Текст книги "Южный Крест"

Автор книги: Юрий Слепухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Как просто и хорошо чувствовала она себя с Филиппом еще две-три недели назад! Тогда это была просто привычная и забавляющая ее игра, старая как свет, игра в соблазнительницу и соблазняемого; игра, в которую – сознательно или бессознательно – спокон веку играет всякая молодая и свободная женщина, заполучив более или менее подходящего партнера Астрид всегда считала, что в этом вопросе она ничуть не лучше и не хуже других, и вела себя так, как было принято в ее кругу Впрочем, некоторых вещей она себе никогда не позволяла: например, отбить друга у приятельницы или соблазнить женатого приятеля. Секс был для нее спортом, и она придерживалась правил честной игры – развлекайся сколько угодно, но не порти жизнь другим.

Взять, например, ее последний роман – с Лагартихой Они чудесно провели время, целое лето прожили почти как муж и жена, разве что на разных квартирах, и расстались вполне мирно. Ну, конечно, Освальдо устроил сцену, на то он и аргентинец: тряс ее за плечи, швырнул на постель, угрожал громадным пистолетом – все это ей очень понравилось, она впервые испытывала на себе знаменитые южноамериканские страсти; впрочем, отвергнутый любовник скоро успокоился, пистолет спрятал, а ее попросил перепечатать в пяти экземплярах полученное из Буэнос-Айреса циркулярное письмо.

Примерно так же представлялся ей с самого начала и будущий роман с шефом. То, что Филипп был явно не бабник, делало предстоящий матч еще более интересным; невелика заслуга, скажем, забраться в постель к тому же Дино – тот и сам не пропускает ни одной юбки. Филипп же был дичью, достойной охотника.

Так что игра обещала быть интересной. Но игры не получилось, получилось что-то совсем другое. Насколько другое – Астрид предпочитала не думать, несмотря на всю трезвость своего ума. Пока еще это ей удавалось.

Но с Филиппом ей теперь было трудно. Она могла навязаться в любовницы – это было привычно, забавно; навязываться же в любимые ей до сих пор просто не приходилось, и она меньше всего хотела учиться этому теперь.

– О чем задумались, Ри? – спросил Филипп.

– Да так… просто, – Астрид вздохнула. – Обо всей этой истории, что вы рассказали. Вообще, конечно, гнусная штука… Хорошо бы вы сумели разыскать этого Дитмана.

– Дитмар, а не Дитман. Не ошибитесь, когда будете говорить с Лернером.

– Нет, я запомню… Фил, а как вам удалось организовать экспедицию? Ведь это, наверное, не так просто было – достать деньги, разрешения…

– Случай помог. Я когда приехал в Ним, «Эко де Прованс» была при последнем издыхании – штат бездарный, подписчиков с каждым месяцем все меньше и меньше, в редакции сонная одурь… Ну, я, как человек новый, пытался там что-то сделать, частично мы дела поправили, но нужен был какой-то гвоздь, понимаете? Мы с главным ломали голову и так и сяк, а тут вдруг приходит это письмо от Мишеля. Я тут же позвонил Дино, он приехал. Обсудили мы это дело, видим – нужно ехать. А на какие средства? Дино говорит: «Я на первое время могу кое-что подкинуть, но все равно – нужна прочная финансовая основа… »

– Фалаччи состоятельный человек? – спросила Астрид.

– Я бы не сказал. У него маленькая рекламная фирма – сводит концы с концами, не больше. Мы тогда так ничего и не придумали, а на другой день он мне звонит: «Слушай, у меня идея: попробуй заинтересовать свою газету мыслью об экспедиции, по-моему, это единственный выход и для нее, и для нас». Представляете? Странно, что мне, журналисту, не пришло это в голову. Я поговорил с главным, потом с издателем, они в принципе заинтересовались Начали рекламную кампанию. «Эко де Прованс» посылает собственную экспедицию в глубину южноамериканской сельвы! Тайны погибших цивилизаций! Загадка гибели полковника Фосетта! Кровавые обряды древних жрецов! Читайте в ближайшее время леденящие душу сообщения нашего специального корреспондента» – ну и так далее, в том же роде. Вы вот смеетесь, а ведь число подписчиков сразу увеличилось…

– Еще бы, – кивнула Астрид. – Можно представить, как заволновались местные тартарены! Ним, кстати, это недалеко от Тараскона?

