Текст книги "Московиада"

Автор книги: Юрий Андрухович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– Несуществующего, – поправил ты его.

Он с пониманием закивал головой.

– Ситуация с нашим государственным строем действительно сложная, так что я разделяю ваше беспокойство. – Сигарета, кажется, была слишком влажной, потому что постоянно тухла, и ему приходилось снова и снова лезть в карманы штанов за спичками. – Но дело не выглядит совсем безнадежным. Все наши планы мы связываем с объединением здоровых патриотических сил, которые пока что действовали совершенно разрозненно. Ешь твою клешь, уже скоро неделя, как гнию под землей, даже сигареты отсырели!

– И что вы тут делаете? – нехотя спросил ты.

– Мы и сами не знаем, – доверительно объяснил «Сашко». – Какое-то глобальное событие, кто-то с кем-то тут встречается. А мы, так сказать, на посту. Случайно получили информацию о вашем задержании. Решили немного развлечь старого знакомого. Кстати, как вам мой украинский?

– Оставляет желать худшего, – заметил ты. – Слишком правильный, и это делает сразу очевидной вашу профессию…

– Десять лет в этой сраной Москве, а ридной мовы не забув, – похвалился «Сашко». – Возглавляю в нашем комитете первичную ячейку общества украинского языка. Кстати, стих недавно написал!.. Как я мог забыть?

Он полез рукой в тот же карман штанов и достал из него какой-то затертый клочок бумаги…

– Послушайте, Вильгельмович. Это такой философский стих, под классических японцев сделанный:

 
На желтых линиях осеннего листка
Читаю стих
О первых почках
Весен…
 

– Ну как вам? – спросил он, волнуясь, в очередной раз раскуривая погасшую сигарету.

– Вторично, – оценил ты.

– А я хотел попросить вас, чтобы вы посодействовали его публикации, – разочарованно признался «Сашко». – Я очень хотел бы напечататься. В журнале «Отчизна» или «Киев»…

– Может, лучше в «Новом литературном обозрении»? – спросил ты.

– А вы посодействуете? – подмигнул «Сашко».

Ты поморщился и замолчал.

Он долго раскуривал новую сигарету. Потом задумчиво процитировал кого-то:

– О мова ридна, шчо бэз тэбэ я?

– Говно, – ответил ты ему.

– Прошу прощенья? – не понял «Сашко».

– Я имел в виду, что без ридной мовы ни один чекист никуда не годится.

– Вот вы, называя меня чекистом, конечно, хотели как можно сильнее меня поранить, глубже обидеть, указать мне на мое место и тому подобное, – внезапно посуровел «Сашко». – Но не забывайте, умоляю вас, о том, что вы задержаны в зоне правительственной связи, а это можно расценить как терроризм и как попытку насильственного свержения. К тому же, не далее как минуту тому назад вы назвали Москву «сраной», что совершенно подпадает под статью о разжигании межнациональной розни…

– Вот как! – малость возмутился ты. – Насколько припоминаю, это именно вы назвали Москву «сраной», а я, хоть в какой-то степени разделяю такое ваше определение, между тем не могу нести ответственности за сказанное вами… Впрочем, все мы – только отголоски Великого Всемирного Колокола, и ни одно наше слово не рождается само собой. Кто это там, кстати, постоянно толчется за стеной?

– Рад, Вильгельмович, что вы, наконец, спросили об этом. И с особой радостью оповещаю: за стеной пребывают две захваченные нами подопытные крысы. Это ярчайшие представители тех подземных чудовищ, о которых в последнее время всюду столько разговоров. Они уже почти неделю не кормлены, и закончиться это должно тем, что одна из них сожрет другую. Так что подумайте.

– Чувствую некоторую тень угрозы в вашем предупреждении, – начал ты, – смею допустить, что опыт на голодных крысах можно расширить, пополнив число его участников одним поэтом. И хотя бурлит во мне недоброй памяти «крепкий виноградный напиток», все же хочу спросить: чего вы от меня добиваетесь в этот раз?

