Текст книги "ЕСЛИ БЫ НЕ ГЕНЕРАЛЫ! (Проблемы военного сословия)"
Автор книги: Юрий Мухин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]
О храбрости
Напомню, что храбрость – это способность человека действовать в условиях непосредственной опасности для жизни, а смелость – это способность принимать рискованные решения. Конечно, если человек трус, то в условиях непосредственной опасности для жизни он смелых решений не примет, его, скорее всего, либо парализует страхом, либо он бросится удирать или вымаливать себе жизнь. Но полководцы могут принимать решения и в условиях, когда их жизни ничего не грозит, и вот тут-то им и нужна смелость, но о ней ниже. А сейчас о храбрости наших полководцев.
Дам пример из воспоминаний Толконюка, чтобы было понятно, что такое смелость в сочетании с храбростью. Август 1942 года, 50-я стрелковая дивизия, которой командовал генерал-майор Н.Ф. Лебеденко, должна была наступать в прорыв, проделанный для неё танковой бригадой.
«После поспешной подготовки и короткого огневого налёта началась атака. Бабье и Цветки встретили атакующих шквалом огня: из противотанковых орудий, пулемётов и автоматов. Шесть танков загорелось. Но остальные с ходу перевалили оба населённые пункты и скрылись за скатом высоты. Пехота, постепенно отставая от танков, продолжала продвигаться. За бугром простирался лес с большими прогалинами. В центре полосы наступления дивизии виднелась прямоугольная поляна шириной метров восемьсот. Она с обеих сторон ограждалась густым высоким лесом и упиралась тоже в лесной массив, но не очень густой. Поляна тянулась километра на полтора в глубину. Командир дивизии перенёс свой наблюдательный пункт к основанию поляны и решил для развития успеха ввести через эту поляну полк второго эшелона. Мы с генералом Никитой Лебеденко стояли у разрушенной немецкой землянки, наблюдая за полем боя. Полк густыми цепями вошёл на поляну. Его фланги справа и слева едва не упирались в лесные опушки. Вдруг на правом фланге полка вдоль всей опушки взметнулись разноцветные ракеты, и сразу же вся опушка зарябила вспышками пулемётных и автоматных очередей. Это противник обрушился огнём по правому флангу полка. Полк оказался под губительным огнём на открытой местности. Пули свистели и над нашими головами.
Я, повинуясь инстинкту самосохранения, плюхнулся на землю, а генерал продолжал стоять, игнорируя опасность. «Ложитесь, товарищ генерал!» – дёрнул я его за полу шинели. Но он даже не шевельнулся. Пуля сбила фуражку с генеральской седой головы, но он не стал её поднимать, а весь как бы загоревшись, не отводил глаз от кипящей боем поляны. Без какой бы то ни было команды, с ходу, правофланговый батальон развернулся вправо и с криком «ура» кинулся на лес, из которого стрекотала свинцовая смерть. После кратковременного жаркого боя полк продолжал наступление вслед за танковой бригадой, далеко уже оторвавшейся от пехоты.
В самый разгар этой неожиданной схватки с врагом я наблюдал, лёжа в траве, как пожилой генерал Н.Ф. Лебеденко спокойно стоял под градом пуль, приговаривая: «Оцэ бой! Давно не бачыв такого славного бою…».
Дело не в храбрости Лебеденко, это само собой разумеется, а дело в его смелости: ведь он мгновенно принял рискованное, но единственно верное решение – не ложиться!
Он стоял на виду проходящего мимо него полка, немцы в засаде пристреляли поляну и прицельно могли её простреливать метров на 400 – это минимум. Если бы полк залёг – а это первое, что пришло в голову всем, – то немецкая засада фланговым огнём выбила бы половину полка в лучшем случае. Правильным было решение не ложиться, а броситься на немцев в атаку и преодолеть тот десяток метров, который был от правофлангового батальона до засады. И если бы генерал залёг, то залёг бы и весь полк, но генерал стоял! Что оставалось офицерам правофлангового батальона, как не скомандовать: «Огонь вправо и вперёд!»? Было ли это решение старого генерала осмысленным или уже давно его честь приняла за него смелое решение никогда не ложиться, когда его солдаты атакуют во весь рост, но в любом случае это было смелое решение и оно резко уменьшило потери полка в том бою.
