Текст книги "Полынные сказки (с илл.)"

Автор книги: Юрий Коваль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Сказка о сёстрах

Чуть в стороне от деревни, на самом краю обрыва, стоял самый маленький в Полыновке домик.

В нём жили две сестры.

Старшую звали Еленакай.

Высокая и худая, она всегда что-то говорила вслух, даже когда шла по улице. Голубые глаза её светились радостью, и ласково протягивала она руки встречным.

– Люди, – говорила она, – добрые люди, помогите друг другу, помогите жителям деревни Полыновки, всем, кто замерзает сейчас в степи, всем, кто растёт, голодает и мучается.

Странно было видеть эту чёрную фигуру, протягивающую руки к прохожим.

Слова свои Еленакай говорила очень тихо. Не все прохожие слышали их, но кто-то и слышал.

А сама Еленакай почти ничего не слышала, она только видела. Таких людей называют глухими. Но это неправильно. Глухие те, у кого глухое сердце.

Еленакай умела шить. Она была единственная портниха в деревне Полыновке. День и ночь стрекотала её швейная машинка, и все жители деревни ходили в том, что сшила Еленакай, – и батюшка поп, и лавочник Чернов, и даже самый маленький ученик Ваня Антошкин.

Денег за свою работу Еленакай не брала. Она работала не за деньги и даже не для души. Она просто хотела одеть всех жителей деревни Полыновки, чтоб им не было холодно.

Лавочник Чернов, которому Еленакай сшила штаны, решил как-то заплатить ей. В чистое полотенце он завернул головку сахару и банку дорогого китайского чая и пошёл к сестрам.

Еленакай вначале не поняла, зачем он пришёл, и хотела угостить его морковным чаем. Но тут лавочник достал головку сахару и свой, в коробочке, чай и стал хлопать по коленям, показывая на штаны. Еленакай ведь была глухая, и лавочник жестами стал ей объяснять. Он хлопал себя по штанам и тыкал пальцами в сахар. Ты мне, дескать, штаны, а я тебе – сахар да чай. Вот, мол, какой я молодчага.

Добрая Еленакай долго его не понимала, а когда поняла, схватила головку сахару и кинула её в снег. Лавочник вылетел из дома, а вслед ему летела банка очень дорогого китайского чая.

– Люди живут не так, – говорила вслед Еленакай. – Люди живут не так.

Еленакай хлопнула дверью и скрылась в доме.

Лавочник Чернов, который упал в снег, поднялся на ноги и хотел было собрать то, что выкинула Еленакай в снег – головку сахару и банку очень дорогого китайского чаю.

Но тут на крыльцо вышла младшая сестра. А звали её Натакай.

– Ай-яй-яй! – сказала Натакай. – Лавочник Чернов, что ты ползаешь тут по снегу?

– Да это я так… спотыкнулся.

– Это ты принёс нам головку сахару и китайского чая?

– Я и принёс.

– А где же они, эта головка и этот чай?

– Да вот они… в снегу валяются.

– И пусть валяются, – строго сказала Натакай. – Короче – или забирай свой чай да сахар, или оставляй в снегу штаны.

Натакай была совсем не похожа на сестру. Она была маленькая и плотненькая, весёлая и черноглазая. Кроме того, она всё прекрасно слышала и слушала за двоих.

– Да я… это, – сказал лавочник, – хотел сахар за штаны…

– Иди-иди, – строго сказала Натакай, – иди и помни, что сказала тебе добрая Еленакай: люди живут не так.

И лавочник ушёл и действительно думал о том, что сказала ему старшая сестра. Лавочник Чернов был не такой уж глупый, он понял, что Еленакай призывает его просто так отдавать людям чай и сахар.

«Нет уж, дудки, – думал Чернов. – Не дам никому даром ни сахару, ни чаю».

Так лавочник Чернов и не послушался совета. Он стал жить по-прежнему. И зря, конечно.

Когда лавочник ушёл, Натакай собрала то, что валялось в снегу, и сахар и чай она спрятала в очень и очень далёкий сундук. Она, конечно, знала, что Еленакай никогда не станет пить этот чай и грызть этот сахар. Но Натакай была мудрая младшая сестра. Она знала, что, если не брать ничего за работу, – им просто-напросто не прожить.

Всю долгую зиму, понемногу, подсыпала она в морковный чай настоящий китайский, подкладывала чуть-чуть сахарку, а добрая Еленакай ничего не замечала.

Сказка о жареном гусаке

А у батюшки попа был граммофон.

