Текст книги "На краю пропасти (СИ)"

Автор книги: Юрий Харитонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– В жопу этого урода! – психовал Егор. – Серому падальщику в жопу! Не посмотрю на Воеводу! Едва придём, размажу важное лицо его сынка по стене монастыря! Прям руки чешутся!

– Что с ногой?

Яр подошёл и присел рядом. Павлов аккуратно задрал штанину. Взору открылась большая рваная рана, сквозь кровавое месиво виднелась белая кость. Вот вам и зубки… В какие-то мгновения так обожрать ногу! Словно пираньи, о которых он слышал от старших, только летающие. Крови же было много, страсть сколько. Яр быстро оторвал длинный лоскут от куртки и сильно перетянул ногу выше колена, потом подцепил стрелой и, действуя ею, как рычагом, замотал повязку ещё туже.

– Идти сможешь?

– Ну, ясен пень! – возмутился Павлов. С помощью Яра он резко вскочил на ноги и, застонав от боли, чуть не рухнул обратно.

– Не так прытко. Ты много крови потерял. Постой, приди в себя, я не тороплюсь, да и ты, видно…

– Да к чертям отдых! – Павлов был в бешенстве. Он оттолкнулся здоровой ногой и поскакал, держась за Яра. – К чертям! Запах крови сейчас привлечёт их…

– Кого их, Егор? Кого? Мыши заперты и даже если бы закрытыми не были – дневной свет не для их глаз! Дойдём потихоньку! Не ссы.

– Да что не ссать-то, Яр? Мы без Купца! И даже он погиб здесь, в этих сраных руинах! Он, Яр! Купец!

– Да тихо ты! Орёшь тут, как истеричка! Всех тварей своим криком созовёшь… Успокойся. Шанс есть. Главное – двигаться.

– А у тебя оружие есть? У меня только автомат… Остальное уехало, мать твою, в закат… С Митяем, едрит его в печень! Чмо!

– Успокойся, у меня тоже автомат. Ещё лук со стрелами есть, нож вот…

– Да какой лук, автомат… Ты видел, что с Женькой стало? Разодрали в клочья! Даже «Сайга» не помогла…

– Тихо! – прикрикнул Яр, пригибаясь под тяжестью Павлова. – Куда теперь? Лучше скажи, куда теперь?

Дорога, ведущая от фабрики, закончилась, упираясь в другую.

– Налево. Ты что, не помнишь? Смотри по примятой траве. Ссыкло драпало так, что никакой дороги не видело – трава везде измята, словно только проскакали. Вон и рытвины от копыт испуганной клячи…

– Да какой тут… Пошли, – и они свернули на другой путь. Такой же заросший, прямой, ничем от предыдущего не отличающийся. По сторонам – заброшенные однотипные здания, разросшиеся деревья и кустарник.

– Э-э-э… что там? – махнул рукой Егор. Яр попытался выпрямиться, посмотреть, но рука Павлова прижимала, мешала. – Да вон, на следующем повороте.

Теперь и Яр увидел. Дорога поворачивала направо вдоль реки. Заросли высокой травы были смяты, круго́м валялись доски, щепки и колеса. Сама телега еле виднелась под спокойной гладью воды, медленно скользившей над ней.

– Он что? Утонул? Вот это я понимаю… Самая настоящая смерть для самого истинного падлы…

– Да не, – Ярос мотнул головой на дорогу, развернул Павлова и потащил к зданию. – Вот, посмотри. Видишь воду? Выбрался. Только непонятно, зачем полез в окно. Что забыл в этом доме?

– Чёрт! – выругался Егор, заглянувший внутрь первым. – Лучше пойдём дальше. Нечего там… Ничего интересного…

– А что… – Яр, сделав усилие, вытянулся, опёрся о подоконник, заглянул. На полу кошка, освобождённая от внутренностей, парты, за ними скелеты в ошмётках одежды, в углу куча костей… – Чёрт! Ты прав! Пошли дальше.

– Как думаешь, что здесь случилось?

– Без понятия…

– Экзамены дети сдавали? Или конкурс какой был… Приз – смерть…

– Слышь, Егор? У тебя не болит ничего? А то разошёлся тут: экзамены… конкурс… Да я б о дороге на твоём месте думал! Нам ещё пилить и пилить!

– А что с доро́гой? Дорога, она ничего… Вон мостик… Сейчас на ту сторону – и до дома… Уже бли… – он недоговорил.