Я уже об этом неоднократно писал, но это то, что следует подчёркивать каждый раз, – после прихода к власти хрущевцев была дана команда как угодно клеветать на Сталина, но из архивов запрещалось выносить хотя бы строчку документов, свидетельствующих о трусости, подлости и других негативных качествах не то, что советских генералов той войны, но даже офицеров. Кадровое воинство СССР стало вне критики – её запретила хрущевская цензура.
Но помимо этой была и другая трудность в исследовании вопроса храбрости полководцев. Они были слишком объединены Министерством обороны, они были знакомы друг с другом и посему просто не могли написать о подлости и трусости коллег. Не могли написать это прямо, но ведь многие из них были очень неглупыми людьми, а посему были способны высказать своё отношение к коллегам между строк.
Возьмём, к примеру, их отношение к генералу В.Н. Гордову, Герою Советского Союза. Его в 1950 году расстреляли вместе с маршалом Куликом за создание антисоветской организации, а при Хрущеве, само собой, немедленно реабилитировали и объявили жертвой сталинизма. После этого ну какая цензура разрешила бы нашим полководцам написать правду об этой «жертве сталинизма»? Все обязаны были писать или хорошо, или ничего.
А теперь давайте попробуем прочесть между строк воспоминания двух советских военачальников. Вот воспоминания маршала В.И. Чуйкова «Начало пути», изданные в 1959 году. Прошло всего шесть лет после того, как Гордов был реабилитирован, посему максимум негативного, что цензура разрешила Чуйкову прямо сказать о Гордове, звучит так: «…обстановки на фронте не знает. Он принимал желаемое за действительное…». Вместе с тем, Чуйков почему-то очень подробно описывает, как летом 1942 года 64-я армия, которой он первоначально командовал, по железной дороге выдвигается к Сталинграду, и как он по пути заехал в штаб 21-й армии, якобы узнать обстановку. Но эта обстановка ему и даром не была нужна, поскольку его-то армия ехала дальше и даже соседом 21-й никогда не была. Вот и спросите себя, зачем он вставил в свои мемуары вот этот эпизод: «Штаб 21-й армии был на колёсах: вся связь, штабная обстановка, включая спальный гарнитур командарма Гордова, – всё было на ходу, в автомобилях. Мне не понравилась такая подвижность. Во всём здесь чувствовалась неустойчивость на фронте, отсутствие упорства в бою. Казалось, будто за штабом армии кто-то гонится и, чтобы уйти от преследования, все, с командармом во главе, всегда готовы к движению»? К чему это?
Другого ответа нет – маршал Чуйков между строк внятно заявляет, что Гордов был трус.
А вот посмотрите, как ту же характеристику Гордову между строк даёт маршал Рокоссовский. Вот он описывает, как принял Донской фронт, выделенный из Сталинградского фронта, и знакомится с войсками.
«Прибыв на командный пункт 66-й армии, я не застал там командарма. Встретивший меня начальник штаба армии генерал Ф.К. Корженевич доложил, что командарм убыл в войска. …Меня несколько удивило, что командующий армией отправился в войска, не дождавшись меня, хотя и знал, что я к нему выехал. Корженевич хотел вызвать командарма на КП, но я сказал, что сам найду его, а заодно и познакомлюсь с частями.
Я побывал на командных пунктах дивизий, полков. Добрался до КП батальона, но и здесь не удалось встретиться с командармом. Сказали, что он находится в одной из рот. Я решил отправиться туда.