– Да, в тех краях… – Филипп поднял голову и прислушался. – Кажется, наконец возвращаются. Словом, вот так и родилась наша экспедиция.

– Синьор Фалаччи, оказывается, умеет не только бегать за женщинами…

– Что вы! Дино производит обманчивое впечатление. Это человек умный. Я вам говорил – первым Дитмара раскусил именно он. С самого начала утверждал, что его к нам заслали.

Из зарослей выбрался Фалаччи, за ним Полунин. Мокрые с головы до ног, обсыпанные зеленым крошевом, в изодранных колючками штормовках, они подошли к джипу и стали жадно пить.

– Видели кого-нибудь? – спросил Филипп.

– Да, все в порядке, – тяжело переводя дыхание, сказал Полунин. – Дорога правильная, а ехать еще часов двенадцать – так они говорят.

– Мамма миа! – Дино врубил свой мачете в искривленный ствол жакаранды. – Да я согласен не вылезать из-за руля все двадцать, только бы не таскаться пешком по этой сельве. Хуже, чем в Африке! Микеле, сколько мы прошли в один конец – километра три, не больше? Я под Тобруком так не уставал, а мы там однажды делали марш-бросок в полном снаряжении, э! Сорок километров, и я был как огурчик. А сорок километров по пустыне – это, знаете…

– Сидел бы дома, легионер, – подмигнул Филипп. – Чего тебя туда носило – не давали покоя лавры Сципиона Африканского?

– Это все Бенито, – не обижаясь, объяснил Дино и озабоченно потрогал свежий волдырь на ладони. – Это ему, рогоносцу, не давали покоя лавры цезарей. Слушайте, сейчас уже третий час – может, сразу и пообедаем, чтобы потом не останавливаться? Пообедаем и тронемся…

– Можно, – согласился Полунин. – Заодно попросим Астрид вооружиться иголкой и немного привести нас в порядок, – он показал выдранный колючкой треугольный клок рукава штормовки. – Чтобы не являться к Лернеру бродягами.

– Да уж вижу, – сказала Астрид. – Шить, готовить, на что еще годится прекрасный пол. Фил, помогите мне достать плитку и продовольственный ящик – опять их засунули куда-то к черту под самый низ…

Через час, после стандартного обеда из консервов, они снова погрузили в машину свои пожитки и двинулись дальше. На десятом километре сельва кончилась сразу, словно обрезанная ножом; дорога, проложенная, видимо, во время парагвайско-боливийской войны, шла дальше по невысокой насыпи, слева и справа раскинулись огромные пустые пространства, залитые водой, с торчащими тут и там редкими одиночными пальмами. Потом, ближе к вечеру, местность начала подниматься, пошли пологие песчаные холмы. Начиналась пустынная часть Чако. Уже в темноте, выбрав при свете фар подходящее для ночлега место, они остановились и принялись готовить ужин и разбивать палатки.

Ночью было очень холодно, Астрид даже закоченела в своем спальном мешке.

Фактория «Ла Форесталь Нороэсте», до которой они добрались уже после полудня, состояла из нескольких бараков, крытых изъеденным ржавчиной гофрированным железом, длинного навеса – цеха, где были установлены пилорамы, и сборного из щитов домика конторы. Здесь кругом опять были заросли – теперь уже в основном «железного дерева», кебрачо. Джип въехал во двор, покрытый многолетним слоем слежавшихся опилок. Стояла тишина – фактория была явно недействующей, и давно, судя по всему. Полунин пошел выяснять обстановку. В одном из бараков, оказавшемся кухней, нашелся старый полуглухой индеец; кое-как они объяснились. Индеец сказал, что фактория и в самом деле не работает, – весной, может быть, начнут снова валить лес, но пока не валят. Рабочие отсюда ушли, остались только трое, если не считать его, повара, и еще управляющий, сеньор Алеман.

– Алеман? – переспросил Полунин. – Разве управляющего зовут не Лернер?

– Да, да, – закивал индеец. – Лерна, да Алеман [41]41
  Aleman – немец (исп.).


[Закрыть].

– А, ну конечно! – Он только сейчас сообразил, что «фамилия» управляющего означает просто его национальность. – Так где же он, этот сеньор?

– Спит, – объявил индеец. – Сеньор пить много чича.