По вечерам из огромного поповского дома неслись волшебные неполынные звуки.

Ребятишки собирались у забора, слушали эти звуки и не могли их понять. А это был вальс «Амурские волны», его играл на пластинке духовой оркестр. Звучали медные трубы, а полыновцы не знали, что медные трубы есть на свете и что они могут звучать.

С неба сыпался и сыпался снег, звучали медные трубы, и полыновцы думали, что батюшка – огромный волшебник.

По праздникам приносили полыновцы в церковь тюки самотканых холстов да мешки хлебов. Батюшка, конечно, брал что хотел – и холст и хлеб, уносил домой. А Татьяна Дмитриевна покупала холст у попа и раздавала бедняцким семьям.

Километрах в пяти от Полыновки была деревня; в которой жили татары. Называлась деревня – Урлюдим.

И вот случилась в Урлюдиме беда.

Загорелся дом.

Сухой зимний ветер подхватил огненную солому с крыши, перебросил на соседнюю. И вспыхнул соседний дом. И так пять домов сгорели дотла.

Несчастные погорельцы бродили по соседним деревням, у кого ночевали, у кого хлеба просили.

Три татарина пришли к попу.

– Беда, батька, беда, – говорили они, стоя в снегу на коленях. – Помоги погорельцам.

Батюшка стоял на крыльце и почёсывал бороду. Татары просили денег, а денег давать не хотелось.

– Беда-то беда, – сказал он, – а денег-то нету.

– Ты дай сто рублей, – просил старший татарин. – А мы тебе вернём сто двадцать.

– Я вам сто, – сказал поп, – а вы – двести. Вот это разговор.

– Это плохой разговор, – сказал старший татарин. – Ты дай сто, а мы вернём сто тридцать.

– Ну нет, – сказал поп, – это не разговор.

Так торговались поп и три татарина и имели то плохой разговор, то хороший. Но для татар разговор получился плохой. Поп дал им сто рублей, а вернуть они должны были сто шестьдесят.

Делать было нечего – погорельцы взяли сто рублей.

А под Новый год пришли к попу три татарки.

– Спасибо, батька, за помощь, – говорили они, стоя в снегу на коленях, – спасибо, что помог бедным татарам. Вот тебе к празднику жареного гусака.

– Ладно, чего там, – отвечал поп. – Я всегда помогу ближнему. Пускай он и татарин.

Он взял гуся, завёрнутого в полотенце, и пошёл в дом. А там уж собралось за столом всё его семейство, да ещё гости приехали из села Болдова.

– Я гуся принёс, – сказал батюшка. – Сейчас есть будем. Татары гусака мне зажарили. Заводите граммофон.

Завели граммофон, и странные неполынные медные звуки охватили дом.

Стали разворачивать гусака, да гусак никак не разворачивался. Больно крепким узлом завязали татары полотенце.

– Погодите, дайте-ка я, – сказал поп, дёрнул за узел.

Полотенце распахнулось – и тут все остекленели от ужаса. На столе лежала волчья голова.

Сказка о ледянке

Лёля любила снег.

Ей нравилось, что снег пушистый. Холодный, а нежный. И немой. Не сравнить с дождём. Дождь говорливый, а снег – немой.

Каждое утро глядела Лёля в окно и видела одну картину.

Вот дед Игнат привёз на санях дрова. Скидывает дед на снег берёзовые чурки, а лошадка подёргивает спиной, чтобы освободиться от сосулек, намёрзших у неё на спине.

Вот дед Игнат привёз на санях дрова. Скидывает дед на снег золотые и влажные опилки, а с горы чёрными клубочками катятся к школе ребятишки, стучат лаптями по морозному крыльцу. И первой взбегает на крыльцо Марфуша, а уж последний это Ваня Антошкин.

Снова начинается урок, слышен ясный голос мамы, а с неба всё сыплется снег, заносит золотые опилки. Таинственно горит из-под снега берёзовое золото.

Лёля почти каждый день ходила на уроки, а иногда брала свою ледянку и бежала к оврагу, туда, где стоял самый маленький в деревне домик. Натакай выбегала навстречу, хотела подхватить Лёлю, затащить к себе в дом.

– Погоди, Натакай! Я на ледянке покатаюсь.

Лёля садилась на ледянку и мчалась вниз по склону в глубокий и дикий овраг.

