершении съемочного периода режиссерские дуэты с участием Жозефины распадались так же стремительно, как элементы из нижней части таблицы Менделеева.

Перед отлетом в Ригу в аэропорту создалась нервозная обстановка Жозефина опаздывала.

Худощавый джинсовый Колька Буров яростно грыз спички и заплевывал чистый пол перед галереей посадки.

Оператор Дан Григориу подзуживал:

– Ей нужно немало времени, чтобы проститься со всеми своими друзьями. Пошли в самолет. Прилетит завтра твоя зефирная Жозефина. Или приедет поездом вместе со всеми остальными.

Буров угрюмо цедил сквозь зубы:

– Глаз выбью – как тогда снимать будешь?

Буров пребывал в ранней стадии увлечения, когда ничто не может заменить материальное присутствие интересующего предмета.

Марина улыбнулась – Буров был по-детски капризен. Он не любил, когда что-то шло вразрез с его планами. Тогда он непременно начинал злиться, отпуская тормоза.

– А ты что хихикаешь? – почти закричал на нее Буров и осекся – в здание аэропорта вошла курносая Жозефина. Она хищно оглядела помещение и, определив направление, потащила тяжелый рыжий чемодан. Приблизившись, она без тени смущения сказала:

– Слава богу, успела.

Буров смотрел на нее зверем, который долго умирал от голода, и вдруг увидел стопроцентно гарантированную добычу, но оторопел, не зная, за какой кусок приняться.

– Не испепеляй меня своим немым укором, – строптиво бросила Бурову Жозефина. – Здравствуйте, Вера Богдановна, – отвернувшись от Бурова, она поздоровалась с гримершей. – Дан, оттащи мой багаж, – подарила оператору почти журнальную улыбку.

С Мариной они обменялись холодноватыми кивками. Вероятно, Буров слишком восторженно говорил о ней, и первая статс-дама, очевидно, усматривала в ней потенциальную соперницу.

– Вперед – и с песней! – пророкотал волосатый Лев Свиркин, композитор фильма, увязавшийся с ними, потому что еще не бывал в Прибалтике. "Шум Балтийского моря, пение прибрежных песков помогут мне найти верную ноту, и тема любви прозвучит свежо, как предрассветная песня соловья", произносил Лев в кабинетах, где решалась судьба его поездки. В кабинетах сидели бюрократы, видавшие и более беспримерные образцы творческой наглости, но они внимательно смотрели на сильные, поросшие курчавыми волосами руки композитора. Эти руки яростно сжимали душный воздух затхлых, далеких от музыки бюрократических кулуаров, и ответственные лица понимали, что в случае отказа необходимая нота будет извлечена из них, и она может стать лебединой в их жизни.

К самолету Марина и Молчанов шли рядом, не произнося ни слова. Они даже не смотрели друг на друга, но чувствовали, что между ними протянулась тонкая напряженная нить. Марина вдруг подумала, что Буров инспирировал сценарий об их истории. По ней промчался импульс возмущения, который, впрочем, тут же исчез. Она вспомнила, что Колька клинический интриган, и это ее успокоило.

Вскоре после взлета Дан извлек свежий номер "Огонька", и все стали разгадывать кроссворд. Успешно выяснили столицу европейского государства, часть печатающего механизма, определили фамилию летчика-космонавта СССР и немного поспорили о том, как называется картина Васнецова – "Богатыри" или "Три богатыря". Процесс стал пробуксовывать на рыбе семейства сельдевых.

– Смотрите, что это? – изумленно вскрикнула Жозефина.

Авиапассажиры прильнули к иллюминаторам.

Справа от самолета в лучах полуденного солнца двигался непонятный объект. Эллипсоид сиреневого цвета, от которого в горизонтальной плоскости отходили восемь ярких малиновых лучей. Облака, попадавшие под лучи, моментально рассеивались. По салону пролетел сквознячок паники, и стали раздаваться испуганные возгласы.

– Неопознанный летающий объект, – определил Дан. – В натуральную величину. И пусть потом не рассказывают, что это шаровая молния.

