Текст книги "Таёжка"
Автор книги: Юрий Качаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
НОВОСЕЛЬЕ
Забелины устроились в доме напротив сельпо. Раньше здесь был детский сад, но в прошлом году колхоз построил новое помещение, и с тех пор дом пустовал.
Галина Николаевна и Таёжка провозились целый день, наводя порядок: мыли полы, посуду, выставляли зимние рамы и сметали из углов паутину.
Но комнаты по-прежнему выглядели нежилыми. Не хватало им вещей, которые все ещё шли малой скоростью где-то по Барабинским степям.
– Будем жить, как на вокзале, – грустно сказала мать. – Но делать нечего.
Она достала деньги и велела Таёжке сходить в магазин за продуктами. К вечеру ждали гостей.
Таёжка ушла, а Галина Николаевна взяла у соседей ведра и отправилась на реку, хотя колодец находился рядом. Но колодец был с норовом: он успел уже проглотить два ведра, и теперь Галина Николаевна боялась его.
– Возьмите коромысло, руки нарежет, – догнала её соседка.
До сих пор Галина Николаевна видела только в кино, как носят воду на коромысле. А сейчас пришлось испытать самой. Проклятое коромысло невыносимо резало плечи, ведра раскачивались тяжелыми маятниками. И Галину Николаевну водило из стороны в сторону, будто пьяную.
Проходя вдоль улицы, Галина Николаевна до боли закусила губу. Ей казалось, что из каждого окна за нею следят насмешливые, беспощадные глаза: "Что, голубушка? Это тебе не краники с горячей и холодной водичкой отвертывать!"
Вода расплескивалась, обдавая брызгами новые босоножки.
"Черт с ними, с босоножками! – зло думала Галина Николаевна. – Только бы до дому добраться".
Домой она принесла наполовину пустые ведра. Она села на пороге, прислушиваясь к тупой боли в правой руке: занозила, когда мыла подоконники. Хорошо ещё, что полы оказались крашеными.
Она не заметила, как вернулась дочь.
– Ну что? – спросила Галина Николаевна.
– Мяса нет, мама. Придется в чайной готовое брать.
Галина Николаевна промолчала.
– Я вижу, тебе у нас не нравится, – виновата сказала Таёжка.
– Нет, нет, что ты! Чудесная река, воздух как на даче.
Галину Николаевну больно кольнуло это слово: "у нас". Не "здесь", а именно "у нас". Как будто она чужая им обоим: мужу и дочери.
Галина Николаевна ещё больше помрачнела.
Таёжка обняла её за плечи, поцеловала в щеку и горячо зашептала:
– Мамочка! Честное слово, все будет здорово. Знаешь, сколько здесь ягод, грибов! Бруснику и чернику прямо совками собирают. Не веришь? Делают совки с такими зубьями, – Таёжка растопырила пальцы, – и гребут. Нам с Мишкой тут очень глянется.
– Глянется?!
– Ну да. Так Мишка говорит вместо "нравится".
Галина Николаевна громко рассмеялась. Таёжка непонимающе глядела на неё.
– Не обращай внимания. Я просто вспомнила, как твой Мишка ел апельсин. Прямо с кожурой. И глаза у него были такие, будто он хину жевал.
– Разве это смешно? – спросила Таёжка, не глядя на мать. – Смешно, что Мишка никогда не видел апельсина? Но ведь он не виноват, что родился в Сибири.
– Прости, – сказала Галина Николаевна, – я не хотела никого обидеть. Давай-ка лучше готовить обед, а то скоро папа придет.
Отец пришел под вечер вместе с Семеном Прокофьичем.
– Вот это есть мое начальство, – сказал он. – Прошу любить и жаловать.
Семен Прокофьич бережно подержал в своей корявой ладони руку Галины Николаевны и так же бережно отпустил, словно это была не рука, а стеклянная елочная игрушка. Потом директор вышел в сени и вернулся оттуда с большой картонной коробкой.
– Это вам, стал быть, на новоселье, – смущаясь и покряхтывая, объяснил он.
В коробке оказался прекрасный эстонский приемник. Галина Николаевна всплеснула руками:
– Семен Прокофьич, ну как же можно делать такие подарки?! "Октава"! Это же безумно дорогая вещь!
– Ну уж дорогая... – пробормотал директор и смутился ещё больше.
Через полчаса, когда Галина Николаевна уже собрала на стол, стали подходить гости. Все они с одинаковым радушием поздравляли её с приездом и, чокаясь, желали счастья.
