Текст книги "Французы у себя дома"

Автор книги: Юрий Рубинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

«Свои» и «чужие»

Сравнение с другими народами помогает каждому из них острее почувствовать собственную индивидуальность, точнее, найти свое особое место в общечеловеческой семье. Это справедливо и для французов, которые за рубежом инстинктивно обращают внимание не столько на то, что резко отличается от Франции, сколько на то, что напоминает о ней. Все эти наблюдения служат неисчерпаемым кладезем французских анекдотов: бельгийцы со своим медлительным валлонским выговором неизменно выступают в них в амплуа лишенных чувства юмора наивных простаков-тугодумов, швейцарцы – скуповатых и расчетливых педантов, итальянцы – любителей приврать. В словаре французских прописных истин турок обязательно силен физически, грек – оборотист, поляк – не дурак выпить. Писатель-сатирик Пьер Данинос писал: «Французы убеждены в том, что они никому не желают зла. Англичане высокомерны, американцы стремятся господствовать, немцы – садисты, итальянцы неуловимы, русские непостижимы, швейцарцы – швейцарцы. И только французы удивительно милы. А их обижают».

Распространенные во Франции традиционные стереотипы характерных черт тех или иных наций Западной Европы уходят корнями в ее бурную историю, изобилующую кровопролитными конфликтами. Столетняя война и Ватерлоо, Седан и июнь 1940 года отравляли отношение многих поколений французов к «наследственным врагам» – англичанам и немцам (точно так же, как для испанцев или итальянцев «наследственный враг» – сама Франция). Сынов «коварного Альбиона» французы упрекали в своекорыстии и эгоизме, германские соседи внушали опасения своей жесткой дисциплиной и организованностью, трудолюбием и агрессивностью. Теперь эти стереотипы постепенно выветриваются. К 2000 году численность населения во Франции, ФРГ, Англии и Италии примерно сравняется. В производстве валового национального продукта Франция давно уже обогнала Англию, но отстает от ФРГ, превосходя ее зато в военном отношении, поскольку она ядерная держава. Былые соперники в борьбе за европейскую гегемонию не внушают более особых комплексов французскому обывателю, который трезвее стал воспринимать характер своих партнеров по «Общему рынку» за Рейном и Ламаншем. Перед лицом таких гигантов, как СССР, США, Китай, Индия, французский буржуа волей-неволей чувствует себя в одной западноевропейской лодке, какие бы внешние бури и ссоры ни раскачивали самих пассажиров.

Неоднозначные чувства испытывает француз к американцу. Он уважает его энергию, его упорство, завидует богатству, но… Разумеется, юбилей маркиза де Лафайета, помогавшего молодым Соединенным Штатам в войне за независимость, или годовщины высадок американских войск во Франции во время двух мировых войн дают повод для официальных церемоний, где с обеих сторон говорится немало медоточивых слов, но даже консервативный буржуа, самый что ни на есть правоверный «атлантист», который видит в США страховку от «красной опасности» и пример для подражания в делах, с трудом переваривает бесцеремонность заокеанского «старшего партнера», в глубине души утешаясь тем, что уж умения жить американцу следует набираться только в Париже.

«Ну, а как французы относятся к нам?» – всегда спрашивают меня дома. В таких случаях я даю осторожный «нормандский ответ»: «Все зависит от того, какие французы». Одни открывали Россию благодаря Толстому, Достоевскому, Чехову; другие узнавали о ней из лубочных книжек графини де Сегюр (урожденной Ростопчиной) о приключениях генерала Дуракина или из ядовитых пасквилей маркиза де Кюстина. Русские традиционно пользовались среди французов симпатией, хотя иногда и окрашенной далекими от реальности представлениями о загадочной «славянской душе». В нас они ценят то, чего иной раз не хватает им самим, – размах и широту, сердечность и щедрость, выдержку и стойкость в беде. Мы не соседи, пограничных споров у нас с Францией никогда не было, и с середины прошлого века французы и русские не скрещивали на поле боя оружия, а наоборот, в обеих мировых войнах сражались против общего врага. Тысячи советских людей, бежавших из гитлеровских лагерей и павших в рядах французского Сопротивления, покоятся в земле Франции.