Что-то тяжело стукнуло в спину. Молодых людей опрокинуло, бросило лицами на жёсткое покрытие моста. Яра прижало телом Егора. Нечто придавливало сверху. Кто-то ёрзал на Павлове и то ли дёргал его, то ли ещё что… Яр вывернул голову, насколько позволяло тело придавившего его бойца. Плечо товарища в поле зрения, далее безвольная рука, елозящая по асфальту, словно рисующая какой-то странный, непонятный узор. И кровь как краска. Кап-кап – линия, кап-кап – черта. Довольно жутко было видеть это. Яр почувствовал нечто тёплое, жидкое, чужое, стекающее по шее. Он сделал усилие, выполз из-под трупа и сразу же перекатился дальше, чуя беду.

Судороги пробегали по телу Егора, отчего руки и выписывали странные линии на асфальте. Он умер быстро. Сверху восседала большая чёрная кошка и рвала его спину зубами и когтями. Шейные позвонки белыми костяшками торчали наружу…

Кошка, чувствуя смерть человека, повернулась к Яру. Зашипела, приготовилась к прыжку. Доли секунды оставались на принятие решения. Автомат под Егором, да и лук там же, где нож – хрен его знает. Яр закинул руку за спину, схватился за стрелу, кошка прыгнула, широко расставив когтистые лапы и метя в горло. Ярос выбросил перед собой руки. Одной схватил зверя за горло, другой – стал наносить наконечником стрелы удары. В шею, в бок – куда попало. Острое, закалённое железо с лёгкостью глубоко входило в податливую плоть. Предсмертный хрип – кошка, ещё не понявшая, что случилось, сучила лапами, раздирая одежду Яроса. И через несколько секунд юноша откинул сла́бо подёргивающуюся тушу в сторону. Произошло всё слишком стремительно. В этот раз он успел выхватить стрелу из колчана и направить в горло метнувшегося к нему зверя. Поспеет ли в следующий?

Яр резко вскочил и огляделся. С той стороны, откуда они с Егором пришли, из травы высовывались ещё кошки. Поменьше. Одна за другой они с любопытством выходи́ли на дорогу и смотрели на разыгравшуюся на мосту сцену. Юноша нагнулся и сдёрнул тело Павлова в сторону. Схватил лук и автомат, оглянулся обратно на кошек. Первые две уже бросились вперёд, а остальные, повинуясь стадному инстинкту, следом за ними…

Ярос поднял автомат и сделал пару одиночных выстрелов, ранив двух кошек. Несколько их сородичей задержались, добивая своих же и принимаясь потрошить острыми зубами тела. Остальные драпали дальше. И Яр побежал, что есть сил, часто останавливаясь и оглядываясь. И понял, что перехитрил смерть, когда кошки остались на мосту – сегодня добычи было достаточно: большой человек и… видимо, кошка-мать или отец.

Но Яр не остановился, пока не добежал до перекрёстка. Тут он перевёл дух и увидел вдалеке родные стены монастыря. Ну вот, теперь нужно быстро нестись вперёд, пока звери сзади не одумались и не напали снова. Он стремительно пошёл по «ул. 1-го мая», озираясь. Теперь чахлая высокая трава и темнеющие окна-глаза зданий казались ему не такими пустыми и безобидными. Везде чудилось шевеление и подозрительные звуки.

Расползшиеся кирпичиками по площади торговые ряды будто расступились, выводя к земляному валу, и юноша застыл как вкопанный. По насыпи, пятясь, взбирался целёхонький Митяй с направленным вперёд ножом, а следом, на совсем близком расстоянии, крался большой кошак… Лишь бы Митяй не поднимался выше. Не понимает, что ли, что, едва лишь он выйдет на вершину, кошак нападёт? Видимо, от страха совсем разум потерял…

Ярос поднял лук, так как из автомата с такого расстояния точно не попасть, и наложил стрелу, пальцами ощущая мягкое успокаивающее оперение. Натянул лук, глубоко вздохнул, сосредоточился на мишени, заставляя исчезнуть и размазаться пятном мир вокруг. Только он, стрела и цель.

Зверь прыгнул, Яр спустил тетиву, стрела с лёгким свистом ушла в полёт. Митяй с кошаком упали на вершине вала. Вместе… Сердце юноши на миг замерло, но потом забилось чаще. С нехорошим предчувствием он, что есть силы, бросился через площадь к валу. И не остановился, пока не поднялся по крутому склону.

