Текст книги "Повесть об Атлантиде"

Автор книги: Юрий Томин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Мы поехали днем, когда Степан был на работе. На этот раз пришлось плыть еще дальше.

Мы вышли на поляну. Сети были развешаны на кольях. Самолов, как и раньше, растянут между деревьями, в несколько рядов. Стальные крючки раскачивались на поводках и, сталкиваясь, звенели, как колокольчики.

Севка вынул две бритвы.

– Зачем? – спросил я. – Давай сдадим в рыбнадзор.

– Нет, – сказал Севка, – пусть знает, что это я…

Севка подошел к сети и полоснул ее поперек.

– Пусть попробует заштопать, – сказал он и полоснул еще.

– Режь самолов!

За полчаса мы искромсали сети, самолов, отрезали крючки и утопили их в Енисее. Мы ушли, а на поляне осталась груда тонкой капроновой паутины. Но и этого Севке показалось мало. В поселке он разыскал на берегу ветку Степана и пробил ее молотком в трех местах.

В воскресенье утром мы нарочно пришли на берег.

Степан был у своей ветки. Он накладывал заплаты из жести и прибивал их тонкими гвоздями. Он ни разу не взглянул на нас, хотя мы ходили совсем рядом. Положив последнюю заплату, он поднял голову и спросил:

– Ты лодку испортил?

– Я, – сказал Севка.

– Ну, подойди сюда, если ты такой храбрый.

– Иди сам.

Степан поднялся на ноги. Севка наклонился и подобрал булыжник.

– Ах ты, сопля… – буркнул Степан и шагнул вперед.

Севка поднял руку с булыжником. Я схватил его за плечо.

– Не надо, Севка!

– Правильно, милиция, не давай ему ходу, – засмеялся Степан.

– Не лезь, куда не спрашивают, – сказал мне Севка со злостью. Он бросил булыжник и полез в гору. Степан опять засмеялся.

– Ворюга! – крикнул я и побежал вслед за Севкой. Теперь уже я ничуть не жалел, что мы изрезали сети.

В понедельник днем, когда мы шли по улице, нас догнал груженый «ЗИЛ» Степана. Поравнявшись с нами, Степан заглушил мотор. Он высунулся из кабины и спросил почти весело:

– Ты сети порезал?

– Я, – сказал Севка.

Степан рывком выпрыгнул из кабины. Он сделал это так быстро, что мы даже не успели опомниться. Мы пробежали всего несколько шагов, и он схватил меня, потому что я бежал сзади. Я увидел его перекошенный рот и лицо – совсем не такое, как на берегу, и даже не такое, как там, на поляне. Мне показалось, что он сейчас убьет меня. И я закричал на всю улицу. Я кричал и видел, что Севка повернулся и бежит ко мне. Я видел, что в домах распахиваются окна. Но люди в окнах были слишком далеко. Сейчас я надеялся только на Севку. И вдруг Степан отпустил мою руку.

Я обернулся. Рядом стоял отец. И теперь уже он держал Степана за руку.

– В чем дело?

– Ничего, товарищ начальник, – сказал Степан. – Вот, хотел поймать и к вам отвести.

– Что случилось, Борис?

– Лодку испортили, – сказал Степан. – Днище пробили. Совсем новая лодка, товарищ начальник.

– Идем со мной! – приказал отец. – Ты, Жуйков, приступай к работе. Я разберусь… поскольку есть от тебя такое заявление.

Отец привел нас в отделение, в свой кабинет.

– Кто это сделал?

– Я, – сказал Севка.

– Мы, – сказал я.

– Зачем?

– Он вор, – сказал я. – У него сетей, как в колхозе. И самолов.

– Откуда тебе известно?

– Все так говорят, – торопливо проговорил Севка.

– Не пойман – не вор, – строго сказал отец. Он достал из кармана пять рублей. – Иди отдай за починку.

– Я не пойду.

– Тогда я пойду, – сказал отец, – Ты понимаешь, как это будет хорошо…

– Ладно, – сказал я, – пойду.

Мы направились к двери, но отец остановил нас.

– Слушайте, друзья, вам зачем лодка нужна?

– Мы просто катаемся, – ответил Севка.

– И далеко?

– Нет, мы вдоль берега, – сказал я.

– Так, так. – Отец покачал головой. – Ну, ладно…

Деньги мы сунули Степану под дверь. Наверное, он страшно удивился, когда их увидел.