В это время включилась бортовая сеть авиалайнера, и стюардесса, в голосе которой чувствовалось волнение, сообщила:

– Граждане пассажиры! Наш полет проходит на высоте десять тысяч двести метров, скорость – восемьсот девяносто километров в час. Справа по ходу движения самолета вы можете наблюдать обычное для этого времени суток оптическое явление, называемое высотный мираж. Не следует волноваться, можете спокойно продолжать полет. При выходе из зоны наложения солнечных лучей мираж исчезнет. Температура за бортом – минус пятьдесят градусов. Наш самолет прибывает в Ригу согласно расписанию. Благодарю за внимание.

– Мираж? Пусть баки не заливают, – возмутился Свиркин, которому до сих пор не удалось добраться до иллюминатора, чтобы обозреть необычайное явление.

– А зачем тревожить пассажиров? – сказала Марина. Она тоже не поверила словам стюардессы. В ней крепло убеждение, что рядом все время забавляется какая-то жестокая потусторонняя сила.

В это время эллипсоид вошел в облако и исчез. Облако рванулось и осталось за самолетом. Справа раскинулось залитое солнцем голубое пространство без малейших намеков на НЛО.

– Я все время смотрела в окно, ничего не было, и вдруг – хлоп. Появилось, – возбужденно говорил сзади женский голос.

– Ерунда. Обман зрения. Мираж, тебе же сказали, – равнодушно зевнул в ответ мужчина.

По прибытии в Ригу началась традиционная суета. Получить багаж, устроить в гостиницу тех, кто прибыл поездом. Брони оказалось меньше, чем нужно.

Это был сольный номер Бурова. Он ритуально тряс документами, удостоверениями, организовал пару звонков и все уладилось.

История с летающим объектом почему-то забылась. Правда, у Марины пропала импортная помада, но она не слишком огорчилась.

Однажды за ужином в гостиничном ресторане Дан объявил:

– Планируется посещение сауны. Айвар устроил.

Айвар был редактором на Рижской киностудии. Дан начинал здесь, с Айваром у него сохранились приятельские отношения.

– Финская баня? – осторожно спросила Вера Богдановна.

– Модное место отдыха, – сказал Буров. – Банкет в хорошей финской бане лучше всякого ресторанного вечера.

– Как банкет? – ахнула гримерша. – В бане моются.

– Само собой, – ответил Дан. – Но сейчас в банях проводятся свадьбы, юбилейные торжества.

– Как? – снова ахнула Вера Богдановна. – Это же разврат!

– Нет, это культура свободного тела, – возразил Дан. – И потом не обязательно отказываться от купальных костюмов. В конце концов, это так удобно – нет душных галстуков, тесных туфель, можно не опасаться облиться, уронить селедку или салат себе на новые брюки.

– Для меня это слишком современно, – серьезно сказала гримерша.

– Вера Богдановна, мы окружим вас заботой и вниманием, вам не будет там неловко, – мягко сказал Буров.

Вера Богдановна с сомнением посмотрела на него и Жозефину, в которой после выпитого за ужином шампанского появилось что-то очень кошачье, и ничего не ответила. В ней происходила сильная внутренняя борьба.

Несколько вечеров в прокуренном до одури буровском номере шли споры о расстановке психологических акцентов в ключевых сценах. Это был метод Бурова – он заставлял высказываться абсолютно всех, слушать он умел, зато потом в кучах наговоренных фраз он находил алмазы, хотя и плохо отшлифованные, и горделиво, как ведущий петух курятника, поднимал голову, выпячивал неатлетическую грудь и какое-то время чувствовал себя триумфатором. Но в конце концов, все обалдели, перегрызлись, помирились, устали, и грядущий банный день представлялся спасительной отдушиной.

Светловолосый курчавый Айвар оказался отличным гидом и все два часа, пока ехали в микроавтобусе, рассказывал о Латвии и латышах. От этого неяркая серьезная природа, пролетавшая за окном, становилась ближе и понятнее.