Нужно сказать, что в этот день здесь шла довольно оживленная артиллерийско-минометная перестрелка, и было похоже на то, что противник подготавливает вылазку в ответ на атаку, проведенную накануне войсками армии. Где в рост по ходу сообщения, а где и согнувшись в три погибели по полузасыпанным окопам добрел я до самой передовой. Здесь и увидел среднего роста коренастого генерала. После церемонии официального представления друг другу и краткой беседы я намекнул командарму, что вряд ли есть смысл ему лазать по ротной позиции, и порекомендовал выбрать более подходящее место, откуда будет удобнее управлять войсками. Родион Яковлевич Малиновский замечание выслушал со вниманием. Угрюмое лицо его потеплело.
– Я сам это понимаю, – улыбнулся он. – Да уж очень трудно приходится, начальство нажимает. Вот я и отправился подальше от начальства».
Задайте себе вопрос: зачем Рокоссовский написал, что Малиновский прятался от начальства на передовой? Ведь на момент написания мемуаров Рокоссовским, Р.Я. Малиновский был министром обороны СССР и вполне мог обидеться. И снова остаётся один ответ – Рокоссовский хотел показать, что то начальство, которое было у Малиновского до него, Рокоссовского, фронта боялось и ближе штаба армии или дивизии к передовой не подходило. И те, кто это поймут, тут же полюбопытствуют, – а кто же это был начальством Малиновского до Рокоссовского? И выяснится, что это был генерал Гордов. Два маршала эпизодами из 1942 года между строк говорят о Гордове одно и то же – трус. И надо ли искать дополнительные документы о том, за что Сталин снял Гордова с командования Сталинградским фронтом?
Гордов является хорошим примером для показа того, что такое смелость и что являлось лекарством от трусости. Но об этом чуть позже, а сейчас я хочу закончить тему того, как читать мемуары. Дело в том, что мемуаристы, как и все писатели, о чём бы ни писали, всегда дают характеристику и себе, вне зависимости от того, что именно они хотели сообщить читателю и какой именно свой образ они хотели читателю навязать.
Вот, к примеру, маршалу Василевскому можно было просто сообщить читателям, что 30 июля 1941 года он был назначен заместителем начальника Генштаба РККА. Василевский, видимо, решил, что при такой простоте изложения читатели не оценят всю значимость этого события – не оценят того, насколько его ценили Сталин и начальник Генштаба РККА маршал Шапошников. И Василевский не скупится на слова.
«30 июля для рассмотрения мероприятий, проводимых по усилению обороны Ленинграда, в Ставку вызвали главкома Северо-Западного направления К.Е. Ворошилова и члена военного совета А.А. Жданова. В обсуждении вопроса принимал участие и Б.М. Шапошников. По возвращении из Ставки в Генштаб (это было около 4 часов утра 31 июля) Борис Михайлович объявил мне, что в Ставке среди других вопросов стоял вопрос об усилении аппарата командования Северо-Западного направления и что Ворошилов по окончании заседания предложил назначить меня на должность начальника штаба. Б.М. Шапошников поинтересовался моим мнением. Я совершенно искренне считал, что если Климента Ефремовича не удовлетворял в этой должности такой способный, всесторонне подготовленный оперативный работник, как М.В. Захаров, то уж я, безусловно, вряд ли ему подойду. Б.М. Шапошников предупредил меня, что вечером Ставка вновь будет заниматься Северо-Западным направлением и что, видимо, вопрос о моем назначении будет решен. Он рекомендовал использовать оставшееся время для более детального изучения оперативной обстановки на этом направлении.
Весь день я просидел, погрузившись в карты и бумаги. А глубокой ночью Борис Михайлович, вернувшись из Кремля, ознакомил меня с новым решением Ставки: я назначался начальником Оперативного управления и заместителем начальника Генштаба».
И в связи с этим эпизодом у наблюдательного читателя обязаны возникнуть вопросы.
Во-первых. Неужели Ворошилов был более требователен к подчинённым, нежели Сталин? Если квалификация Василевского удовлетворяла Сталина, то почему Василевский вдруг забеспокоился, что она не удовлетворит Ворошилова?