Оба – и зверь, и Митяй, недвижимые, лежали на земле. Кошак с раскинутыми в стороны лапами на юноше, а в затылке стрела…

– Митяй! Митяй! – Яр подскочил, попытался скинуть труп кошки с парня, но что-то мешало. Что-то не давало ему этого сделать.

Ярослав нагнулся ближе, чуть приподнял кошака, заглянул между ним и Митяем… стрела, прошив череп зверя, вошла в грудь юноши, поразив одновременно две цели. Сын Воеводы захрипел, задёргался. Глаза открылись, вращаясь, грудная клетка еле поднималась. Митяй с усилием попытался вдохнуть. Что-то забулькало внутри… Яр в ужасе заметался, не понимая, чем помочь. Потом взгляд зацепился за зелёные купола Михайло-Архангельского собора. Стена города рядом. Вон и люди в бойницах мечутся, что-то кричат. А до ворот – каких-то сто метров.

Яр срезал оперение стрелы ножом, сдёрнул череп мёртвой кошки, как мясо с вилки, отшвырнул зверя в сторону. Нельзя вынимать стрелу, нельзя! Подхватил хрипящего Митяя, приподнял. Тело тащить – словно мешок с песком: тяжело, неудобно, скользко, так и норовит выскользнуть из рук, упасть обратно на землю, да там и остаться.

Кое-как ему удалось водрузить Митяя на плечи. Тот стонал: стрела в груди цеплялась, двигалась, вызывала боль и бередила рану. Яр понёс юношу к воротам вдоль белой стены: штукатурка местами отпала, но её с лихвой заменил плющ, свиваясь и расползаясь по каменной кладке, странно зелёный ещё, несмотря на осень.

Ворота раскрылись задолго до подхода Яра, навстречу выбежали стрельцы. Окружили, защищая, хоть и не от кого уже, подхватили Митяя, помогли затащить внутрь. Яр до последнего цеплялся за парня, старался подсобить, но во дворе Юрьева его оттеснили. Положили раненого на койку, которую вынесли из здания, разошлись, образовав кольцо, куда тут же нырнул доктор.

Изо всех щелей набежала толпа, словно ручейки слились в широкое озеро. Людское море тут же загомонило, запричитало, заохало, стараясь поближе просочиться, рассмотреть, чтобы дать потом волю языку: что-то новенькое случилось, что-то из ряда вон…

– Что тут творится?

– Чай, испытание вкривь пошло…

– Смотрите, смотрите… Чего там?

– Сам Воевода! Охрана! Стрельцы! Да что же творится-то?

– Убили, что ль, кого?

– Да не видишь, один он вернулся… один…

– И что же теперь будет-то? Ой, страсти-то какие!

– Серые падальщики, что ль? Иль похуже чего?

– Окстись, ирод! Какие падальщики?! Купец не вернулся… Купец… А с ним…

– Егорка! Где мой Егорка? Что с ним? Его-о-орка-а…

Толпу сдерживали охранники Воеводы, толкались, пытались унять, к ним присоединились стрельцы. Сам же глава стоял за кольцом, ограждающим Митяя. Он внимательно смотрел на Яра, пристально, зло даже. Рядышком был и Гром: сощурившись, оценивал ситуацию, казалось, видел всех: и Ярослава, и Воеводу, и Митяя в кольце стрельцов, и толпу, волнующуюся и любопытную.

Ярос пошёл вперёд, к кольцу, внутри которого Митяй плевался кровью, кашлял и… умирал. Он хотел помочь, что-то сделать ещё, словно того, что содеял до этого, было недостаточно. Путь преградил Воевода. Глаза метали искры, губы тряслись, скривившись от злобы, а ненависть натянула тело, напрягла, взвела, как часовую пружину. И в этот миг она распрямилась. Рука Воеводы взлетела, метнулась к Яру. И не одна, а вместе с пистолетом.

– Ты! Чёрт недоделанный! – прорычал он, палец уже дрожал, давил на спусковой крючок. Юноша вздрогнул и остановился в недоумении. – Ты убил его! Да я тебя! Я! Молись, сука!..

– Юрий Сергеевич! – подскочил Гром, сжал запястье главы, потянул вниз. Тот пытался вырвать руку из железной хватки Грома, нацелить опять оружие в лоб Яру, но никак не получалось: Гром держал крепко. – Одумайтесь! Народ же вокруг! Нельзя без суда! Нельзя! Надо показать им… какой вы… хороший правитель! Юрий Сергеевич! Не при всех!

