Текст книги "Досье беглеца"
Автор книги: Юрий Дружников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
Веселого пути
Я Блудову желаю
Ко древнему Дунаю
И мать его ети.
В прилагаемом Пушкиным прошении на имя царя Жуковский с удивлением прочитал нечто обратное тому, что было написано в письме: "Мое здоровье было сильно расстроено в ранней юности, и до сего времени я не имел возможности лечиться. Аневризм, которым я страдаю около десяти лет, также требовал бы немедленной операции. Легко убедиться в истине моих слов". Итак, в письме к Жуковскому – насчет аневризма "дело не к спеху", а в приложенном письме на имя императора – аневризм требовал "немедленной операции". Сомневаемся, что Жуковский легко сообразил, где истина и где вранье. Далее Пушкин переходил к сути: "Я умоляю Ваше Величество разрешить мне поехать куда-нибудь в Европу, где я не был бы лишен всякой помощи".
Предложение о замене письма поэта переводом за подписью брата Льва не было странным. Друзья знали, что почерки обоих Пушкиных изумительно похожи, а подписи почти идентичны. Но, разрешая перевести свое письмо, поэт не предполагал, как это будет истолковано. Жуковский отправился к Карамзину. Не исключено, что они прощупывали почву и еще с кем-то советовались. Решили, что достичь желаемого разрешения будет легче, если к всемилостивейшему монарху обратится не сам больной ссыльный поэт, а его чувствительная мать, скорбящая от нависшей над ее чадом угрозы смертельной болезни.
Текст этого прошения долгое время был неизвестен. Черновик обнаружен М.Цявловским в Румянцевском музее подшитым в книгу писем Пушкина брату, а беловик опубликован в 1977 году в деле "О всемилостивейшем позволении уволенному от службы коллежскому секретарю Александру Пушкину... приехать в г. Псков и иметь там пребывание для лечения болезни". Дело начато 11 июня 1825 года, а закончено 3 февраля 1826. Оно находится в архиве Генштаба, куда шла вся почта к царю, когда тот был в отъезде. До этого в Генштабе пушкинских документов не искали.
"Ваше Величество!– обращается мать Пушкина к царю 6 мая 1825 года.– С исполненным тревогой материнским сердцем осмеливаюсь припасть к стопам Вашего Императорского Величества, умоляя о благодеянии для моего сына! Только моя материнская нежность, встревоженная его тяжелым состоянием, позволяет мне надеяться, что Ваше Величество соблаговолит простить меня за то, что я утруждаю Его мольбой о благодеянии. Ваше Величество! Речь идет о его жизни. Мой сын страдает уже около 10 лет аневризмой в ноге; болезнь эта, слишком запущенная в своей основе, стала угрозой для его жизни, особенно если учесть, что он живет в таком месте, где ему не может быть оказано никакой помощи! Ваше Величество! Не лишайте мать несчастного предмета ее любви. Соблаговолите разрешить моему сыну поехать в Ригу или какой-нибудь другой город, какой Ваше Величество соблаговолит указать, чтобы подвергнуться там операции, которая одна только дает мне еще надежду сохранить сына. Смею заверить Ваше Величество, что поведение его там будет безупречным. Милость Вашего Величества является лучшей тому гарантией. Остаюсь с глубоким уважением Вашего Императорского Величества нижайшая, преданнейшая и благодарнейшая подданная Надежда Пушкина, урожденная Ганнибал".
Любопытно, что имя сына, которого мать просит спасти, вообще отсутствует. Начальник Генштаба генерал-фельдмаршал Иван Дибич получил письмо Надежды Осиповны и велел жандармскому полковнику Бибикову выяснить, "не мать ли того Пушкина, который пишет стихи". Запрос пошел отцу Сергею Львовичу, и тот 13 мая подтвердил, что это его сын, но на всякий случай прибавил, что он о письме не знал, и даже перепоручил отцовство царю: мол, письмо извинительно "для матери, умоляющей отца своих подданных за сына".
