Текст книги "Таёжка"
Автор книги: Юрий Качаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Качаев Юрий
Таёжка
Юрий Качаев
Таёжка
Содержание:
В ДОРОГУ.
ЗЛОСЧАСТНАЯ ЧЕТВЕРКА.
ВЕСНА ИДЕТ.
ШУРКА МАМКИН.
ЛЕГЕНДА КАРАГАНА.
СКОЛЬКО ПРИЗНАКОВ РАВЕНСТВА?
ЛЕДОХОД.
БУКЕТ ЧЕРЕМУХИ.
МАМА ПРИЕЗЖАЕТ.
НОВОСЕЛЬЕ.
ТАКСАТОРЫ.
КОГДА СМЕРТЬ ГЛЯДИТ В ГЛАЗА.
"БАНКЕТ" НА ИВАНА КУПАЛУ.
"НЕТ, МАМА!".
ЛЕСНОЙ ПОЖАР.
НОЧНАЯ РАДУГА.
Юрий Григорьевич Качаев родился в 1937 году в сибирском селе Бражное. В трудное военное время учился в сельской школе, затем окончил институт иностранных языков. Трудовая деятельность писателя связана с детьми: он работал учителем, сотрудничал в газете "Пионерская правда" и журнале "Пионер". Юрий Качаев много ездит по стране. Он побывал на Памире, в тундре, на Курильских островах – у пограничников, археологов, моряков. И поэтому "география" его книг (а их больше пятнадцати) так обширна и самые разные люди живут в его рассказах и повестях.
В ДОРОГУ
Ночью к избушке приходили волки. Они садились у старой подсоченной сосны и начинали выть. Василий Петрович дважды вставал, брал ружье и выходил за порог.
Вой сразу стихал, потом раздавалось короткое "буоахх" и скрипел снег.
Таёжка представляла волчьи следы на зернистом лунном снегу, пугалась и натягивала одеяло до подбородка.
С рассветом Василий Петрович взял широкую деревянную лопату и, пока Таёжка кипятила чай, расчистил сугробы вокруг зимовья. За оттаявшим окошком темнела стена бора.
Таёжка торопливо глотала чай из толстой эмалированной кружки; чай был горячий, и в него пришлось бросить осколок мерзлого молока. Молоко Таёжка не любила. Когда отец приносил из деревни ледяные, каменной крепости круги, Таёжка снимала с них ножом только желтые шапочки – сливки. Если их посыпать сахаром, получается почти мороженое.
Последний раз Таёжка ела мороженое в Красноярске, куда они с отцом ездили по делам. Город был большой, но не такой шумный, как Москва. В памяти у Таёжки остались широкие прямые улицы, обсаженные сибирскими кленами, лысая громада Караульной горы с часовенкой на вершине, тонкий шпиль речного вокзала, зеленоватая солнечная гладь Енисея и белые пароходы на ней. И ещё запомнилось здание Лесотехнического института, куда отец заходил повидать какого-то товарища.
Позавтракав, Таёжка сложила в рюкзак книги и стала одеваться.
– Я тебя провожу, – сказал Василий Петрович. Они вышли, надели лыжи и заскользили по следу, который вчера проложила Таёжка. Пар от дыхания сразу смерзался, и воздух чуть слышно шелестел, как будто в руках разминали шелк.
В стороне от лыжни снег держал плохо, но Таёжка все время сворачивала в сторону и разглядывала следы. Особенно много следов было в березняке. Здесь ночевали тетерева: в снегу повсюду темнели их лунки с катышками помета.
В одной из лунок Таёжка нашла горстку перьев, а вокруг были следы, похожие на собачьи.
– Лиса, – сказал Василий Петрович. – Погубила птицу, разбойница.
Ещё Таёжка видела замысловатые петли заячьих следов: две лапки впереди, рядышком, и две сзади – одна за другой.
Утро медленно набирало силу, и деревья уже отбрасывали длинные голубые тени. Когда вдалеке, за пустынной гладью зимней реки, засветились огоньки деревни, Таёжка сказала:
– Дальше не провожай. Сама добегу.
Она обернулась. Отец стоял, опираясь на лыжные палки, и улыбался. Борода и усы у него были совсем белые от инея.
– Ты похож на Деда Мороза, – сказала Таёжка. – И я тебя очень-очень люблю.
Василий Петрович смутился.
– Ладно, – сказал он. – Я буду ждать тебя в субботу. Придешь?
Он снял рукавицу, подошел вплотную и протянул Таёжке руку. Рука была большая и теплая.