Во-вторых. Если М.В. Захаров (которому Конев бил морду за нерадивость) как штабной работник превосходил Василевскогог (по мнению самого Василевского), то почему это Василевский работал в Генштабе, а не Захаров?
В-третьих. Чуть позже, в цитате о Керченской операции Василевский сообщает о назначении его Сталиным исполняющим обязанности начальника Генштаба, и Василевский не высказывает ни малейшего сомнения, что он с этой должностью справится. Получается, что быть на фронте начальником штаба двух фронтов для Василевского не по уму, а быть в Москве начальником штаба десятка фронтов и десятка военных округов всего СССР, для Василевского в самый раз.
Вот и получается, что Василевский боялся фронта, как огня, правда, трудно понять, чего в этом страхе было больше – отсутствия храбрости или отсутствия смелости.
Однако давайте поговорим и о лекарстве от страха.
О наказаниях
Вообще-то нет другого лекарства от страха, кроме наказания, а традиционным наказанием является наказание от собственной совести, но при этом для хорошего эффекта лечения совесть человека должна быть большой и сильной. А если совесть маленькая и хилая, или её вообще нет, то тогда лечиться человеку нечем, тогда его приходится лечить другим людям, но, опять-таки, при помощи того же самого лекарства – наказания.
У людей наказания самые разнообразные: от порки до расстрела, от призыва к совести до снятия с должности. Такой широкий ассортимент обусловлен целью наказания – предотвратить трусость в обществе. И, как и полагается наказанию, его тяжесть зависит от того, насколько эта трусость вредит обществу. За одну и ту же трусость в мирное время могут высмеять, а в военное – расстрелять.
Если наказание не заканчивается смертью наказуемого, то оно имеет две цели: предотвратить собственную трусость наказуемого и явиться примером, предотвращающим трусость других. Если труса казнят, то тогда преследуется только вторая цель.
Следует добавить, что биологически лекарством от страха является не собственно наказание, а тренировки в подавлении собственного страха, при этом угроза наказания всего лишь заставляет тренироваться. Такой вот пример: XVIII век, эпоха Екатерины II, её бессменный фаворит князь Григорий Потёмкин пишет наставления своему внучатому племяннику Николаю Раевскому. Начинаются они словами (выделено мною): «Во-первых, старайся испытать, не трус ли ты; если нет, то укрепляй врождённую смелость частым обхождением с неприятелем…». Это старинный слог разговора, а сегодня сказали бы попроще, т. е. так, как я написал выше – тренируйся в подавлении собственного страха.
Но для массовой армии, комплектуемой из всего народа, несправедливо опираться в боях только на тех, у кого смелость врождённая. Вот поэтому у тех, у кого она не уродилась, храбрость должна взойти от страха наказания за трусость. А дальше тренировки храбрости – и ты честный солдат.
Честный потому, что если ты трус и хочешь, чтобы за тебя на фронте погиб кто-то другой, а ты отсиделся в тылу или в плену, то ты – подлец. И не жалуйся, если тебя расстреляют, поскольку для общества людей уничтожение подлеца – это благо. Ещё большим благом является только случай, когда подлец преодолеет свой страх и станет честным человеком. Это, само собой, касается любого человека. Но в тысячу раз больше это касается кадрового военного. Если он трус, но поступил на службу, то значит он подлец, к которому не может быть никакой пощады. Ведь он, паразит, в мирное время объедал свой народ, какое же он имеет право трусить во время войны?
Беда, однако, в том, что они, эти кадровые военные, какие ни есть, а всё же профессионалы, и перестрелять всех трусов, даже если надо и очень хочется, невозможно. Кое-кого, конечно, расстреливали в назидание другим, но большинство приходилось ставить под контроль их совести более мягкими наказаниями – снятием с должностей. Беда, однако, и в том, что ещё в мирное время каста профессионалов составляет некое братство, по-итальянски, мафию и, так или иначе, поддерживает и выдвигает вверх только «своих», но об этом мы ещё поговорим позже. Сталин, безусловно, из нескольких сот тысяч советского офицерства без труда мог бы сам отобрать честных, умных и храбрых кандидатов на должности командующих фронтами и армиями, но для этого он должен был их знать, а это невозможно. Сталин знал только тех генералов, которые крутились возле него или кого он успел заметить по каким-либо причинам, а остальных кандидатов ему подсовывала сама эта мафия.