– А совсем ничего, – ослепительно улыбнулся «Сашко», затаптывая в пол наконец докуренный окурок. – Ничего мы от вас не хотим, Вильгельмович. Уже не хотим ничего. Вы же, наверно, надеетесь, что мы поставим вас перед выбором, перед моральным решением и вы сделаете свой выбор и падете смертью храбрых! Нет, дорогой! Никакого выбора! И никакой вечности для вас. Чем вы можете нам понадобиться? Вот только опыт над вами поставить, неизвестный скелет…

– Поиграйте-ка лучше на моей флейте! – заявил ты, одновременно почувствовав легкое перебегание драгунского полка мурашек по спине.

– Понимаю, что вы имеете в виду под флейтой, но не обижаюсь, – закурил «Сашко» новую сигарету, которая тут же и погасла. – И все же согласитесь, что таким образом мы с вами выполняем необходимую миру санитарную функцию. Потому что нет ни малейшего смысла в существовании на свете такого непотребства, как вы.

– Это вам так кажется, что нет! – обиженно возразил ты.

– Нет, Вильгельмович, уверяю вас, что нет! Существование это не оправдано ни с какой точки зрения: ни с теологической, ни с экологической, ни с гражданско-патриотической. Возьмем, к примеру, день ваш сегодняшний, день ваш субботний. Начался он, собственно, с того, что в душевой общежития вы совершили незаконный половой акт с гражданкой Малагасийской республики Татнакетеа. Бедная девушка и до сих пор считает, что это на нее сошел Ананмаалхоа – дух плодородия, овощеводства и детородности. Потом вы цинично пьянствовали на улице Фонвизина, где произнесли националистическую расистскую речь, в которой призывали, юродствуя, проливать кровь ради чистоты пива. Потом вы устроили разбойное нападение на квартиру Галины К., сотрудницы подчиненного нам Института ядов и нетрадиционных способов умерщвления.

– Галя, – чуть слышно прошептал ты, как громом пораженный.

– Да, Галя, – подтвердил «Сашко». – Женщина, которая была готова на все ради вас. Вы, однако, действовали, как всегда, предательски. Это ваш стиль, фон Ф. Одним женщинам изменяли с другими, а другим – с третьими и так далее. Так именно было и сегодня. В случае с Галиной К. вас больше привлекала горячая ванна. Вы жестоко расправились с несчастной женщиной, кстати, русской по национальности, а это я расцениваю как проявление украинского национализма, точно так же, как проявлением расизма я считаю утреннее изнасилование, учиненное вами над малагасийской поэтессой Татнакетеа…

– Ей было приятно, – попробовал ты остановить этот поток.

– Приятно? – «Сашко» снова искренне расхохотался. – Чернота вашего юмора не имеет границ, Вильгельмович. Ничего, скоро вам тоже будет приятно. Чувствуете, как распаляются ваши соседи крысы в ожидании субботнего ужина? Однако продолжим список ваших новейших подвигов. Этот черный перечень понемногу становится настоящим мартирологом. От призывов и болтовни вы перешли к делу. Потому что, кроме всего прочего, вы были прямым участником террористического акта в «Закусочной» на углу Старого и Нового Арбата. Вследствие ваших злодеяний, приведших к взрыву пока еще неизвестного нам происхождения…

– Граната Ф-1, – пояснил ты.

– Благодарю. Так вот, вследствие ваших действий погибли представители всех национальностей Советского Союза.

– Дальше, – простонал ты.

– Милости просим! Днем вы несколько раз звонили некоему Кириллу Ст., известному нам в качестве пробендеровского деятеля, близкого к гетманско-мельниковским[15]15
  Абсурдность обвинений «Сашка» состоит в том, что он перечисляет исторически и политически несовместимые течения в украинском национально-освободительном движении (бандеровцы, мельниковцы, гетманцы, руховцы).


[Закрыть] кругам, пытающемуся сейчас основать в Москве подрывную газетенку. Но и тут вы повели себя растленно, фон Ф. Потому что так и не сподобились прийти на встречу с упомянутым Кириллом. Вместо этого, пустив слюнки при упоминании о форме ног Кирилловой сожительницы, вы попробовали искусить ее, приглашая на свидание около магазина «Детский мир».

– Я не назначал ей свидания, – горько скривился ты. – Ваши подслушивающие аппараты наделены подозрительной способностью передергивать и перевирать.