Семен Прокофьич потянулся к ней через стол с рюмкой и спросил:
– Простите, Галя, а вы кто будете по специальности?
– Я? Я врач-педиатр.
– Вы бы нам попроще, по-русски, – попросил кто-то.
Галина Николаевна улыбнулась:
– Ну, по-русски – детский врач.
– Елки-моталки! – воскликнул Семен Прокофьич, обращаясь почему-то к Забелину. – Значит, наших ребятишек лечить будет? А, Петрович?
За столом оживленно загудели. Таёжка смотрела рдевшеёся лицо матери, на отца, чисто выбритого и улыбчивого, и не было сейчас человека счастливеё, чем она.. Особенно девочка радовалась за мать: Галину Николаевну встретили так, будто она родилась здесь, в Мариновке, потом долго училась в городе и наконец-то вернулась домой.
Таёжка подошла к отцу и шепнула на ухо:
– Спой. Ну, ту песню... нашу.
Василий Петрович кивнул и взял гитару. Первые аккорды прозвучали тревожно и грозно:
Черный ворон, что ты вьешься
Над моею головой?..
И жесткие мужские голоса отозвались с угрюмой удалью:
Ты добы-ычи не дождешься-а
Я солдат ещё живой.
Пели задумчиво, со сдвинутыми бровями. И Таёжка вдруг подумала, что её отец когда-то вот так же сидел с друзьями в партизанской землянке, а вокруг летала смерть. И партизаны пели, веря в победу:
Ты добычи не дождешься,
Черный ворон, – я не твой.
Василий Петрович не любил вспоминать о войне, но иногда что-то наводило его на думы о тех нелегких днях, и он рассказывал дочери про своих боевых товарищей, рассказывал скупо и сдержанно, а потом целую ночь ворочался в постели и курил...
С полуночи гости стали расходиться. Василий Петрович провожал всех до калитки и просил заглядывать почаще.
ТАКСАТОРЫ
Утром, чуть засветало, отец разбудил Таёжку и придожил палец к губам:
– Тише. В лес с нами пойдешь?
– С кем? – не поняла спросонья Таёжка.
– Ну, со мной и с вашими ребятами.
– А что, таксаторы уже приехали?
– Да. Ещё вчера.
Таёжка встала, на цыпочках прошла к умывальнику, потом оделась и заглянула в горницу. Мать ещё спала, разметав по подушке густые ореховые волосы. Во сне она чему-то улыбалась. И Таёжке очень захотелось крепко-крепко прижаться к матери и зажмуриться.
– Не буди её, – шепотом сказал отец. – Пусть отдыхает с дороги.
Василий Петрович взял карандаш и нацарапал на листке бумаги:
"А засоням – позор. Жди нас к ужину. Очень голодных. Целуем. Василий. Тая".
Василий Петрович прихватил с собой ковригу ржаного хлеба, большой кусок сала и несколько луковиц. Потом они вышли на улицу, осторожно прикрыв за собой дверь.
Во всех концах деревни горланили петухи; во дворах слышался звон тугих молочных струй, хлеставших в подойник, и негромкие окрики хозяек: "Да стой же ты, окаянная!"
От реки тянуло туманом. Где-то высоко в небе, в алеющих облаках, невидимый звенел жаворонок.
Мишка уже проснулся.
Он сидел на крыльце и выстругивал новое березовое топорище. У ног его лежал Буран, уставившись на хозяина влюбленными глазами.
– Отправляемся? – Мишка стряхнул с колен стружки и поднялся. – Я сейчас мигом ребят соберу. И за Сим Санычем сбегаю. Он у тетки Дуни остановился.
Через несколько минут Мишкина четверка уже стояла у ворот.
Мишка критическим оком оглядел свое подразделение и отправил Курочку-Рябу домой:
– Надень рубаху потолще. А то с тобой греха не оберешься.
Потом, сладко зевая, пришел Сим Саныч, и весь отряд отправился к парому.
Перевозчик дед Игнат пристально поглядел на Мишку и сказал:
– Этого идола не повезу. Ша. Он у меня лодку спер.
– Новости, – сказал Мишка. Я же её вернул.
– Все одно не повезу. У-у, оболтус!
– Дед – летом в шубу одет, – засмеялся Мишка. И, сняв штаны и рубашку, бросил их Генке Звереву.
– Кузьмич, холодно, – предупредил Сим Саныч, но Мишка уже ступил в воду и, рыча, поплыл к другому берегу.
