Текст книги "Частный случай"

Автор книги: Юрий Слепухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– Ах вот как, значит, их вы давали? – спросила очень внимательно слушающая Карен. – Но не «Чокнутую»? Два маленьких рассказа мне тоже понравились, но они, конечно… – Она щелкнула пальцами, подбирая слово. – Это не то! А скажите, вы не хотели бы опубликовать «Чокнутую» там, у нас? Алекс, если не ошибаюсь, говорил с вами на эту тему.

– Говорил, но я ему ничего не обещал!

– Я знаю. Может быть, теперь есть смысл подумать? Это будет иметь большой успех, Вадим, мы напечатаем это в каком-нибудь серьезном журнале, но это потом, журнал готовится долго, вы же знаете; а пока это пошло бы в эфир – немедленно.

– Не знаю… По-моему, это не совсем законно, – сказал Вадим, ошеломленный таким предложением.

– О, что значит «законно»! И вообще, при чем тут закон? В Хельсинки ваше правительство подписало документ о свободе обмена информацией и культурными ценностями; почему же незаконно, если какой-то рассказ будет опубликован не в этой стране, а в другой? Если бы я просила вас написать, где расположены ваши ракеты, – о, да, тогда это было бы незаконно! – Она рассмеялась. – Но этого у вас не просят, не так ли? Я только посоветовала – если написана хорошая, умная вещь, зачем ей лежать в пыли? Натурально, это надо дать под – как это? – псеудоним. Как видите, все очень просто! Если вы согласны, через месяц это будет в нашей литературной программе – я запишу дни, время, длину волны. А потом журнальная публикация.

– Не знаю, – повторил Вадим. Ссылка на Хельсинки показалась ему не лишенной логики. – Но… практически – как это можно осуществить? Вам ведь пришлось бы везти это, – он хлопнул по свертку в газете, – с собой, а в аэропорту спросят: что за бумаги вы везете?

– О, – она снова рассмеялась, – это мне везти не пришлось бы! Это вы можете спокойно унести к себе домой и прятать подальше… но крайней мере месяца на два. После всегда можно сказать, что это перепечатано с магнитофонной записи. Все можно ошень легко устроить… если вы согласны.

– Подумать надо, – сказал Вадим, уже внутренне поколебавшись.

Страшновато было, что греха таить, используют-то они это явно в своих целях, но… ему-то, собственно, какое дело? С тех пор как существует литература, авторов всегда использовали как хотели – и каждый в своих целях. Толстого как только не интерпретировали, чего только не доказывали, опираясь на его высказывания. Если этого бояться, тогда вообще нельзя писать – если каждую фразу, каждую мысль формулировать так, чтобы заведомо не допускала иных, неавторских толкований. Да и невозможно это, как ни исхитряйся…

– О, да, подумайте, – поощрительно сказала Карен. – Я не настаиваю! Но я завтра вечером улетаю в Москву, поэтому вот мой телефон – это я в отеле, и вы мне, пожалуйста, позвоните, если надумаете согласиться. Мне кашется, это было бы в ваших интересах…

Глава 11

– А я что вам говорил, – сказал полковник. – Это вы все доказывали, что, мол, ни сном ни духом… А он, выходит, вон какими делами занимается!

– Извините, Сергей Иванович, – возразил Борис Васильевич. – Ничем таким, мне кажется, он не занимается. То, что эта дамочка с ним встречалась, еще ни о чем не говорит.

– Бумаги какие-то он ей передавал?

– Допустим. Хотя – точности ради – нельзя утверждать, что это были бумаги…

– А что же это было? – ехидно спросил полковник. – Палка копченой колбасы?

– Хорошо, пусть бумаги. На следующий день она их ему вернула – по виду, во всяком случае, сверток был тот же. Скорее всего, он давал ей почитать что-то свое. Она могла попросить – все-таки славистка, занимается советской литературой… Вот он ей свои рассказы и дал.