Вот, к примеру, генерал-лейтенант Д.М. Карбышев. В военных кругах СССР он был широко известен, поскольку преподавал инженерное дело в Академии генштаба, других академиях и был героем гражданской войны, в частности, героем Каховского плацдарма, который тогда оборудовался в инженерном отношении под его командой. До войны по своему званию генерал-лейтенанта, Карбышев входил в число первых полутора сотен военачальников страны. И вот 26 августа 1941 года у Сталина состоялся такой разговор с командующим Ленинградским фронтом генерал-лейтенантом М.М. Поповым.
«ПОПОВ. Товарищ Сталин, маленькая просьба.
СТАЛИН. Пожалуйста. Слушаю.
ПОПОВ. Если сейчас свободен инженер Карбышев, были бы рады иметь его у себя.
СТАЛИН. Кто он такой? Я его не знаю.
ПОПОВ. Генерал-лейтенант инженерных войск, преподаватель Академии Генштаба.
СТАЛИН. Постараюсь удовлетворить вашу просьбу».
Из этого разговора следует, что Сталин первый раз узнал о Карбышеве из этого разговора, более того, он даже не знал, что 8 августа Карбышев, руководя оборудованием оборонительных позиций на Западном фронте, был ранен, контужен и попал в плен.
Но ведь узнать человека – это лишь 1 % дела. Это только повод назначить его на должность. А потом ведь надо проверить, как он работает, для чего нужно получить надёжные данные о его работе, а не туфтовые отчёты. Да, в ходе войны люди быстро показывают себя, и Сталин заметил и генерал-майора Рокоссовского, и генерал-майора Горбатова, и даже полковника Черняховского. Но в основном ему приходилось тасовать всё ту же засаленную колоду уже известных ему полководцев, в которую новые карты вкладывали в основном сами генералы. Вот и приходилось генералов из этой колоды наказаниями приводить в божеский вид: снимать и снова назначать, и снова снимать, пока одни генералы окончательно отправлялись куда-нибудь в тыловые округа, чтобы не гробили людей на фронте, а другие генералы действительно становились какими никакими полководцами.
В сборнике «Военно-исторический архив» (№ 10) злобствует на Г.К. Жукова полковник в отставке В.М. Сафир, большей частью по делу, но часто и просто от собственного непонимания затрагиваемых вопросов. Вот он попрекает Жукова жестокостью.
«Допустив грубую ошибку и загнав в ходе Ржевско-Вяземской операции (1942 г.) буквально в западню под Вязьму главные силы 33-й армии, Жуков стал искать “виновных”. Нашёл быстро: это командир 329-й СД полковник К.М. Андрусенко, которого он, не мешкая, приговорил к расстрелу. Однако несправедливый смертный приговор Президиумом Верховного Совета СССР и на этот раз был отменён. “Недорасстрелянный” же Андрусенко 15 января 1944 г. получил звание Героя Советского Союза (войну окончил командиром 55-й СД)”.
А кто сказал, что Андрусенко до приговора (до наказания) и после приговора – это один и тот же человек? Ведь наказание для того и назначается, чтобы исправить человека. И очень может быть, что Андрусенко до приговора действительно был трус, а после приговора – герой. Говорят же, что за одного битого двух небитых дают. Особенно хорошо видна разница между битым и не битым на примере упомянутого выше генерала Гордова. Но я хотел бы этот пример совместить с назревшим разговором о смелости.