Прежде чем паром успел отчалить, белая Мишкина голова уже мелькала посредине реки.
От парома к зимовью Василия Петровича вела узкая мозолистая тропка. Впереди шел Забелин, замыкал шествие Генка Зверев. Он по привычке что-то жевал и с тихой грустью размышлял о том, что вот мать печет сейчас пироги с морковью, а его, Генки, дома нету. Если бы не Курочка-Ряба, Генка ни за что не потащился бы в тайгу. Но дружба есть дружба.
В зимовье уже хозяйничали трое таксаторов. Все они были молодые и все бородатые: для солидности. Один из них, видимо начальник, кудрявый черноглазый парень, похожий на цыгана, спросил:
– Это и есть пополнение?
– А что? – Василий Петрович оглянулся на ребят, – Пополнение первый сорт. Гвардейцы!
– Дяденька, а вы цыган? – поинтересовался Генка Зверев.
– Нет, тетенька, – серьезно ответил черноглазый. – Я абиссинский негус. Честно. Чтоб мине вже украли!
Все засмеялись, и черноглазый тоже. Потом он протянул руку Сим Санычу:
– Виктор Крюков, таксатор. А это Иван и Женька, практиканты.
– Максим, – сказал Сим Саныч. – Снегов. Духовный пастырь вот этих анархистов.
– А меня тоже Виктором звать, – похвастался Курочка-Ряба.
– Да ну? – усомнился Крюков. – Быть того не может.
– Почему это не может?
– А ты сам догадайся. Виктор по-латыни означает победитель. Понял?
Курочка-Ряба, конечно, понял намек на свою мускулатуру и надулся. Но, когда Крюков достал из планшета большую карту, испещренную какими-то значками, Витька сразу же забыл про свою обиду.
Все склонились над картой.
– Отведем вам для начала два квадрата, – сказал Крюков и торцом карандаша очертил эти квадраты. – Первый между Кураем и Казачкой. На восток до точки двадцать три-а. Там уже стоит наша метка. Вы, Снегов, пойдете туда с группой из трех человек. Другой участок – от Курая и до Моховой пади. Восточная точка сорок восемь-б. Это будет ваш район, Василий Петрович.
– У меня нет компаса, – сказал Сим Саныч.
– Женька, дай ему свой, – распорядился Крюков. Через десять минут обе группы, прихватив топоры и пилы, отправились к намеченным квадратам. В группу Сим Саныча вошли Генка Зверев, Курочка-Ряба и один из братьев Щегловых. Остальные под началом Василия Петровича двинулись в сторону Моховой пади.
Весь май стоял прохладный, и комарья по утрам было мало. Густой кедровый лес ещё спал в зеленоватом сумраке, но меж стволов уже пробивались ярко-желтые изломанные снопы солнечного света. Где-то в стороне слышался цокающий посвист бурундука. Резко и хрипло, будто простуженные, кричали кедровки; бойко тенькали синицы, да изредка крякал под ногами сучок.
Скоро свернули на оленью тропу, усеянную черными орешками помета. Тропинка заметно спешила под уклон, на косогорах кое-где стали попадаться березы. Здесь, на теплых суглинках, буйно шли в рост царские кудри, кукушкин горицвет и лесные тюльпаны – саранки. Окрестные кусты то и дело стреляли тетерками.
– Самые охотничьи места, – заметил Мишка. – Где березы – там и тетерев.
Немного погодя перед глазами ребят открылся темный лесистый провал. На самом его дне ещё голубели сугробы, и в них шумела стремительная бить талой воды, по-местному – снежуры.
– Ну вот и Моховая падь, – сказал Василий Петрович. – Отсюда и начнем.
Задание группы было такое: выяснить состав леса, срубить в квадрате несколько хвойных деревьев разных пород. На каждом дереве, определив сначала его возраст, нужно было подсчитать количество уцелевших шишек. По ним можно судить, каков будет прирост леса на ближайшие годы.
Для начала Василий Петрович вывел ребят на просеку и спросил:
– Чем отличается подлесок от подроста, знаете?
Объяснить толком никто не сумел.
– Ладно, слушайте, – сказал Забелин. – Все деревья-малыши, которые со временем станут строевым лесом, – это подрост, то есть они подрастают. Что же это за породы, Михаил?
– Ну, я думаю, в нашей тайге – сосна, ель, пихта, кедр, лиственница да ещё береза, – без запинки ответил Мишка.