– А с какой целью? Это приятелям дают читать, ну или там критику какому-нибудь знакомому… чтобы оценил, посоветовал. А тут что? Да он ее первый раз в жизни увидел и сразу – такое доверие.

– Ну раз она связана с Векслером, то наверняка представилась его близкой знакомой – тут психологически расчет правильный.

– После того как его специально предупреждали насчет Векслера? Психологически, как вы говорите, визит этой дамы должен был Кротова сразу насторожить; он же, напротив, встречает ее как близкого человека. Не знаю, Борис Васильевич, не правится мне вся эта история. Чем больше думаю, тем больше не правится…

– Хорошего в ней мало, – согласился Ермолаев. – Но я бы все же встретился и поговорил еще раз с Кротовым. Что-то здесь не то.

– Поговорите. – Полковник пожал плечами. – Если вы думаете, что есть смысл, поговорите. Он не был с вами откровенен в тот раз, теперь я совершенно в этом убежден. Попытайтесь снова… пока еще есть время.

Если оно еще есть, подумал Борис Васильевич. Ему тоже очень не нравилась «вся эта история», и не нравилась потому, что он не мог отделаться от ощущения допущенной где-то ошибки. Впрочем, нет, тут другое. Не ошибка, нет, ошибка – это нечто выявившееся, осознанное, понятное… а тут какой-то неуловимый промах, недогляд, что ли. Но в чем?

Этот звонок не был неожиданностью для Вадима. Товарищ из комитета – тот самый, что весной приезжая на базу, разговаривал с ним вполне дружелюбно, поинтересовался делами, работой, литературными новостями. А потом сказал, что хотелось бы встретиться и поговорить, может быть, он смог бы заехать на Литейный, пропуск будет заказан. Если, конечно, это не нарушает его творческих планов, добавил он; Вадим жизнерадостно заверил, что нет-нет, не нарушает нисколько.

Но все же он был несколько встревожен.

Дался им этот Векслер! Подумать только, не успела здесь промелькнуть его знакомая, как тут же насторожились. Наверняка вызов связан с Карен. А ему как теперь держаться? Умолчать о встрече глупо, а вот все остальное? Да, надо сказать так: она попросила прочитать рассказы, он дал и на другой день получил их обратно. Святая правда, ни к чему не подкопаешься, А уж насчет остального – молчок, это и впрямь его личное и никого не касающееся дело; во всяком случае, никакого отношения к вопросам государственной безопасности. Насчет ракетных баз разговора не было, а если ему предложили опубликовать там повесть, которая здесь никому не нужна, так что – какой родине от этого ущерб?

Настроившись таким образом, Вадим пришел к капитану Ермолаеву, сел, оглядывая кабинет со сдержанным любопытством, воспользовался приглашением курить. Любопытство овладело им с того момента, когда он переступил порог этого загадочного здания, ему здесь все казалось загадочным, необычным – широкие лестничные марши, тишина в высоких коридорах, устланных скрадывающей шаги дорожкой.

– Вадим Николаевич, – дружелюбно сказал Ермолаев, – вы, наверное, догадываетесь, по какому вопросу я вас пригласил. Речь опять пойдет о нашем общем знакомом. Вам, кстати, задним числом… не припомнилось ничего такого, что могло бы, так сказать, пролить свет? Вы ведь, вероятно, думали об этом после нашего разговора. Да и встречались с ним, кажется? Помнится, вы тогда сказали, что он выражал намерение пообщаться.

– Да, мы с Векслером виделись незадолго до его отъезда. Он вечером позвонил мне, сказал, что уезжает, и пригласил с ним поужинать… там, в гостинице. Ну туда я не захотел… Поэтому просто прошвырнулись по улицам, он сказал, что хочет на прощание Невский посмотреть.

– Вадим Николаевич, а почему, собственно, вы отказались от его приглашения?