Банька стояла среди изумительного пейзажа. Идеальная гладь озера, окруженного березами. Чуть повыше, с косогора, золотой лавой к озеру стекало пшеничное поле. Отлично срубленная банька с широкой террасой, от которой к воде шли мостки, вызвала у Жозефины необузданный восторг. Она, как первоклассница, стала прыгать по траве.

Кругом, греясь на солнце, лениво и грузно лежала архаическая тишина. До местной грунтовки было два километра по лесной, укатанной грузовиками просеке – пушистый пояс хвойного фильтра впитывал все звуки цивилизации. На полянах оркестры кузнечиков соревновались в исполнении гимнов солнцу и покою. А вдалеке педантичная кукушка определяла кому-то длину жизненного пути. Каждое "ку-ку" было подобно звуку косточки огромных счетов судьбы, перелетавшей с одной стороны на другую. Ку-ку – тук-тук!

Айвар помахал рукой и сказал:

– Завтра приеду. Отдыхайте.

Он показал на деревянный дом с потемневшей крышей, около которого коричневели две коровы:

– Банщик живет там.

– А ты? – с бесплатной щедростью пригласил Дан.

– Я успею, – улыбнулся Айвар. – Поеду клубнику собирать. Старики сами не справляются. Повезу в Ригу, а завтра с женой на рынок. Небольшой натуральный бизнес.

– Ну, смотри. Вообще, жаль, что уезжаешь, – неискренне сожалея, сказал Колька и поднял тяжелую сумку с провизией.

Микроавтобус лихо развернулся, и темно-зеленая плоть елового леса поглотила его.

...Обгоняя гримершу, Колька прошлепал босыми ногами по шатким мосткам, на мгновение замер на краю, оглянулся и, шутливо подпрыгивая, закричал:

– Ныряю!

Вера Богдановна только успела всплеснуть руками:

– Осторожнее!

Конечно, Вера Богдановна не откололась от родной группы. Любопытство одержало верх над стыдливостью. И сейчас, обалдев от колхозного пива, сухого пара и собственной полуобнаженности, она стояла на последней ступеньке лестнички, ведущей из парилки к мосткам, и блаженно вдыхала березовый воздух.

Распаренное до поросячьей розовости худое режиссерское тело отделилось от мяукнувших досок. В воздухе, как два снегиря, мелькнули пятки. Николай вытянул руки перед головой и погрузился в озеро. Однако под водой что-то произошло, и ноги его остались торчать над зеленовато-серой озерной гладью, как два перископа.

– Помогите! – зажмурившись, Вера Богдановна села на ступеньку.

– Что? – оглянулся Молчанов, отставляя стакан с пивом на широкий бортик террасы.

– Он... Торчит... – обессиленно показывая в сторону озера, лепетала гримерша.

На крик выбежали остальные.

Жозефина, стирая капли пота с плеча, сердито сказала:

– Гибель "Титаника". Вечно с ним что-то приключится. Сущий болван.

С удивлением Марина посмотрела на нее и подумала: "Глупая, так дешево демонстрировать свою власть над мужчиной. Впрочем, пока молода, кажется все можно. Это потом начинаешь осторожничать".

Еще несколько секунд ноги торчали вертикально. Потом они исчезли под водой и тут же появилась – вся в озерной грязи и тине – голова Кольки.

– Водяной... – захохотал снизу Свиркин, который обливался водой у берега.

Колька брел к берегу, плевался и икал, и эти звуки разносились над притихшим озером, как будто в камышах ухала выпь. Он погрузил голову в воду и стал ожесточенно отмываться.

– Грязевые ванны очень полезны, – не унималась Жозефина.

Колька еще раз икнул, тряхнул волосами, прилипшими, как водоросли, ко лбу и улыбнулся своей равнодушной улыбкой:

– Утоп! Ей-богу, утоп...

Он запрыгал на одной ноге, вытряхивая воду из уха.

– Что же вы, друзья-однополчане, не спасали своего режиссера? А кто вам фильм ставить будет?

– Таких режиссеров, как ты, пятак пара в базарный день, – как сердитый хорек, фыркнула Жозефина.