– Это мало что меняет в вашем крайне непривлекательном моральном облике, фон Ф., в вашей, простите за откровенность, аморальной морде. Но за информацию благодарю – обязательно вставлю пистонов кому следует из подотдела прослушиваний – обратите внимание – прослушиваний, а не под-, как вы только что это назвали, – уже не впервые выясняется, что они прибавляют от себя всякую романтическую херню. Наверно, беллетрист какой-нибудь там завелся типа вас, Вильгельмович!

– Продолжайте и не отходите от сюжета, – попросил ты.

– Сюжет вам известен лучше, чем мне, – вспыхнул «Сашко», нестерпимо долго раскуривая новую сигарету. – С целью совершения следующего террористического акта, теперь уже в зоне правительственной связи, вы спустились в подсобные помещения «Детского мира». Тут жертвой вашей преступной бездеятельности стал еще один чудесный человек, – голос «Сашка» чуть задрожал, – отец двадцати двух детей, многолетний наш помощник, агент для особо деликатных поручений «Цыганский барон».

– Это тот, что утонул в говне?

– Тот самый. Президент уже подписал указ о присвоении ему звания Героя Советского Союза посмертно, – несколько более торжественным тоном произнес «Сашко».

– В таком случае пусть ваш президент побеспокоится и о возвращении моего авиабилета, – злобно пошутил ты.

– А кто вернет детишкам их папочку? – сурово спросил «Сашко». – Нет, фон Ф., уже не понадобится вам авиабилет! И не надейтесь!.. Мы умеем карать!.. Мы тебя даже в Мехико нашли бы…

– В Мексико, – поправил ты его.

– Что?

– По новому правописанию будет в «Мексико»…

– Да один хрен – хоть в Мехико, хоть в Мексико – все равно тебе крышка! На днях подписана особая тайная инструкция – говорю тебе как тому, кто все равно уже никому не распетюкает, – так вот, тайная инструкция об использовании крыс нового поколения при разгонах несанкционированных сборищ, а также во время чрезвычайного или военного положения. Сегодня наконец получено разрешение Комитета конституционного надзора на проведение исследовательско-экспериментальных работ. Ты будешь первым, фон Ф.! Можешь гордиться. Агентам «Каину», «Вельзевулу», «Жириновскому» будет объявлена благодарность. Агент «Цыганский барон», как я уже сказал, будет награжден особо. Сейчас, мои хорошие, сейчас! – ласково зашелестел он, обращаясь к чему-то большому и волосатому, что все нетерпеливей скулило за стеной.

– Единственное, в чем я виноват, – утомленным голосом начал ты, – так это в том, что поверил в возможность свободы. Но свобода выглядит иллюзорно, как удачно сформулировал в одном из своих стихов Андрухович!.. А жаль…

Откуда-то наплывала одинокая скрипка. Ее становилось все больше, она творила нечто нелогичное и пронзительное, она распадалась на другие звуки, другие инструменты – и вскоре это уже был оркестр, взрывающийся все более энергичными аккордами. Звуки доносились откуда-то сверху, из-под потолка, там наверху был театр, какой-то особенный подземный театр или обычный Большой, в котором только что началось представление. Музыка делала все значительно более важным и глубоким. Ты почувствовал, что нужно сказать что-то вечное.

– Проклинаю империю, – промолвил ты с интонациями восточного пророка.

– Ты?! Кто служил ей верою и правдой? – и «Сашко» сардонически расхохотался, а может, и закашлялся от слишком влажной сигареты.

Величественные и одновременно разгневанные переливы тромбонов и валторн заставили тебя ответить горячо и сердито:

– Я не служил ей верою и правдой! Невинен я нисколько, ни на грош. И ни один грешок имперский подлый не влез в меня и к телу не прилип!

«Сашко», который в этот миг сорвался со стула и стремительно заходил по клетке, как подстреленный лев, атаковал тебя не менее страстным речитативом:

– Невинен? Это ловко ты придумал! Ты виноват перед одним собой? Твои грехи – твои печали, да? И это ты мне говоришь, изменщик, ты, у кого предательство в крови, ты, подписавший договор измены? – Над головой у него что-то засветилось. Это мог быть и нимб. – А как же те, убитые, и те, что в вечной мерзлоте, – десятки тысяч и сотни миллионов?! Ты убил свою живую душу, подписав!..