– Верно. А подлесок?
– Подлесок – все остальное. Кусты там, всякая мелюзга.– Ответом Мишки Василий Петрович остался доволен.
– Так вот, – сказал он. – Ты, Таисия, и ты, Щеглов, – тебя, кажется, Юрой дразнят? – подсчитаете на просеке количество подроста. Расстояние – километр. Вот вам рулетка. Справитесь?
Таёжка кивнула.
– Тогда за дело. А мы с Михаилом будем валить.
Василий Петрович долго выбирал обреченные деревья. Наконец на каждом из них была поставлена метка. И Василий Петрович, вздохнув, подошел к первому прямоствольной сосне, похожей на золотистую колонну.
– Красавица-то, а?! В таком лесу, как в древнем храме, собственное сердце слышишь. – Забелин ласково погладил дерево и взялся за топор. – Прости, голубушка. Надо.
Сопки гулко повторили удары топора. Подрубив сосну, Василий Петрович и Мишка взялись за пилу. Дерево постояло ещё минуту, будто раздумывая, падать или нет, потом крякнуло и рухнуло навзничь. "Ух-хх ты!" – испуганно шарахнулось эхо.
Подсчитав шишки, перешли к следующему дереву. Под вечер, когда стал донимать гнус, Василий Петрович выдал ребятам диметилфталат, достал сало и хлеб:
– Ну, закусим да и по домам. Норму свою мы выполнили. А завтра переберемся сюда с ночевкой.
На газету, расстеленную Василием Петровичем, выложили всю снедь, у кого что было: пироги, шаньги, вареные яйца, огурцы и конфеты-подушечки. Чтобы отогнать мошкару, развели дымокур.
– Хотите, отгадаю, что сейчас делают наши? – с набитым ртом спросил вдруг Мишка.
– Что же? – поинтересовалась Таёжка.
– Называй кто.
– Ну, Гена Зверев, например.
Мишка закрыл глаза и, раскачиваясь, как шаман, произнес:
– Вижу. Вижу: Генка сидит рядом с Курочкой-Рябой, смотрит ему в рот и канючит: "Ви-ить, кусочек оставь, а?"
– Здорово! А Сим Саныч?
Мишка покачал головой и голосом Сим Саныча сказал:
– "Ай да голодающая губерния! Съел шесть пирогов с пирогом, да все с творогом. Слышу – лопнуло что-то. Думал – пузо. ан нет – ремень лопнул".
– Тебе, Михаил, артистом быть, – смеясь, сказал Василий Петрович. Честное слово, в театральную студию иди. Талант пропадает.
– Нет, я тут останусь, – сразу посерьезнев, ответил Мишка. – Вот восьмилетку закончу – ив лесной техникум... А ты, Тайка?
– Я? – Таёжка задумалась. – Мне хочется стать киномехаником. Очень хочется. Представляете: привозишь картину в такую деревушку, вроде нашей, а за тобой бегут ребятишки, целая орава! Потом ты уедешь, а они ещё неделю рассказывают друг другу о фильме, играют в него. И снова ждут тебя...
– Ой, хитрая! – глубокомысленно покрутил головой Щеглов. – Каждый день кино – и все бесплатно!
– Дурак ты, Щеглов, самородковый! – сердито заметил Мишка. – Да разве она об этом говорит? Ну да где тебе понять!
– А я в детстве мечтал стать генералом, – грустно усмехнулся Василий Петрович. – И только после войны понял, какое счастливое это будет время... без единого генерала на земле.
Мишка засмеялся:
– Моя мать говорит: "Собрать бы сейчас всех, кто войны хочет, связать нога к ноге да по воде пустить – кто кого перетянет". Вот бы смеху было!
– Ну, пора и домой, – поднялся Василий Петрович и тщательно затоптал дымокур.
– Василий Петрович, а что, если мы со Щеглом до наших добежим? – спросил Мишка. – Вдруг они здесь заночевать надумали?
– Не заблудитесь?
– Это я-то заблужусь?..
– Ну что ж, бегите.
КОГДА СМЕРТЬ ГЛЯДИТ В ГЛАЗА
Выбирая какие-то тропинки, известные ему одному, Василий Петрович повёл Таёжку домой. Сначала они шли сосновым бором, потом низиной, которая поросла редким, низкорослым ельником. Под ногами мягко пружинила моховая подушка; на верхушках елок в лучах закатного солнца вспыхивали и дрожали алые венчики. Казалось, сказочные карлики надели короны и вышли из-под земли, чтобы попрощаться с солнцем.