У Лёли была хорошая ледянка, очень быстрая. Её сделал дед Игнат. Он взял старое решето, обмазал его глиной, смешанной с коровьим навозом. А уж потом дно решета Лёля полила водой. Застыла на морозе вода, получилась стремительная ледянка. Так было ловко и весело кататься на ней с горы.

Иногда вдруг закручивалась ледянка, как ледяная юла, а Лёля крутилась вместе с ней и не понимала уже, где небо, где земля, и вылетала в сугроб.

– Хватит, Лёля, хватит, – говорила Натакай. – Смотри, ты вся в снегу!

– Натакай! Натакай! Ещё немножко. Смотри, как быстро я лечу!

И Натакай смотрела и улыбалась, а из домика выходила добрая Еленакай, протягивала руки к солнцу, к снегу, к девочке, которая кувыркалась в снегу.

– Еленакай! – кричала Лёля. – Покатайся со мной.

Еленакай никогда и никого не слышала, а вот Лёлю всегда понимала.

– Да что ты, Лёля, – сказала она. – Мне шить надо.

– Покатайся, ну пожалуйста, ну разочек.

Высокая и голубоглазая Еленакай оглянулась. Никого вокруг не было видно. Только её сестра Натакай подметала веником снег со ступенек из дома. Еленакай никогда не могла отказать, если её просили.

– Что поделать? – сказала Еленакай. – Покатаюсь с девочкой с горы в последний раз.

И Еленакай села на ледянку, взяла на руки Лёлю. Они понеслись под гору бешено и быстро. Замирало сердце от снежного ветра, а ледянка закрутилась – и они вывалились в снег.

Еленакай смеялась, выбираясь из снега. А потом взяла за руку Лёлю, и они стали подниматься в гору и тянули за собою ледянку.

– Давай ещё разок, Еленакай, – попросила Лёля.

Еленакай оглянулась – никого не было вокруг.

– Давай, – сказала она.

И снова они помчались, и Лёлю прижимала к своему сердцу добрая Еленакай.

Сказка про серебряного сокола, которую рассказала Натакай

А вот ещё какое было.

Жил солдат, служил солдат. Отслужил свой срок – отпустили его на родину. Пошёл солдат на родину. Идёт и думает:

«Вот иду на родину, а зачем иду? Ведь у меня там родимых нету – ни батюшки, ни матушки, ни братьев, ни сестёр. Всё одно – отпустили на родину, на родину и пойду».

Идёт путём-дорогою, а навстречу ему нечистый:

– Стой, служивый. Куда идёшь?

– На родину.

– Э, что тебе там делать! Ведь у тебя там родимых нету.

– Всё одно. Отпустили на родину – на родину и пойду.

– Постой-постой, – сказал нечистый. – Не спеши. Сослужи-ка мне, служивый, службу.

Задумался солдат, оглядел нечистого. Не понравился ему нечистый – рожа сладенькая, а грязная, ушки дрожат.

– Какая, – спрашивает солдат, – служба?

– У меня три сокола живут, в трёх разных клетях. Покарауль их, пока я за жалованьем слетаю. Вернусь, щедро тебя награжу.

– Ну что ж, – сказал солдат, – соколов стеречь – служба нехитрая. Согласен.

Вот отвёл нечистый солдата в свои палаты, а сам за жалованьем полетел.

Взошёл солдат в первую палату и видит – стоит там на полу медная клеть. А в той клети сокол бьётся. Крылья у него бурые, грудь красная, а глаза так медью сверкают, аж в кровь отдают.

Яростно глянул на солдата сокол, бросился на решётку.

– Ну-ну, – сказал солдат, – тихо, тихо, – и пошёл в другую палату.

А там в серебряной клети сидит белоснежный сокол. Тихо сидит да спокойно. Пригорюнился, видно. Только приоткрыл свои ослепительные серебряные глаза, глянул на солдата и снова их закрыл.

– Ну-ну, – сказал солдат, – отдыхай, – и пошёл дальше.

А в третьей палате в золотой клети солнечный сокол сидел. Он и вовсе не поглядел на солдата, оборотился к нему спиной, и как ни старался солдат, а в глаза соколу заглянуть ему не удалось. Совестно отчего-то стало солдату.

– Так ты, это, не сердись, – сказал солдат солнечному соколу. – Служба такая.

Вот солдат вышел в сад, видит – берёза. Сел он под берёзу, стал цигарку крутить. И вдруг слышит:

– Солдатик…

Огляделся – не видно никого, а снова вдруг слышит:

– Солдатик, а солдатик!

– Чего? – говорит солдат, а сам всё головой крутит – и не видно никого.