– Я, наверное, приду с Мишкой, – сказала Таёжка и, сильно отталкиваясь палками, побежала по лыжне.
Огоньки мелькали все ближе и ближе. Половина Мариновки ещё спала, но где-то уже скрипел колодезный журавель и сонно брехали собаки. По дороге Таёжке встретился обоз. Таёжка посторонилась, и мимо неё прошло до десятка лошадей. От них вкусно пахло сеном, теплом и дегтем. В санях, завернувшись в дохи, сидели возчики и попыхивали махорочными цигарками.
В Мишкином доме горел свет.
Таёжка сняла лыжи и вошла а полутемный, крытый листвяжными плахами двор. На неё залаяла собака.
– Буран! – шепотом позвала Таёжка. – Не узнал?
Огромный волкодав подошел и завилял хвостом. Таёжка достала из кармана кусок сахару и протянула собаке. Буран осторожно, губами, взял с ладони сахар и с хрустом разгрыз.
Таёжка пошла к крыльцу. Буран бежал рядом и заглядывал ей в глаза.
– Хватит. – строго сказала Таёжка. – Вконец избаловался.
Она постучалась и, не дожидаясь ответа, потянула на себя тяжелую, обитую войлоком дверь. У печки возилась с чугуна ми Мишкина мать.
– Доброе утро, – сказала Таёжка. – А где Миша?
– Пошел корове сена дать. Раздевайся. Заколела небось?
– Нет, я не замерзла. Всю дорогу – бегом.
Мать поставила на стол стакан горячего чаю и тарелку со свежими шаньгами. Шаньги были такие пухлые и румяные, что казались живыми, и Таёжка не смогла отказаться.
– Я столько ем, – жалобным голосам сказала она, – что скоро стану совсем толстая.
– Ну, до этого далеко, – усмехнулась Мишкина мать.
Вошел Мишка.
– Ух и морозец же нынче! – объявил он, снимая шапку и приглаживая на голове короткий белый хохол. – Градусов пятьдесят, аж зубы ломит.
– От вранья, – добавила мать. Таёжка засмеялась. Мишка налил себе чаю и, покосившись на мать, наклонился к Таёжке:
– Поторапливайся. Мне немецкий списать надо.
Мать положила Мишке в мешок пирогов с молотой черемухой, кедровых орехов, сала, сушеных грибов и сказала Таёжке:
– Ты там присматривай за ним. Парень-то безголовый. А в субботу за вами Федор приедет. И когда только эта морока кончится!..
"Морока" заключалась в том, что в Мариновке была только начальная школа. Поэтому Мишка с Таёжкой учились за сорок километров от дома, в Озерске.
Одевшись, ребята вышли на улицу. Буран провожал их до самого сельпо. Возле сельпо стояла Федина трехтонка.
Капот её был заботливо укутан в стеганый ватный кожух, и мотор добродушно порыкивал. Сам Федя сидел в чайной и ел суп. Его силуэт темнел в желтом окне, будто вырезанный из толстого картона.
Мишка подошел и постучал в стекло. Федя повернулся, сделал руку козырьком и закивал головой.
– Полезли в кабину, – сказал Мишка и открыл дверцу.
В кабине было тепло, сладко пахло нагретым бензином. Мишка включил фары, и на дорогу легли два слепящих круга. В вязких снопах света роилась изморозь.
Потом в кабину влез Федя и весело спросил:
– Ну, цуцики, поехали?
Машина взревела и рванулась вперед. Скоро огоньки села остались позади, и потянулась степь с редкими березовыми колками. С левой стороны от дороги снег был как будто перепахан гигантским утюгом. Здесь недавно прошел грейдер, оставляя за собой крутые снежные гряды, чтобы не заносило дорогу в город.
Дорога была горбатая. Местами ветер слизал с неё снег, и дорога чернела голыми проплешинами. Через четверть часа выехали на зимник, и под колесами грузовика заскользило гладкое зеркало льда.
– Как по асфальту, – сказала Таёжка. Федя сунул в рот папиросу и тихонько запел:
Это было давно,
Год примерно назад.
Вез я девушку
Трактом почтовым...
Потом в песню вступил Мишка. Вдвоем у них выходило здорово: хрипловатый, ломкий басок Феди и тоненький Мишкин голос.
Попросила она, чтоб я песню ей спел.
Я запел, и она подхватила...
Кони мчались стрелой,
Будто ветер степной,
Будто гнала нечистая си-ила-а...