– Взять! – через несколько долгих мгновений выдохнул Воевода. С каменным лицом Панов повернулся к Громову, заглянул в его глаза. – Взять и отвести в церковь. Суд сегодня… через час. Ты будешь судить… и не спорь! А то и тебя вместе с ним!

– Но Митяй ещё не умер!

– Но почти… Ты видел его! Я всё сказал, Гром. Этот утырок последний раз обгадился… Через час, Гром. В церкви, Гром.

Тот мотнул головой, и двое в чёрном схватили Яра, отобрали оружие, завернули руки за спину и так, носом в землю, повели мимо бурлящей и галдящей толпы в Михайло-Архангельский собор. Толпа вздохнула, ахнула и потекла следом, набиваясь в стонущий то ли от ветра, то ли от недоумения – куда же все прут-то? – храм.

Когда люди разошлись, к обозлённому на весь мир Воеводе подошёл врач, выбравшись из кольца вокруг Митяя. Вениамин Игоревич остановился рядом, нерешительно теребил в руках чемоданчик с инструментами. Панов сам же и подтолкнул врача к разговору.

– Ну, доктор? Чего ждать? – желваки играли, взгляд не предвещал ничего хорошего.

– Странно… всё… Очень… странно…

– Что с ним?

– Ничего хорошего. Ничего. Кровь заливает лёгкие. Я вытащил стрелу и сделал разрез… на спине… чтобы кровь… но…

– ЧТО С НИМ!

– Максимум до утра, Юрий Сергеевич. Максимум. Готовьтесь. Но неестественно…

– Что неестественно? – Панов встрепенулся, уперев немигающий злой взгляд в доктора. – Говори.

– Кровь… удивительно… Она чёрная…

– Что?

– Кровь вашего сына неправильная, нечеловеческая… Мутант он…

Вениамин Игоревич осёкся, так как весь вид Воеводы говорил сейчас, что глава города в гневе, что совсем не те слова он хочет услышать от доктора. Ноздри раздуваются, брови насуплены, желваки напряжённо двигаются, а руки слишком заметно трясутся. Лучше его сейчас не трогать.

– Доставьте сына в лазарет и приведите Потёмкина. Я скоро буду, – с этими словами он прошествовал в сторону собора. Стрельцы переглянулись, пожали плечами и, подняв койку с Митяем, потащили юношу к стрелецкому корпусу. Следом поплёлся Вениамин Игоревич, не зная, куда деть руки: он слишком поздно осознал, что совершил ошибку, сказав Панову, что его сын – мутант.

***

Михайло-Архангельский собор впервые после дней великой смуты наполнился шумом… Именно с тех пор, когда испуганные люди дни и ночи проводили за мольбами, возлагали надежды на Всевышнего, но так ничего у него и не вымолили, храм почти никто не посещал.

Люди в большинстве своём разочаровались в Боге. Обходили собор стороной, батюшку проклинали при любом удобном случае, а Господь теперь был для всякого свой… В первое время отец Иоанн пытался возвратить людям привычку веровать, но Воевода пригрозил ему карой, если тот не перестанет пудрить людям мозги и вносить смуту в сердца жителей Юрьева. Во-первых, религия в том виде, в каком была до войны, оказалась мало кому нужна, а во-вторых, нечего теперь было взять с народа – естественно, батюшка себя не считал таковым. Всё и раньше-то было только на добровольных началах и пожертвованиях, теперь же и вовсе, чтобы самому прожить, пришлось пойти на договор с власть предержащими. Воевода не разрешал ему проповедовать православие, зато был рад, когда отец Иоанн восхвалял и возвышал Панова. На этом и строились отношения Воеводы и батюшки. Тот был целиком за действующую власть, а глава города, в свою очередь, не отбирал у священника храм, позволял достойно существовать, есть-пить со своего стола, лечиться в случае нужды и закрывал глаза на многочисленных монахинь, а по сути – обычный гарем в стенах церкви.

Естественно, былое величие храма сошло на нет за двадцать лет, прошедших после исчезновения мира. Росписи, иконы и витражи закоптились от постоянно чадящего под сводами костра и свечей. Разграниченное простынями и тряпьём пространство – комнатки жён с детьми – сейчас просто смели. Жёны толпились в дальнем углу, ругались, причитали, кто-то плакал. Детишки от мала до велика с радостными из-за необычного нашествия людей воплями носились среди толпы. Пришлые же заполонили собой всё пространство, расшвыряли койки, сорвали занавески, нарушили покой внутренней жизни собора и его обитателей.