Его слова то тонули, то выплывали из бурлящего музыкального моря. Партия смычковых становилась все нервозней и требовательней. К счастью, откуда-то из недр композиторского замысла вырвался одинокий в своем всепрощении гобой. Это дало тебе сил собраться с духом:

– Я жизнь спасал – чужую и одну, которая дороже миллионов абстрактных…

– Ты? Спасал? Чужую? Жизнь? – и снова он демонически, зло расхохотался, оркестр опять ударил неумолимо, затих гобой, вместо него – гром литавр и барабанов перекрыл все. – Да ты способен лишь себя спасать! Себя спасал ты, никого другого! Но и себя теперь ты не спасе-о-о-ошь! – Последняя фраза довольно удачно вписалась в музыкальную ткань и была пропета на удивление сочным тенором.

– Что ж, – вздохнул ты, – быть чему, того не миновать. Я эту жизнь любил – со всем паскудством, – хотя паскудство мучило меня. Но не убьете вы меня всего. За мной летят слова, слова, слова…. Слова, слова, слова… И ваши крысы бессильны дыры прогрызать в словах. Они летят по ветру, словно листья. Так пусть летят – услышит кто-нибудь. Всего меня не уничтожить вам – есть в сердце то, что неподвластно смерти!

Темп оркестра нарастал. Это было какое-то всеобщее «аллегро нон мольто», «престо фуриозо» или что-то подобное. «Сашко» уже не успевал за музыкальными фразами, рублеными и решительными. Потому успевал лишь переспрашивать.

– Так за тобой слова, слова, слова?

– О да, за мной слова, слова, слова!

– Тебя всего не уничтожить нам?

– Меня всего не уничтожить вам!

– Есть в сердце то, что неподвластно смерти?

– Есть в сердце то, что неподвластно смерти! Собственно говоря, этот заключительный дуэт получился довольно слаженным и мелодичным. Твой сорванный хриплый фальцет удачно переплетался с соловьиным тенором «Сашка». Еще некоторое время звучал оркестр, завершая всю сцену печальной и трагичной, но все-таки в чем-то существенном оптимистической кодой. Наконец все умолкло. И вместо бурных аплодисментов зрительного зала ты услышал все более агрессивное рычанье и повизгивание из-за стены. Казалось, что заточенные твари скребутся уже не у двери, а непосредственно в твой свитер.

– То-то же, – кивнул головой на закрытые двери еще задыхающийся «Сашко» и, достав носовой платок, вытер со лба капельки пота. Всего себя отдал музыке. – Теперь готовьтесь, фон Ф., – погрозил пальцем. А впрочем, прежде чем перейдете в состояние непереваренных останков, имеете шанс улучшить свой греховный баланс. Вас ждет, как говорят немцы, айне юберрашунг!

– У умляут, – поправил ты его.

– Один хрен, – сказал «Сашко» и, взяв стул с инвентарным номером на ножке, вышел из клетки.

Клетку он запер на ключ.

Вся эта стихийная игра с крысами, клеткой, опухшим коленом и оперным чекистом казалась тебе чем-то крайне идиотским и совершенно неправдоподобным. Несмотря на то что задняя стена уже трещала и ходила ходуном от безумной нетерпячки запертых за нею чудовищ, ты пока еще не слишком хотел верить в ужасную перспективу. Выпитое за день, очевидно, все еще делало свое дело, так что ты решил все-таки поспать и даже заказал себе в соответствующей небесной канцелярии сновидение про Венецию. Но, даже не успев доплыть водным трамвайчиком от Тронкетто до площади Св. Марка, был разбужен чьим-то новым появлением в твоей клетке.

А это была Галя. Она приложила свой палец к твоим губам, и ты, по старой любовной привычке, начал ласкать его. И вдруг отпрянул, как от гадюки, вспомнив, что она – их сообщница. Но Галя опередила твои возможные укоры.