– Пожалуй, придется его разбудить.

Старик отрицательно покачал головой.

– Разбудить, когда солнце там, – он показал скрюченным пальцем на верхушку высокой араукарии. – Сейчас будить нельзя.

– А вы все-таки попробуйте! Скажите, к нему приехала гостья, сеньорита алемана.

Индеец подумал и нерешительно направился к хижине Из джипа выбралась Астрид, подошла к Полунину.

– Похоже, мы приехали напрасно?

– Нет, почему, ваш Лернер здесь. Отсыпается после попойки, старик попробует его разбудить…

Через несколько минут индеец вышел и сказал, что сеньор уже встал.

– Ну, желаю удачи, – сказал Полунин. – Нам, пожалуй, представляться ему не нужно, разве что сам захочет. Вы поняли, как с ним говорить?

– Я все запомнила. Сначала спрошу насчет «отца», – Астрид начала загибать пальцы, – потом он, вероятно, спросит, не знаю ли я кого-нибудь еще из этой дивизии, кто служил с ним вместе, и тогда я назову Дитмара. Скажу, что отец однажды о нем писал и мне запомнилась фамилия.

– Правильно. Действуйте, Астрид, – Полунин потрепал ее по локтю и пошел к джипу. Оглянувшись на полпути, он увидел, как на крыльце конторы показалась живописная бородатая фигура в шортах и расстегнутой до пупа рубахе. Сеньор алеман был взъерошен, как дикобраз, но поклонился Астрид не без ловкости и даже, кажется, попытался щелкнуть босыми пятками – за неимением подкованных каблуков.

Филипп отогнал джип под навес пилорамы, они вылезли, разостлали на опилках брезент и улеглись, приготовившись к долгому ожиданию.

– По-моему, ни черта не выйдет, – заметил Дино.

– Увидим, – отозвался Филипп. – Может, что и получится.

– Вряд ли, – с сомнением сказал Полунин. – Похоже этот тип спился до потери человеческого облика…

Не прошло и получаса, как из конторы вышла Астрид. Она огляделась, заслоняя глаза от солнца, и вприпрыжку побежала к навесу. Филипп вскочил на ноги.

– Ну, что? – крикнул он.

Астрид молча показала поднятый большой палец.

– Неужели узнали что-нибудь? – спросил Филипп, когда она подбежала ближе.

Астрид бросилась на брезент и закрыла глаза с блаженным видом.

– Мальчики, это потрясающе, – сказала она и поболтала в воздухе ногами. – Такое везение бывает только в сказках… – Она запустила руку в карман и вытащила смятый грязный конверт. – Держите крепче, дарю вам вашего Дитмара! Фил, я уж и не знаю, чем вы теперь со мной будете расплачиваться. Во всяком случае, поцелуем в щечку не отделаетесь.

– Насчет платы столкуемся, – заявил Дино. – За мной не пропадет, но ты рассказывай, рассказывай!

– Да тут и рассказывать нечего! Я все выудила из него за десять минут, а потом просто посидела из приличия, чтобы не уходить сразу. В общем, когда я назвала Дитмара, он сказал, что этого припоминает и что даже, насколько ему известно, Дитмар сейчас тоже в Южной Америке, в Аргентине где-то. «Мне, говорит, о нем недавно писал один камрад из Кордовы». Я попросила адрес, он стал рыться в бумагах – беспорядок у него чудовищный, просто берлога какая-то! – и нашел вот это письмо. «Можете, говорит, взять с собой, мне оно не нужно… »

– Прекрасно, – сказал Филипп. – Вы прочитайте-ка это письмо сейчас, на всякий случай. Он ведь мог спьяну и перепутать?

– Нет, мы смотрели вместе, – Астрид приподнялась на локте и вытащила из конверта листок почтовой бумаги. – Вот здесь… ага: «… а также небезызвестный тебе Дитмар, у него электромонтажная фирма, довольно процветающая». Собственно, вот и все – адреса, как такового, нет.

– Адрес – это мелочь, – сказал Полунин, – адрес мы узнаем. Важно, что он в Кордове.

– Ну что ж, – медленно сказал Филипп. – Собственно, поиски подходят к концу. А, парни?

– Мы теперь прямо в Аргентину? – поинтересовалась Астрид.

– Нет, – сказал Полунин. – В Аргентину поеду пока я один, а вам придется еще с месяц потаскаться по Парагваю.

