Текст книги "Французы у себя дома"

Автор книги: Юрий Рубинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Юрий Рубинский
Французы у себя дома

Откуда вы родом?

В первые знакомясь с человеком, у нас обязательно спросят его, где и кем он работает. Американец поинтересуется, сколько новый знакомый «стоит», то есть сколько он зарабатывает за год, вернее, будет ожидать, что собеседник сам охотно сообщит это, математически точно определив тем самым свое место и вес в обществе. Француз же задаст прежде всего вопрос: «Откуда вы родом?»

Поначалу вопрос этот меня очень удивлял. Я вежливо отвечал, что родился в Киеве, но до войны жил в Харькове, потом на Урале, а с 1946 года – в Москве, ввиду чего, естественно, считаю себя москвичом. Однако моего французского собеседника такой ответ никогда не удовлетворял, и он тут же переспрашивал: «А откуда тогда ваши родители?» Сообщив, что они увидели свет в нынешнем Днепропетровске, я окончательно заходил в тупик, когда обнаруживал совсем уж неожиданный интерес к месту рождения моих дедушек и бабушек, которое, к стыду своему, я вообще не знаю. Смею думать, что в таком же положении находится подавляющее большинство моих соотечественников, для которых предки в четвертом-пятом колене являются чем-то весьма далеким, туманным и абстрактным.

Тогда наступала очередь удивляться французу. Пожав плечами, он со своей стороны детально информировал меня, что родился он, скажем, в Лионе, но от отца-бретонца и матери-нормандки. По правде говоря, не совсем нормандки, поскольку ее родители перебрались в департамент Эр с Юго-Запада, а деревня их расположена на границе между Перигором и Шарантами. Родители же отца жили не вообще в Бретани, а в «стране галь», то есть в восточной части полуострова, где говорят не по-бретонски, а по-французски. Парижане «вообще» отличаются от «парижских парижан» тем, что спешат иногда уточнить, в каком именно из 20 округов столицы они родились, и уж обязательно скажут, откуда прибыли в Париж их родители, деды и даже прадеды по отцовской и материнской линиям, провинции которых они до сих пор считают своей родиной. Именно родиной, потому что если слово «отечество» они относят к Франции, то «родина» («страна») для них прежде всего определенное место, откуда пошли их предки. Во Франции землячество – один из самых распространенных способов установления контактов между незнакомыми людьми, случайно столкнувшимися в обществе, на работе и уж тем более на чужбине.

Долгое время это пристрастие задавать вопрос о месте рождения казалось мне загадочным. Для чего такая подозрительная дотошность? Ответ пришел далеко не сразу, но все же в конце концов я отыскал, как мне представляется, единственно приемлемое объяснение. Дело в том, что уроженцы различных провинций Франции пользуются в народе вполне определенной репутацией по части черт характера. Нормандец, например, считается человеком осторожным, сдержанным, что называется, себе на уме; он предпочитает отвечать на вопросы двусмысленно и неопределенно, чабы не попасть впросак: недаром такой ответ называют «нормандским». Бретонец слывет крутым, своенравным упрямцем, с которым договориться не так-то просто, овернец – прижимистым и оборотистым хитрецом, любящим прикидываться простоватым только для того, чтобы обвести вас вокруг пальца, корсиканец – гордым, не прощающим обид, верным узам родства, но «не убивающим себя работой». Лионец обязан быть скуповатым, бор– досец – замкнутым, марселец – хвастливым.

Для любого француза привычный с детства шестиугольник карты Франции, испещренный прихотливым узором границ 35 тысяч коммун, 95 департаментов, 22 регионов, – это сетка координат, вне которой он чувствует себя как бы голым: уязвимо, незащищенно, неуютно. Француз помнит место рождения своих предков не только для того, чтобы чувствовать твердую почву под ногами. С одной стороны, он заранее предупреждает людей о том, с кем они имеют дело, вручает им своего рода визитную карточку, с другой – подсознательно определяет, как ему держаться с теми, кому он эту незримую визитную карточку вручает, предполагая, что от него вправе ждать.