Чем дольше народ толпился в ожидании, тем сильнее было недовольство, тем быстрее распалялись люди. Батюшкины жёны орали, вошедшие вторили, атмосфера внутри храма заметно накалялась. С иконостаса взирали молчаливые образа, хмурились, вслушивались в людскую брань, сердились. Потухло несколько свечей, расставленных по периметру. Их батюшка самолично лепил: собирал воск, когда сгорали, после заново катал. И пойми тут: то ли от людского накала свечи потухли, то ли из-за сквозняка, то ли оттого, что храм гневался. Казалось, когда человеческое море влилось бурлящим потоком в помещение, стало темнее, будто души вошедших здесь не просто так, а затем, чтобы забрать свет, вдохнуть весь воздух, погубить храм.

Раздался треск, столь явный, что народ даже сквозь собственный шум его услышал. Повернулись головы, зашептались… На правой стене собора, пересекая внушительных размеров фреску, образовалась трещина. Потянулась снизу вверх, с отростками, разбегающимися в стороны. Георгия-Победоносца, изображённого на фреске, разрезало пополам. Люди испуганно зашептались, норовя придумать каждый своё, страшное и непонятное, чтобы устрашить соседа. Теперь уже и на стоя́щих у иконостаса охранников Воеводы, и на скрученного, подавленного Яра никто не смотрел. Всеобщее внимание было приковано к этой трещине, виновной лишь в том, что она в ненужное время поползла по стене…

– Что же это делается, Клав, видишь? Не иначе, Бог…

– Да то, поди, стены трещат… фундамент поплыл…

– Да какой фундамент-то? Какой фундамент? Вишь, как Георгия-то покоробило? Прям пополам…

– Слышала я, бабоньки, что опосля такого молния бывает… Поубивает ведь всех… Грешных-то…

– Да чё говоришь-то, дура! Совсем вы, бабы, из ума выжили! Это от вашего крика стены уж трещат! Молчали бы уж!

– А ты сам молчи, Петрович! Хайло своё не разевай! Нечего тут!

– Да! Нефиг!

– Именно… Все на баб готовы свалить! Вот ведь мужики-то пошли…

– Была бы твоя Лизка здесь, не говорил бы так, козёл старый…

– Да что вы, тётки, совсем окривели, что ли? Совсем…

– Молчи, хрыч! А то в твоём огороде грехов-то не было… Вон, как с Клавкой зажигал…

– Что?!!

– Что-что? Разве нет, Клав? Видела я, как он к тебе захаживал…

– Ты бы, Верка, за своим огородом смотрела…

– А что в моём огороде? В нём всё хорошо… Муж – клад! Сын – загляденье! Сосед, и тот…

– Что?!

– Ой, Василий… Я тут это… Не того… Ну, что ты сразу к словам-то цепляешься…

Яросу позволили выпрямиться, но он чувствовал на плече тяжёлую руку конвоира. Юноша посмотрел на толкающуюся толпу, ребятишек, нашедших и здесь веселье, играющих в салочки, бегая меж людей. Скривился и тяжело вздохнул. Суд обещал быть интересным, а если точнее, то сплошным фарсом. Результат Яр уже знал. Не нужно ходить к гадалке, чтобы понять: для него всё окажется плохо. Ведь никто из этих людей не заступится. Толпа. Обычная толпа грязных зверей, не способная мыслить самостоятельно. Вон, как на трещину уставились и воют… Изобразили из неё едва ли не знамение, чуть ли не глас божий услышали…