– Да ну… – Вадим сделал неопределенный жест. – Туда ведь так просто не зайдешь, он-то сказал, что встретит – вместе с ним, мол, пропустят, а это как-то… противно. Все равно что мясо с черного хода покупать, через подсобку.

– Какое мясо? – не понял капитан.

– Ну обычное – по знакомству. Жена, помню, меня все гоняла к какому-то знакомому мяснику… Что, мол, такого, все умные люди так делают. Делают, конечно, кто же спорит. А к Векслеру я тогда не только поэтому не пошел. Мне в тот день пить не хотелось – вернее, нельзя было. Настроение было такое хандрозное, что непременно напился бы, а этого я боюсь. У меня отец из-за этого пропал, так я уж стараюсь…

– Да, я понимаю, – сказал капитан сочувственно. – А что, у вас в тот день неприятности какие-нибудь были?

– Да нет, ерунда, в сущности. Вернули из редакции два моих рассказа, а я заранее решил почему-то, что их возьмут. Бывает так, сдуру вобьешь себе что-нибудь в голову, и сам поверишь. Потом, конечно, расстраиваешься. Но это ерунда, – повторил он. – Чего там… Обычное дело.

– А что, с тех пор Векслер не давал о себе знать?

– Да нет, мы не договаривались насчет переписки, так что я и не ждал… привет мне от него передавали, приезжала тут одна…

– И что же она о нем говорила?

– Да о нем самом, собственно, ничего. Она славистка, занимается современной советской литературой, вот он ей и порекомендовал со мной повидаться. Ну, мы встретились, поговорили, она попросила кое-что почитать… из моего.

– И вы дали?

– Да… пару рассказиков.

– Так-так… Вадим Николаевич, вы не припомните – в тот вечер, когда Векслер вас хотел к себе пригласить, вы не говорили ему насчет того, что рассказы ваши не взяли? Вы ведь узнали об этом именно в тот день, да?

– Да, я с базы приехал… как раз пятница была… и нашел письмо из журнала. А потом он позвонил. Насчет того, говорил ли… – Вадим помолчал, делая вид, что припоминает, и быстро прикинул, как лучше ответить, пожалуй, все-таки лучше держаться поближе к правде, а то заврешься так, что и сам не заметишь. – Наверное, сказал. Да, точно – он меня еще, помню, спросил, что это у меня такое настроение, и я сказал, что опять осечка с публикацией.

– А он что же? Просто удовольствовался ответом или подхватил тему, стал как-то ее развивать?

– Нет, ну… я уж точно не помню сейчас, но какой-то разговор был. Насчет Хемингуэя он рассказал…

– Хемингуэя?

– Да, или кого-то другого из западных писателей, современных, – он сам точно не знал – ну, что в молодости тоже все отказы получал из редакций, а потом признали, стали печатать.

– В каком же смысле он вам это рассказал, как вы думаете: чтобы вы не очень огорчались – все, мол, начинают трудно, или в том смысле, что все-таки там пробиться легче?

– Скорее в первом, я думаю. Он сказал потом, правда, что с западными издателями легче иметь дело, потому что они все разные – можно выбрать, кому что нравится. А здесь у нас, мол, от автора всюду требуется одно и то же, поэтому: или – или.

– В смысле – или приспосабливайся к требованиям, или не печатайся?

– Примерно так, да.

– Вам самому, Вадим Николаевич, такая картина представляется верной или искаженной?

Вадим подумал, пожал плечами.

– Я ведь о положении там могу только с чужих слов судить…

– Ну а здесь?

– Здесь? – Вадим опять помолчал. – Я думаю, приблизительно так дело и обстоит. Именно приблизительно, потому что есть, конечно, нюансы, которых со стороны, может, и не видно. Ну, скажем, такая штука, как знакомства. Или известность, знаменитое имя. К тем, конечно, требования другие… Даже не сами требования, а – как бы это выразиться? – варианты их понимания, что ли. Или толкования. Возьмите, например, Катаева с этим его «мовизмом»; ну кому, кроме Катаева, дали бы такое напечатать? Положим, это штука старая, еще римляне говорили: Юпитеру можно, а быку нельзя. На это-то обижаться глупо…

– А на что – не глупо?