А утро все больше светлело и ширилось. Мимо мелькали прибрежные деревья в тяжелых гроздьях инея; тускло синея, пробегали сугробы, и летел под колеса сизый стеклянный лед.
ЗЛОСЧАСТНАЯ ЧЕТВЕРКА
В школе ещё никого не было. Только по коридорам бродила заспанная тетя Дуся и растапливала печи. В гулких, пустых классах пахло смолой и горьким дымком.
В 6-м "В" топилась высокая голландская печь, до самого потолка закованная в железные листы. Мишка приоткрыл дверцу топки, и на полу запрыгали оранжевые зайчики.
Мишка блаженно щурился и кряхтел" как старый старик.
– Табаку взяла? – спросил он, не поворачивая головы.
Таёжка достала из портфеля газету и табак, завернутый в носовой платок. Табак ей приходилось тайком брать у отца. Он вряд ли мог заметить пропажу, потому что одной горсти Мишке хватало на всю неделю. Да и курил-то он для пущей важности.
Пока Мишка трудился над своей цигаркой, Таёжка, высунув кончик языка, переписывала ему домашнеё задание по немецкому.
– Ты не больно-то старайся, – посоветовал Мишка. – А то никто не поверит. Кляксы штуки две ляпни.
– Хорошо, – отозвалась Таёжка и посадила аккуратную кляксу.
Потом стал собираться народ. Пришли толстый Генка Зверев и Витька Рогачев, по прозвищу "Курочка-Ряба". Он и правда походил на курицу – с остреньким носиком и круглыми птичьими глазами. Генка и Курочка-Ряба отличались тем, что дрались даже на уроках, но почему-то всегда ходили вместе. Может быть, их роднило то, что оба они были из одной деревни и оба "хромали" в диктантах.
Потом появились Щегловы, братья-близнецы, низкорослые и краснощекие, похожие на медвежат.
Братья заглянули через плечо Таежки и разом спросили:
– Немецкий?
Согласованными, одинаковыми движениями они открыли свои портфели, достали тетради и ручки и деловито принялись списывать.
– Хорошо Мишке, а? – сказал Курочка-Ряба и подмигнул Генке Звереву. Тайка ему даже нос вытирает.
Таёжка покраснела и склонила голову ещё ниже над тетрадкой.
Ты у меня поговори, – лениво отозвался Мишка.– Давно с расквашенным носом ходил?
Курочка-Ряба подошел к Таёжке и больно дернул её за косу. Мишкиного благодушного настроения сразу как не бывало. Он вскочил, и быть бы Витьке битым, да тут вошёл Максим Александрович, классный руководитель 6-го "В". Ребята звали его Сим Санычем.
Таёжка успела сунуть тетради в парту, а Щегловы так и остались сидеть с разинутыми ртами,
– Ну, братья-разбойнич-ки, попались? – сказал Сим Саныч, подходя к ним. Н-да, грязь немытая, грязь осенняя... Даже списать как следует не умеёте. Сте-но-графисты!
– Торопились, Сим Саныч, – простодушно объяснил один из братьев. – Разве ж тут чисто получится?
– Очень вам сочувствую. – Сим Саным тяжело вздохнул и вдруг спросил: – А отчего это у вас, милейшие мои воспитанники, дух, как на табачной фабрике? А?
"Милейшие воспитанники" состроили непонимающие рожи.
– Ладно, – сказал Сим Саныч. – Сам догадываюсь. Прославленный куряка Михаил Кузьмич Терехин опять притащил полный карман первосортных стамбульских Табаков. Ну-ка, Михаил Кузьмич, подойди к столу.
Мишка нехотя двинулся к столу. Он шел так, как ходят посуху водолазы.
– Давай вываливай, – сказал Сим Саныч. – Чего уж там...
Карманы у Мишкиных штанов были знаменитые – рука в них уходила по локоть. Мишка встал на цыпочки и вывернул на стол оба кармана. Первый в основном содержал проволоку и какие-то гвозди, из второго Мишка извлек горсть махорки.
– Только-то! – удивился Сим Саныч. – Да это ж тебе на одну закрутку.
Мишка переминался с ноги на ногу и томился.
– И вообще я должен сказать, что самокрутки – это уже не модно, продолжал Сим Саныч. – В день рождения Михаила Кузьмича я подарю ему трубку.
– Не надо мне трубки, – решительно отказался Мишка. – Я ведь так, Сим Саныч, для сугреву попробовать.
– Пробовать будешь, когда усы вырастут, понял?