– Да, внезапный отъезд всей экспедиции выглядел бы подозрительно, – Дино зевнул и потянулся. – Лично я ничего против Парагвая не имею…

– Я думаю, – ехидно сказала Астрид. – Уж в Аргентине вам такого раздолья не будет, синьор павиан! Знаете, какой там процент женщин?

– Нами Лернер не интересовался? – спросил Филипп.

– Нет, даже не спросил, с кем я приехала. Он, правда, извинился, что не может выйти поздороваться, так как «чувствует себя не в форме».

– Ну, это мы переживем. Тогда, я думаю, больше нас здесь ничто не задерживает? Ри, сходите-ка вы к этому старику, может он нас покормит чем-нибудь неконсервированным, а если у него ничего нет, возьмите инициативу на себя. Пообедаем и тронемся обратно, пока не начала портиться погода…

На следующее утро маленький двухместный геликоптер приземлился на поляне возле фактории. Когда полозья коснулись травы, из-под круглого плексигласового колпака с трудом вылез толстяк Кнобльмайер и, пыхтя и оглядываясь, двинулся по тропинке к конторе.

Лернер, с утра еще трезвый, принял гостя с вежливым равнодушием. Кнобльмайер объяснил, что был по делам здесь неподалеку, в менонитских колониях, и, узнав, что есть возможность воспользоваться геликоптером, решил навестить камрада; хотя они и не служили вместе, все-таки фронтовое товарищество обязывает. Они поговорили о том о сем, потом Кнобльмайер упомянул о генерале и поинтересовался, не приезжала ли к нему, Лернеру, некая фройляйн с письмом от его превосходительства.

– Была, вчера, – кивнул Лернер. – Хотела узнать насчет пропавшего без вести отца, но я его не знал. Вообще не помню такой фамилии у нас в дивизии.

– Так, так, – Кнобльмайер задумался. – Весьма странно, весьма. Уверяет, что отец служил в Семьсот девятой. Вы не заметили ничего подозрительного?

– А что я должен был замечать? Приятная девочка, с которой я охотно переслал бы, если бы еще был на это способен.

– Мне она подозрительна. По-моему, все это выдумка – насчет отца. Цель, впрочем, непонятна.

– Ну, не совсем выдумка, – возразил Лернер. – Отца ее я не помню, это верно, но в дивизии было много обер-лейтенантов, и неизвестно, сколько времени прослужил у нас этот Штейн… как его там. Может, ухлопали через неделю после прибытия. А одного из его сослуживцев, имя которого девочка назвала, я знал лично. Так что это уже не выдумка. И совпадения быть не может, она говорит, что отец писал что-то о шраме, а у Бандита морда действительно располосована…

– Почему «бандита»?

– А это мы Дитмара так называли. Он побывал у французов, в маки, с особым заданием. После этого кличка и приклеилась.

Кнобльмайер насторожился.

– С особым заданием, говорите? Какого рода?

– Инфильтрация. Он проник к партизанам и раскрыл целую сеть на территории Руанской комендатуры.

– Так, так… И что же она спросила о нем?

– Спросила, не знаю ли я, где он сейчас живет.

Кнобльмайер нахмурился, лицо его стало еще более озабоченным. В Колонии Гарай Армгард ни о каком Дитмаре не упоминала, хотя упомянуть было бы естественно…

– Скажите, Лернер, она что-нибудь рассказывала вам о себе? А о своих спутниках?

Лернер пожал плечами.

– А я ни о чем не спрашивал. Генерал ее рекомендует, что мне еще? Да и рекомендация была ни к чему – черт возьми, девчонка разыскивает отца, что тут такого…

– Подозрительно, чертовски подозрительно. Там она ничего не спросила о Дитмаре, потому что там знали об экспедиции. Здесь она об экспедиции умалчивает – и спрашивает о Дитмаре. Логично. Весьма логично. Французская экспедиция – Дитмар в свое время выдал французских партизан – странное «совпадение».

– Так, так. И что же вы ответили ей касательно Дитмара?

– Просто дал адрес, и все.

– Чей адрес? – Кнобльмайер побагровел, вытаращивая глаза.

– Дитмара, чей же еще. Она сказала, что попытается с ним связаться.

– Лернер, вы сошли с ума. Дайте мне этот адрес, быстро!