– Вы правы, наверное, чувство обиды всегда возникает от наивности какой-то, что ли.

– Я, Вадим Николаевич, этого не утверждаю, – возразил капитан. – Никогда не смотрел на вещи так мрачно, даже в вашем возрасте. Векслер, значит, сказал, что на Западе печататься легче…

– Да, он вообще сказал, в принципе.

– Я понимаю. Скажите, а… при разговоре с ним или вот теперь – с этой его знакомой, что привет привезла, у вас не сложилось впечатления, что вам могут предложить сотрудничество в каких-нибудь тамошних изданиях?

– В смысле – эмигрантских?

– Ну естественно.

– Пожалуй, н-нет, не думаю… Может, я просто не обратил внимания. Сейчас, когда вы спросили – черт его знает, может, он и подводил разговор к этому?.. Ну вот когда говорил насчет издателей, что с ними, мол, там легче иметь дело.

– Возможно, – согласился капитан. – Но никаких конкретных предложений – так вот, прямо, – вам не делали?

– Прямо, конкретных – нет, Борис Васильевич. Я вот о чем спросить вас хотел. По поводу сотрудничества в зарубежных изданиях – это действительно кажется вам преступлением? Всегда и в любом случае? Дело, понимаете, в чем: я вот как-то сам думал – ну хорошо, здесь не печатают, считают, что нашему читателю это не нужно. Хорошо, допустим. И приходит к автору какой-нибудь издатель оттуда, предлагает публикацию, там, говорит, это заинтересует читателей. Если автор соглашается – это что, преступление?

– Ну если это вещь антисоветской, антисоциалистической направленности…

– Нет-нет, вы меня не поняли! Антисоветское что-нибудь – тут все ясно. Но произведение обычное, без всякой политики – вот как с этим? Вы считаете, что напечатать такую вещь на Западе действительно значит нанести ущерб интересам нашей страны?

– Как-то вы, Вадим Николаевич, странно ставите вопрос, – сказал капитан. – Любое произведение может через ВААП быть предложено любому западному издательству и напечатано где угодно…

– Да я о неопубликованном говорю!

– Я понял. Любое, в том числе неопубликованное. Насколько я знаю, причины отказа в публикации могут быть две: это либо художественная несостоятельность, либо ошибочность политическая. Как в том, так и в другом случаях публикация такого произведения на Западе не делает чести нашей литературе. Следовательно, она нежелательна. Ладно, Вадим Николаевич, не буду отнимать у вас время. Давайте я вам пропуск отмечу. И вот еще что – это уж, считайте, частная просьба: нельзя ли почитать что-нибудь ваше? Хотя бы те рассказы, что в последний раз вернули из журнала. Ну или другие какие, это уж на ваше усмотрение.

– Да пожалуйста, почему же нет… Я бы и с собой мог захватить, если бы вы по телефону сказали.

– Мне это сейчас только в голову пришло.

– Могу занести завтра, только опять пропуск придется…

– Зачем вам беспокоиться? Один наш товарищ живет неподалеку от вас – попрошу его забежать. Я не задержу долго, сразу вам позвоню, как прочитаю.

– Пожалуйста, – повторил Вадим.