Таёжка согнула одну из елок – и сияние исчезло. Осталась простая паутина, в которой блестели капельки росы.
Тропинка снова потянулась на взгорье и вбежала в сухой смешанный лес. Солнце зашло, сумерки заметно синели, но от земли ещё тянуло запахом нагретого разнотравья.
Василий Петрович вдруг остановился.
Где-то очень далеко слышалось тупое и мерное: туп-туп-туп!..
– Что это? – спросила Таёжка.
Отец не ответил, только ускорил шаги. Таёжка едва поспевала за ним.
Туп-туп-туп! – раздавалось все ближе. И девочка поняла, что это рубят дерево.
Выйдя к опушке, они увидели человека, подрубавшего старый кедр. Рядом спокойно стоял толстый парень в ковбойке. В руках он держал пилу. Чуть в стороне темнел грузовик, и на его подножке покуривал папиросу третий браконьер, видимо шофер. Возле машины лежали уже два раскряжеванных дерева.
– Стой здесь, – сказал Таёжке отец. – Если что случится, беги в село. Дорогу теперь найдешь?
Таёжка кивнула, чувствуя, как нехорошо холодеёт сердце.
Василий Петрович пошел к браконьерам. Они наконец увидели лесничего, но особого беспокойства в их поведении не было заметно по-прежнему. Парень в ковбойке прислонил пилу к загубленному дереву и что-то поднял с земли. Таёжка зажала рукой рот, чтобы не закричать: в руках у парня было ружье.
– Сейчас вы поедете со мной в сельсовет, – услышала Таёжка негромкий голос отца.
Тишина в лесу наступила такая, что отчетливо слышалось каждое слово.
– А прежде ты проглотишь пулю, – насмешливо сказал парень в ковбойке, и зияющеё темное дуло глянуло Василию Петровичу в лицо.
Василий Петрович, неторопливо и чуть косо ставя ступни, шел к парню.
"Шаг, ещё шаг, ещё", – выстукивало сердце Таёжки. Потом в ней что-то дрогнуло и порвалось, и она закричала так, как не кричала никогда в жизни:
– На по-о-омощь!!!
Только спустя уже несколько дней Таёжка поняла, что своим криком она могла лишь повредить отцу. Окажись у браконьера слабые нервы, и он нажал бы на спусковой крючок. Но парень в ковбойке немного замешкался, видимо соображая, что делать. Эти секунды его растерянности и решили дело.
Василий Петрович шагнул к нему и вырвал ружье.
– Ты шутник, я посмотрю, – сказал он парню.
– Ага, я веселый, – согласился тот. – А кто это так страшно орал? У меня аж волосы дыбом.
– Эй, ты! – крикнул Василий Петрович шоферу, который впопыхах безуспешно старался завести машину и бешено крутил рукоятку. – Можешь не спешить. Я все равно запомнил номер машины.
Шофер сразу сник.
– Идите в кабину, – сказал Василий Петрович браконьерам.
Они нехотя пошли к грузовику. Василий Петрович помог Таёжке забраться в кузов, а сам встал на подножку, и машина двинулась к парому.
Колени у Таежки все ещё подгибались и дрожали, и она никак не могла унять эту противную дрожь.
У сельсовета Василий Петрович приказал остановить машину.
– Ты вот что, – запинаясь, сказал он, – не говори маме, а то она, знаешь, волноваться будет. Обещаешь?
– Обещаю, – ответила Таёжка.
– Вот и умница. Скажи, что я на минутку зашел в правление. А мы только протокол составим. Беги.
И отец легонько шлепнул Таежку по спине.
"БАНКЕТ" НА ИВАНА КУПАЛУ
Уже шестые сутки группа Сим Саныча пробивалась на восток к заветной точке, помеченной на карте индексом 23-а.
Вначале шли светлые сухие боры, и гнуса здесь почти не было. Потом местность заметно понизилась, и потянулись бесконечные заросли болотного ельника.
Местами почва была такой зыбкой, что приходилось рубить деревья и мостить гати. А тут ещё одолела мошка. От неё не спасали самые плотные накомарники из конского волоса. Мошка забивалась даже в сапоги, и ноги невыносимо зудели.
У Генки Зверева лицо от укусов распухло и стало походить на шаманскую маску. А глаза превратились в узенькие щелочки. Теперь его никто не называл иначе, как Генка Калмык.