Смелость
Повторю, если человек по своей натуре трус и находится в условиях непосредственной опасности для жизни, то ему уже не до рискованных решений – не до смелости. Но полководцы, принимая рискованные решения (а их боевые приказы являются таковыми по своей сути), редко находятся в условиях непосредственной опасности для жизни и им нужна просто смелость, смелость даже без храбрости. Но вот отдал полководец боевые приказы, а в результате их исполнения не победа, а поражение. Кто виноват? Тот, кто принял эти рискованные решения – полководец. И что толку в его оправданиях, что противник был силён, что свои войска не обучены или что начальники ему не помогли?
Если генерал действительно полководец, если цель его жизни в победе над врагами, то для него возможность воплотить в бою своё собственное решение – это то, зачем он жил и живёт. И такой генерал всю свою жизнь, даже мирную, будет неустанно учиться тому, как воевать, причём учиться будет сам, ему не потребуются для этого училища и академии, как не потребовались они ни одному гитлеровскому фельдмаршалу – ведь в Германии училищ и академий, в советском понимании, просто не было. Такой генерал учится сам, потому что если он в возможном бою примет решение, не зная, как воевать, то это решение закончится крахом и его войск, и его лично.
А если генерал пошёл в армию не для того, чтобы воевать, а чтобы иметь большую зарплату и пенсию, красивый мундир и уважение общества, то зачем ему учиться, как побеждать? Тогда ему надо учиться не воевать, а тому, что обеспечит его карьеру в мирное время, – как закончить военное училище, чтобы иметь диплом, обеспечивающий получение офицерского звания, как окончить академию, чтобы её диплом помог стать генералом, как провести парад или учения, чтобы понравиться начальству, кого, как и в какое место лизнуть, чтобы получить очередное звание, и т. д. и т. п.
Но вот начинается война, и тут сразу же выясняется, что дипломами и погонами противника разбить невозможно, что для принятия решения на бой нужны военные знания, а их-то и нет! И вот тут возникает страх за последствия своих решений, такой страх, что для смелости уже не остаётся места, – такого человека переполняет малодушие.
Вот строки из воспоминаний Рокоссовского: «Весьма характерен случай самоубийства офицера одного из полков 20 тд. В память врезались слова его посмертной записки. «Преследующее меня чувство страха, что могу не устоять в бою, – извещалось в ней, – вынудило меня к самоубийству». Как видите, у этого офицера хватило храбрости застрелиться, но не хватило смелости воевать.
Фельдмаршал Кейтель в ходе Нюрнбергского трибунала возмущался Гитлером – тот всё время утверждал, что ответственность за действия немецкой армии полностью лежит на нём, главнокомандующем, а когда подошло время отвечать, он просто застрелился и этим переложил ответственность на своего начальника штаба – Кейтеля. Адвокат Кейтеля вспоминал: «Кейтелю даже в самом страшном сне не могло привидеться, что Гитлер избегнет ответственности, покончив самоубийством. Уход Гитлера из жизни глубоко потряс Кейтеля, ибо он, самоотверженно борясь до конца, воспринял это как трусость». Но Гитлер не покончил бы с собой и принял бы смерть от петли трибунала, если бы у него было, что достойно трибуналу ответить, однако что отвечать, Гитлер не знал. Это пример того, что где бы то ни было, но малодушие (отсутствие смелости) имеет общие корни – отсутствие знаний для принятия решений.
А вот характерный эпизод из воспоминаний Толконюка. Начало октября 1941 года. Немцы окружают под Вязьмой четыре наши армии. Капитан Толконюк в это время служил в оперативном отделе 19-й армии, которой командовал генерал-лейтенант М.Ф. Лукин. В один из моментов, когда штаб 19А находился в лесу, отделённом от дороги полем около 300 м шириной, на дорогу выехали немецкие танки с десантом и открыли по лесу огонь. Лукин приказывает собрать всех офицеров штаба, числом около двухсот, и через поле с пистолетами в руках атаковать немецкие танки, а Толконюку поручают командовать правым флангом цепи. Офицеры рассыпались вдоль опушки, и назначенный Лукиным майор поднял цепь в атаку, а сам вернулся в лес. Само собой, изумлённые немцы подождали, пока цепь добежит до середины поля, и шквальным огнём расстреляли её. Оставшиеся в живых и раненые залегли в бороздах и лежали часа три, пока немцы не ослабили внимание, после чего отползли обратно в лес.