Вот так штука, думал он по дороге домой, какой вдруг интерес к моему творчеству, надо же. Рвут, можно сказать, со всех сторон. И оттуда, и отсюда…

Дома, перекладывая пыльные папки, он вдруг увидел так и оставшийся неразвернутым рулон, полученный тогда от Карен. А чего тут выбирать, решил он, вот эти в дам. «Чокнутую» спрячу, а те два пусть читают. Кстати, потом спрошу: усмотрел ли он там клевету на Советскую Армию? Чушь, конечно, это тому дураку могло такое померещиться… Вот и спросим тогда уважаемого Бориса Васильевича, объективна ли такая оценка…

Так он и сделал: «Чокнутую» спрятал в стол, а два других рассказа – «Подари мне собаку» и «Солдатушки, бравы ребятушки» – вложил в крупноформатный конверт, заклеил и надписал фломастером: «Тов. Ермолаеву Б. В. «

Глава 12

– Что ж, это интересно, – одобрительно сказал заведующий сектором, закончив чтение. – Не шедевр, но… неплохо, совсем неплохо. Это должно произвести впечатление. Причем, я думаю, не столько даже на русскоязычного читателя, поэтому надо будет сразу перевести. Иллюстрация к вопросу свободы творчества? Точнее – неизбежная нивелировка, прокрустово ложе социалистического искусства: руби все, что выступает за рамки официально дозволенного. Насколько это отличается от исходного материала?

– Совсем немного, – сказал Векслер. – Пришлось лишь слегка подредактировать, усиляя отдельные моменты.

– Браво, молодец этот ваш… Егор Телегин. Псевдоним он сам предложил?

– Нет, наши подобрали. По-моему, удачно – хорошо запоминается, отдает этаким кондово-русским и к тому же имеет литературное звучание.

Шеф поднял брови, глянул вопросительно.

– Это фамилия героя одного из самых известных романов Алексея Толстого, – поспешил объяснить Векслер. – Вещь очень популярна в России, широко издается, неоднократно была экранизирована. Итак, у вас нет возражений, чтобы включить это в программу наших «Литературных чтений»?

– Помилуйте, Алекс, какие могут быть возражения. Прекрасная вещь, ее надо в эфир, и безотлагательно. Пусть господин Телегин убедится, что мы слов на ветер не бросаем, и приготовится к долгому сотрудничеству… Долгому и плодотворному. Я только одного боюсь…

– Да?

– Судя по вашей докладной, это человек довольно замкнутый, избегающий общества, и вообще несколько… затворнического, что ли, типа. Я правильно понял его характеристику?

– В основном, да.

– Прекрасно. Впрочем, именно прекрасного-то здесь ничего и нет. Он молод, большим жизненным опытом не обладает, следовательно, и запас наблюдений у него невелик; ну что там – армия, учеба, недолгий брак, вот, собственно, и все. Работы, вы говорите, он себе выбирает такие, где многого не увидишь. Короче говоря, не так уж хорошо должен он знать жизнь, вы согласны?

– Не знаю, этого я утверждать не стал бы. Можно очень неплохо знать жизнь, будучи по натуре совершеннейшим затворником…

– Да, если тебя зовут Оноре де Бальзак. Я не убежден, что Егор Телегин наделен таким же талантом, поэтому будем исходить из того, что скоро перед ним может стать проблема нехватки материала. Он, разумеется, может начать его собирать – так сказать, целенаправленно, имея в виду прежде всего интересы… заказчика, грубо говоря. Но тогда, Алекс, ему придется определить свою позицию, которая сейчас – опять-таки судя по вашей докладной – довольно расплывчата. Именно в силу этой расплывчатости он совершенно нетенденциозен. Он еще не ангажирован – понимаете, Алекс, что меня тревожит?

– Повода для тревоги я, честно говоря, здесь не вижу. Он аполитичен пока, вы совершенно правы, но ведь это от нас зависит – заангажировать его, заставить сделать выбор. Я думаю, он его сделает. Точнее, его заставят это сделать обстоятельства. У меня даже возник один план, я думал изложить его позже, но поскольку зашла речь…

– Прекрасно, давайте обсудим ваш план.

– Карен, как вы знаете, привезла от Кротова две пленки – вот это, – он кивнул на листы фотокопий, аккуратной стопочкой сложенные перед шефом, – и еще два рассказа из числа побывавших в редакциях.