– Понял.
– Ну, я рад, что ты такой понятливый. – Сим Саныч выбросил махорку в печь и повернулся к братьям Щегловым: – А вы зарубите себе на носу – в другой раз разговор у нас будет особый.
Когда классный руководитель вышел. Мишка зачем-то заглянул в печь и сокрушенно покрутил белой головой.
– Надо ж... Вот нюх у человека!
Первый урок вела "немка" Елизавета Морисовна, тучная и на вид очень грозная женщина. Но у неё был тоненький, как у девочки, голос и близорукие глаза. Поэтому никто её не боялся. Кроме того, ребята хорошо знали одну слабость своей учительницы: она была влюблена в старых немецких поэтов. Когда не хотелось отвечать урок, кто-нибудь из мальчишек вставал и приторным голосом просил:
– Елизавета Морисовна, почитайте стихи.
Учительница закрывала глаза и начинала:
Мне горы – родина и дом,
Гроза ль кругом, гремит ли гром,
Шипит ли молния змеёй,
Не заглушить ей голос мой.
Я сын великих гор!
В грозу под солнцем я стою;
Она ревет, а я пою.
Я – сын свободных гор!
И пока Елизавета Морисовна читала стихи, "слушатели" играли в морской бой, зубрили правила по русскому, рисовали, пускали бумажных голубей и читали "Трех мушкетеров".
Но сегодня номер не прошел. Не успел Мишка заикнуться о стихах, как его вызвали к доске и попросили составить короткий рассказ о зиме. Мишка долго откашливался, наконец выдавил из себя две-три фразы, перепутал зайца со штанами[1] и наверняка получил бы двойку, но выручило домашнеё задание с одной-единственной кляксой. Елизавета Морисовна поставила ему тройку.
На перемене пронесся зловещий слух: по русскому будет диктант. Курочка-Ряба ходил по классу бледный, заглядывал всем в глаза и ныл:
– Помогите, братцы, – ведь третью пару получу.
На него не обращали внимания, потому что Елизавета Морисовна забыла на столе классный журнал. Ребята сгрудились вокруг стола.
Генка Зверев растолкал всех, завладел журналом и недолго думая поставил себе по немецкому четверку.
– Что делаешь, толстый дурак? – сказал ему Мишка. – Сам сроду четверки не получал, а теперь всему классу влетит.
– А зачем она мне прошлый раз двойку поставила? Все видели, что неправильно.
Мишка пожал плечами:
– Дело твое. Только у Сима это даром не пройдет.
Мишка оказался прав. После урока Сим Саныч (он преподавал математику) остановился возле Генки и сказал:
– Зверев, иди-ка к столу.
Генка вышел.
– Теперь садись и возьми журнал.
Генка недоуменно потянул к себе журнал:
– А дальше что?
– Ставь себе оценки какие хочешь, по любому предмету.
Толстое лицо Генки стало пунцовым.
– Не стесняйся, Зверев. Отныне свои знания тебе придется оценивать самому. Очень тебя прошу – избавь от этой обязанности учителей. Оставайся в классе и трудись. А мы пойдем на лыжах.
Сим Саныч направился к двери, бросив на ходу:
– Спускайтесь в кладовую. В коридоре не шуметь.
Класс на цыпочках пошел следом, оставив Генку наедине с его злосчастной четверкой.
ВЕСНА ИДЕТ
Интернат помещался в старом пятистенном доме. Дом был сложен из могучих кедровых бревен и разделен на две половины. Половины отличались друг от друга, как небо от земли.
По выражению Сим Саныча, в одной из них жили девочки, а в другой "кызыл-кайсацкая орда". На половине "орды" чуть ли не круглые сутки топотало и ревело стадо диких слонов: там играли в бабки, ненароком сокрушали стулья, переворачивали кровати и дрались; тишина там наступала тогда, когда приходил Сим Саныч и "орда" садилась за уроки.
Сегодня вечером на мужской половине было непривычно тихо. Таёжка знала почему: мальчики приступили к созданию аэросаней, раздобыв для этой цели старый двигатель от мотоцикла.
Девчонки несколько раз пытались проникнуть в "мастерскую", но в дверях на страже стоял Генка Зверев и щедро раздавал тумаки. Девчонки покрутились-покрутились да так ни с чем и вернулись восвояси.
Когда все улеглись спать, Таёжка зажгла настольную лампу и села писать письмо.