Почти месяц Степан не выезжал на реку. И мы уже праздновали победу, хотя и старались не попадаться ему на улице.

А в конце июля ветка снова вышла на Енисей.

На нашей лодке мы возили для колхоза сено с дальних покосов, и выслеживать Степана нам теперь было некогда, так же как и взрослым.

Однажды мы проплывали мимо знакомой протоки, и Севка предложил подняться вверх, к тому месту, где мы встретились со Степаном в первый раз.

С Енисея тянул холодный ветер. Комаров не было и в помине. Мы не нашли старой тропы и долго плутали в тальнике, пока не отыскали поляну. Мы вышли на поляну и увидели… сети. Новенькие капроновые сети! Я даже не поверил своим глазам. Или Степан думал, что мы больше не придем на это место?

Но Севка не стал раздумывать.

– Давай бритву, – сказал он.

А я оглядывал поляну. Мне казалось, будто что-то здесь изменилось.

Вот шалаш… Береза, о которую Степан сломал ружье… Ну да, береза! Она лежала посреди поляны, выворотив из земли корни, покрытые пластами мха. А возле нее сидел… Степан. Он смотрел на нас, он упирался руками в землю, и колени его ног были вывернуты в разные стороны.

И я сразу вспомнил, что сегодня мы не видели его «ЗИЛа».

Я подался назад.

– Ребята… Ребята, идите сюда… не трону.

Мы подошли ближе и поняли, что случилось. Береза придавила Степану ноги. Она была не маленькая. Только очень сильный человек мог бы освободиться. Степан освободился. Но идти он не мог. Ноги были перебиты.

Наверное, я чувствительный. В эту минуту мне было очень жалко Степана. И я сразу простил ему все. Но на Севкином лице сочувствия не было. Правда, он первый подхватил Степана под руку.

Это очень трудно – волочить сквозь тальник такого тяжелого человека. Ветви тальника упругие, как пружины. Они цеплялись за нас и за ноги Степана. Но он молчал, только часто закрывал глаза и скрипел зубами.

Мы положили его в лодку. Севка привязал к корме ветку, которую мы не заметили, когда вылезли на берег. На носу ветки мокрой грудой лежал самолов. Половина ветки была забита окровавленной стерлядью.

Полдороги Степан лежал неподвижно. Мы думали, что он потерял сознание. Но на середине Енисея он открыл глаза.

– Севка… – сказал он. – Слышь, Севка… Скинь самолов.

Севка молча продолжал грести.

– Севка… ведь посадят… вылечат и посадят…

Севка молчал.

– Ребята… у меня в комнате деньги… под подоконником. За рыбу выручил. Мне не нужно. Берите себе. Ключ – вот он…

Степан попробовал повернуться на бок, чтобы залезть в карман. Но повернуться он не смог. Он прислонился головой к борту и смотрел на нас не мигая.

– Боря, – громко сказал Севка, – когда пристанем, ты беги в милицию, а я его покараулю.

Некоторое время Степан лежал молча. Потом он заговорил хрипло, с большими паузами:

– Кого караулить?.. Меня? Не убегу… не на чем… Скинь самолов, Севка. Я тебе ружье куплю… новое… взамен того…

– Нет, – сказал Севка.

– Ты мне сети порезал…

– Порезал, – сказал Севка.

– …Сотни на две… Я же ничего… А что ударил, – извини.

Севка наклонил голову и стал грести еще быстрее. Берег был уже близко. Степан приподнялся на руках.

– Не знал я, что ты такой, – сказал он, морщась. – Я ведь все равно что раненый… Мне… может… не ходить больше… А ты – предатель. Не смогли честно. Значит, – так?

Севка покраснел и бросил весла.

– А кто самолов ставил? Мы!? – крикнул он. – А сетка?!. Незаконная!.. А я – предатель? – Севка подтянул ветку и рывком перевернул ее. Самолов плюхнулся в воду и пошел на дно. Из-под борта вынырнула окровавленная, но еще живая стерлядь. Она слабо виляла хвостом, пытаясь уйти в глубину. – На! – крикнул Севка. – Сам ты предатель!

Мы подошли к берегу. Перевернутая ветка тащилась сзади.

Севка выпрыгнул из лодки и, не оглядываясь, пошел прочь.

Степан уехал от нас, как только вышел из больницы.