– Меня вызвали по служебному долгу, – объяснила она. – Я должна тебе сделать несколько уколов…

– Зачем, Галя?

– Для чистоты эксперимента.

– Для какой чистоты – моральной?

– Перестань хоть сейчас, – тихо сказала она, но в голосе у нее не было ни капли злости. – Снимай штаны.

– Я хотел бы умереть с достоинством, Галина.

– Никто не претендует на твое достоинство. Но штаны нужно снять.

На ней был какой-то весьма официальный костюм, типа женской униформы, хотя и достаточно обтягивающей, с выразительно коротенькой юбочкой. Немного пахла водкой, но вообще держалась неплохо. Невзирая даже на припухшую скулу.

– Понимаешь, Галя, я хотел бы помереть без шума и искаженного лица, кроме того, я не хотел бы в предсмертной агонии наложить в штаны…

– Вот и скидай их, – настойчиво повторила она.

– Ты можешь сделать так, чтобы я умер красиво, с геройской пеной, э-э, песней на устах? – спросил ты, послушно расстегивая первую пуговицу. – И вообще, объясни мне суть эксперимента. Имею я право хотя бы на это? Что за маразмы происходят в ваших подземельях! Сначала мне объявляют, что упекут к голодными крысам. Потом я узнаю, что меня будут колоть в жопу для чистоты эксперимента. И все это есть не что иное, как приготовления соответствующих структур к повсеместному введению военного положения!..

Она отложила в сторону свою сумочку со шприцами. И опять палец ее лег тебе на губы.

– Молчи, – сказала она совсем тихо.

– Не могу молчать! – дернулся ты, но почувствовал, что вторая ее рука уже расстегивает на тебе следующие пуговицы.

Она была чудодейственна, эта ее рука. Ты прямо замер от ошеломления, а она пришла к тебе, как старая знакомая, и довольно легко попала туда, куда стремилась. Это была музыкальная, виртуозная рука. Она делала тебя сильным. Она давала тебе надежду.

Ты скорее почувствовал, чем увидел, как Галя сбросила жакет и рубашку. Она ползла по тебе, как королева змей. Ты весь был обвит ее телом, ты нырнул в него, как в волну, роскошествуя в головокружительно-возбуждающем ее шипении. Ее губы путешествовали по тебе, как по лесу. Они побывали всюду. Но рука! Продолжала делать свое дело, и ты сомкнул веки и задышал порывистей и тяжелее.

– Молчи, – шипела королева змей.

Ныряла в тебя все глубже и глубже. Пахла водкой. Пахла дождем и травой. Ты оставался неподвижным и в то же время уже плыл куда-то. Да, это были волны. Наконец, рука, эта ее рука, уже вынырнула из глубин и, как ослепительная птица перелетев над твоей грудью, заночевала в волосах. Только тогда ты вспомнил, что у тебя тоже есть руки. И они начали свое путешествие. Это было соревнование рук – твоих – еще таких неумелых и непослушных, и ее, чудотворных, теплых и щедрых. Она помогала тебе каждым своим движением, она текла навстречу тебе, пока вы вдвоем не освободили ее от лишней одежды.

– Я с ума схожу от тебя, – прошептал ты.

– Молчи, – повторила она.

Слова могли только навредить. Им не было места. Они были совершенно никчемными. Они ничего не означали. А слова должны что-то означать.

Наконец она тихонько вскрикнула. Это было еще только начало, но ты уже видел тьму, прошитую молниями. И поэтому она делала все, чтобы ты выдержал. Она любила каждую, самую маленькую частичку в тебе, она почти пела об этом своим неустанным «молчи, молчи», и уже трудно было догадаться, кто кем жертвует – так самоотверженно приносила она все, что могла. И ты увидел светлую дорогу неведомого жаркого дня, ты почувствовал жару, почувствовал, что тонешь, исходишь чем-то нежным и белым, ты сделал последнее усилие и покрылся белым цветом, словно райский куст, и наконец утонул в таком неимоверном море нежности, глубже которого уже нет ничего, ничего, ничего….

– Я принесла тебе плащ, – сказала она через минуту, уже почти одетая. – Я постирала и высушила его.