"Мам! – писала она. – Мне живется хорошо и весело. И Мишка очень хороший тоже. Он всегда за меня заступается. Мама, скоро весна, а ты все не едешь. Мы с папкой ждали тебя к Новому году и даже устроили елку. В лесу у нас красиво и совсем нестрашно. Только там нет электричества, а темнеёт рано, и надо ложиться спать.
Сейчас мы с Сим Санычем готовим весенний концерт, а Мишка даже сочинил частушки:
Две болтливые сороки
На колу болтаются,
Генка с Витькой после драки
Сразу обнимаются.
Это про Генку Зверева и Витьку Рогачева. Они всегда дерутся, а Витьку зовут Курочка-Ряба. Ещё Мишка сочинил и про себя:
Облака летят по небу,
Солнце улыбается,
А Терехин над задачей
Очень долго мается.
Когда он пел, мы прямо помирали со смеху. А я разучиваю грустные стихи "Смерть пионерки". Это о девочке Валентине, у неё мать несознательная и верит в бога. А Валентина – пионерка. И вот она тяжело заболела, и мать говорит: "Надень крест, и ты будешь живая". А Валентина говорит: "Нет, пусть лучше я умру". А за больничным окном шагают отряды ребят и поют пионерские горны. Это такие стихи, мам, что хочется плакать. Я и плачу иногда ночью, потому что скучаю по тебе. Приезжай скореё, мамочка. А то я сама слышала, как наши уборщицы меня жалели. Они говорят, будто ты нас бросила. Я не стала им, рассказывать про твой институт и что тебе нужно получить диплом. Зачем? Только очень стыдно бывает, когда тебя жалеют.
Мама! Непременно передай привет девочкам, с которыми я училась. Скажи, что я их помню...
Целуем тебя с папкой крепко-крепко. Твоя Тая.
Совсем забыла написать: Сим Саныч сказал, что в этом году у нас начнут строить новый интернат".
...Таёжка погасила свет и легла. Она долго не могла заснуть, все думала, как славно бы они зажили, если бы приехала мама. Летом они ходили бы купаться, загорали и собирали ягоды, а потом готовили ужин и поджидали отца. И отец, как раньше, взял бы маму на одну руку, её, Таежку, на другую и понес бы в дом. И все трое смеялись бы до слез. Как раньше. А теперь у отца глаза печальные, и улыбается он редко...
Таёжка вспомнила тот вечер, когда отец объявил о своем решении поехать сюда, в Озерский район. Лесной инженер, сказал он, должен работать в тайге, а не в четырех стенах кабинета. В кабинетах пусть сидят Кузнецовы, которые и лес-то видели только на своих дачах да на картинах Шишкина.
"Вася, скажи честно, – спросила тогда мать, – ты опять не поладил с Кузнецовым?"
Отец усмехнулся и ответил, что с карьеристами ладить нельзя, с ними можно только драться.
Этот Кузнецов был высокий юркоглазый дядька, начальник отца. Раньше он часто приходил к Забелиным домой. Потом они с отцом поссорились из-за какого-то проекта, и Кузнецов совсем перестал бывать. Таёжка вскоре забыла его лицо. В памяти почему-то остались только руки – маленькие и белые, как у женщины. Кузнецов все время потирал их так, будто отмывал под краном.
Мама с самого начала была против переезда. Она плакала и все время говорила о московской прописке. Но отец ответил, что он едет по путевке и прописка никуда не денется.
В день отъезда Таёжка ходила по квартире и бесцельно трогала вещи. Она выросла среди этих вещей, и они стали как бы частью её самой. Из всего, что было ей дорого, она захватила с собой книги и черепаху Тюльку. Сейчас Тюлька обитала в живом уголке Озерской школы вместе с одноухим зайцем...
Сначала, когда они с отцом приехали в Озерск, все вокруг казалось Таёжке необычным: и просторные дома, рубленные из вековых, будто чугунных лиственниц; и крытые дворы; и зимние сугробы, витые гребни которых взбирались до самых крыш.
Ребята здесь тоже были другие – спокойные и рассудительные. Даже говорили они по-своему: мочалку называли вехоткой, уросить у них означало капризничать, баско – красиво, а летось – в прошлом году.
В первый же день после приезда Таёжка познакомилась с Мишкой, и он повел её брать черемуху. Черемуху уже прихватило заморозком, она была сладкая и крупная (хрушкая, как сказал Мишка). Брать её было просто: расстелешь одеяло под деревом, тряхнешь черемуху, и вниз дождем осыпаются ягоды. Из молотой черемухи получается удивительно вкусная начинка для пирогов. А ещё здесь пекут пироги с налимьей печенкой. Вот бы мама попробовала!..