Ярос цеплялся взглядом за стоя́щих в первых рядах, тех, кого ещё можно было рассмотреть при слабом свете, падающем сквозь закопчённые, уже не цветные, а серые витражи, струящемся от нескольких сотен свечей, расставленных по периметру. Вот Артём. Они когда-то мечтали с папкой до Москвы добраться. Начинающий стрелец, но не прошёл испытание. В самый последний момент спрыгнул с телеги и, послав всех куда подальше, стал обычным кузнецом. Вот Марина Фёдоровна – бабушка, божий одуванчик, постоянно заходила к ним на компот из ревеня, но последнее время скуксилась, съёжилась, «потерялась». Ещё бы: во время последней уборки картофеля за северными стенами Юрьева дочь Люся стала жертвой серых падальщиков, которых по недосмотру стрельцы подпустили слишком близко. Она оставила матери «в наследство» двоих годовалых сыновей-двойняшек. Левее – Катерина, прижимающаяся к мужу, скособоченная, с потухшим взглядом женщина. Эта дочь потеряла полгода назад. Утопили в Колокше: посчитали глаза разного цвета мутацией. Вон Руслан Озимов – пацанёнок двенадцати лет. Вот-вот тринадцать стукнуть должно́. Он не знает, но только нездешний он. Отец рассказывал, что родители его то ли где-то у Переславля-Залесского нашли, то ли у кого забрали, но ему ни словом, ни намёком об этом и другим запретили говорить. Глаза прячет, гневно уставился в пол, но что может сказать мальчишка супротив Воеводы? Нет, против толпы? Ведь не каждый взрослый сможет. Вот и Николай Выдрёнков стоит, Варя рядом, а Ванька, видно, где-то в толпе шныряет – мелочь, что с него возьмёшь. Не на дежурстве Коля, знать. Осунулся за ту неделю, что Яр пробыл в клетке, помрачнел. И к нему псы Воеводы приходили, расспрашивали и угрожали. Вон, как глаза в сторону отводит. Как и дочка, прям. Хотя чего ей стыдиться? Правильный выбор сделала, можно сказать, нужный: ей детей рожать, воспитывать и обеспечивать, и решение быть с Митяем в этом случае – самое беспроигрышное. Верное… было. Пока стрела Яра не отправила его на тот свет. Никто из окружающих слова против Воеводы не скажет. В лучшем случае, будут стоять и прятать глаза, как Выдрёнков и его дочь. Всех жизнь покоробила, всем досталось, и они больше не хотят потрясений, испытаний и так хватило. Лишь бы вновь не зацепило.

Гомон не стихал. Гром посмотрел в сторону выхода, вычленил взглядом хмурого и злого Воеводу, незаметно притулившегося у двери, понял его кивок как сигнал и приступил. Вначале шагнул к Яру и одним движением сорвал с головы шапку. Юноша попытался было выхватить её обратно, но сильный конвоир вновь скрутил руки за спиной. Потом Гром заговорил. Оглушительно и резко, как и подобает бывшему военному, а теперь начальнику Воеводиной охраны. Его голос волнами раскатывался под куполом храма, заставив всех повернуть головы в сторону оратора.

– Люди! Взгляните! Нет! Только узрите, кого мы пригрели и кормили все эти годы… Видите? – он указал на лысую голову Яра, неприкрытые роговые наросты в полутьме выглядели пугающе. – Никого не напоминает?

По толпе пронёсся ропот. Яр чувствовал на себе их осуждающие взгляды. Люди рассматривали его, словно видели впервые. С искренним недоумением и изумлением, некоторые со страхом. Неужели они не ведали? Знали, конечно, но вот теперь, под гнётом событий, они узрели его наросты вновь с другой точки зрения. Ещё и Гром подливал масла в огонь.

– Люди! Вы убивали своих детей с лишними конечностями! А тут… Видите? Он прятался среди нас всю свою жизнь! Целую жизнь! – теперь по толпе прокатился возглас возмущения. Это коснулось многих. У каждой третьей семьи ребёнок рождался с отклонениями. – И мы все эти годы не знали, что с нами рядом живёт… вот этот! Нечеловек! Как же так, люди?

– Убить его! – одинокие возгласы тут и там. Редкие и слишком явственные в тишине большого помещения.

– Вслед за нашими его! В Колокшу! Утопить!

– Чёрт! Сам чёрт среди нас жил!

– Фавн! Приспешник дьявола!

– Да что вы, люди! – ещё более редкий, заступнический возглас. – Он же хороший. Он же не трогал никого!

Храм взорвался воплями. Все спорили со всеми. С одним, со вторым, с каждым. В толпу будто чёрт вселился на самом деле. Кто-то защищал Яра, кто-то обвинял, последних было значительно больше.

– Люди! – вновь раскатился по собору голос Грома. – Спокойно! Затем ли мы здесь собрались, чтобы спорить? Чтобы ругаться друг с другом? А все из-за кого? Из-за него! Не понимаете? Он же управляет вами! Заставляет злиться друг на друга. ИС-КУ-ША-ЕТ!

Толпа снова взорвалась, загалдела, но согласных уже было больше. Озлобленные взгляды теперь кидали на юношу, а не друг на друга.

– Но я говорю сейчас не об этом, люди! Он убил сына Воеводы! Он – убийца! И этот оборотень будет жить с нами?

– Нет! Убить его!

– Сжечь!

– Утопить!

– Без суда это невозможно, люди! Мы же не звери какие! Воевода – честный правитель.

– Спроси его!

– Да! Пусть расскажет, как дело было!

– Да!