Она подала тебе сероватый сверток, раздобытый откуда-то из полутьмы.

– Благодарю, но зачем он мне? – кисло улыбнулся ты. – Хочешь, чтобы те паскуды разодрали его своими страшными резцами?

Она присела рядом с тобой и закурила.

– Расскажи мне все-таки, в чем дело? Что за эксперименты вы тут проводите? Почему именно ты? Почему ты с ними?

– Я не виновата. Я хотела заниматься своей наукой. Змеями, ядами. Они дали мне такую возможность.

– Есть ли у меня хоть какие-то шансы? Смогу ли я оказать крысам надлежащее сопротивление?

– Для чистоты эксперимента я должна была ввести тебе некоторые вещества. Они парализуют. Через недолгих двадцать минут после укола ты превращаешься в растение. Речь уже идет, собственно, не о тебе, а о том, как подействуют в дальнейшем эти вещества на крыс. Ведь они – такие же живые организмы, подвластные определенным биологическим законам. Понимаешь, в последнее время режим все меньше надежд возлагает на армию. На милицию, впрочем, тоже. В случае обострений и силовых столкновений он может жестоко просчитаться. Громадные крысы, выпущенные на демонстрантов, – это нечто более действенное, не правда ли?..

– И ты принимаешь участие в этом преступлении?

– Мы каждый день принимаем участие в каком-то преступлении, любимый. Сами того не понимая. Но в том, о котором ты говоришь, я еще не задействована.

– Ты не будешь меня колоть, милая? Дай мне возможность погибнуть не растением. Я буду бить их ногами, пока смогу. Конечно, у меня повреждено колено, но я хотел бы держаться до последнего… Кстати, я не слишком больно ударил тебя сегодня?

– Пустяки. Я сама была во всем виновата. Я первая начала. Ты только защищался.

– Прости, что я принес тебе столько страданий.

– Я очень не хотела, чтобы ты уходил. Но теперь это уже не имеет значения. Тебе хоть иногда, хоть немного было хорошо со мной?

– Мне было чудно.

– Мне тоже.

– Спасибо, милая. Ты моя последняя большая любовь.

– Тебе так только кажется. Через несколько минут ты совсем забудешь обо мне.

– Через несколько минут я забуду не только о тебе. А впрочем, что я говорю? Разве это тело, которое сейчас будет разодрано – это настоящий я? Нет, настоящий я тебя не забуду. У меня была возможность убедиться в том, что мертвые не забывают живых.

– Ты очень суеверный! Все украинцы такие суеверные? Знаешь, когда я была маленькая, я тоже верила во что-то подобное. В то, что духи умерших остаются около нас, ночью кружат возле наших постелей и пьют молоко на кухнях… Но мой муж умер, и никогда больше не приходил ко мне…

– У тебя был муж? Но ты же не рассказывала мне о нем? От чего он умер?

– Ах, глупая неосторожность при обращении с гадюками!.. Он любил пьяным заходить в серпентарий…

– Он много пил?

– Как уж. Собственно, был хроническим алкоголиком. Хоть и очень любил меня. Но квасить любил еще больше. Несколько раз пытался меня зарезать. Это ему так просто не прошло.

– Ничто так просто не проходит. Я хочу подвести кое-какие итоги, Галя. Моя жизнь оказалась не такой уж и длинной, как пророчили бродячие цыгане и ученые астрологи, но, что досадней, не такой уж и блестящей. Я старался не иметь врагов и нравиться всем без исключения, помня, что единственный мой злейший враг – это я сам. Но нравиться всем без исключения оказалось невозможно. Никто не захотел заподозрить меня в добрых намерениях. Настолько они все были между собой рассорены. Поэтому любая моя попытка найти гармонию заканчивалась тем, что меня изгоняли. Более того, я увидел, что этот свет держится на ненависти. Она его единственная движущая сила. А я хотел убежать от нее. Хотел совершить путешествие вокруг света, но мне не хватило денег даже на то, чтобы доехать кораблем до Венеции. Поэтому я удовлетворился снами, любовными связями и крепкими напитками. Пьянство – тоже разновидность путешествия! Это путешествие по освобожденным полушариям сознания, а значит, и бытия. В один чудесный дождливый майский день, то есть сегодня, будучи в несколько помраченном состоянии, я какого-то черта очутился в подземелье. Правда, как сейчас выяснилось, это была только иллюзия, наивный сопляцкий самообман, когда я считал, будто бы действую совершенно самостоятельно, по собственному независимому плану. Как подданный империи, владелец ее паспорта и участник многих референдумов, я оказался шаром некоего интересного бильярда. Теперь осталось в последний раз пнуть его.