– Жозе, ты несправедлива. В твоих речах сквозит неудовлетворенность, – издевательски ответил Николай, работая на публику.

"Сейчас произойдет взрыв", – подумала Марина.

– Хам! – крикнула Жозефина и попыталась облить его пивом из стакана Молчанова, но промахнулась.

– Послушайте, Николай Петрович, что это с вами произошло? – Вера Богдановна как завороженная смотрела в его лицо.

Свиркин пристально всмотрелся в Бурова и заорал:

– Помолодел, черт! Лет на пятнадцать! Вот чудеса-а-а...

Теперь уже все заметили, что Николай в самом деле помолодел: исчезли опустившиеся углы рта, налились молодостью впалые подсушенные щеки, глаза смотрели юно и весело. И хитро. Словно он знал что-то, что еще было неведомо другим.

Все кинулись к нему, обступили и замерли – хотелось прикоснуться к нему, но какая-то жуть, вдруг запавшая всем в души, останавливала движение рук.

– Что вы меня разыгрываете? – попытался улыбнуться Буров, но улыбка вышла кривоватая.

Закричала вечерняя птица, и вновь установилась тишина, которая уже вызывала подозрения.

– А вдруг это правда? – шепотом спросила Жозефина.

– Что, милая? – сказал Буров.

– Молодильная тина.

– Это кому как, – сощурился Дан. – Тебе-то чего молодиться? В ясли захотелось?

– Наверное, правда, – голосом Анны Карениной, решившей броситься под поезд, произнесла Жозефина. Еще раз взглянула Николаю в глаза и, поколебавшись какое-то мгновение, она кинулась по ступенькам в воду, крикнув:

– Вера Богдановна, за мной!

Гримерша последовала за ней, как солдат за командиром в атаку. Мужчины иронически смотрели на них с террасы.

Женщины энергично втирали тину в лица.

– Жозе, прыщами пойдешь, – крикнул Колька. Он до сих пор не понял, почему все так странно смотрят на него.

– Марина, а вы? – Жозефина подняла лицо, измазанное тиной, которое стало похоже на ритуальную маску шамана какого-нибудь папуасского племени.

– По-моему, это глупости, – сказала Марина, но пошла в воду. Теплое вечернее озеро уже обняло ее колени, но тут ей опять послышался знакомый звук воды, текущей из крана. Она повернулась, выбежала из воды, взлетела на несколько ступенек, потом поняла, что она не дома, и, как-то вдруг ослабев, села на лестнице.

– Не хочу, – жалобно, не обращаясь ни к кому, прошептала она, обхватив голову руками. – Наверно, я с ума сошла.

– Бред собачий, – произнес Свиркин. – Пошли-ка пиво пить, а то весь хмель вышибло. Хлебнем – и опять в парилку, – и, посмотрев на Бурова, добавил, – но ведь помолодел, зараза.

Рядом кто-то тихо засмеялся. Немощно, почти украдкой и оттого особенно противно.

Марина оглянулась – никто не смеялся. Она встретилась глазами с Буровым и задрожала от нехорошего предчувствия.

Лев решительно потянул дверь на себя.

Дверь была заперта.

Нетрезво недоумевая, он дергал ручку, а потом пробасил:

– Мужики, ломаем, – и агрессивно двинулся на дверь. Его живот, начальственно нависавший над плавками, напрягся, давая понять, что содержит в себе не только жировые накопления, но и мышцы.

– Погоди! – неожиданно фальцетом сказал помолодевший Колька. – Должны же быть ключи. Может, это банщик закрыл?

– Банщик сразу ушел, – сказал Дан и пошел по террасе. – Попробуем через главный вход.

Резко стемнело, и над озером простерлась тугая напряженная тишина. В какое-то мгновение Кольке показалось, что утка, летевшая над водой, замерла на месте, как будто вмерзла в воздух. Но это длилось лишь мгновение, потом птица благополучно, но беззвучно, как в немом кино, скрылась в камышах.

– Там тоже закрыто, – возвратившись, сообщил Дан.