И все-таки отношение к нам неоднозначно, оно колеблется в очень широком диапазоне – от горячей искренней дружбы до непримиримой, злобной вражды. Дело здесь вовсе не в исторических традициях – ведь речь идет не о «вечной России», а о Советском Союзе. У французов есть типичная склонность придавать своим национальным проблемам некое международное измерение, а события в мире или в отдельных странах «примерять» к французским реальностям. Пытаясь объяснить симпатии, вызванные в левом движении Франции Великой Октябрьской социалистической революцией, швейцарец Г. Люти отмечал: «Франция всегда видела и понимала внешний мир лишь как продолжение ее самой… Для французских левых Советский Союз не чужая страна. Кремль в их глазах возвышается на площади Ратуши в Париже, где были провозглашены все республики и Коммуна. Для них большевистская революция – лишь завершение славной Французской революции, а расхождения между этими революциями – дело семейное, того же порядка, что между жирондистами и монтаньярами, сторонниками Дантона и Робеспьера, коммунарами и версальцами». В свою очередь все те, кто чувствует себя духовными наследниками роялистов, переносят свою ненависть из прошлого в настоящее. Для них антисоветизм вне Франции – синоним антикоммунизма внутри нее. Можно сейчас столкнуться с патологическим антисоветизмом и в «левом» лагере, особенно среди тех, кто изменил своим прежним убеждениям, «вывернул пиджак наизнанку», как говорят французы.

А как воспринимает француз народы «третьего мира», прежде всего те, на которые еще отбрасывает тень былое колониальное величие Франции? Любое событие в этих странах бередит плохо затянувшиеся раны времен индокитайской и алжирской войн, когда политическая борьба в метрополии вокруг судеб империи грозила вылиться в гражданскую войну между самими французами. Француз, в зависимости от своей социальной принадлежности и политических симпатий, либо обижен на «неблагодарных» арабов и африканцев за то, что они не оценили «благодеяний» бывшей метрополии, не прочь позлорадствовать по поводу их трудностей, либо наоборот, испытывает определенную неловкость, чувство вины за пережитую ими нещадную эксплуатацию, за кровь колониальных авантюр. К сожалению, речь идет не только о далеком прошлом. Недавно накалилась обстановка в небольшой заморской территории Франции на Тихом океане – Новой Каледонии, где вспыхнул конфликт между коренным населением – канаками и европейцами – кальдошами, и на стенах Парижа вновь, как много лет назад, появились намалеванные жирной краской лозунги: «Новая Каледония – французская!». Опять то тут, то там замелькал «кельтский крест» в круге – эмблема неофашистов. Конечно, события в Новой Каледонии гораздо менее масштабны и драматичны, чем в свое время в Алжире.

Склонность иного обывателя видеть в иностранцах «козлов отпущения», винить их во всех своих неприятностях особенно опасна, когда объектом неприязни оказываются люди, живущие не за тридевять земель, а тут же, рядом, в самой Франции, и отличаются они внешним видом, цветом кожи, языком или произношением, бытом и нравами, религией – в этом, если хотите, истоки болезненной проблемы Франции – расизма…

В Западной Европе трудно найти этнически менее однородную нацию, чем французы, предками которых были не только кельты, но и дальние предшественники галльских племен – лигуры, аквитаны, иберы (от которых пошли современные баски), греки и римляне, германцы – вестготы, бургунды, аламаны. франки, давшие название стране норманны и многие другие. И в более близкие к нам времена во Францию не прекращается приток выходцев из других стран – как соседних, так и более отдаленных. В парижском культурном центре имени Жоржа Помпиду как-то была устроена выставка, на одном из стендов которой я обнаружил интереснейшую статистику. Оказывается, в 1850–1975 годах во Францию въехали на постоянное жительство около 50 миллионов человек – немногим меньше, чем проживает там сейчас французов. Каждый четвертый француз может отыскать в одной из ветвей своего генеалогического древа итальянца, испанца, немца, поляка… Талантливый комический актер и клоун итальянского происхождения Колюш (Колуччи) как-то заметил: «Француз – это иностранец, который не любит иностранцев».

Стоит ли удивляться, что коренные французы лишены ярко выраженных антропологических черт? Вспомним хотя бы таких популярных французских киноактеров, столь непохожих друг на друга, как Луи де Фюнес и Жан Габен, Пьер Ришар и Филипп Нуаре, Катрин Денев и Анни Жирардо! Еще более разношерстна парижская толпа, и в то же время она более «усреднена», чем прохожие на улицах любых других европейских городов, особенно скандинавских, где преобладает классический северный тип высоких, худощавых и голубоглазых блондинов, или средиземноморских, где чаще попадаются низкорослые, коренастые, по-южному смуглые брюнеты. Север и Юг Европы встретились и смешались именно на французской земле, на берегах ленивой, медленно текущей Луары. «Франция – не раса, а культура», – заметил бывший премьер-министр Рай– мон Барр.