* * *

Письмо отца лежит передо мной. Я засовываю его в карман и бегу на улицу. Я втискиваюсь в телефонную будку и долго уговариваю коменданта вызвать Севку с третьего этажа, комната тридцать девять.

– Севка! – ору я в трубку. – Ура! Дом обвалился!

– Ты спятил? Или ты уже сдал экзамен? – спрашивает Севка.

– Нет, – кричу я, – просто мне очень хочется съездить домой! Поедем?

– Летом можно, – говорит Севка.

– Приходи, есть интересное письмо.

– Лучше ты… – говорит Севка. – Мне некогда.

Я швыряю трубку на рычаг и бегу к остановке.

Ферзь

Сначала мы сидели рядом. Вернее, сидел я, а мальчишки, встав коленками на скамью, смотрели, как мечутся в железной яме потные шатуны.

Потом, усевшись, они драматическим шепотом говорили о язях, которые до Канева берут на пареный горох, а ниже – хоть обрежь! – на кукурузное тесто. В их словах была такая убежденность, что я совершенно ясно представил себе подводную стенку, перегородившую Днепр напротив Канева. По обеим сторонам стенки толклись заговоренные язи.

Я молчал и слушал.

Так я узнал, что на левом берегу Днепра осколков от снарядов и сейчас столько, что если пошарить хорошенько, то можно построить машин на целую МТС. Недавно «один» нашел исправный автомат, сначала пострелял, а потом уже сдал в милицию. А под Каневом местные жители до сих пор глушат рыбу немецким толом. Но когда такую же штуку проделал дачник, они возмутились и отвели его к председателю сельсовета. Дачник заплатил пятьдесят рублей и был доволен: мог получить пять лет!

Мальчишки ехали в Канев к какой-то бабке Алёне. С именем «Алёна» у меня всегда связывалось представление о девочке, золотистой, как подсолнух, длинноногой и звонкой. А тут – бабка! Да еще я подслушал, что бабка «никого не обязана кормить задаром», и тот из мальчишек, кому она не была бабкой, везет с собой двадцать рублей денег.

Видно, хорошо дружили эти мальчишки: ведь только старые друзья могут придумать такое – поменяться мешками с едой.

Ревниво поглядывая друг на друга, они развязали свертки и долго хохотали, когда обнаружили, что обоим матери завернули картофельные котлеты. Они съели половину, а остатки выбросили за борт – чайкам.

– Коля, – сказал один, – давай купим лимонаду: у меня тридцать копеек есть.

– А мне мамка сказала: не менять.

– Менять нельзя, – подтвердил второй. – Разменяешь – уплывут. Да у меня хватит. – Он побежал к буфету, но скоро вернулся. – За бутылку берут. Шесть копеек не хватает.

Конечно, после этого лимонаду захотелось еще больше.

– Знаешь, Колька, давай твою десятку разменяем. Потом бутылку сдадим и доложим. А бабке скажем, что тебе мелкими дали. Все равно – десятка.

Коля вздохнул и сунул руку за пазуху. Он пошарил с одной стороны, с другой: Над сдвинувшимися бровями вдруг заблестели капельки пота. Он растерянно посмотрел на меня, словно спрашивая: «Ну как же это?!» – затем похлопал ладонями по груди и принялся шарить во всех карманах. Потом расстегнул куртку, и я увидел цветастый ситцевый кармашек, пришитый к подкладке голубой ниткой; Над кармашком торчала большая расстегнутая булавка.

– Колька, потерял, что ли?

– Н-не знаю… Ты не брал?

– Честное слово! Разве я не понимаю, что это не шутки!

Мальчики принялись выворачивать карманы, искали за подкладкой, перетряхивали мешки. Конечно, они понимали, что чудес не бывает, но искали долго и настойчиво.

– Кончай, чего уж там, – сказал Коля. – Мама сама положила. Вот и булавка тут…

– Давай еще посмотрим. Может, ты переложил и забыл. Бывает так.

– Нет, Вовка, ничего я не забыл. Это когда мы у. пристани на канате кувыркались… Выпало – и всё.

– А может, украли?

– Да… Как же… воровать у меня. Сам потерял.

– А знаешь, Колька, давай все равно поедем! Думаешь, нужны ей твои деньги? Она просто так сказала.