– Да, я знаю. Те я читать не стал, мы все равно не можем их использовать.

– Вы уверены, что не сможем?

– Но вы же говорите, они засвечены!

– Да, и именно на этом строится мой план. Запустим «Чокнутую», можно с двумя-тремя повторениями, потом дадим заметку нашего литературного обозревателя, сообщим о предстоящей публикации в журнале – словом, сделаем автору рекламу. Как можно громче, понимаете? А потом…

Векслер встал и, держа руки в карманах, прошелся по серому ковру, постоял перед громадным – от пола до потолка – окном, стукнул перстнем по толстому, как броневая плита, зеркальному стеклу. Заведующий сектором с интересом наблюдал за ним, вспоминая, как робко держался он в этом самом кабинете всего год назад. Многообещающий молодой человек, ничего не скажешь…

– А потом, – продолжал Векслер, – когда словосочетание «Егор Телегин» станет для наших слушателей привычным, мы дадим в эфир новый его рассказ – еще один. Из тех, что привезла Карен.

– Но ведь, – шеф поднял брови, – вы сказали, что они там известны.

– Да, известны.

– Вы что же, хотите сами засветить своего протеже?

– Совершенно верно. Сейчас я вам все объясню! Там есть юмористический рассказ из армейской жизни – о новобранцах, как их начинают муштровать, тема, в общем-то, довольно избитая. Я прикинул – если эту вещь отретушировать, получится потрясающая сатира. Там, например, есть такой старшина – ну типичный служака-сверхсрочник, простой, грубоватый, а в роте у него этакие современные мальчики, некоторые из интеллигентных семей, – отсюда всякие смешные ситуации. Всему этому можно придать совсем другой оттенок, и тогда…

– Я понял вас, Алекс. Как юмор переделывается в сатиру, можете не объяснять. Объясните другое – зачем вам понадобилось подставлять под удар самого автора? Вы же понимаете, что публикация такого рассказа ему даром не пройдет.

– Вот именно! – Векслер вернулся к столу, сел и положил ладони на полированную поверхность. – Как только выяснится, кто такой «Егор Телегин», моего Кротона начнут тягать. Что ему в этом случае грозит – точно не представляю, надо будет выяснить у юристов; но неприятности у него будут. Вот это и заставит его рано или поздно сделать выбор.

– Так. – Заведующий помолчал, побарабанил пальцами по столу. – Резон в этом есть, согласен. Но почему вы уверены, что выбор окажется в нашу пользу? Вы ведь предаете человека, который вам доверился; как мы будем после этого выглядеть – в его глазах?

– Это меня совершенно не интересует! Пусть считает нас подонками из подонков, это неважно; важно единственное – после того, что с ним произойдет, он станет противником режима. Чего сейчас, поймите, о нем сказать нельзя! Кстати, этого нельзя сказать и о большинстве так называемых «диссидентов»; идейных противников социализма среди них не так много, большинство конфликтует с властью из-за каких-то мелких обид. Надо, чтобы этих обид было как можно больше. Для нас самое нежелательное – это если в России состоится наконец диалог между правительством и критически настроенной интеллигенцией, и поэтому мы должны вбивать клинья, где только можем. Хотите, я с вами поделюсь одним своим наблюдением, может быть, самым ценным из тех, что я собрал в Советском Союзе?

– Алекс, – ласково сказал заведующий, – вы не работали бы в моем секторе, если бы не делились со мной всеми своими наблюдениями. А степень ценности я уж как-нибудь определю сам.

– Так вот! Мы здесь все время кричим: коммунистический режим давит на искусство, не дает ему свободно развиваться. Но есть странная закономерность: советские периферийные издания всегда осторожнее столичных, а в Москве свободно идут пьесы, недоступные зрителям в провинции. Почему у них там происходит постоянный отток культурных сил в столицу? Да просто потому, что в Москве легче дышать. Да-да, как ни странно!