– Солдатик, сослужи мне службу.

– Сослужил бы, – говорит солдат, – да не знаю, кто ты таков. Потому что не вижу.

– Ты меня видишь, только не поймёшь. Это я с тобой говорю, берёза, под которой ты сидишь.

– А! Ага! Вон чего! Так это ты, что ли, берёзка, со мною говоришь? Так выходит?

– Ну да, это я, берёза, с тобою и говорю.

– Во ведь как бывает! – сказал солдат. – Ну давай, берёза, говори дальше.

– Вот я и говорю, – сказала берёза. – Ты как служишь-то? За деньги или по душе?

– Я-то? – сказал солдат. – Я-то, брат берёза, за деньги служу.

– Жалко… – вздохнула берёза и замолчала.

Солдат посидел, покурил и говорит:

– Ты чего, берёза, молчишь-то?

– Да ведь ты за деньги служишь, – сказала берёза. – А откуда у дерева деньги? Мне-то бы надо по душе сослужить.

– Неужто у тебя ни копейки нету? – спросил солдат.

– Нету, солдатик.

– Да, – сказал солдат, – обидно. Ну ладно, говори свою службу. Сроду я дереву не служил. Попробую.

– Так ведь ты теперь нечистому служишь. Гляди – деньги потеряешь.

– Ладно. Помалкивай, – сказал солдат, – не твоё дело. Говори службу. А то разболталась, деньги мои считает. О какой службе просишь?

– А вот какой. Ты пойди вон в ту деревню, что на горке, и найди там дедушку Николая. А что тебе скажет дедушка – исполни. Понял?

– Ладно, – сказал солдат, – понял не понял – не твоё дело. Некогда мне с вами, с берёзами, лясы точить. Сиди тут, в земле, и жди, а то болтает с каждым встречным солдатом.

Вот солдат пошёл в деревню, что на горке. Вдруг видит – навстречу дедушка.

– Здорово, дед.

– Здравствуй, солдатик.

– Не ты ли Николай?

– Я и есть. А что?

– Да там берёза одна растёт. Ну такая, белая. Так вот, велела спросить, чего мне делать?

– А, – сказал дедушка Николай. – Берёз-то на земле много, и сосны есть. А делать тебе я и не знаю что. А ты делай, что сердце прикажет.

Сказал эдак дедушка-то и пропал с глаз.

«Вот незадача, – подумал солдат, – что сердце прикажет? А чего оно приказывает? Не пойму. Кажется, попить хочет».

Напился солдат из ручья, пошёл дальше. А сердце новый приказ командует: перекусить. Достал солдат буханку хлеба с луковицей, исполнил приказ. Так и добрался до палат нечистого.

Вошёл в медную палату. И тут же забился в клети кровавый сокол. Бьётся, бушует, рвёт когтями решётку, с яростью глядит на солдата.

«А ведь жалко красавца, – подумал солдат, – сидит в клети – света белого не видит. Отпущу».

Раскрыл он клеть – и вырвался сокол на волю. Да только первым делом напал на солдата, щёки ему до крови исцарапал – и вылетел в окно.

Заплакал солдат, сел на пол.

«Вот они, – думает, – приказы сердца. Эх, солдатская доля!»

Поплакал, пошёл на улицу, в сад. Глядит – а на берёзе сокол кровавый сидит, яростно сверкает оком, того гляди, кинется на солдата.

– Ну ты, потише, – сказал ему солдат. – У меня ружьё картечью заряжено. Вмажу, если надо. – И сел под берёзу.

– Солдатик, а солдатик, – услышал он голос, – сполнил службу?

– Сполнил, сполнил, – ответил солдат. – И дедку видел, и всё исполнял, да только вот лицо моё расцарапали.

– Не беда, – сказала берёза. – Я тебе его соком полью.

И вот вдруг видит солдат: берёза-то зашевелилась, и там, где развилка была, показалась вдруг голова девичья, а вслед за головою – плечи. И вышла вдруг из берёзы девушка по самую грудь. И закапал с берёзы сок и прямо на солдатские раны. И они тут же заживать стали.

«Во как! – думает солдат. – Ну и ну!»

А девушка, которая из берёзы вышла, глядит на солдата ласково:

– Молодец, солдат.

– Молодец не молодец, – говорит солдат, – а ты давай, вылезай дальше.

– Не могу, – девушка говорит.

– Это почему же ты не можешь?

– Не знаю.