– Никуда я не поеду. Ты ей внук, а я кто? Вот доедем до Ходорова, сойду. Муж там у моей тетки – шофер, в Киев ездит. Отвезет. А что мне дома будет… Знаешь ведь…

Мальчишки притихли и долго сидели молча.

Пароход подошел к пристани, тиснул бортом занозистый бок причала и закачался на своей же волне.

Несколько нетерпеливых пассажиров прыгнули на пристань, не дожидаясь, пока спустят трап.

– Тю!.. Граждане! Поимейте совесть! – крикнул матрос. – От морока! Як бешеные!

– А вы, товарищ матрос, исполняйте свои обязанности, – отозвался один из прыгунов. – Исполняйте! А если мы неправильно поступили, объясните, что и как, в соответствии с распорядком.

Но матросу некогда было объяснять. Яростно мотнув головой, он столкнул на палубу трап, грохнувший, как вязанка дров.

Я уже встречался с этим рассудительным гражданином.

Придя на речной вокзал за час до посадки, я бродил по залу ожидания и от скуки принялся читать правила поведения для пассажиров. Это были обычные правила, где после слова «воспрещается» шли четыре колонки мелкого текста. Они воспрещали многое, до чего пассажиры никогда бы не додумались сами, и налагали на человека такое количество обязанностей, что, по моему мнению, их следовало бы утверждать всенародно.

В дальнем конце зала хлопнула дверь. Послышался крик: «Па-а-берегись!» Я оглянулся. В проходе между скамьями шел маленький носильщик с двумя чемоданами. Он шагал быстро и кричал «па-а-берегись» пронзительно и неутомимо, как сирена. За ним шел мужчина с пиджаком, перекинутым через руку. Он двигался так уверенно и стремительно, что я невольно проводил его взглядом и поискал глазами дверь, в которую они должны были выйти. Но в зале ожидания была только одна дверь. Они прошли в конец зала, и носильщик осторожно поставил чемоданы на пустую скамью. Мужчина расплатился, сел на скамью и, сосредоточенно глядя прямо перед собой, принялся обкусывать ногти.

Второй раз я встретил его на верхней палубе. Наш пароходик, отчаянно шлепая по воде плицами, полз мимо наклонившейся к Днепру Лавры. Путаясь в зелени, взбегали по холмам лестницы, над балками повисли игрушечные мосты. На вершинах холмов, словно высеченные из скалы, стояли глыбы одиноких домов. Медленно разворачивался и уплывал назад древний Киев, похожий издали на остров Буян.

– Вот где надо жить! – произнес кто-то рядом со мной. Это был все тот же рассудительный мужчина. Говорил он так уверенно, что невольно захотелось возразить. Я сказал как раз обратное тому, что думал:

– Почему именно здесь? Город как город. Ничего особенного.

Он немного подумал и спросил:

– Вы, конечно, москвич?

– Нет, я из Ленинграда.

– Н-да… Беспокойный город Москва. Очень беспокойный.

– Я из Ленинграда.

– В Москве хорошо работать, а жить – в Киеве.

Мои слова отлетели от него, как целлулоидные шарики. Я обиделся.

– В Киев нужно было приезжать в сорок четвертом году, – резко сказал я. – Тогда не было башенных кранов. Киевляне таскали кирпич носилками.

– А вы, собственно, чего сердитесь, молодой человек? – ответил он, глядя на реку. – Вы недовольны тем, что на земле есть города лучше Ленинграда? Но ведь это правда. Мы не любим говорить правду. Такова жизнь.

Он говорил, как камни ворочал, и подержанный афоризм насчет правды тоже был произнесен веско, даже с наслаждением.

– Дело не в том, что мне нравится, а в том, кто мне не нравится, – ответил я запальчиво.

Наверное, я сказал бы еще не одну глупость, но в это время первые капли дождя хлестнули по палубе, и я спустился вниз, возбужденный, как человек, которому помешали додраться.

Трижды прогудел гудок. Провожающие бросились к трапу. Напротив нашей скамьи один из них поскользнулся на каком-то темном предмете и побежал дальше. Предмет отлетел к стенке. Это был бумажник.

Мальчишки, как по команде, взглянули на меня. Я закрыл глаза и прислонился спиной к переборке. Скоро послышался шелест денег и шепот:

– Вовка! Тридцать четыре рубля!.. И письмо. А документов нет.

– Зд орово! Кто же его потерял? Может, он? (Это про меня.)

– Нет, он с места не вставал.