– Странного тут ничего нет, – возразил шеф, – провинция всегда более консервативна, это можно наблюдать не только в России. У нас тоже настоятель захолустного прихода нередко старается быть святее самого папы, так и у них на местах с утроенным рвением блюдут принципы культурной политики, провозглашенные центром.

– Да, но они же фактически подрывают ее, доводя эти принципы до абсурда! Позволю себе пример из прошлого: после фестиваля в пятьдесят седьмом году, когда в Москву впервые проникла западная молодежная мода, одна из центральных газет осудила повальное увлечение этой модой. И что же вы думаете? В провинции немедленно началась свирепая кампания против узких брюк, солнцезащитных очков и прочих «атрибутов капитализма»…

– Кому вы это рассказываете! – Шеф оживился, на его пергаментном лице возникло подобие улыбки, – Отлично помню, я тогда работал там и видел все это своими глазами. Также были под запретом длинные волосы у молодых людей, идейному комсомольцу полагалось стричься коротко. Но брюки – о, брюки вызывали особую ярость! По Москве ходила тогда великолепная история об одном крупном физике из Дубны – молодом, они ведь рано становятся крупными, – который имел неосторожность отправиться в Сочи в узких брюках; там его немедленно изловил комсомольский патруль, ему сделали внушение, а брюки распороли по шву, это был обычный метод воздействия на идейно заблуждающихся. Этот парень тут же, не переодевшись, вернулся в аэропорт, улетел обратно в Москву и как был – в этих своих распоротых брюках – явился в Центральный Комитет комсомола, где устроил страшный скандал. Будучи доктором наук и прочее, он мог себе это позволить, вы же понимаете. После этого случая, говорят, охота на «стиляг» была запрещена, но они долго еще оставались как бы гражданами второго сорта. Впрочем, простите, я вас прервал.

– Нет-нет, ваши воспоминания как раз иллюстрируют мою мысль о местных «перегибах» – в Москве посоветовали не увлекаться, а в Сочи тут же кинулись рвать на людях штаны. Но это ладно, это из области юмора, а ведь в других случаях дело обстоит серьезно. Для Кремля это уже большая опасность.

– Полгода назад, помнится, вы были убеждены в прочности положения кремлевских лидеров…

– В другом плане! Я говорил, что они прочно сидят в седле, поскольку народ – основная масса народа – их поддерживает, несмотря ни на что. В этом смысле я действительно убежден, советской системе ничто не грозит. Снаружи она неуязвима. Мы можем – и должны! – играть только на внутренних ее слабостях.

– Вы далеко пойдете, Алекс, – задумчиво сказал шеф. – У вас есть одно весьма ценное качество… Точнее, два, но сейчас я хочу сказать об одном: вы умеете мыслить широко и перспективно.

– Благодарю, но моей заслуги тут нет, этому я учился у вас.

– Ну-ну, не надо скромничать, мало ли кто у меня учился… Как говорят русские, «дурака учить – что ржавое железо точить». Значит, считаете, что в области культурной политики…

– В области культурной политики перегибы особенно опасны – для Советов. И особенно полезны – для нас, потому что от монолита отслаивается значительный пласт – пласт творческой интеллигенции.

– Не увлекайтесь, Алекс! Вас послушать, так нам больше и делать нечего – все совершается без нашего участия, уже и интеллигенция откололась от режима…

– Простите, «откололась» я не сказал, – возразил Векслер. – Она отслоена, но придется еще порядочно поработать клиньями, чтобы трещина превратилась в разлом. Я только говорю, что это рано или поздно произойдет… А наше участие может сводиться лишь к некоторой коррекции естественного хода вещей. Нам даже клинья забивать не надо, с этим делом вполне справляются тамошние чиновники от культуры – ведь это они представляют режим в глазах каждого отдельного писателя или художника, а более убийственного эффекта никаким нашим пропагандистам не добиться.