– Эх, бабы! – сказал солдат. – То они не знают, то они не могут. Ладно. Пойду второго сокола выпускать. Совсем, серебряный, сгорюнился. Как бы не помер.

Пришёл солдат в серебряную палату, раскрыл клеть. А сокол серебряный только глазом на него взглянул, а из клети не летит. Взял тогда солдат его на руки, вынес на волю.

– Давай, давай, – сказал он, – лети. Вот она, воля серебряная.

Хлопнул сокол крылом, взлетел тяжело и сел на берёзу.

А девушка-то берёзовая охнула да и вышла из берёзы по пояс.

– Ну, не ожидал, – сказал солдат, – давай дальше-то.

– Не могу, – сказала девушка и улыбнулась.

– Да, – сказал солдат, – придётся, видно, третьего сокола отпускать.

Пошёл в золотую комнату. А сокол солнечный и не смотрит на него. Раскрыл солдат клетку, схватил сокола за крыло – руку обжёг. Схватил за другое – оледенил его сокол. Никак не схватить сокола, никак из клети не вытащить. Бился-бился солдат, обмотал руки тряпками да и ухватил всё-таки сокола, поволок на улицу.

Всё лицо солдатское обожгло жаром, да и через тряпки руки ожгло-охолодило.

А потом уж, когда на улицу вышли, оглянулся всё-таки на солдата сокол, прожёг ему глаза золотым взглядом, тут и ослеп солдат. Пал на землю, а сокол из рук его в небо ушёл.

Не стал плакать солдат, когда понял, что ослеп. Что толку слепому плакать? Вот лежит солдат на земле и вдруг слышит:

– Солдатик, а солдатик, ты живой?

– Живой вроде, – солдат говорит. – А ты-то как? Вышла из берёзы?

– Вышла.

– А до конца ли?

– До конца. Это ведь нечистый меня околдовал. А ты теперь меня спас, из дерева на волю вывел. Эти ведь соколы – мои братья родные.

– Ничего себе братцы, – солдат говорит, – медный всё лицо мне расцарапал, а солнечный глаза прожёг.

– Не беда, – девушка говорит, – серебряный тебя спасёт.

И тут слышит солдат шум крыльев и чувствует – на грудь ему села птица. И вдруг что-то капнуло ему на глаза, и он увидел, что на груди его сидит серебряный сокол и плачет и капают его слёзы в солдатские глаза. И слёзы соколиные проясняют взор.

Взлетел сокол – поднялся солдат на ноги.

Глядит – девушка. Берёзовая. Глаза – тёмные, как те черницы на коре берёзовой, а кожа-то не белоснежная, как берёзовая кора, а тёплая и розовая, как дерево, что прячется под корою. А уж рубашка – белокорая.

На одном плече её – медный сокол сидит, на другом – золотой. А серебряного она к сердцу прижимает.

Шагнул было к ней солдат – вдруг небо потемнело, гром ударил вдали. И понял солдат – нечистый летит. Схватил ружьё.

И видят они – крылья кожаные небо чертят, нечистый летит, жалованье в узелке несёт. А за ним туча мчится, хочет нечистого молнией сразить.

Увернулся нечистый от молнии и как раз солдату на мушку попал.

Ударил солдат картечью – только перья полетели и жалованье из узелка потряслось. Тут и накрыла их туча, хлынул ливень, да такой, что все зажмурились.

А когда открыли глаза – не было нигде нечистого и туча пропала.

И смотрит солдат – стоят рядом с девушкой три паренька, смеются, потому что мокрые все. Один-то – огненно-рыжий, другой-то – русый, солнечный, а третий – весь седой. Молодой такой, а уже седой.

Долго они смеялись, потому что мокрые были да и расколдованные.

Посмеялись, взялись за руки и пошли в родную деревню. И солдат, конечно, с ними.

Стали жить хорошо, под одной крышей.

Солдат подумал-подумал да и женился на берёзовой девушке.

– Понравилась она мне, – признавался он братьям.

А с братьями очень подружился солдат. И особенно полюбил он серебряного. Ласковый потому что тот был, сердечный. Бывало, всё о чём-то грустил.

Сказка о сломанных дрожках

Лёля заслушалась.

Долго рассказывала Натакай свою сказку, и Лёля позабыла и про ледянку быстроходную, и про то, как весело было кататься с горы.

Она всё думала, отчего же грустил серебряный?

А после обеда набежали на гребень оврага школьные мальчишки. Был тут и серьёзный Максим, и Ефимка Киреев, и Мишка-солдатик. Только Вани Антошкина не было нигде видно.