Во Франции нация и ее рамки – централизованное национальное государство – сложились гораздо раньше и они прочнее, чем в большинстве стран Западной Европы. Бюрократическая централизация скрепляла нацию воедино так же, как железный обруч стягивает бочку французского вина. «Подобно железным опилкам под действием магнита, все силовые линии Франции – торговля, транспорт, политика и духовная жизнь – сходятся в одном центре – в Париже. Любая деятельность в стране втискивается, вжимается в эти рамки, еще более усиливая их геометрическую строгость», – писал швейцарский публицист Герберт Люти. Но «единая и неделимая» республика, административная структура которой была выкована еще Наполеоном, до сих пор вопреки всему остается поразительно разнообразной. А в разнообразии, по убеждению французов, – залог духовного богатства и свободы.

Чтобы разобраться в пестрой мозаике, составляющей понятие «Франция», следует прежде всего почувствовать незримый, но четкий водораздел между Севером и Югом страны, проходящий где-то по течению Луары. В плотном потоке автомобилей всех марок и моделей – во Франции их 21 миллион! – струящемся день и ночь по французским дорогам, я не раз замечал машины, у которых сзади над номерным знаком наклеен оранжевый в красную полоску овал с буквами «ОС». Как выяснилось, принадлежат машины вовсе не нефтяным шейхам из экзотических княжеств Персидского залива, чьи «роллс-ройсы» украшены зелеными номерами с арабской вязью. «ОС» значит «Окситания» – так во времена раннего средневековья именовалась юго-западная часть страны, где люди говорили на особом романском языке – «окситане». Вся южная половина Франции – Прованс, Аквитания, Гасконь, Беарн, Лимузен, Марш – называла себя тогда «Ланг д'ок», поскольку слово «да» произносилось там как «ок» (имя «Лангдок» и поныне сохранил регион, примыкающий с северо-востока к Пире неям). Севернее же Луары «да» произносилось как «ойль», и эта часть страны именовалась «Лангедойль». В наши дни, когда «да» и на Севере и на Юге Франции звучит одинаково – «уи», инерция прошлого все еще дает о себе знать. Даже не владеющий французским языком иностранец сразу же улавливает на слух специфический южный акцент, а для любого француза этот акцент заметнее, чем, скажем, другой цвет кожи, – он придает речи гасконцев или марсель– цев неповторимый колорит.

На Юго-Западе, в районе Беарна, он имеет особый оттенок – там не грассируют, а раскатисто, на испанский манер произносят «р». Так говорили когда– то крупнейшие парламентские ораторы Франции – коммунист Жак Дюкло, социалист Венсан Ориоль – первый президент республики после войны. Если для респектабельных парижских салонов южный говор звучит вульгарно, даже плебейски, то у простого северянина он вызывает немного ироническую, но добрую улыбку – совсем как у нас одесский. На нем хорошо рассказывать соленые южные анекдоты, что бесподобно делал блестящий комический актер Фернандель, уроженец Прованса.

На средиземноморском Юге повсюду яркие цвета – голубизна неба, золото солнца, красноватая охра каменистой земли. Серебром отливает хвоя южных сосен-пиний с длинными мягкими иглами и листва оливковых деревьев. Под стать яркой природе и темперамент людей. Южане живее, экспансивнее людей Севера, их чувства, их речь, как и их кухня, сдобрены острыми приправами. Они говорят громко, не жалея ни красочных эпитетов, ни сравнений, ни превосходных степеней, любят поспорить, а иной раз даже повздорить друг с другом. Но не принимайте темперамент французов-южан за откровенность: он бывает нередко своеобразным способом скрывать свои истинные мысли и чувства. В теплом климате им душно и тесно сидеть дома, их тянет на улицу, в кафе, где можно погреться на солнышке, обсудить за стаканчиком «пастиса» – анисовой настойки, разбавленной водой, или за чашкой кофе последние местные сплетни, По воскресеньям на базарных площадях южнофранцузских деревень и городков, обсаженных могучими тенистыми платанами, у поросшего мохом фонтана собираются степенные мужчины (сейчас, правда, больше арабы-иммигранты, чем коренные французы) сразиться в карты, в домино, в «петанк» – игру, в которой бросают большие стальные шары.