– По-моему, это вы спятили, Кнобльмайер. Я вам только что сказал, что отдал его девчонке! Вы что, немецкого языка уже не понимаете?

– Отдали и не оставили себе?

– Да, он был в письме. На кой черт мне его адрес? Переписываться я с ним не собираюсь. Дитмар, между нами говоря, всегда был порядочным дерьмом.

– Лернер, вы идиот!! – заорал Кнобльмайер. – Вы соображаете, что наделали!

– Ну, ну, потише. И не орите на меня, ясно? Тут вам не ваш вшивый вермахт, кончились золотые деньки Аранхуэса. Вот так-то. Чичи хотите?

– Я этой индейской мерзости не пью. Лернер, но вы все же попытайтесь вспомнить – может быть, у вас остался где-то записанным…

– Слушайте, идите вы к черту с вашим Дитмаром! Нет у меня больше его адреса, и кончено…

Лернер нагнулся, достал из-под стола бутылку, заткнутую кукурузным початком, и отпил прямо из горлышка.

– Вы не немец, вы грязная спившаяся свинья! – в бешенстве пролаял Кнобльмайер. – Я подам рапорт его превосходительству!

Лернер вытер губы тыльной стороной руки, не спеша заткнул горлышко початком и снова спрятал бутылку под стол.

– Его превосходительство может поцеловать меня в зад, – сказал он непринужденно. – Вы также, оберст. Не желаете? Тогда не откажите в любезности встать и сделать поворот налево кругом. И если вякнете еще одно слово – я вам разнесу череп из моего винчестера, не успеете вы сделать по двору и десяти шагов. Марш отсюда, жирный ублюдок!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Площадь перед высоким серебристым павильоном, над которым развевались красные и бело-голубые флаги, была плотно запружена народом, и им пришлось прождать не менее часа, прежде чем медленное движение людского потока всосало их внутрь. У самого входа Дуняшу так притиснули, что она чуть не обмерла, но на ее счастье давка кончилась – внутри павильона стало свободнее, посетителей пускали сюда группами.

– Слава тебе господи, – сказала она, – было бы так печально погибнуть на пороге рая. Между прочим, княгиня, моя так называемая тетка, предсказывала тут всякие ужасы… Большевики, говорит, вечно похищают людей на этих своих выставках, хотелось бы знать – зачем?

– Вот у самой княгини и выяснила бы, – посоветовал Полунин, оглядываясь вокруг и думая, к какому отделу выставки двинуться. – Она, вероятно, в курсе дела, если так хорошо осведомлена…

Дуняша сделала пренебрежительную гримаску.

– Что она знает, старая черепаха! Бог меня прости, но это не женщина, а Гран-Гиньоль [42]42
  Парижский «театр ужасов».


[Закрыть]… Подберутся, говорит, в толпе, сделают укол незаметно – ты даже ничего и почувствовать не успеешь. Продержат до конца выставки взаперти, а потом вывезут потихоньку в ящике из-под экспоната. И не думай, говорит, что твой Мишель тебя защитит… Послушай, я думаю, вместе нам тут будет не очень интересно – ты, наверное, пойдешь смотреть что-нибудь техническое, а для меня все это ужасная борода. Я вон вижу там стенд с мехами, это уже интереснее. Договоримся встретиться у выхода – ну что, через час?

– За час нам всего не осмотреть, пожалуй.

– Прекрасно, я тебя не собираюсь утаскивать, мы просто встретимся и договоримся, как быть дальше.

– Смотри, чтобы тебе не сделали укола…

– О, я буду вся на страже! Но вообще-то, если говорить честно, меня это не так уж и пугает – быть покраденной. Такая захватывающая авантюра, что ты! Вообрази только – просыпаешься где-нибудь в подвале на Лубянке, вокруг чекисты…

– Нет слов, – сказал Полунин. – Только не «покраденной», а «украденной». Запиши себе в книжечку, если еще есть место…

Ему очень хотелось побывать на выставке именно с ней, с Дуняшей; но, пожалуй, первый раз следовало все-таки прийти без нее. Сейчас он был рад тому, что они осматривали павильон не вместе. Дуняша мешала бы ему сейчас своей болтовней, своими наивными расспросами; сейчас ему хотелось быть одному.