Однако Лукин уже удрал из леса, не оставив для посланных им в бой людей ни связного, ни санитаров. Группа офицеров, среди которых было 12 раненых, не способных ходить, и до десятка легкораненых, остались и без командира, и без приказа, но они пока ещё были связаны дисциплиной и, следовательно, стояли перед необходимостью разыскать свой штаб. Чтобы действовать вместе, им, как людям военным, требовался командир, но этот командир стал бы отвечать за судьбу всех. И вот тут случилась интересная ситуация, которую Толконюк вряд ли выдумал.
«– Пробираться к своим войскам, – предлагали одни. – Искать штаб, – высказывались другие. – Разбиться на группы по два-три человека и лесами идти на восток, – раздавались голоса. – А как же мы? – забеспокоились тяжело раненые.
Выслушав такую разноголосицу, я снова взял слово: «Так мы ничего не решим. Прения разводить не время и не место. Здесь требуется единая воля, которой все должны беспрекословно повиноваться. Среди нас есть старшие по званию товарищи: одному из них и следует взять на себя командование и ответственность…».
Но меня прервали голоса: – Я инженер, а не строевой командир, – возразил майор инжвойск. – А я связист и не смогу командовать… – А я политработник и мои обязанности известны, – высказался офицер с двумя шпалами на петлицах. – В любой обстановке моя обязанность – политобеспечение. Поэтому связывать руки командованием мне не следует. Ты, хотя и младше по званию некоторых из нас, – обратился ко мне на ты выдавший себя за политработника, – но ты окончил академию, оператор, тебе и карты в руки. Да и зачем нам выбирать командира? Мы пока не партизаны, чтобы выбирать руководителя. Тебе командующий поручил командование правым флангом при обороне штаба, а это значит, что ты назначен старшим, и не увёртывайся: всё равно за нашу группу отвечать тебе.
Откровенно говоря, мне не хотелось вручать свою судьбу людям, не желающим брать на себя ответственность, и я согласился. «Хорошо, я беру на себя командование. Но потребую подчинения и высокой дисциплины как законный единоначальник, отвечающий за свои решения и действия только перед старшим командованием. Кто не согласен, говорите сразу». Несогласных не нашлось. «Молчание – знак согласия. Решение принято», – подытожил я короткую дискуссию. «Подготовиться к походу на поиски штаба! Раненых будем нести. За каждым из них закрепляю по два человека. Носилки сделать из подручного материала».
Несколько часов назад эти люди безоружными храбро бежали на немецкие танки, а смелости взять на себя ответственность, как видите, у них не было. И дело не в образовании – командовать стрелковым взводом и ротой учат во всех училищах (Толконюк окончил артиллерийское). Но в училищах эти офицеры не воевать учились, а сдавали экзамены, поскольку без сдачи экзамена офицерского звания не получишь и, следовательно, не получишь вожделенных денег, полагающихся за то, что ты, якобы, в случае войны, будешь защищать Родину. Но вот война пришла, и выяснилось, что как именно Родину защищать, даже командуя взводом, мало кто знал.
Тогда как же они воевали, не имея смелости принять собственное решение? А вот так и воевали – что начальник сказал, то и нужно тупо заставить выполнить своего подчинённого. Скажет: «Вперёд!» – гони подчинённых на пулемёты, скажет: «Ни шагу назад!» – заставляй рыть окопы. Ведь в нашей мемуарной литературе надо ещё поискать воспоминания военачальников (таких как Горбатов или Архипов), в которых бы описывалось, как и когда эти военачальники по своей инициативе принимали решение нанести потери немцам, а не просто тупо бежали туда, куда их пошлют, и только тогда, когда их пошлют.
Наше военное образование, надо отметить, достигло больших успехов в производстве импотентов военного дела.