В стране, согласно переписи 1982 года, насчитывалось около четырех с половиной миллионов иностранных граждан. На первом месте оказались португальцы, затем алжирцы, итальянцы, марокканцы, испанцы, тунисцы, турки, уроженцы стран Индокитая, югославы, бельгийцы. Меньше всего выходцев из Сенегала, Камеруна, Ливана. Официальные цифры не дают, однако, полной картины. Немало иностранных рабочих-иммигрантов прибывает во Францию нелегально и живет по фальшивым документам, изготовление которых стало процветающим промыслом. Постоянно находясь под угрозой высылки, они оказываются жертвами наиболее жестокой эксплуатации.

Иммигранты, составлявшие в 1985 году около восьми процентов всего населения Франции и около семи процентов самодеятельного населения, заняты на самых тяжелых, грязных, низкооплачиваемых работах, особенно в таких отраслях, как строительство, сельское хозяйство, угледобыча. В последние годы их труд используют на потогонных конвейерах французских автозаводов. Улицы Парижа убирают малийцы, гостиницы обслуживают испанки, арабы копают траншеи для коммуникаций и кладут кирпичи новых домов.

Большая часть иностранцев сосредоточена вокруг крупнейших промышленных центров – Парижа, Лиона, Марселя. Города северо-восточных департаментов Нор и Па-де-Кале заселены шахтерами-поляками. Русские белоэмигранты селились в Пасси и в Медоне – к западу от Парижа. Нынешние выходцы из арабских и африканских стран осели в северо-восточных округах столицы. В лавчонках под вывесками с арабской вязью торгуют коврами, яркими тканями, покрывалами, всевозможным третьесортным тряпьем. В здешних кинотеатрах идут египетские и индийские фильмы, из дешевых ресторанчиков и кафе доносится запах кускуса – пшеничной каши с овощами, мангалы несут густой дым мерге– зов – сосисок, в которых больше жгучего красного перца, чем баранины. Худые высокие малийцы или сенегальцы раскладывают прямо на тротуаре кустарные африканские сувениры из кожи и поддельной слоновой кости, металлические запястья и кольца, и все это разительно напоминает не только узкие кривые улочки алжирской «касбы» или марокканской «медины», но и черные «гетто» Нью-Йорка, Бостона. Недавно в Париже появилась копия типичного заокеанского «чайнатауана», где живут выходцы из Гонконга, стран Юго-Восточной Азии.

В 60-х годах, на которые приходится пик иммиграции, она не создавала острых социальных или психологических проблем: темпы роста экономики были сравнительно высокими, безработица – небольшой, дешевая импортная рабочая сила служила немаловажным козырем французских промышленников в борьбе за мировые рынки. Знакомые французы в один голос уверяли меня тогда: «У нас возможен национализм, даже шовинизм, но расизм – никогда!» Действительно, какой там, казалось бы, расизм в стране величайшего смешения народов, на родине Декларации прав человека и гражданина? И все-таки даже в те времена на месте моих французских друзей я проявил бы большую осторожность в оценках и прогнозах, ведь сам термин «расизм» (как, впрочем, и «шовинизм») родился именно во Франции: его изобрел еще в XIX веке граф Жозеф-Артюр де Гобино – дипломат и писатель, выпустивший трактат «О неравестве человеческих рас».

В конце XVIII века один из основателей Соединенных Штатов, Бенджамин Франклин, в порыве благодарности французам за помощь в борьбе американских колоний за независимость от британской короны сказал: «У каждого человека есть два отечества – свое собственное и Франция». Спустя два с половиной столетия сатирик Пьер Данинос поправил его: «Однако пусть иностранец будет настороже, если только, буквально поняв это знаменитое выражение, он решит принять французское гражданство (что, кстати, не так-то просто. – Ю. Р.). Ему быстро дадут понять, что вторая родина – далеко не то же самое, что первая, и если ему что-нибудь не нравится – в конце концов, Франция для французов!»

В справедливости этих слов могли не раз убедиться полноправные граждане Французской республики, живущие в стране на протяжении многих поколений, – французы еврейского, армянского или цыганского происхождения. Канули, казалось бы, в далекое прошлое позорное «дело Дрейфуса», массовые полицейские облавы времен гитлеровской оккупации, когда десятки тысяч «расово чуждых» французских граждан сгоняли на Зимний велодром в Париже перед отправкой в лагеря смерти. Страшные названия этих лагерей – Освенцим, Май– данек, Берген-Бельзен, Дора, Равенсбрук, Бухенвальд – выбиты бронзовыми буквами на мемориалах, сооруженных на восточном мысе острова Сен-Луи на Сене, в старинном парижском квартале Марэ. И вдруг несколько лет назад преподаватель из Лиона мсье Фориссон преспокойно сообщает своим слушателям, что в газовых камерах лагерей смерти просто-напросто проводили… дезинфекцию одежды заключенных, «газировали вшей», ввиду чего цифры погибших там людей «сильно преувеличены». Сенсационное «открытие» Фориссона напомнило о живучести расистских рефлексов в подсознании части мещанства.