Это посещение выставки было для него свиданием с родиной – первым за много лет. Газеты, доходившие сюда с месячным опозданием, сухо информировали о событиях дома, но о главном приходилось только догадываться, пытаясь разглядеть живой быт за стереотипными, шаблонными словами, не меняющимися уже который год. Он давно уже не видел людей «оттуда», несколько раз собирался побывать на каком-нибудь советском пароходе, но всегда что-то останавливало…

Суда под нашим флагом приходили в Буэнос-Айрес не так уж часто, но все же бывали – «Ушаков», «Сухона», в прошлом году довольно долго стоял лесовоз из Мурманска. Посетителей пускали беспрепятственно, и по воскресеньям начиналось настоящее паломничество. «Визитанты» толпились на мостике и выглядывали из иллюминаторов, по судовой трансляционной сети гремело «Широка страна моя родная», «Землянка», «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат»; на палубе отплясывали с моряками девчата из аргентино-советского клуба. Полунин тоже приходил на пирс – сидел поодаль на чугунном кнехте, смотрел, покуривал, слушал. Музыка из громкоговорителей на полную мощность, этого ведь нигде больше не услышишь. Когда врубали что-нибудь довоенное, можно было закрыть глаза и оказаться в сороковом году, где-нибудь на Кировских островах. В ЦПКиО жаркими летними вечерами, когда ветерок дует с «Маркизовой лужи», тоже пахнет так вот своеобразно – морем не морем, рекой не рекой…

А подняться на борт так ни разу и не решился. Скорее всего, это была просто его дурацкая мнительность, но избавиться от нее он не мог. Почем знать, как там теперь относятся к перемещенным? Еще не так давно в каждой повести о кознях американской разведки непременно фигурировал какой-нибудь завербованный подонок из «дипи» [43]43
  Сокр. от displaced persons (англ.) – перемещенные лица


[Закрыть], как правило – с мутными глазами убийцы. Чем нарваться на недоверие (или в лучшем случае прочитать во взгляде соотечественника снисходительную жалость), лучше уж поглядеть со стороны…

Дуняша несколько раз уговаривала его побывать на советском судне вдвоем, однажды они даже поссорились из-за этого. «Но ты просто совершенно ненормальный, – кричала она, – понавыдумывал себе разные идиотические комплексы и носишься с ними, как один Иванушка-дурачок со своей расписной торбой! » Возможно, она была права. Но сводить все к этим пресловутым «комплексам» тоже значило бы упрощать проблему. Идти на пароход с Дуняшей ему не хотелось еще и потому, что он очень живо представлял себе, как неуместно и нелепо выглядела бы она там – со своими французскими словечками и своей манерой выбалтывать вслух все, что ни придет в голову…

Он и сейчас был рад, что они не вместе. Тут крылось какое-то маленькое предательство, Полунин понимал это и чувствовал себя виноватым перед нею.

Впрочем, скоро он забыл о Дуняше. Он ходил от стенда к стенду, молча слушал пояснения гидов, разглядывал станки и приборы, придирчиво обращая внимание на любую мелочь, позволяющую судить об уровне технологии. Некоторые экспонаты вызывали досаду: один станок был явно устаревшей конструкции, да еще и покрасили его, как нарочно, в какой-то дикий ядовито-зеленый цвет. Не очень благополучно по части дизайна обстояло дело с бытовой радиоаппаратурой, приемники классом повыше были громоздки, отделаны с купеческой аляповатостью. Но это ерунда, мелочь, сказал себе Полунин, в целом этот отдел выставки был на высоте. Неплохая оптика, современные металлорежущие станки, измерительная аппаратура – нет, в самом деле, такое не стыдно было бы показать и в Штатах, не говоря уж об Аргентине…

Про уговор встретиться через час он, конечно, и не вспомнил. Дуняша сама разыскала его в толпе возле макета шагающего экскаватора и подергала за рукав. Полунин очень удивился.

– Что, уже время? Скажи на милость, а я думал, прошло минут двадцать… Тебя, я вижу, не похитили.

– Увы, не польстились! Ужасно обидно – я уж размечталась, была готова к худшему. Вот так всегда бывает, когда слишком много о себе воображаешь. Отец Николай вообще считает, что я преисполнена гордыни. Вам, говорит, недостает христианского смирения, – но, боже мой, посмотрела бы я, какое смирение было у него самого, если бы к нему приставали на улицах так, как пристают ко мне! Ты же знаешь этих безумных аргентинцев. А вот большевики не оценили. Может быть, в следующий раз?