Здесь, на юге, превыше всего ценятся семейные узы, личные связи, а отношения людей строятся на знакомствах и взаимных услугах. Это не всегда так уж безобидно: из услуг рождается клиентелизм, то есть круговая порука, прочно спаянная коррупцией. На унавоженной ею почве вырастают ядовитые грибы местных кланов – мафий во главе с «каидами» – вожаками банд, которые, не поделив доходы от торговли наркотиками, игорных домов, спекуляции земельными участками, порой с помощью автомата сводят между собой счеты на улицах Марселя.

Теперь обратим внимание на автомашины, где вместо оранжевого овала наклеен белый с буквами «СНТ». Это сокращение слова «штими» – прозвища северян, уроженцев Бретани, Нормандии, Пикардии, Артуа и Фландрии, где ничто не напоминает яркий солнечный Юг. Переменчивое перламутровое небо часто затянуто низкими, несущими дождь облаками, сырой прохладный ветер тянет со свинцовых вод Атлантики и Ламанша, полосы утреннего тумана стелются над влажными зелеными пастбищами, разделенными колючей проволокой, невысокими каменными оградами или «бокажами» – живыми изгородями. Вдоль дорог, усаженных по обе стороны стройными тополями и липами, раскинулись яблоневые сады. Задумчиво пережевывают жвачку медлительные пятнистые коровы, из молока которых приготовляют прославленные нормандские сыры – нежно-маслянистый камамбер, мягкий бри, деликатный пон-л'эвек. А еще дальше на северо-восток, в департаментах Нор, Па-де-Кале, на плоском, как доска, горизонте, над бесконечными полями картофеля и свеклы вырисовываются пирамиды угольных терриконов, силуэты доменных печей, сейчас большей частью заброшенных и ржавых. Севернее Шампани исчезают виноградники, лозу вытесняет хмель. Хотя северяне не пренебрегают вином, их любимый напиток – пиво, иногда яблочный сидр или крепкий старый кальвадос. Житель Лилля, например. не мыслит себя без кружки пива с «фритами» – жареной в растительном масле картошкой. Здесь почти нет характерных для Юга кафе со столиками на улице, крытыми от солнца ярко-красными маркизами или зонтиками; люди предпочитают укрываться от частой непогоды в уютных, заставленных массивной мебелью домах и квартирах.

«Север умеет жить, – утверждает профессор университета «Лилль-Ш» Марсель Жилле. – Повсюду живут и здравствуют следы той народной культуры, которой этнографы и историки возвращают сейчас чувство собственного достоинства». Здесь, на Севере, существуют самодеятельные клубы, кружки фольклора, по улицам городов Фландрии и Артуа в праздники ходят ряженые, в семьях женщины заботливо хранят и передают по наследству бабушкину мебель и кружева. В популярной французской песне поется, что на Севере Франции голубизна неба, которой не хватает здешней природе, – в глазах людей, а жар затянутого облаками солнца – в их сердцах. Действительно, если француз-северянин далеко не так общителен и разговорчив, как его провансальский соотечественник, то зато он считается осдовательнее и солиднее в делах, надежнее, вернее в дружбе.

Природные различия между Севером и Югом Франции усугубляются их судьбами. Южная часть страны выросла из римской Галлии, где культура, навеки отмеченная печатью античности, тяготеет к соседним Италии, Испании. В Арле, Ниме, Оранже до сих пор высятся амфитеатры античных арен, стройные храмы и грандиозные акведуки, построенные рабами Рима. Марсель основали до нашей эры еще более древние обитатели Средиземноморья – греки-фокейцы, чем немало гордятся местные жители. В Провансе есть деревни, обитатели которых напоминают по своему облику средневековых арабов-сарацинов, обосновавшихся здесь еще задолго до крестовых походов; недаром местные конфеты «Кал– лисон д'Экс» с миндальной начинкой или нуга из Монтелимара – типичные восточные сладости.