С этими мыслями Таёжка и уснула. Ей снился грохочущий голубой поезд. Он летит через тайгу, и ветер разносит по сопкам его веселые гудки. А на подножке вагона стоит мама, и на ней то платье, в котором она провожала отца и Таежку на вокзал: белоснежное, с короткими круглыми рукавами...
Разбудило Таежку солнце. Она открыла глаза, взглянула в окно и зажмурилась. Небо было такое чистое и яркое, что Таёжка сразу поняла: идет весна. Словно угадав её мысли, кто-то наугад раскрыл книгу и радостно забубнил:
Весна! Весна!
Как воздух чист,
Как ясен небосклон!
И тут все девчонки сорвались вдруг с кроватей и в одних рубашонках принялись отплясывать какой-то невиданный танец.
Весна! Весна!
Как воздух чист,
Как ясен небосклон!
Своей лазурью голубой
Слепит мне очи он!
– хором вопили девчонки.
На мужской половине заспанные "строители" поднимали головы с подушек и ошалело переглядывались. Потом и они заразились буйным весельем, царившим за стенкой. В одну минуту интернат стал похож на сумасшедший дом.
Вошел Сим Саныч и, заткнув уши, крикнул:
– Крокодилы! Удавы! Зулусы! На зарядку!
– Крокодавы! Увылы! Лузусы! – гоготала мужская половина.
Наспех одевшись, выбегали во двор, встречались с девчонками, толкали их в сугробы, натирали снегом носы и от избытка сил вопили на разные голоса.
Наконец Сим Санычу кое-как удалось навести порядок, и вся орава помчалась по знакомой тропинке – до Сосновой просеки и обратно. Так было круглый год. Зарядка отменялась лишь в самые лютые морозы.
Первым, как всегда, прибежал Мишка Терехин, последним, сзади всех девчонок, – Генка Зверев.
– Опять лень одолела? – спросил его Сим Саныч. Мишка, натирая лицо снегом, усмехнулся:
– Он бы и первым, Сим Саныч, прибежал, да по дороге в соплях запутался.
Генка шмыгнул носом и бросил на Мишку свирепый взгляд.
– Батюшки, ой, напугал! – издевался Мишка.
– Строиться! В столовую! – скомандовал Сим Саныч.
Столовая помещалась в нижнем этаже школы. Это был обыкновенный класс с двумя кухонными плитами, возле которых на переменах всегда отирался Генка Зверев.
Аппетит у Генки был, как у молодого поросенка. Если на кухне ему ничего не перепадало, он ходил по классам и выменивал на еду рогатки собственного производства. А рогатки он делал удивительные – дальнобойные, со специальным оптическим прицелом. Ворону из них можно было сбить за сорок шагов. Менялись с Генкой охотно, особенно в младших классах. Так что жил он, как правило, припеваючи и вплоть до отбоя ходил с набитым ртом.
ШУРКА МАМКИН
Учителя ботаники в Озерской школе не любили. Был он лыс, сухопар и крайне обидчив. За глаза его звали Рибой. Он не выговаривал "ы" после "р". "Крыло" У него звучало как "крило", а "рыжий" – как "рижий". Поэтому про него сочинили дразнилку:
На высокие гори
Залезли вори
И украли рибу.
Сегодня Риба, как обычно, расхаживал между рядами и бубнил:
– Размножается львиный зев семенами и черенками. Посев делают в марте-апреле. Записали? Сеянцы пикируют в ящики, в грунт парника или на гряды... Зверев, перестань витать в облаках... Окраска цветов двухцветная и полосатая.
Мишка, прикрывшись учебником ботаники, рисовал в тетради двухцветных полосатых львов. Один из львов сладко спал, другому челюсти сводила зевота. Из пасти у него тянулась надпись: "Ох-хо-хо, помираю со скуки, товарищи!"
Когда рисунок был готов. Мишка пустил его по классу. По рядам покатился смешок. Риба насторожился и подозрительно оглядел ребят. Все с тревогой следили за Шуркой Мамкиным, который без опаски разглядывал рисунок. Наконец Шурка хихикнул, и Риба бросился к нему.
– Мамкин, дай сюда бумагу!
Шурка зажал рисунок в кулак и спрятал руки за спину.
– Дай бумагу!
Надо было выручать Шурку. Мишка нащупал в парте клетку и осторожно открыл дверцу.
– Мамкин, последний раз говорю!