– Колька, здорово как! Ты же и бабке можешь отдать и нам останется!

– Не знаю, Вовка… Страшно. Может, обыскивать будут.

– Кого обыскивать, дурной! Тут, может, тыща человек и всех – обыскивать?

– А человек, который потерял?.. Может, у него последние.

– А у тебя не последние? Тоже кто-то пользуется. В общем, смотри… Мне-то не нужны. Я бы, может, отдал. Только перемет мы с тобой вязали и горох собирали… Зря, выходит?

– Домой ехать страшно, попадет мне, – жалобно сказал Коля.

– Идем отсюда, – заторопился Володя. – Идем. Вдруг он видел. Там посмотрим.

Мальчишки подобрали мешки и бегом помчались на корму. Я не стал их задерживать. Нужно будет, – найду, успеется.

Я поднялся и пошел в салон почитать газеты. Там за шахматным столиком одиноко сидел мой рассудительный знакомый.

– А-а, ленинградец, – пробасил он, увидев меня. – Партию в шахматы?

Я не плохо играю. Мне захотелось посмотреть, какое у него будет лицо, когда он проиграет.

– Давайте!

Мы расставили фигуры.

– Студент? – спросил он, делая ход.

– Студент, холост, не привлекался, – ответил я. Не знаю почему, мне хотелось грубить ему. Может быть, потому, что он и говорил и делал все так, будто оказывал мне милость.

– Это хорошо, что не привлекались, – сказал он без тени улыбки. – Если бы привлекались, то жизнь ваша была бы испорчена. А так вы еще можете… Н-да… Можете занять свое место в жизни.

– Место в жизни может занять всякий, – буркнул я, с ужасом чувствуя, что начинаю говорить его же словами…

– Нет, не всякий, – возразил он, – а только тот, кто стремится к достижению своей цели. Каждый солдат хочет стать генералом. Каждый лезет вверх, хочет быть не тем, что он есть. Каждый добивается, и так далее… Такова мораль. Таков распорядок жизни.

– По-моему, существует одна мораль, – сказал я, – мораль честного человека.

– Вы правы. Но в жизни каждый поступает совокупно со своей моралью. Как сказал один писатель: «Жизнь дается один раз и прожить ее надо неплохо…» Отсюда и исходите.

Я с трудом понял, что он имеет в виду Николая Островского.

– Вот вы, – продолжал он, – давеча рассердились, когда я сказал правду. Правду не любят все. Но одни умеют это скрывать, а другие не умеют. Тот, кто не умеет скрывать свои чувства, никогда не займет положения. Это – закон жизни.

– Слушайте, – спросил я, – кем вы работаете?

– Это неважно. Не думайте, что я хочу показать свое превосходство. (В том, что превосходство есть, он, кажется, не сомневался!) Я критикую вас как старший товарищ. Вы еще молоды. А люди не прощают ошибок.

– Во-первых, – я покраснел, – никто ни у кого не просит прощения.

– Во-вторых, – прервал он меня, – пойдемте обедать. Я голоден. Мы доиграем после.

По проходу он шел уверенно, не оглядываясь. Очевидно, само собой разумелось, что я иду следом. Буфетчик, двигавшийся навстречу с корзиной хлеба на плече, посторонился. «Почему? – подумал я. – Почему он даже ходить умеет так, что ему уступают дорогу?»

В ресторане, заказывая обед, он спросил:

– Борщ, конечно, украинский?

– Так точно, флотский, – ответил официант.

После обеда я долго рылся в карманах, разыскивая десятку. Он не шевельнулся, не сделал даже попытки предложить деньги. Но сказал:

– Пойдете ужинать, – зайдите за мной. Платить буду я.

Он снисходительно соглашался быть моим должником! Теперь стало ясно: я ненавижу его! Но в то же время он чем-то притягивал меня. Помню, в детстве я ходил по краю крыши. Это было жуткое и сладостное чувство опасности. Оно и отталкивало и притягивало одновременно. Хотелось и убежать прочь, и остаться. В отношениях моих с этим человеком тоже было ожидание; оно не могло кончиться просто так. Не хватало какой-то точки. Там, на крыше, я услышал испуганный крик матери и сам испугался так, что лег на теплое ребристое железо и не двигался, пока меня не сняли. А здесь? Что будет здесь? И внезапно я понял, чего я жду. Мне хотелось хоть на секунду увидеть его растерянным. Пусть буфетчик толкнет корзиной, пусть матрос хлестнет его крепким словцом… Чтобы выражение слоновьей снисходительности хоть на минуту сошло с его лица! Мне хотелось содрать с него самоуверенность, как корку с апельсина! Но я чувствовал, что не могу этого сделать. Я не находил нужных слов и злился.