Затем последовал запрос в канцелярию Государственной коллегии иностранных дел. Оттуда сообщили, что Пушкин уволен со службы "под надзор". В результате было принято гуманное решение. Генерал Дибич сообщил матери письмом от 26 июня о царской милости: в Ригу ехать не обязательно, разрешается лечиться в Пскове. Мать, получив депешу генерала Дибича в Ревеле, куда они приехали с дочерью на морские купания, ответила благодарственным письмом.
Любопытно также, что цель, которой добивался Пушкин, а именно заграница, вообще в прошении матери не названа, а упомянуто то, за что предлагал хлопотать Жуковский,– Рига или любой другой город, угодный царю. Значит, прошение сочинялось по непосредственным указаниям Жуковского. У многочисленного круга людей, знающих Пушкина, не возникало ни малейших сомнений в том, что он заболел. Не было сомнения и у высшего начальства.
Журнал "Советские архивы", публиковавший материалы из архива Генштаба, придерживался легенды, что Пушкин действительно "страдал аневризмом, варикозным расширением вен на ноге". В период массовой эмиграции "третьей волны" из России в семидесятые годы нашего века сказку о болезни, сочиненную самим Пушкиным, официальной советской пушкинистике стало выгоднее принять серьезно: все-таки Пушкин ехал за границу лечиться, а не изменять родине.
Между тем Пушкин пишет письма в Москву, Одессу, Петербург. Прося одних знакомых помалкивать, другим в это время сообщает, что хочет "полечиться на свободе". О том, что происходит в Петербурге, Пушкин не знает, и в состоянии сдержанного оптимизма проходит два месяца. Он бывает в Тригорском и вместе с барышнями строит планы, полные надежд. Он даже договаривается ехать в Дерпт и Ригу вместе с Осиповой и Вульфом. Он узнает приятную новость: туда же собирается на лето Вяземский. В альбом Осиповой вписывается стихотворение, в котором поэт прощается с обитателями Тригорского.
Быть может, уж недолго мне
В изгнанье мирном оставаться,
Вздыхать о милой старине
И сельской музе в тишине
Душой беспечной предаваться.
Но и вдали, в краю чужом,
Я буду мыслию всегдашней
Бродить Тригорского кругом,
В лугах, у речки, над холмом,
В саду, под сенью лип домашней.
Когда померкнет ясный день,
Одна из глубины могильной
Так иногда в родную сень
Летит тоскующая тень
На милых бросить взор умильный.
У него предчувствие, что скоро мечта попасть в чужие края сбудется. Он утверждает, что вернется сюда только мысленно, а реально никогда, как невозможно вернуться из глубины могильной. Предчувствие обманывает Пушкина. 25 июня он записал в альбом эти стихи, а 26 июня 1825 года (поэт еще не подозревает об этом) в Пскове получено высочайшее распоряжение ехать лечиться в Псков. Знай Пушкин об этом, стихотворение об отъезде в дальние края он бы тогда, наверное, не написал.
В связи с прошением матери 21 июня поступил запрос начальнику канцелярии Главного штаба от канцелярии Коллегии иностранных дел, а 22 июня (никакой бюрократии) дан ответ. 23 июня отправлены два секретных предписания. Лифляндский гражданский губернатор О.О.Дюгамель и Псковский губернатор Б.А.Адеркас извещены, что Пушкин может приехать в Псков и пребывать там до излечения от болезни, с тем, чтобы Псковский гражданский губернатор имел "наблюдение как за поведением, так и за разговорами г. Пушкина". 26 июня 1825 года эта депеша была получена.
Все столь грандиозно задуманное мероприятие свелось к тому, что Пушкин мог давно сделать сам: просто съездить в Псков к врачу. Узнав о милости начальства, Пушкин пришел в бешенство. А в это время в Петербурге знаменитый баснописец и друг Пушкина Крылов написал басню "Соловьи", которая вскоре была опубликована в новой его книге:
А мой бедняжка Соловей,
Чем пел приятней и нежней,
Тем стерегли его плотней.
Глава четвертая.
ЗАГОВОР С ТИРАНСТВОМ
...жду, чтоб Некто повернул сверху кран... у нас холодно и грязно жду разрешения моей участи.