Во Франции зловещий симптом расистских настроений впервые дал о себе знать в 50-е годы – во время алжирской войны. Именно тогда с другого берега Средиземного моря во французский лексикон вползло грязное словечко «ра– тонада» («ратон» – «крысенок», одна из презрительных кличек арабов). Имелся в виду антиарабский погром, когда людей со смуглым цветом лица и курчавыми волосами преследовали на улицах Парижа, избивали до полусмерти, бросали с мостов в Сену. Причем занималась этим не горстка полупьяных неофашистов, а сами полицейские, которые искали среди арабов-иммигрантов представителей Фронта национального освобождения Алжира (ФНО) и мстили за гибель в уличных перестрелках нескольких своих коллег.

Гораздо более тяжелый приступ все той же болезни потряс страну четверть века спустя, когда на фоне затяжного экономического кризиса начала быстро расти безработица, охватившая, по официальным данным, 2,7 миллиона человек, а фактически около 3 миллионов, то есть свыше 10 процентов самодеятельного населения. Болезненными последствиями этого стал быстрый рост насилия, преступности и наркомании, особенно среди наиболее чувствительно затронутой безработицей молодежи. Когда каждый десятый работоспособный француз не имеет возможности трудиться и выбит тем самым из колеи нормального существования, он невольно задается вопросом: «Кто в этом виноват?». И тогда на него не действуют разумные доводы противников расизма, с цифрами в руках доказывающих, что рабочие-иммигранты внесли своим трудом огромный вклад в развитие французской экономики, исправно, как и все, платят взносы в фонды соцстраха, из которых им выплачиваются пособия. К тому же, по данным опросов, почти половина французов не склонна выполнять их тяжелую, малоквалифицированную работу. Ссылаясь же на то, что среди иммигрантов высок уровень преступности, умалчивают, например, о том, что безработица среди иностранцев вдвое выше, а она-то и является основной почвой для правонарушений…

Стоит ли после всего этого удивляться, что инциденты на расистской почве стали за последние годы не чрезвычайными происшествиями, а повседневной реальностью? То араба откажутся обслуживать в кафе («столики зарезервированы заранее»), то не пустят в плавательный бассейн («мест нет»), то выгонят из дискотеки («пристает к женщине»). Хуже того – нервный обыватель, которого рчздражает шум, не долго думая, стреляет из охотничьего ружья в окно кафе, где собрались рабочие-турки, и убивает ни в чем не повинного человека. Всю страну потряс чудовищный случай, когда четверо пьяных солдат-новобранцев избили до смерти и выбросили из мчавшегося поезда случайного спутника-араба; история эта послужила темой для фильма, снятого известным актером Роже Анэном.

Олицетворением современного французского расизма и его знаменосцем выступает лидер ультраправой партии «Национальный фронт» Жан-Мари Jle Пен. Свою политическую карьеру он начал в 1956 году, когда был избран депутатом от «Союза защиты торговцев и ремесленников» (движение мелких лавочников, недовольных налогами. – Ю. Р.), уже тогда выступавшего под лозунгами ультраколониализма, национализма и антикоммунизма. Потом воевал в Алжире, лично участвовал в истязаниях парашютистами пленных арабов. После окончания войны стал адвокатом и, оказавшись наследником одного из своих богатых приверженцев, умершего при весьма подозрительных обстоятельствах, завладел миллионным состоянием. Остается удивляться, что этот проходимец вдруг вырос в политическую фигуру национального масштаба, что партия его собрала в 1988 году на выборах свыше 4,4 миллиона голосов, то есть 14,4 процента всех избирателей…

Лепеновцы не маршируют в ногу на факельных шествиях, не носят коричневых или черных рубашек, вышедших из моды после Гитлера и Муссолини. На митингах Ле Пена поют «Марсельезу»; да, да, не удивляйтесь – национальный гимн! Постыдное сборище расистов проводится в день Жанны д'Арк возле маленькой позолоченной конной статуи национальной героини – Орлеанской девы, некогда изгнавшей чужеземцев из Франции; историю своей страны лепеновцы используют в реакционных целях.

Директор правого журнала «Фигаро-магазин» писатель Луи Повель пугает французов тем, что в результате высокой рождаемости иммигрантов президентом Франции рано или поздно может стать мусульманин. В одном из номеров «Фигаро-магазин» появился фотомонтаж, где традиционный бюст Марианны, символизирующей республику, задрапирован мусульманской чадрой.