– Ты слишком мрачно смотришь на вещи, – улыбнулась она, положив руку тебе на плечо.

– Имею на то кое-какие основания. Согласись, милая, странно было бы, если бы именно сейчас я начал произносить что-нибудь игривое и жизнерадостное. Слышишь, как возбужденно хекают эти твари за стеной? Знаешь, я до сих пор не могу поверить, что меня ожидает схватка с ними. У тебя нет для меня меча или, например, консервного ножа?

– Я хотела удержать тебя любой ценой. Но довольно быстро поняла, что это пустая затея. Ты не захотел бы взять меня в свое кругосветное путешествие. Ты слишком любишь разнообразие в женщинах. У меня нет для тебя меча. Все, что я смогла, – это выстирать твой плащ, довольно замызганный плащ старого бродяги. И принести тебе несколько минут нежности на прощание.

– Благодарю, сердце. Не будет ли у тебя каких-нибудь служебных неприятностей, если выяснится, что ты не сделала мне этих сраных уколов?

– Ты заходишь слишком далеко. Для чего эти вопросы? О каких служебных неприятностях может идти речь, когда мы с тобой прощаемся?

– Ты права. Ты всегда права. Прости. Просто я очень хотел бы, чтобы у тебя все было чики-чики. Чтобы следующий твой мужчина был не слабовольным нудным алкоголиком, а, по крайней мере, благодарным сдержанным мазохистом. Я любил бы твоего мужа почти так же, как тебя. Кроме этого, я мечтаю, чтобы тебе ловились только самые ядовитые змеи, вертлявые и совершенные. Чтобы ты не должна была жить в том пустом доме, который разваливается на глазах. Я купил бы тебе небольшой дворец в Южном Тироле, если бы мне хватило на него денег… Как все это будет выглядеть дальше?

– Что именно?

– Ну, моя смерть. Меня силой затолкают туда?

– Не спрашивай меня об этих вещах.

– Это служебная тайна?

– Это вселенская тайна. О том, какова смерть, могут знать только те, кто прошел через нее.

– Меня интересует технология.

– Не будь таким жестоким. Видишь, мне трудно не только говорить, но даже думать об этом.

– Прости. Я просто поинтересовался. Считая, что имею право.

– Там, в кармане твоего плаща, кассета с Майком Олдфилдом.

– Лучше бы ты оставила ее себе. Это наша музыка.

Галя наклонилась к тебе, и вы снова начали целоваться. «Вот как выглядит прощание», – подумал ты. Из миллиардов женщин этого мира, которые были в твоем распоряжении, ты выбрал для финальной сцены именно эту. Что-то у тебя отнимали, фон Ф. Не только жизнь, в общем-то. Значительно больше, чем просто жизнь.

– Когда они, наконец, угомонятся? – содрогнулся ты, отрываясь от ее солоноватых губ. – Когда они сожрут меня?

– Это магнитофон, – сказала Галя. – Их там нет.

– Как нет? Что ты говоришь?

– Неужели ты мог поверить в такую нелепицу? Смешной ты, смешной! – Ее глаза поблескивали в темноте живыми слезами.

– Для чего это все? – Ты сильно потер горячий лоб.

– Для чистоты эксперимента. Тебе все равно не понять – он слишком сложный, многоступенчатый. Сначала тебя запугают перспективой неминуемой ужасной смерти. Редкой смерти. Потом пара соответствующих уколов. И ты становишься очень мягким. Парализованным. И согласным на все. И всегда носишь в себе этот ужас.

Она разбила две бесцветные ампулы, ударив ими об пол. Потом растоптала ногой шприц. Ты почувствовал, как немилосердно, нестерпимо и мгновенно покрываешься потом.