– Главное, – сказал Полунин, – не терять надежду. Ну а как твои впечатления?

– Знаешь, это интересно… Я, в общем, не думала, – не сразу ответила Дуняша. – Мне даже сейчас трудно что-нибудь сказать, впечатлений действительно слишком много… Меха великолепные, хотя мутон здесь обрабатывают лучше, есть неплохие ткани… А моды – как бы это сказать – немножко в прошлом, хотя это не удивительно, Россия всегда была un peu demodee [44]44
  Слегка отстающей от моды (фр.).


[Закрыть], не зря наши бабушки ездили одеваться в Париж…

– Моя, боюсь, не ездила, – улыбнулся Полунин.

– Нет, ну я говорю фигурально… Ты, конечно, еще здесь побудешь? Оставайся, а я тебя покину, у меня голова уже разболелась от всей этой brouhaha [45]45
  Кутерьмы (фр.).


[Закрыть]– нет-нет, ты оставайся, я ведь вижу, что тебе не хочется уходить! Я бы сама еще посмотрела, но боюсь, начнется мигрень. Жаль, что не экспонировали ювелирную промышленность, – кстати, ты думаешь, она там вообще есть?

– Есть, вероятно.

– Надо было спросить у барышни – ужасно милая там была барышня, такая любезная, я ее спросила, откуда она знает испанский, и она сказала, что учила в юниверситэ, – кто бы мог подумать, что большевики учат кастельяно! Так я побежала, милый. Ты когда будешь дома?

– Точно не знаю, Дуня…

– Я только в том смысле, чтобы знать, когда обед. В пять не очень рано?

– Хорошо, давай в пять…

Они вместе вышли на площадь за павильоном, где стояла крупногабаритная техника; Дуняша направилась к выходу. Полунин посмотрел ей вслед, она тоже оглянулась и, приподняв руку к плечу, пошевелила пальцами, и каким-то странным, чужеродным, не вписывающимся в окружающее показался вдруг ему весь ее облик, – здесь, среди машин, рядом с самоходной буровой установкой, эта кукольная женщина в нарядном манто, с модной прической и на острых стилетных каблучках выглядела как-то… Полунин даже не мог сразу определить – как. В общем, она сюда не вписывалась, и это ощущение поразило его. Вокруг толпились праздные, хорошо одетые люди, но они не вызывали в нем этого тревожного чувства. Это были просто посетители, многие зашли сюда так же, как могли зайти в соседний Луна-парк или в Ретиро – от скуки, от любопытства. До них ему не было никакого дела. Тогда как Дуняша…

Полунин почувствовал вдруг внезапную усталость. Приподнятое настроение, с каким он шел сюда, рассеялось без остатка, в голову полезли мрачные мысли. Ничего определенного, впрочем, так, подавленность какая-то – вроде шумового фона в наушниках, нечто унылое и бессмысленное. Сутулясь и держа руки за спиной, он обошел экспозиционную площадку, поглядывая на грузовики, тракторы, комбайны. Легковых машин было всего три – крошечный «москвич», длинный черный «ЗИМ», похожий на «бьюик» сороковых годов, бежевого цвета «победа». Вдалеке возвышался над толпой ребристый кузов громадного самосвала, – нет, всего сразу не осмотришь, да и впечатлений многовато для первого раза…

Уже две недели – с тех пор как Полунин вернулся из Парагвая, – они жили «своим домом»: Дуняшина подруга, француженка, уехавшая по делам в Европу, на время уступила ей квартиру на улице Сармьенто. Место, правда, было очень шумным, и прямо за окном всю ночь то вспыхивала, то гасла какая-то идиотская реклама, но зато эти две комнатки давали им иллюзию своего очага. А главное, как говорила Дуняша, не было рядом никакой мадам Глокнер…

Полунин вернулся домой к пяти, как и обещал. С выставки он ушел гораздо раньше, но потом еще часа два провел в порту – просто ходил по причалам, читал имена судов и названия портов приписки, дышал океанским ветром. Ветер был северо-восточный – крепкий, свежий, продутый сквозь исполинские фильтры семи тысяч миль Южной Атлантики. От этого ветра резало в груди и слезились глаза, и Полунин думал, что зря не пошел тогда судовым радистом, как советовал Свенсон, – если уж скитаться, то скитаться, стать настоящим бродягой, забыть даже имя…