Расистское поветрие пробудило мощное движение протеста. 73 процента французов прямо осуждают лозунги «Национального фронта». Массовые митинги и демонстрации, организованные левыми партиями, профсоюзами, интеллигенцией, молодежью, свидетельствуют о том, что демократическая общественность Франции полна решимости преградить путь грязной неофашистской волне. Конечно же, прогрессивные силы во главе с компартией не закрывают глаза на то, что иммиграция создает в условиях кризиса вполне реальные проблемы. Но вот ставит ли буржуазия цель эти проблемы решать? Главный урок, который основная масса французов не без помощи коммунистов начинает извлекать из «феномена Ле Пена», состоит в том, что искать в арабе-иммигранте виновника всех своих проблем – дело бесполезное и опасное. Оно только отвлекает внимание от жизненно важных проблем нации, которая до сих пор всегда умела находить в себе силы и мужество решать их в соответствии с лучшими интернационалистскими традициями великого французского народа. Как любил говорить Жорес, мало интернационализма отдаляет от собственного отечества, много – приближает к нему.

Франция переживает сейчас глубокую историческую ломку, которая затрагивает не только условия ее существования, но и нравственные ценности, характер, психологию нации, сложившиеся веками. Прошлое Франции – это не только общенациональное достояние, но и поле боя между враждебными классами, составляющими современное французское буржуазное общество, между партиями, которые так или иначе выражают их противоречивые интересы. Имена видных государственных деятелей, полководцев, писателей, которые давным-давно покоятся в могилах, все еще будят страсти, бушевавшие вокруг них при жизни, служат оружием в политической борьбе. Католическая церковь, приложившая в свое время руку к гибели Жанны д'Арк, с упорством пыталась присвоить себе национальную героиню, причислить ее к лику святых. Чтобы определить социальный состав населения коммуны или городского квартала и, соответственно, политическую окраску их муниципального совета, достаточно беглого взгляда на дощечки с названиями улиц. Недаром самая фешенебельная магистраль буржуазнейшего XVI округа Парижа – авеню Фош – названа по имени главнокомандующего союзными армиями Антанты на заключительном этапе первой мировой войны, тогда как площадь и улица в «плебейском» XIX округе носят имя социалиста Жана Жореса, страстного борца за мир, павшего накануне начала этой войны от пули убийцы-фанатика.

«Франция – страна живучего прошлого, где ничто не забывается и редко служит уроком… – отмечал корреспондент американской телекомпании Си-Би-Эс Дэвид Шенбрун. – Для французов любая история современна. В их глазах прошлое и настоящее – одно и то же в потоке жизни, где конфликты редко решаются, а страсти нарастают и опадают, подобно приливам и отливам. Побежденные никогда не признают своего поражения, победители не могут быть великодушными, ибо они не уверены в своей победе. Поэтому старые раны никогда не могут зарубцеваться полностью, а исторические конфликты остаются актуальными для многих поколений».

Но привязанность французов к своему прошлому никоим образом не отгораживает Францию от современности. Это высокоразвитая индустриально-аграрная страна, вторая, после США, ядерная держава Запада, занимающая прочные позиции на фронте научно-технического прогресса. Ее атомные реакторы и ультрасовременные средства связи, скоростные поезда и реактивные самолеты, биотехнология и электроника находят заслуженное признание на мировых рынках, тесня порой таких грозных конкурентов, как США, Япония, ФРГ. Кварталы Дефанс, расположенные на западной оконечности Парижа, или Богренель на левом берегу Сены – это леса сверкающих небоскребов, оригинальности архитектурных решений которых может позавидовать нью-йоркский Манхэттен.

Некоторые французские авторы пишут о «двух Франциях» – динамичной, ультрасовременной и отсталой, архаичной, зябко прячущейся в старинные национальные костюмы. «С одной стороны – эффективность, упорный труд, прогнозирование будущего и высокие доходы, с другой – корпоративизм, фольклор, воспевание неподвижности или прошлого», – утверждает близкий к соцпартии социолог Ален Турэн. Он, как и его единомышленник в правом лагере экономист Лионель Столерю, чья вышедшая несколько лет назад книга озаглавлена «Франция с двумя скоростями», умышленно подменяет понятия. Главный конфликт сегодняшней Франции – не между ее Севером и Югом, архаикой и модерном, завтрашним и вчерашним днем, – он столь же психологический, как и общественный. Речь идет не о тоске по прошлому, а о будущем нации: о способности ее достойно встретить третье тысячелетие, сохранив свое лицо и свою Душу.