Севка Щеглов в кровь сбил ногу и охал на каждом шагу. Сим Санычу тоже приходилось не сладко, потому что, кроме рюкзака, он тащил на себе теодолит.
Один Курочка-Ряба, на вид такой хлюпик, держался молодцом. Его почему-то не трогала даже мошкара.
– Я тощий, какой во мне вкус! – смеялся он. – Мошка знает, кого выбрать, и хлопал Генку Калмыка по спине.
Каждые полкилометра Сим Саныч устанавливал теодолит и выверял точность направления.
Потом кто-нибудь уходил вперед и по сигналу Сим Саныча ставил вешки. Ребята по очереди заглядывали в окуляр теодолита, где все было перевернуто "вверх ногами": небо казалось огромным озером и в его синеву острыми пиками вонзались елки. А человек, который ставил вешки, выглядел так, будто делал стойку на голове.
На месте вешек вбивались потом специальные столбики с гладким затесом на боку.
На этих затесах Виктор Крюков должен был ставить свои загадочные иероглифы.
Крюков догнал группу за Малым Кураем. Вид у начальника таксаторов был неважный. Практиканты на днях уехали, и Крюкову приходилось трудно. Но цыганские глаза его смотрели по-прежнему весело и зорко.
– Ну что, орлы, притомились? – заорал он, прыгая с кочки на кочку. Ништяк! Али сети не крепки, али мы,не рыбаки?!
– И сети крепки, и мы рыбаки, – в тон ему откликнулся Сим Саныч. – Только ловить, Витя, некого – одни лягушки.
– А французы лягушек едят, – сообщил Курочка-Ряба. – Я тоже один раз пробовал.
– Ну и как?
– Ничего. Только потом на еду смотреть не мог.
При слове "еда" Генка Зверев вздохнул так жалобно, что все засмеялись.
– Держите хвост пистолетом, ребята, – сказал Крюков. – Сегодня шабаш. Возвращаемся в зимовье. Два дня будем жить по пословице: "Спишь-спишь, а отдохнуть некогда". Кроме того, шеф-повар Таисия Забелина готовит для вас небывалый банкет. Так что всех прошу явиться во фраках. После банкета национальные песни и пляски племени Болотные Хмыри. Иллюминация, фейерверки и прочеё... Да, совсем забыл: вас там ждет один приятель...
Оказалось, что из Озерска приехал Шурка Мамкин и, что называется, попал с корабля на бал. Встреча одноклассников была радостной и шумной. "Таежники" поочередно тискали Шурку в объятиях. Шурка кряхтел и смущался.
"Банкет" тоже вышел на славу. Была необыкновенно вкусная уха (рыбы наловил Мишка Терехин), была рассыпчатая картошка с тушеным мясом, был огромный пирог с черникой и домашний квас в неограниченном количестве. Отсутствием аппетита никто не страдал, и Таёжка едва успевала подносить добавки. Посуды не хватало, поэтому ели по двое из одной миски.
Генка Зверев пристроился с Сим Санычем. Они сидели по-турецки над огромной посудиной. И Сим Саныч косноязычно приговаривал:
– Навались, Гена! Жаль вот, ложка узка – берет два куска, развести б пошире, чтоб брала четыре...
– Не спешите, Сим Саныч, – басом отзывался Генка. – Мы и так отстаем...
После "банкета" был объявлен перерыв: "чтобы отдышаться", как выразился Курочка-Ряба.
Затем Виктор Крюков влез на пень и произнес речь:
– Товарищи! Как и было предусмотрено программой, мы начинаем самодеятельный концерт под названием "Кто во что горазд". Наш отпуск совпал с исторической датой – днем Ивана Купалы. Товарищи славяне! Проведем его на высшем уровне! Не ударим лицом в грязь перед нашими предками! Ура-а-а!
– Урра-аа! – закричало племя Болотных Хмырей. В один миг на поляне перед зимовьем появились кучи хвороста и вспыхнули рыжие гривастые огни.
– Первым номером нашей программы – лесной танец в моем исполнении, объявил Крюков. – Музыкальное сопровождение – лезгинка.
Зажав в зубах нож, он вылетел к кострам.
– Та-та-та, та-та-та-та, та-та-та, та-та-та-та! – загремел доморощенный "оркестр", прихлопывая в ладоши и постепенно ускоряя темп.
Крюков чертом вертелся между кострами, бородища его развевалась, цыганские глаза горели свирепым огнем, а ноги выделывали что-то непостижимое.