Мысли эти были несерьезны, он понимал это, тут было больше всего какой-то глупой мальчишеской бравады; словно этими нелепыми иллюзиями «абсолютной свободы» мог он заслониться от того мертвящего чувства собственной ненужности, непричастности, что с такой силой охватило его там, в серебристом павильоне на площади Ретиро. Он почувствовал это, увидев Дуняшу; но дело было не в ней, дело было в нем самом. Так же, как не вписывалась в окружающее она, не вписывался и он сам. Но ей-то, как говорится, и бог велел – родилась в Париже, Россию знает по книгам, по семейным преданиям… а он?

– У меня есть один сюрприз, – объявила Дуняша, когда он вернулся домой. – Спасибо, что не опоздал, иди мойся и за стол, а я тебе сейчас что-то покажу…

Полунин послушно вымыл руки, сел за стол. На кухне хлопнула дверца холодильника, и Дуняша вошла с торжествующим видом, держа что-то за спиной.

– Угадай что?

– Просто и не знаю, что сказать, – признался он. – Вероятно, что-нибудь съестное?

– Скорее питьевое, – засмеялась она и поставила перед ним заиндевелую бутылку. – Ну как?

Полунин даже не сразу сообразил, что буквы на белой с красной каймой этикетке – русские.

– «Столичная», – прочел он с изумлением. – Откуда, Евдокия? Там что, разве продавали?

– А ты и не заметил! Держу пари, ты вообще не был в том отделе. – Дуняша, вся сияя, достала из-за спины другую руку и положила рядом с бутылкой небольшую баночку. – А это русский кавьяр!

– Слушай, это просто здорово, – сказал Полунин. – Но когда ты успела?

– Угадай! Я ведь нарочно ушла раньше, а потом вернулась незаметно туда, где продавали. Bon Dieu [46]46
  Боже (фр.).


[Закрыть], что там делалось! Мне помогла эта барышня-большевичка, я тебе говорила про нее, ужасно милая. Между прочим, ее зовут Жанна, – ты можешь себе представить? Я ее спрашиваю: «Вы француженка наполовину? » – так она ужасно удивилась. Я говорю: «А меня зовут Авдотья». Она удивилась еще больше, какое, говорит, книжное имя… И потом знаешь что? Потом я еще успела съездить к Брусиловскому и достала у него ржаного хлеба. Так что сейчас у нас будет русский пир! Ты правда доволен?

Полунин, не вставая, обнял ее, притянул к себе.

– Эх ты, Авдотья… Будем, значит, утешаться по-российски – водкой?

– Будем! Ужасно хочу напиться. Помнишь, в том романе – Фадеева, да? – голландский бизнесмен говорит: «Налейте мне рюмку окаянной русской водки! »

– Это у Федина…

Дуняша кончила хлопотать, накрывая на стол, уселась напротив. Полунин разлил водку – рюмки сразу запотели.

– Ну что ж, выпьем, – сказал он. – Как говорится, за свидание с родиной.

Дуняша выпила лихо, задохнулась и стала жевать тартинку с икрой.

– Хорошо, – сказала она, переводя дыхание. – Только ужасно крепкая. Послушай, Мишель, мне там, на выставке, пришла в голову одна мысль. А что, если нам с тобой взять и уехать? Я хочу сказать – в Россию.

– Правильно, Евдокия. Удивительно, как это я сам не догадался, – сказал Полунин. – Поехали, за чем дело стало.

– Пожалуйста, не смейся, я совершенно серьезно! Ну, ты понимаешь, до сих пор Россия была для меня вроде сказки, а теперь вдруг смотрю – страна как страна, обычные люди, делают самые обычные вещи… что-то лучше, что-то хуже, но в общем как всюду. Вот я и подумала: может быть, мы все, эмигранты, просто сами усложняем себе жизнь? Таскаемся по разным аргентинам и австралиям, скулим над какой-нибудь деревянной ложкой, поем «Замело тебя снегом, Россия… ». А ее ничуть не замело – они там все такие… как это сказать… бодрые? Так сильно работают, какое же это, «замело снегом». Серьезно, Мишель, я с наслаждением жила бы где-нибудь в степи и доила лошадей.