Если Прованс перешел под французскую корону добровольным актом «доброго короля Рене» из Анжуйского дома – имя которого носят на Юге множество улиц и площадей, ресторанов и гостиниц, то с Юго-Западом дело обстояло гораздо сложнее и драматичнее. В 1209 году закованные в стальные доспехи северные рыцари-крестоносцы во главе с бароном Симоном де Монфором под предлогом искоренения ереси катаров-альбигойцев обрушились на юго-западные города. «Убивайте их всех – бог разберет своих!» – таков был клич свирепых пришельцев. Цветущий край, преданный огню и мечу, лежал в развалинах. И хотя с тех пор прошло почти восемь столетий, мрачная память об альбигойских войнах все еще жива, подобно тому, как на Руси живет память о нашествии Батыя и татаро-монгольском иге. В подсознании жителей Юго-Запада Север навсегда остался синонимом «варваров», навязавших силой свое владычество, что отчасти объясняет традиционный антагонизм между ними.

Северяне ведут свое происхождение от германских племен, франков, которые упорно сопротивлялись владычеству Рима и в конце концов сокрушили его своими набегами. Франкские княжества стали колыбелью французского королевства, выделившегося в IX веке из империи Карла Великого. Примерно тогда же здесь осели воинственные грабители – норманны, приплывшие из далекой Скандинавии, которые дали имя двум крупнейшим северным регионам – Верхней и Нижней Нормандиям. Именно Север начал собирать разношерстные французские земли вокруг королевского домена Иль-де-Франс и его столицы – Парижа. Поэтому люди Севера чувствуют себя сначала французами, а затем уже уроженцами отдельных провинций, тогда как некоторые южане – скажем, корсиканцы – наоборот.

Если учесть, что различия между жителями Страсбурга и Нанта немногим меньше, чем между уроженцами Лилля и Марселя, то напрашивается заезженный штамп: «Франция – страна контрастов». Но в данном случае он плохо применим. В мире есть страны с гораздо более резкими контрастами – например, Бразилия или Индия. Даже в соседних Италии или Испании различия между северными и южными провинциями, их жителями глубже, острее, чем во Франции, зато трудно отыскать страну с таким множеством тонких, едва уловимых оттенков. «Франция, – писал Луи Арагон, – это результат столкновения противоположных сил, вековой борьбы, великих бедствий и великих мечтаний. В ней на ограниченной территории можно увидеть больше разнообразия и контрастов, чем в любой другой стране. В иных краях можно проехать сотни километров без перемены декораций; у нас пейзаж меняется с каждым поворотом дороги. И как Париж – это целых двадцать городов, так и Франция объединяет целую сотню, если не больше, стран».

Нормой во французском языке считается произношение уроженцев луар– ской провинции Турени – родины Рабле. Это естественно, ведь именно Луара служит границей между севером и югом страны, где чуть ли не в каждой местности, помимо южного или северного акцентов, есть сугубо локальные говоры – «патуа» с деревенскими словечками, смысл которых недоступен чужаку-пришельцу. Если еще сто лет назад школьникам строго воспрещалось правилами поведения в лицее «плевать на пол и говорить на «патуа», то за последние четверть века интерес к местным наречиям явно повысился: «Разве быть больше пикар– дийцем или гасконцем значит быть меньше французом?» – резонно задает вопрос еженедельник «Пуэн». Наверное, характер француза потому так многогранен и противоречив, что он вобрал в себя, хотя и по-разному, черты уроженцев всех провинций страны. Старая французская пословица гласит: «Нужно всего понемногу, чтобы создать целый мир».