– Василий Петрович! – кричал Крюков. – Выручай, друг! Давай хороводную. Концы отдаю!
– Идет! Только поют все!
За горой горят огни,
Погорают мох и пни.
Ой, купало, ой, купало,
Погорают мох и пни!
подхватил хоровод" её
Пляшет леший у сосны,
Жалко летошней весны.
Ой, купало, ой, купало,
Жалко летошней весны!
Мишка что-то шепнул Таёжке на ухо и незаметно исчез вместе с Шуркой Мамкиным. Так же незаметно они появились с ведром воды, и Мишка, широко размахнувшись, выплеснул ведро на хоровод.
– Купала! – заорал он, выливая остатки себе на голову.
– Акробатический этюд! – объявил Крюков. – Прыжки через купальские огни. Але-гоп!
И, спрятав под рубаху бороду, первым перемахнул через костер. Мальчишки козлами поскакали вслед за ним.
Потом все отправились к ручью купаться. Курочка-Ряба приделал себе бороду из лишайника и изображал водяного.
Он прыгал по-лягушечьи на четвереньках и вопил, как сыч. В ответ эхо разносило над тайгой веселый гогот.
Когда это занятие надоело, кто-то, предложил искать цветок папоротника. Ведь, по поверьям, он расцветает на Ивана Купалу ровно в полночь.
Но поиски не состоялись. В полночь все болотное племя, намаявшись за день, насилу доплелось до костров и повалилось кто где.
Последние слова принадлежали Сим Санычу:
– Объявляю соревнование: кто кого переспит. Победитель награждается орденом имени товарища Морфея – Думаю, что орденоносцем стану я.
И Сим Саныч тут же заснул.
В соревновании не участвовали только Василий Петрович и Таёжка. Ещё час назад они попрощались и ушли в Мариновку.
"НЕТ, МАМА!"
Ночью Таёжку разбудили голоса. В соседней комнате разговаривали отец с матерью.
– Ты же губишь себя! – сердито говорила мать. – Все твои товарищи по институту уже защитили диссертации.
– Высосанные из пальца, – усмешливо добавил отец.
– Они растут и занимают крупные посты в тресте. Тебе нужно быть на виду...
– У кого на виду? У Кузнецовых?
– Ну хорошо. – Голос матери смягчился. – Если ты не хочешь подумать о нашей судьбе, подумай хотя бы о дочери. Что она видит в этой глухомани? Какие люди её окружают? А товарищи-то, боже мой! Мишка этот... как его... Терехин, кажется? Рукавом нос вытирает!
"Зачем она Мишку трогает? – с горькой обидой подумала Таёжка. – Да он лучше всех московских мальчишек!"
– Ты не знаешь его, Галя. Из таких ребят и выходят настоящие люди. А что касается рукава, то и у Ломоносова в детстве вряд ли был носовой платок... Как у тебя с оформлением?
– Предлагали остаться в городской клинике. Но я попросилась сюда.
Помолчав, мать со вздохом сказала:
– Не хочется мне, Вася, здесь прозябать. Я знаю – я слабый, заурядный человек и не способна на подвиг. Но не всем же быть героями, правда? В конце концов я хочу немногого – жить по-человечески. Или это право только для других?
Отец не ответил. Таёжка слышала, как он чиркнул спичкой и закурил. Потом донесся его голос:
– Я понимаю, трудно здесь. Это не город. Зимой будет ещё труднеё. И условия, в которых придется работать, совсем не такие, как в столичных клиниках. Но ведь ты врач, Галя! В Мариновке его шестой год нету. В дождь и в пургу тебе придется выезжать на зимовки, со скандалом вырывать медикаменты, стучать кулаком, требуя нового помещения для больницы... Другого врача здесь не надо.
– Тише...
Отец и мать заговорили шепотом. И Таёжка вдруг смутно почувствовала, что надвигается непоправимая беда. Возможно, ей придется потерять одного из этих дорогих ей людей – она должна будет сделать выбор между ними. Но почему отец с матерью думают только о себе, как они смеют?! Ведь она тоже живой человек и все понимает...
Таёжка не смогла сомкнуть глаз до самого рассвета. Когда в окнах заголубело утро, она услышала, как оделся и вышел из комнаты отец. Таёжка плотно зажмурилась.
Отец несколько минут постоял на пороге, потом шагнул наружу. Следом за ним из комнаты босиком выскользнула мать.