– У вас опять какое-то происшествие? – на террасу поднялась Жозефина, и даже в наступившей полутьме было заметно, что ее лицо, разгоряченное массажем, приобрело кумачовый оттенок. – Там, где Буров, всегда что-то происходит.

За ее спиной смущенно стояла пунцовая Вера Богдановна.

– Хороша! – оглядев Жозефину, смачно прогудел Свиркин.

– Пока ты дерьмом мазалась, кто-то все двери закрыл, – раздраженно сказал Буров.

– Ах, я еще и виновата? Граждане, я его убью!

– Жозе, не сейчас, – Колька увернулся от пощечины.

Марина стояла безмолвно, мучительно пытаясь совместить мистические пропажи вещей, звук воды, текущей из крана, и странное происшествие с дверьми. В ней отчетливо нарастало убеждение, что события развиваются согласно неведомому фатальному плану.

– Что же мы стоим? – взглянув на Молчанова, сказала она. – Надо что-то предпринимать.

– Я сразу предложил ломать, – сказал покрывшийся гусиной кожей член Союза композиторов Лев Свиркин. Он нервно дергал густую черную бакенбарду и жаждал физических действий.

– Посмотрите! – дико вскрикнула Вера Богдановна.

Возглас, словно граната, разорвался в тишине, которая тут же сомкнулась, как омут, поглотивший самоубийцу с камнем на шее.

Все бросились к длинному пятистворчатому окну. Они стояли шеренгой, но не по росту, и с тихим ужасом, как на свежую могилу не очень близкого родственника, смотрели внутрь бани.

В помещении горел полный свет. По стенам мелькали длинные тени, но было неясно, отчего они возникали. За столом сидел полуголый субъект, очевидно, очень замерзший, потому что его кожа отливала синевой. Он сидел, повернувшись к окну, и сосредоточенно совершал руками какие-то манипуляции. Лысая яйцевидная голова голубого цвета неестественно сверкала в свете ламп.

– Привидение, – констатировал Молчанов и как-то по-детски застонал, кажется, мы влипли...

– Банька-то с секретом! – неизвестно чему радуясь, произнесла Жозефина. Скорее всего, это была истерическая радость.

– Ну, Айвар, ну подлец, наверняка знал, – слабо возмутился Дан. Поэтому и не остался. Такую свинью подложить. Ну, ничего, даст бог, увидимся – нос к подбородку приделаю.

– Хорошо бы свинью, а тут – какой-то... – посмотрев на Веру Богдановну, Буров осекся.

Они произносили свои проходные реплики, совершенно не зная, как реагировать. Если бы это случилось на экране с кем-то другим, можно было поиронизировать над режиссерскими промахами и операторской неуклюжестью, как было принято во всех порядочных кинематографических кулуарах, но все, что имело место быть, происходило с ними в реальном времени.

– Коля, мне страшно, – взвизгнула Жозефина и прижалась к любовнику. Ее испуганное лицо стало покрываться бордовыми прыщами. Молодильная тина действительно обладала избирательностью, потому что лицо Веры Богдановны совершенно не изменилось от рискованной косметической обработки.

Слова Жозефины определили общее состояние. Несмотря на несерьезное отношение к появлению синего субъекта, страх, липкий, как паутина, незримо оплетал всех, кто стоял на террасе.

Тем временем в двух углах появилось слабое мерцание, напоминавшее фосфоресцирующих комаров-толкунцов или бенгальские огни. Свечение усиливалось, пока не стало похоже на смерчь: он расширялся, жирел на глазах, пульсировал, словно угрожал лопнуть. Внутри него явно что-то находилось, как бабочка в коконе.

Раздался слабый звон.

– Вылупился, – сказал Молчанов.

– Кто? – упавшим голосом спросила Вера Богдановна.

Сергей не ответил и схватился за сердце.

– Что с вами, Сергей? – она оглянулась на коллег. – Отсюда можно вызвать "Скорую"?

– Конечно, – подтвердил Дан. – Почтовым голубем.

В углу банкетного зала стоял человек в костюме наездника.

Молчанов позеленел, потом вдруг глубоко вздохнул и потряс головой, словно приходя в себя после обморока.