Конечно, в наши дни многое меняется. Современная промышленность и торговля, школа и университет, армия и средства информации безжалостно унифицируют умы и души французов, вытравляют из них оригинальность, формируют одни и те же условные рефлексы, стандартные мнения и вкусы на все случаи жизни. «Массовое сознание» и «массовая культура» становятся неизбежными спутниками американизированного «общества потребления», но в жизни людей, как и в природе, действие рождает противодействие, причем именно во Франции оно, пожалуй, остается более упорным, чем во многих других западноевропейских странах. Сопротивление французов натиску «культурного демпинга» из-за океана – вовсе не обязательно ностальгия по безвозвратно ушедшему прошлому. Это просто проявление такого благородного, высокого чувства, как патриотизм. Случаи массовой эмиграции в истории Франции были крайне редки: «Разве отечество уносят на подошвах своих башмаков?» – ответил Дантон друзьям, которые советовали ему эмигрировать за границу, чтобы избежать ареста и казни. Исключением было только массовое бегство в Германию, Швейцарию, Голландию, Англию двухсот тысяч протестантов-гугенотов, вынужденных спасаться от религиозных преследований после отмены Людовиком XIV в 1685 году гарантии веротерпимости – Нантского эдикта Генриха IV. 300-летняя годовщина этого печального события была отмечена во Франции в 1985 году как напоминание о трагедии насильственного отрыва от родины ее сыновей, гонимых слепой ненавистью к иноверцам.

Бродяжий дух англосаксонских «флибустьеров и авантюристов» колониальной эпохи был чужд недоверчивому, осторожному французскому крестьянину, упрямо цеплявшемуся за свой клочок земли. Значительное число французов осело лишь в канадской провинции Квебек, захваченной в XVI веке Жаком Картье, где до сих пор по-французски говорят 6 миллионов человек. Сейчас за границей постоянно живет и работает не более полутора миллионов французов, да и то многие из них к старости возвращаются умирать на родину.

Как-то раз я был приглашен в столицу Бургундии – Дижон на ежегодное собрание «Ордена великих герцогов Запада». Так называли династию могущественных местных феодалов, последний из которых, Карл Смелый, долго враждовавший с французским королем Людовиком XI, погиб в битве под Нанси в 1477 году. Хотя герцогский дворец в Дижоне еще стоит, самих герцогов там давным-давно нет. В освещенных факелами просторных залах за грубо сколоченными столами сидели мирные фермеры, виноторговцы, врачи, адвокаты, одетые в средневековые рыцарские наряды. Юноши и девушки в национальных костюмах пели старинные бургундские песни, плясали, читали стихи, после чего почетным гостям торжественно вручали пергаментные грамоты о возведении их в мифический ранг «офицеров Карла Смелого». Все это театральное представление было невинной бутафорией, способом убежать от провинциальной скуки (в сочетании, конечно, с вполне практической заботой о рекламе знаменитых бургундских вин), но такие церемонии, которых бывает очень много, не случайны. Дело в том, что французские провинции всегда отличали не только традиции, но и уровень хозяйственного развития. Бургундия, Нормандия, Эльзас слыли сравнительно богатыми, Овернь, Бретань, Корсика – бедными. Бретонские девушки уезжали на заработки в Париж, нанимаясь там прислугой, овернские крестьяне («бунья») развозили по столице мешки древесного угля для каминов, торговали за оцинкованными стойками дешевым вином; корсиканцы вербовались в колониальные войска, в полицию или же пополняли уголовный мир континентальной Франции.

Эти различия еще более усугубились сейчас, когда на фоне тяжелого структурного кризиса 70-х годов началось свертывание традиционных отраслей промышленности – угледобычи, металлургии, судостроения, текстиля. А поскольку они сосредоточены в определенных районах, то к старым «бедным» провинциям добавились новые, пораженные язвой хронической массовой безработицы. Стоит ли удивляться, что уроженцы этих зон, мечтающие жить и работать в своей стране, душой и сердцем привязанные к ней, чувствуют себя лишними людьми? Француз, всегда считавшийся тяжелым на подъем, в поисках работы стал все чаще кочевать, менять место жительства, порывая с привычной средой. За последние годы это затронуло десятую часть населения страны. Было время, когда честолюбивые, полные надежд южане «поднимались» на север, в Париж, подобно д'Артаньяну на его кляче невиданной желтовато-рыжей масти. Теперь все наоборот – разочарованные северяне подаются на юг. Именно там развиваются сейчас суперсовременные виды производства – авиакосмическая индустрия, электроника, информатика, биотехнология, органическая химия, перекачивающие капитал и рабочую силу из старых, приходящих в упадок промышленных районов Северо-Востока. Впервые в истории страны население Прованса и Лазурного берега превысило число жителей Северо-Востока: «Франция становится южанкой», – писала газета «Матэн».