– Говори, – Гром повернулся к юноше, – поведай всем, что случилось за стенами. Только врать не смей.

Ярос заговорил. С самого начала, издалека. Про ткацкую фабрику, про крылатых тварей, про смерть Купца. Как их бросил Митяй. Как они с Егором одни добирались, не зная дороги, и как Павлова на глазах у Яра убили кошки. В этот момент в дальнем углу храма тоскливо завыла мать Егора. Говорил медленно, сбивчиво, вспоминая страшные минуты самого сложного в его жизни испытания. Проживал его заново вместе с погибшими. Рассказал, как увидел, что кошак напада́ет на Митяя, и попытался помочь, сразить зверя. Но…

– Так ты признаёшь, что прикончил Панова? – холодный взгляд Грома сверлил его.

– Нет! – молодой человек смотрел в толпу, но не видел ни грамма сочувствия. – Я помочь хотел! Так получилось…

– Все слышали? – Гром повернулся к толпе. – Это его стрела в Митяе! Она, а не кошка, убила сына Воеводы. Надежду и будущее нашего города. Молодой Панов убит. И кем? Тем, кого уже давно не должно́ здесь быть… Тем, кого воды Колокши уже давно должны были принять к себе в искупление… Наше с вами! Так что скажете, люди? Виновен?

– Виновен!

– Полностью!

– Смерть ему!

– Виновен… – даже Николай, друг отца, и тот сказал это.

– Отлично, – прошептал Гром, а затем обычным голосом продолжил. – Итак, Ярослав. Ты признан виновным в убийстве сына Воеводы. В непредумышленном убийстве. Хоть ты и вне закона, но Воевода милостив… Он приговаривает тебя к быстрой смерти – расстрелу! – затем он повернулся к толпе. – Люди! Завтра на рассвете, с боем колоколов, состоится казнь. Просьба – никому не опаздывать… Увести!

Сердце билось в груди на удивление ровно. Яроса вели через ненавидящую его толпу, кто-то злорадствовал, кто-то плевался, кто-то провожал печальным взглядом. А дети радостно носились среди людей, толкались, веселились… Им невдомёк было, куда провожают человека. Что у него осталась всего лишь ночь, чтобы надышаться зловонным воздухом этого города. Вспомнить жизнь или ее подобие. Ту, что ему дана была на протяжении восемнадцати лет, но ничего не принесла. Ни родных, ни друзей, ни даже нормальной смерти. Ярос на выходе из храма опустил голову. Он больше не хотел иметь ничего общего с этими людьми. Ни видеть, ни слышать, ни быть среди них. Он не хотел быть человеком! И, возможно, самое лучшее сейчас – это умереть…

Глава 8. Сопротивление

Утро. Комната. Светлая, чистая и просторная. Свежий запах картошки с курицей откуда-то из кухни… Кроватки близнецов в дальнем углу. Ванька и Славик ещё спят. Не сто́ит будить…

– Ванька! Славка! – голос отца, вечно недовольного чем-то в последнее время, хмурого и какого-то… злого, что ли. Его опухшее лицо высунулось из-за двери и глянуло красными глазами, дыхнуло перегаром, который уже, как хроническая болезнь, не проходил. – А ну, подъём! За дровами сегодня. Дальнюю избу разбирать будем.

Под чистыми одеялами нехотя зашевелились, заворочались, но что поделать – сейчас даже руки двух десятилетних пацанов могут оказать неоценимую помощь.

– А ты… – отец как-то странно на меня смотрит. Неестественно. – Быстрей одевайся и матери помоги! Нечего из себя барышню корчить, да книжки целыми днями читать. Взрослая уже. Пятнадцать стукнуло.

Он уходит, а я в нерешительности стою у зеркала в одной сорочке. Что-то творится, а я не могу понять. Неуютно как-то от его взгляда, словно он раздевает меня им, будто…

– Так… Оля. С этим понятно. Теперь ты засыпаешь, тихо вокруг, спокойно… Переносишься на полгода вперёд… Что ты видишь?

Нет! Нет! Только не это! Нет! Ужас наполняет тело, заставляя его оцепенеть, делает его деревянным. Дверь на кухню трещит от тяжёлых ударов. Там он. Отец… Тот, в кого превратился… Какие-то полгода, а он поменялся до неузнаваемости. То ли самогон его изменил, то ли ещё что. Неважно. Сейчас, когда мать с братьями ушли в город, он стал ко мне приставать. То коснётся ноги, то попу погладит, а недавно прижал к холодной печи и… и… дышал перегаром в лицо… и… и… щупал, трогал… и пытался засунуть свой мерзкий язык… мне прямо в рот…

– Спокойно, Оль. Ты во сне. Это происходит не с тобой. Что дальше было?