– Ну что ж… как говорят русские, «вашими бы устами да мед пить». Рад был побеседовать, Алекс, и хочу пожелать вам успехов на новом месте.

– Благодарю вас.

– Это, знаете, большое достижение – получить такой пост в вашем возрасте. Рады?

– Не знаю… Естественно, я ценю доверие, надеюсь его оправдать и все такое. Но мне будет недоставать оперативной работы.

– А ваша работа и останется оперативной – только на другом уровне и в других масштабах. Поверьте, тот, кто планирует операцию, вкладывает в нее не меньше, чем исполнитель.

– Я это понимаю, но… Все равно жаль.

– Что делать, мой дорогой. В Россию вам теперь путь заказан, так что придется посидеть за письменным столом. Мне первое время тоже было непривычно. Хотя мы работали в более трудных условиях.

– Вы так думаете? А почему, интересно? Вы считаете, советская служба безопасности теперь менее эффективна?

– Нет, этого я не думаю. Напротив, они все время оттачивают свою методику, но ведь и мы, согласитесь, не стоим на месте. Мы тоже чему-то учимся, а? Техника, приемы – все это теперь стало более совершенным. Вы вот, скажем, съездили в Ленинград, практически ничем не рискуя; съездили, успешно выполнили задание – и ушли без помех. Хотя я убежден, что за вами следили.

– Пожалуй, – задумчиво согласился Векслер. – Карен, кстати, тоже уверяет, что за ней наблюдали. Разрешите задать вопрос?

– Задавайте. Если смогу, отвечу.

– Вы сказали, что у меня есть два ценных качества, но назвали только одно. Могу я узнать второе?

– Безжалостность, Алекс.

Векслер подумал, пожал плечами:

– Не знаю… никогда не анализировал себя в этом плане. Для нас, мне думается, термин «жалость» лишен смысла.

– Вероятно. Итак, желаю успехов…

Выходя из кабинета, Векслер усмехнулся – старик, видно, и в самом деле отработал свое. Надо же, заговорил о жалости!

Получасом позже его серебристый «сааб», вжимаясь в бетон и утробно подвывая турбокомпрессором, мчался по забитой машинами автостраде в сторону побережья. Кондиционер был неисправен, пришлось опустить стекло, горячий угарный ветер хлестал в салон, не принося свежести. Над дорогой, точно по линейке прорезавшей плоскую, изнывающую под июльским зноем равнину, висел смог, сгущаясь впереди в плотную сизую дымку, от гула сотен моторов ломило голову. Векслер пальцем оттянул узел галстука, расстегнул верхнюю пуговку сорочки и подвигал шеей, высвобождаясь из воротничка. Ему вдруг вспомнился дачный поселок под Ленинградом – тишина, запах снега, равномерное шорханье лыж по чуть подтаявшей и снова прихваченной морозцем лыжне.

Кротов, да. А чего, собственно, его «жалеть»? Слово само по себе дурацкое, особенно в данном контексте; но дело даже не в этом. Что такого уж страшного с ним случилось? Должен был бы благодарить, что вырвался из рутины… Тоже мне, жизнь – сидеть в норе. Так, может, хоть новыми сюжетцами обогатится.

Он думал теперь о нем совершенно равнодушно, как о незнакомце, случайно оказавшемся рядом в городском транспорте. Да, собственно, так ведь оно и было – случай их свел, случай сделал Кротова подходящей кандидатурой, а мог на его месте оказаться и совсем другой – совсем другая пешка. Это ведь как в шахматах: двигаешь по доске эту или другую – дело не в самой пешке, а в ее координатах. Замысел игрока плюс случай, подсунувший ему именно эту фигурку. При чем тут жалость? Векслер не глядя протянул руку, нажал клавишу магнитофона на приборной доске – лишь бы заглушить гул моторов, от которого лопается голова, и включил сигнал левого поворота, готовясь сманеврировать в крайний ряд.