Тяга к возрождению региональных традиций, культуры объясняется не только поисками своего индивидуального лица или, скажем, стремлением привлечь туристов. Она символизирует законную решимость защищать свои жизненные интересы перед лицом столичной бюрократии и не знающих отечества многонациональных корпораций. Даже консервативная правая газета «Фигаро» признавала: «В некоторых провинциях язык, культурная специфика стали чаяниями такого же порядка, как экономические требования, а нередко и способом народа выражать последние».

Жизненную необходимость децентрализации начали ощущать в последние 20 лет все политические партии страны, хотя каждая вкладывала в этот лозунг собственное содержание. Это затянуло давно назревшую реформу, проведенную только в начале восьмидесятых годов левым правительством при участии коммунистов. Исполнительная власть в коммунах, департаментах и регионах перешла от всемогущих представителей центральной власти – префектов (комиссаров республики) к выборным мэрам, председателям генеральных и региональных советов. Тем не менее последовательность этой реформы, ее финансовое обеспечение, а значит, и реальные результаты еще остаются под вопросом.

Рассказ о диалектике многообразия и единства, центростремительных и центробежных тенденций среди французов был бы неполон, не упомяни я о так называемых «маршах» – пограничных областях, населенных особыми этническими группами: Корсике, Каталонии, Стране Басков, Бретани, Эльзасе. В советской этнографии их коренных жителей, в соответствии с устоявшимися у нас научными критериями и практикой, принято именовать «национальными меньшинствами». Это вызывает во Франции непонимание и даже обиду, воспринимается как дискриминация, чуть ли не покушение на целостность «единой и неделимой» Французской республики. На мой взгляд (я не раз бывал в каждой из этих «стран», а в Эльзасе даже преподавал в страсбургском Институте политических наук), речь идет о явном недоразумении. Понятия «национальность» и «гражданство» по-французски звучат одинаково, что, кстати, записано в основном документе, удостоверяющем личность. Подавляющее большинство эльзасцев, бретонцев, басков, каталонцев и корсиканцев вовсе не помышляют об отделении от Франции, себя они считают французами. Настроенных сепаратистски крайних националистов среди них очень мало, хотя, с другой стороны, все эти народности сохранили и по сей день свою культуру, нравы, обычаи и преуспели в этом гораздо больше, чем, скажем, овернцы, нормандцы, бургундцы. Население Франции составляет 55 миллионов человек, из них, по подсчетам еженедельника «Пуэн», 15 миллионов говорят на местных языках, понимают или иногда используют их. На эльзасском общается 1,5 миллиона человек, на бретонском – 700 тысяч, на корсиканском – 150 тысяч, на каталонском – 200 тысяч и 100 тысяч на баскском, различные виды «окситана» (лимузенский, овернский, га сконский, лангдокский, провансальский) по-прежнему распространены среди 2 миллионов жителей трети департаментов страны. Попытки же возродить в наши дни окситанский или провансальский языки безнадежны. Максимум, что могут сделать энтузиасты, – это создать благоприятные условия для расцвета местного фольклора, литературы, поэзии, что, в свою очередь, не даст отделить провинцию от духовной жизни Франции, в целом обогатит нацию. Надо сказать, что если на окраинах Франции местные языки неуклонно вытесняются французским, то, скажем, в деревнях они живы, как и традиционные праздничные наряды эльзасских и бретонских женщин, – огромные черные банты – «эльзасский узел», высокие или плоские чепцы из накрахмаленных кружев, которые носят в Бретани. Если тут идет борьба за сохранение своих традиций, своих культур, борьба в защиту социально-экономических интересов, то, например, на Корсике речь идет уже об элементарном выживании экономически обездоленного, превращающегося в заповедник для туристов острова, добрая половина населения которого из-за безработицы эмигрирует на континент. Правительство создает автономный регион на Корсике, вводит в Бретани преподавание в школах на бретонском языке, но эти меры оказываются полумерами, и дают они весьма ограниченный эффект, что толкает горстки отчаявшихся экстремистов на безнадежные акты слепого террора.