И вдруг над головой ребят взвился снегирь. Он ошалело заметался по комнате, натыкаясь на стены и отчаянно треща крыльями. Класс зашумел, захлопал крышками парт, заулюлюкал. Бедный снегирь взлетел под самый потолок и уселся наконец на шкаф.
– Хулиганы! – закричал потрясенный учитель и вновь накинулся на Шурку: Бумагу!
Шурка показал ему пустые руки.
– Ах, так! Ну погодите! – Риба помчался за Сим Санычем.
В это время прозвенел звонок, но никто не двинулся с места. Ждали Сим Саныча. Он пришел один, и глаза у него были узкие, как бритвы. Шумно дыша, Сим Саныч сел на стол.
– Ну? – сказал он. – Ну, всё. Обормоты несчастные. – Потом добавил усталым голосом: – У кого бумага?
Класс как в рот воды набрал. Взгляд Сим Саныча пробежал по лицам ребят и остановился на Генке Звереве. Генка сглотнул слюну и поежился. Сим Саныч поднялся, подошел к нему и, глядя в окно, молча протянул руку. Генка, весь красный, порылся в карманах, достал пятак и положил Сим Санычу на ладонь. Сим Саныч покосился на монету, повертел её в пальцах и спрятал в карман. Потом снова протянул руку.
Генка посмотрел на него страдальческим взглядом и отдал рисунок.
– Кто рисовал? – спросил Сим Саныч.
– Я, – сказал Мишка.
– А снегиря?
– Тоже я.
– Отлично! Терехин и Мамкин исключаются из школы на неделю.
Сим Саныч вышел, хлопнув дверью.
– "Люблю грозу в начале мая", – бодрым голосом сказал Мишка и посмотрел на товарища по несчастью. – Да ты что?
На лице Шурки было такое отчаяние, что Мишка испугался.
– Что с тобой? – повторил он. – Подумаешь, на неделю исключили.
Шурка молчал, узенькие плечи его вздрагивали, а по щекам горохом катились слезы.
– Нюня! – грубо крикнул Мишка, потому что чувствовал себя виноватым. Кисель клюквенный!
До конца уроков Шурка сидел как пришибленный и все всхлипывал. Когда расходились по домам, он зачем-то побрел к реке.
Таёжка подошла к нему и взяла за рукав:
– Погоди. Тебе же не в ту сторону. Иди домой.
– Нельзя мне домой. С меня мать всю шкуру спустит.
– Хочешь, я с тобой пойду и скажу, что ты не виноват?
Таёжка заглянула в мокрые Шуркины глаза.
– Нет, что ты! – почему-то испугался Шурка. – Не надо, я не хочу!
Но Таёжка решительно тряхнула головой.
– Пойдем, говорю!
У ворот своей избы Шурка замялся.
– Тай, только у нас дома... не тово. Ребятишки, будь они неладны...
Едва переступив порог, Таёжка все поняла: Шурка стеснялся вести её к себе домой. Большая сиротливая комната встретила их враждебным молчанием. На Таёжку настороженно глядело пятеро ребятишек, мал мала меньше. В углу, на облупленной деревянной кровати, лежал мужчина с желтым, заострившимся лицом. Когда Таёжка с Шуркой вошли, он даже не пошевельнулся. Глаза его были закрыты, и живыми казались только руки. Руки были тяжелые и грубые, с крутыми темными венами...
– Раздевайся, – тихо сказал Шурка, снимая свою шубейку. И впервые, в этой убогой избе, Таёжка заметила, как Шурка одет.
На нем был какой-то куцый пиджачок, который делал Шуркины плечи ещё уже, сатиновая рубашка и залатанные штаны с пузырями на коленях. Наверное, именно поэтому Шурка всегда ходил в классе бочком и мучительно краснел, когда его вызывали к доске.
– Где мама? – спросил, Шурка.
– Ушла в магазин. Скоро придет, – отозвалась девочка лет пяти, сидевшая на лавке.
– А Борька?
– Спит. – Девочка показала глазами на русскую печь.
– Что же вы так сидите? – спросила Таёжка, – Давайте поиграем.
Ребятишки было оживились, но та же девочка печально покачала головой:
– Нельзя. Мамка заругает. У нас тятьку лесиной придавило. Он теперь ходить не умеет.
– Позвоночник, – пояснил Шурка.
– Давно?
– Да уж полгода лежит.
Не открывая глаз, мужчина на кровати сказал:
– Помереть бы, да смерть заблудилась... Всех измучил.