Пушкин – Вяземскому, начало июля 1825.
"Что же ты, голубчик, невесело поешь?" – спрашивал его Вяземский. Не в первый раз мучительное желание Пушкина выехать встречало непонимание близких людей. В очередной неудаче, в провале плана, казалось, столь простого и подошедшего к осуществлению, Пушкин обвиняет прежде всего родных и друзей, в руках которых была его судьба. В первую голову виноват был брат Левушка. Если раньше Пушкин писал в стихотворении, что тот самоотверженно "забыл для брата о себе" (чего никогда не бывало, но хотелось, чтобы было), то теперь Лев осложняет поэту жизнь: "Он знал мои обстоятельства и самовольно затрудняет их. У меня нет ни копейки денег в минуту нужную, я не знаю, когда и как получу их".
У Льва, которого друзья звали Лайеном, была отличная память, он помнил даже то, что лучше бы забыть при его невоздержанности на язык. Он выполнял второстепенные просьбы брата, а жизненно важные оттягивал. Выучив наизусть поэму "Цыганы", он читал ее в салонах. Он охотно отвечал затем на многочисленные вопросы слушателей, болтая при этом лишнее. Константин Сербинович, чиновник особых поручений при министре народного просвещения, в это время записал в своем дневнике, что Лев давал ему почитать письма Александра. И не ему одному. Пушкин словно чувствовал это, когда приказывал брату, чтобы Вяземский вторую главу "Евгения Онегина" "никому не показывал, да и сам (то есть ты, Лев.– Ю.Д.) не пакости".
Получив тетрадь стихотворений для быстрейшего издания и соответственно выплаты денег, Лев за четыре месяца не удосужился переписать тексты для представления в цензуру. При этом он читал эти стихи в гостях, охотно записывал в альбомы приятельницам, а деньги, полученные для Александра, в том числе и для уплаты его старых долгов, проматывал. Соболевский писал о Льве Сергеевиче:
Наш приятель Пушкин Лев
Не лишен рассудка,
Но с шампанским жирный плов
И с груздями утка
Нам докажут лучше слов,
Что он более здоров
Силою желудка.
Разболтал Лев приятелям и о планах брата бежать за границу, а те распространили весть среди своих знакомых. Остается удивляться, как в этой атмосфере Александр I принял болезнь Пушкина всерьез. Или, может, сделал вид, что принял? По воспоминаниям друга Пушкина Нащокина, государь приказал сказать ему только, что от этой болезни можно вылечиться и в России.
Много людей узнало о тайных планах побега поэта. "Тут об тебе, Бог весть, какие слухи..." – пишет Кондратий Рылеев Пушкину. Однако в связи со слухами небезынтересно оглядеть круг людей, которым намерения поэта были известны. Разделим их, несколько, впрочем, искусственно, на две группы: соучастники и посвященные.
К соучастникам отнесем тех лиц, коих сам Пушкин втянул в свои замыслы, кто так или иначе, советом или делом участвовал в подготовке его выезда за границу. Некоторые из них, возможно, и не собирались на деле помогать ему. К просто посвященным отнесем тех, кто проник в тайну. Одни, узнав, молчали, другие спешили проинформировать знакомых. Не станем утомлять читателя составлением списков и просто отметим: соучастников было около двух десятков человек; посвященных – как минимум сотня. И это число продолжало увеличиваться. Пушкин прозрачно намекал в письмах как о том, что собирается бежать, так и о том, что вовсе не собирается.
В начале лета, когда обсуждался приезд Мойера и Пушкин старался избежать операции в Пскове, среди соучастников появилась новая женщина. Да какая! "Гений чистой красоты", как напишет о ней поэт вскоре. К сожалению, в отличие от одесской ситуации, когда женщины старались ему помочь, в этой, так сказать, деловой части романа почти ничего не ясно. То есть сама генеральша Анна Керн (а речь, разумеется, о ней) известна даже больше, чем это необходимо для биографии поэта. А об участии ее в бегстве Пушкина за границу ни она сама, ни мемуаристы сведений не оставили. Мы можем лишь попытаться выстроить вереницу догадок.