Мы вернулись в салон. Никогда еще в жизни я так не хотел выиграть. Но положение на доске было не в мою пользу. Напрасно я уверял себя, что нервничаю и потому делаю неверные ходы. Просто он играл лучше. Это было ясно.

– Игра! – сказал он, забирая моего слона. – Игра! Но похоже… Вот! – Он взял с доски ферзя и повертел его в пальцах. – Вот главная фигура жизни! Обратите внимание: ходит прямо и по диагонали. Все мы хотим ходить по диагонали. Простор! Но достигают единицы. Таков распорядок жизни.

– И ферзям дают по шее, – ответил я.

– В шахматах – да, – серьезно сказал он, – но не в жизни. Ферзь есть ферзь.

– Слушайте, – спросил я, – почему вы так плохо думаете о людях?

– Молодой человек, я ничего не думаю. Я просто говорю с вами как старший товарищ. Люди есть люди. Кстати, у меня на пароходе украли бумажник. Рублей тридцать… Пустяк… Деньги я храню в другом месте. Но сам факт говорит за себя. Люди есть люди.

– Бумажник! А вы… стойте! Вы его потеряли, может быть?

– Эх, молодой человек, – грустно сказал он, – какой вы еще студент!

– Обождите! Я сейчас вернусь! – Я вышел – нет, выбежал! – в коридор.

Палуба верхняя! Палуба нижняя! Нужно найти этот проклятый бумажник! Салон на корме. Третий класс. Нужно принести и шлепнуть его на стол. Все, что я любил, все, во что верил, честь и совесть моя, моих друзей и всех мальчишек мира – все было сейчас в этом бумажнике! Буфет. Коридоры. Еще раз палубы. Мальчишек не было. Злость и обида поднялась во мне. С каким наслаждением взял бы я сейчас этих мальчишек за шиворот! Конечно, есть подлецы! Есть воры! Наверное, на земле каждый день пропадают сотни бумажников и, может быть, статистики ведут учет кражам. Но даже статистики не идут прямым путем от цифр к людям, как делает это оставшийся в салоне ферзь. То, что мальчишки не вернули бумажник, – это случайно. И матери, если узнают, будут пороть их за это. Прав я, а не ферзь. Но что можно сказать ему сейчас? Мне очень не хотелось идти в салон, но я вернулся.

– У вас не украли бумажник, – сказал я устало, – вы потеряли его. Я видел…

– Простите… – сказал он. – Что вы видели? И… где вы видели?

– Там… На палубе.

– Так, так… – сказал он с непривычной торопливостью и оглянулся.

И в этот момент проснулся и пискнул репродуктор. «Товарищи пассажиры! Гражданина, потерявшего бумажник, просят зайти в радиорубку. Повторяю…»

Он стоял посреди комнаты, расставив ноги, и тупо смотрел на репродуктор. Впервые в его глазах появилось – не радость, нет! – беспокойство!

Я подошел к репродуктору и до отказа повернул регулятор. Голос зазвенел, забился под потолком громко и радостно: «…потерявшего бумажник…»

– Идите! – крикнул я. – Идите в радиорубку! Или вы думаете, что там уже очередь?

И вот тут-то голос его зазвучал по-человечески, гневно. Он сказал раздельно и четко:

– Спек-такль! – И, хлопнув дверью, вышел из салона.

Ночью я поднялся на палубу. Наш пароходик, качаясь на ленивой ночной волне, ласково терся о бок пристани. Внизу кто-то осветил фонариком воду: в зеленоватом круге стояла остромордая рыбешка, похожая на отточенный карандаш.

Сонный матрос спустил трап. По трапу на берег сошел только один пассажир – мальчишка с мешком за спиной. Вслед ему крикнул приятель:

– Так как же, Коль? Может, приедешь?

– Может… – сказал Коля. – Только навряд ли.

Мальчишка шагнул в тень и пропал. Некоторое время слышался хруст песка, но его заглушил гудок парохода. Я спустился вниз, лег на скамью и, прижавшись спиной к теплой переборке, уснул злой и счастливый.