– Вася! – тихо позвала она, но никто ей не ответил.
"Поссорились", – поняла Таёжка.
Мать потерянно стояла посреди комнаты, в полутьме смутно белела её рубашка. Девочке показалось, что мать всхлипнула.
– Мама, – сказала Таёжка, – ты ведь любишь папу?
Галина Николаевна вздрогнула и обернулась.
– Ты разве не спишь?
– Нет. Я давно не сплю.
Мать присела на кровать Таёжки, и на лицо её легла слабая полоса света. Глаза у матери были мокрые.
– Таечка, – сказала она, машинально гладя дочь по голове, – ты соскучилась по Москве?
– Не знаю, мама. Раньше я очень скучала. Но теперь ты здесь, и мне хорошо.
– Понимаешь, дочка, папа очень талантливый человек и в Москве принесет гораздо больше пользы, чем в этой глуши.
Таёжка покачала головой.
– Здесь папу любят, – сказала она. – И он очень нужен. Он ведь работает за двоих лесничих.
– Я знаю, – грустно согласилась мать. – Он всю жизнь работал за двоих. И вот награда – медвежий угол да комарье! Только ты не думай обо мне плохо: ведь я ехала сюда с искренней радостью, а теперь боюсь... Боюсь! – Мать схватила Таёжку за руки: – Таечка, умоляю тебя – поговори с папой! Может, он тебя послушает. Обещаешь?
Таёжка высвободила руки и села; лицо её оказалось вровень с лицом матери.
– Что ты на меня так смотришь? – спросила мать и опустила голову. Значит, не хочешь?
– Нет, мама. Да папа бы все равно не согласился.
Галина Николаевна ничего не ответила и быстро скрылась в своей комнате. Сердце Таёжки сжалось от боли. Она на цыпочках подошла к двери:
– Мама!
Мать резко повернулась:
– Ну, что тебе надо? Оставь меня в покое! Злая, неблагодарная девчонка!
Таёжка прикусила губу и, чтобы не разреветься, опрометью бросилась на улицу.
ЛЕСНОЙ ПОЖАР
– Ты чегой-то какая квелая? Обидел кто? – спросил дед Игнат, переправляя Таежку через реку. – К своим путь держишь, в зимовье?
Таёжка кивнула. Но, выбравшись на берег, она пошла совсем по другой, незнакомой тропинке – сейчас ей никого не хотелось видеть. Тропинка пробивалась сквозь высокую густо-зеленую траву. Роса ещё не успела высохнуть, подол платья сразу намок и облепил колени. От его прикосновения по коже бежал чуткий озноб.
Все глубже и глубже в лес уводила тропа; несколько раз она ветвилась, и тогда девочка не знала, в какую сторону идти. Впрочем, это было безразлично.
"Вот заблужусь и умру голодной смертью, – упрямо думала Таёжка. – Тогда-то папа с мамой помирятся, но будет уже поздно".
Потом Таёжка вспомнила своих одноклассников, и ей стало жалко себя. Больше всех, конечно, будет горевать Мишка. Никогда уж она не забежит за ним на лыжах. Никогда Федя не повезет их в Озерск, и не будет она воровать для Мишки табак.
Все гуще и угрюмеё становился равнодушный лес. Солнце уже стояло над вершинами деревьев, и спелые лучи его ползали под ногами, забираясь в каждую щелку. Таёжка присела отдохнуть возле крохотного лесного озерка. По его тяжелой воде стремительно скользили водомерки. Они походили на лихих конькобежцев-фигуристов, а само озеро напоминало каток, залитый тусклым и гладким льдом.
У берега под водой суетился жук-плавунец: строил воздушный колокол. Он то и дело поднимался на поверхность и высовывал наружу оливковое брюшко. Набраз воздуху, жук нырял и принимался хлопотать вокруг своего подводного домика.
Таёжка долго следила за жуком, потом вздохнула и побрела дальше. Очень хотелось есть. На какой-то просеке ей повезло: она набрала несколько горстей красной смородины. Впрочем, смородина была ещё зеленой и на вкус оказалась такой кислой, что сводило челюсти.
Таёжка все-таки съела ягоды. Но голод от этого не притупился.
Рядом торопливо лопотал о чем-то ручей. Таёжка напилась его студеной воды, хотя жажды не чувствовала. Напившись, она прилегла под старой, дуплистой березой и закрыла глаза. Ноги гудели от усталости, все тело охватила зыбкая, ленивая дремота, и Таёжка уснула.