– Вчера колхоз дров привез, березовых, – будто не слыша его, сказал Шурка.
На крыльце затопали, сбивая с валенок снег. И в избу вошла женщина. У неё был жесткий, твердо сжатый рот и строгое лицо.
– Это Таёжка, мама, – сказал Шурка. – Мы вместе учимся.
Женщина ничего не ответила, разделась и стала щепать лучину. Потом растопила печь. Ребятишки по-прежнему сидели по углам и следили за каждым движением матери.
– Почистите картошку, – сказала женщина. Ребятишки уселись вокруг большого чугуна и вооружились ножами. Только самый маленький, в короткой ситцевой рубашонке, остался сидеть на лавке, прижимая к себе рыжую кошку.
– Шурка, принеси дров!
Шурка пошел к двери.
– До свиданья, – сказала Таёжка, торопливо одеваясь.
Во дворе ослепительно белела на солнце груда березовых швырков.
"Когда же они это все перепилят?" – подумала Таёжка.
– Шур, – сказала она, – ты завтра приходи в школу. А мы с Мишкой сбегаем к Сим Санычу. Он поймет!
...В комнате Сим Саныча был стол, кровать, застланная серым одеялом, и два стула. Остальное место занимали книги. Они громоздились даже в углах и на подоконнике.
– Уйди с моих глаз! – сказал Сим Саныч Мишке. – Нечего клянчить. Все равно не прощу.
Мишка обиделся:
– Будто я за себя просить пришел.
– За Шурку?
Таёжка кивнула.
– Я у него дома была. Там такое, что я не могу... – Таёжка заморгала, сдерживая слезы.
– Что, отцу не лучше? – спросил Сим Саныч.
– Нет.
– Ладно. Я тогда разозлился страшно. Пусть приходит в школу.
– И правильно, – поддакнул Мишка, оживляясь. – было бы из-за кого, а то из-за Рибы.
– Из-за кого-о?
– Ну, из-за Анатоль Сергеича. Разве это учитель? – Мишка хмыкнул. – У нас в классе ни одной мухи нет. Все со скуки передохли.
Сим Саныч посмотрел на Мишку.
– Критики пузатые, – сказал он. – От горшка два вершка, а туда же учителей охаивать. Посмотрим, что из тебя выйдет!
Голос Сим Саныча звучал сердито, но не очень уверенно.
– Скажете, я не прав? – продолжал наступать Мишка.
– Ладно, можешь не распинаться, – сказал ему Сим Саныч. – Ты-то все равно исключен. Так что отправляйся домой.
– Я отправлюсь. Только у меня тут ещё дела есть. – Мишка загадочно подмигнул Таёжке. – До свиданья, Сим Саныч. А за Шурку спасибо.
– Поклонись ещё! – буркнул Сим Саныч. – Шалопай.
Мишка сидел на бревне напротив школы и ждал звонка. Изредка он вставал и подходил к окнам своего класса. Поднявшись на цыпочки, он прижимался лбом к стеклу и просительным взглядом смотрел, на Витьку Рогачева. Курочка-Ряба был обладателем старинных карманных часов. Он неторопливо доставал часы и на пальцах показывал Мишке, сколько минут осталось до конца урока: десять, семь, пять...
Наконец до Мишкиного слуха донеслось слабое дребезжание звонка.
Через минуту весь 6-й "В" высыпал на улицу.
– Достали? – спросил Мишка Курочку-Рябу.
– Сейчас принесут.
Скоро появились сияющие братья Щегловы. Они тащили две пилы и три топора.
– Надо было больше взять, – сказал Мишка.
– Как же, у нашего завхоза разживешься, спасибо, хоть это раздобыли. Один из братьев передал Мишке топор и потрогал зубья пилы. – Острая, и развод хороший.
У Шуркиного двора Мишка устроил короткое совещание:
– Нас двадцать человек. Значит, раз в десять дней по двое будем приходить сюда. Кто в нужный день не сможет, скажет мне. А сегодня остаемся все.
Шуркина мать была на работе. Поэтому Мишка отрядил трех девчонок хозяйничать в доме, а мальчишки взялись за дрова.
Повизгивая, запели тонкие пилы, полетела белая крупа опилок, сверкая на солнце, закрякали топоры. Промерзшие березовые чурки со звоном разлетались на поленья и по конвейеру перекочевывали в угол двора, под навес, где распоряжался, Шурка Мамкин.
– А ну, пильщики, нажми!, – кричал Мишка, помахивая топором. – У-сну-у-ли!