Я ударила его промеж ног, он согнулся от боли, и это дало мне возможность убежать, спрятаться, закрыться в детской комнате. Теперь он ломает дверь. Меня одолевает ужас, я не могу ничего придумать, чтобы остановить отца. Как заставить его опомниться? Что делать? Дверь раскурочена полностью. Он просунул руку в дыру, зыркнул сквозь щель на меня злыми глазами и отворил засов… Я кричу, чтобы он одумался, чтобы прекратил, но в его руке топор… Мне страшно. Что я могу сделать? Только вжаться дальше в угол. Он идёт… Он приближается… Нечеловеческая улыбка играет на его лице… и… он расстёгивает штаны… Я прошу… Я умоляю… Он бьёт. Сильно, наотмашь. Всё, как в тумане… Бросает меня на кровать, рвёт одежду… и… и…

– Пропустим это. Оль, что происходит потом?

Мать… Она в ужасе. Братья выглядывают из-за неё… Она что-то кричит – мне не разобрать. А он встаёт и направляется к ним… Всё смутно… Словно воля покинула меня. Внутри боль, влажно… внизу. Трогаю – кровь… Потом выстрелы! Я вскакиваю, бегу, пока хватает сил. Врываюсь на кухню, падаю прямо… на мёртвые тела матери и братьев… Вокруг боль… Её столько, что она мешает думать. Он затаскивает трупы в шкаф, а я, как безвольная кукла – не в силах встать, отомстить ему… сделать хоть что-нибудь! Потом он бросает меня в погреб. Чтоб не сбежала…

– Всё. Стоп. Оль, ты забудешь это. Медленно, спокойно ты уходишь из дома. Отец тебе не мешает, он не замечает тебя теперь. Ты забираешь тела матери и братьев и уходишь вместе с ними, оставив его наедине со своим кошмаром. Ты хоронишь их в светлом и тихом месте, под берёзкой, повесившей ветви прямо над вами… Тебе хорошо… Ты чувствуешь, что их души упокоены, ты садишься под берёзку, и глаза наливаются тяжестью. Ты погружаешься в дрему. Тихо, спокойно. И в какой-то момент ты засыпаешь. Ты спишь. Крепко – это сон забвения. Он унесёт все плохие воспоминания, очистит память, сотрёт страх и твоего отца… И когда ты проснёшься, не будешь помнить ничего из этого… На счёт три ты распахнёшь глаза. Итак, начинаем. Раз… Два… Три…

Ольга открыла глаза и посмотрела на Потёмкина, сидящего рядом. Игорь… Он легко касался руки, гладил. Необычное ощущение, давно забытое. Словно мама была возле, братья где-то тут же игрались, а девочке снова пятнадцать.

– Как ощущение? – лекарь говорил тихо и вкрадчиво, продолжая успокаивающе гладить по руке.

– Лёгкая слабость, спать хочется…

– Это пройдёт. После гипноза всегда так. Я рад, что ты согласилась.

– Я точно забуду е… его?

– Не сразу. Потребуется несколько сеансов, но после будет легче. Подсознание заблокирует участки, которые приносили боль. А сейчас отдыхай, – Потёмкин хотел встать, но Ольга удержала его. Игорь удивлённо посмотрел на девушку, но всё же остался сидеть.

– Игорь… Я… – она не находила слов. Ей было хорошо с этим человеком, необычно. Оля ещё не осознавала данного чувства, не осознавала и не могла объяснить. Зато всё понимал лекарь.

Мужчина слегка нахмурился, но сдержался. Следовало бы пресечь на корню зарождающуюся в девушке влюблённость, но Игорю стало ясно, что, сделав это, он навсегда потеряет её доверие. Результаты, которых он добился после нескольких сеансов гипноза, просто испарятся. Всё окажется напрасно, а Ольга, разочаровавшись во второй раз в мужчине, на долгое время будет травмирована. Он прекрасно осознавал, что её влюблённость больше надуманная, родившаяся из благодарности к своему спасителю, из сравнения его с чудовищем, мучившим её пять лет. Но она пока этого не понимала, может, позже поймёт, но сейчас… Глаза говорили за девушку. Кричали! А что мог сделать Игорь? Он глубоко вздохнул и мягко снял руку Ольги со своей.