А он в дрожках сидел.

Старые дрожки нашли ребята в каком-то сарае и прикатили на край оврага. Они решили съехать на дрожках вниз. Колёса были пока целы, чего бы не съехать?

Ваня Антошкин сидел в дрожках и дрожал. Ему не хотелось катиться под уклон в сломанных дрожках.

– Пускай Ваня вылезет, – сказал Максим. – Он боится.

– Да чего тут бояться! – крикнул солдатик. – Ничего он не боится. Верно, Ванечка? Ты же не трус!

– Не знаю, – прошептал Ванечка.

А Ваня Антошкин и вправду не знал, трус он или нет. Вроде и хотелось прокатиться на дрожках, а – боязно.

Лёля глянула в окно и увидела дрожки. Она тут же поняла, что ребята хотят столкнуть их с горы. Она выскочила на улицу.

– Да не трус он! – кричал Мишка. – Верно, Ванечка?!

– Вылезай из дрожек! – кричал Максим.

И Лёля увидела, что в дрожках сидит Ваня Антошкин. Она вскочила на подножку и дёрнула Ванечку за рукав.

– Вылезай, – сказала она.

Бледный и серьёзный сидел Ванечка в дрожках. Он крепко уцепился за сиденье.

– Про… – сказал он, – прокатиться хочу.

И Лёля увидела, что Ваня боится ужасно, но и с места его никак не отцепить.

– И я с тобой, – сказала она.

– Куда? Куда? – закричал Максим. – А ну, Лёля, слезай!

И тут на крыльцо выбежала Натакай.

– А это что? – закричала она. – Где Лёля?

И ребята, которые держали дрожки, напугались, что их увидела Натакай. И Максим и Ефимка Киреев отскочили в сторону, и Мишка-солдатик отпустил дрожки на минутку – и медленно дрожки поехали вниз.

Максим ухватился было, да удержать дрожки не смог. Они уже неслись под гору, а Максима потащили за собой.

Максим держался, держался, да не выдержал, отцепился, остался на снегу – и бешено и страшно засвистели в овраг старые поломанные дрожки.

Колесо отвалилось – и с треском перевернулись дрожки, и отлетело второе колесо, и уже не дрожки, а чёрный ком катился на дно оврага, разваливаясь на глазах. И врылся в сугроб, и разлетелся вдребезги.

Лёля и Ваня Антошкин вылетели на самую макушку сугроба и зарылись в снег. Они не расшиблись и не ударились и даже почти не испугались.

Сверху с горы слышались крики. Ребята были уверены, что Лёля и Ваня расшиблись насмерть.

Потом они увидели, как две маленькие чёрные фигурки поднялись на гребень сугроба. Они стояли и стояли, не двигаясь.

– Уцелели, кажется, – сказала Лёля.

– Угу, – шепнул Ванечка.

Он понемногу дрожал.

– Постоим, – сказала Лёля.

И Ванечка кивнул. Он, пожалуй, и не мог бы сейчас никуда двинуться. С каждой минутой становилось почему-то всё страшней, как они летели на дрожках в овраг.

А солнце уже закатилось, посинела снежная степь, и в том месте, где коснулся снег неба, появилась великая розовая полоса. Розовый цвет сгущался, тёмные брусничные искры зажигались в небе.

– Глянь, Ванечка, – сказала Лёля, – там – линия горизонта. Интересно посмотреть, что там, за нею? Хочешь посмотреть?

– Боюсь, – шепнул Ванечка.

– Чего ты боишься-то?

– А линии-то этой.

– А почему?

– Я и сам не знаю. Боязно.

– Это не страшная линия, – сказала Лёля, – она – красивая. Знаешь почему?

– Чего почему?

– Почему она красивая.

– Не знаю.

– Так ведь из-за неё же солнце встаёт. Понял теперь?

А ведь правда, оттуда, из-за этой линии, каждое утро подымалось солнце и каждый вечер уходило за горизонт на ночлег. А на следующее утро опять вставало – ещё ярче, ещё веселей, ещё моложе.

Лёле так казалось: с утра солнце молодое, а к вечеру стареет, а на другой день – снова молодое. Вот ведь чудо!

– Чудо! Правда, Ванечка?

Ванечка в этом не видел особенного чуда: встаёт солнце – вот и хорошо. Но спорить с Лёлей он не хотел, он просто глядел на самую красивую линию на свете и шептал потихоньку:

– Угу!