– Вот тебе ключ от твоей клетки, – сказала она. – Закроешь меня с той стороны. У тебя есть еще семь минут. Через семь минут проснется старший группы…

– «Сашко»?

– Может, и «Сашко». Он решил полчаса поспать, пока я сделаю свое дело и уколы начнут действовать. Я буду лежать здесь, почти без сознания. Мне даже просыпаться не придется. Я даже смогу показать им следы твоих ударов. Ты закроешь меня. Пойдешь по коридору налево. Помни: сколько бы ни было поворотов или развилок, всегда поворачивай налево. Ты сможешь это запомнить?

– И что тогда, сердце?

– Тогда будет лифт. Около него ходит дежурный, но ты что-нибудь придумай, это твоя единственная возможность.

– Что, что я могу придумать, милая?

– Что-нибудь. На этом лифте ты сможешь подняться наверх.

– Куда наверх, любимая?

– Откуда я знаю? Там увидишь!

– Я не смогу быстро бежать, – сказал ты, надевая плащ. – Я не хочу уходить от тебя. Но должен. Когда мы снова увидимся?

– Дежурный около лифта вооружен пистолетом. Мы можем никогда не увидеться.

– Ты была слишком добра ко мне, – провел ты рукой по ее слегка опухшему лицу. – Ты настоящая русская женщина. Такие, как ты, ехали в Сибирь за декабристами. Я буду писать тебе письма из Украины. Или с того света – зависит от дежурного около лифта. Но увидишь, я буду более внимательным, чем тот забывчивый алкоголик.

– Иди уже… А то они застанут тебя…

Но ты не даешь ей договорить, сильно прижав к себе. Тогда хватаешь с пола свою большую сумку и под незатихающее скуление из соседней клетки поворачиваешь ключ в замке…

Если ты, фон Ф., правильно все понял и четко запомнил, если ты еще не до конца пропил остатки мозга и не совсем офигел от горячки, то нужно все время поворачивать налево. А это означает, что ты продвигаешься коридорами некоего лабиринта в направлении какого-то загадочного его центра. Это похоже на античный меандр. Но такая информация тебе, фон Ф., ни к чему: все равно ты не знаешь, что это такое.

Учтиво ли, друзья мои, благородно ли, по-людски ли то, что в такую горячую для меня минуту, когда я едва спасся от уничтожения, потерял любимую женщину, а теперь лечу куда-то в неизвестность, чтобы, скорей всего, получить пулю в лоб, гуманно ли это, друзья мои, – упрекать меня в такую минуту пьянством, винить в незнании античных реалий? Дайте мне хоть как-то выбраться отсюда – и тогда спрашивайте обо всем на свете, – скажем, как выглядел щит Ахилла или сколько кораблей и под какими названиями отправили греки в Трою. Но пока что оставьте меня со своими греками, потому что вон уже маячит дежурный в штатском в самом конце коридора, прохаживается перед дверьми лифта. И должен я хоть что-то придумать, чтобы он не только не бабахнул по мне всласть ради святого порядка, но и чтобы можно было этим лифтом воспользоваться. Как жаль, что нет сейчас около меня бедняги Астрид, – она так убедительно умела уболтать всех на свете дежурных, швейцаров, офицеров, вахтеров, билетеров и другую подобную погань, которая препятствует свободному человеческому перемещению! Мне рядом с ней оставалось только изображать надменного иностранного болвана, который гордо не понимает ничегошеньки из того, что происходит в окружающей Совдепии. Теперь так, ясное дело, не удастся. Потому что мне не везет с дежурными. Потому что даже в свое собственное общежитие я не в состоянии попасть, если забываю в комнате пропуск.

Но он и не собирается хвататься за оружие. Приветственно помахал тебе. После чего выдал что-то совершенно неожиданное:

– Слышь, Владик, вот здорово, что ты пришел! Постой за меня две минуты, а я поссать схожу… Выдул четыре пива, представляешь? Пузырь чуть не разорвался…

И ты сначала хотел ему возразить, мол, какой я тебе Владик, ты, хуй моржовый, я поэт из Украины, но вовремя понял, что в этом твое спасение.

– Давай, чеши, – сказал ты ему.