Хотя Пушкин встречался однажды с Керн раньше, время увлечения ею падает на середину июня – середину июля 1825 года, когда Анна Петровна приезжала в Тригорское к своей тетке Осиповой. Оставленному на это время ею мужу-генералу было 60, ей 25, не так уж мало по тем временам. Да и вообще, как считает Вересаев, тогда в Михайловском до интима не дошло, поскольку у Керн были в разгаре два других романа: с Алексеем Вульфом и соседом-помещиком Рокотовым. Через год после того, как они с Пушкиным расстались, Керн родила третью дочь, значит, ребенок этот был не от Пушкина.
Анна Керн была внучкой губернатора Орловской губернии и дочерью предводителя дворянства Лубны в Украине, женщиной умной и приятной в общении. Что же касается ее небесной красоты, которая стала легендой и в каком-то смысле одним из связанных с Пушкиным мифов, то, возможно, с годами это было несколько преувеличено. На единственном сохранившемся документированном портрете она выглядит слишком простодушно, чтобы привлечь внимание поэта – выдающегося светского волокиты, действовавшего в конкурентной борьбе со своими приятелями. Соболевский отмечал, что у нее были некрасивые ноги. Впрочем, в глуши и вне конкуренции женщина вправе рассчитывать на более высокую оценку ее достоинств. Но полно, мы занимаемся злопыхательством. Красавица эта до Пушкина выдержала не один экзамен в свете. В нее были влюблены отец Пушкина, который потом влюбился и в ее дочь, брат Лев Пушкин, поэт Веневитинов, критик, профессор и цензор Никитенко. Одним из ее успешных поклонников был Александр I. Дельвиг называл Анну Керн "женой No 2". После смерти генерала Керна она вышла замуж за человека на двадцать лет моложе себя – еще одно доказательство ее привлекательности.
Роман этот был, в сущности, подготовлен в письмах. Керн писала, что она "истлевала от наслаждений", однако получала наслаждения тогда от других, а не от михайловского затворника. Разгорелась пылкая любовная афера с тайными записками, интригами (большей частью выдуманными для пущего эффекта), романтическими прогулками в лесу, стремительным натиском, ревностью к другу Вульфу, никогда не пропускавшему своего случая, и всем прочим ее мужчинам. Все, по выражению поэта, было "и вдоль, и поперек, и по диагонали". Любовь эта многократно описана и обросла легендами. Для нас важнее другое.
В записках, оставленных Керн, нет и намека на то, что она была в курсе его планов. Но дом в Тригороском жил обсуждением деталей пушкинского побега. Хозяйка Тригорского Осипова непосредственно в нем участвовала. Близкая многим друзьям поэта и обожаемая им, могла ли Анна Керн остаться в неведении относительно того, что волновало его в этот период? Мог ли Вульф не нашептать ей о планах бегства? И – была ли она лишь посвященной или же соучастницей?
Позже Керн писала: "...нахожу, что он был так опрометчив и самонадеян, что, несмотря на всю его гениальность – всем светом признанную и неоспоримую,– он точно не всегда был благоразумен, а иногда даже не умен...". Самое известное в русской лирике стихотворение "Я помню чудное мгновение" он подарил ей. Пускай слова "гений чистой красоты" придумал не он, а Жуковский в стихотворениях "Я музу юную бывало" и "Лалла рук", остальное сочинено в Михайловском. Он дурачится, он подписывает письмо к ней "Яблочный Пирог". Он неблагоразумен, это точно, а вот насчет не умен...
Над Пушкиным, обиженным на весь белый свет, довлеет между тем разрешение отправляться для операции аневризмы в Псков, и он не знает, как из этой ситуации выкрутиться. Письмо его к Жуковскому полно сарказма: "Неожиданная милость Его Величества тронула меня несказанно, тем более, что здешний Губернатор предлагал уже иметь жительство во Пскове; но я строго придерживался повеления высшего начальства... Боюсь, чтоб медленность мою пользоваться Монаршею милостью не почли за небрежение или возмутительное упрямство. Но можно ли в человеческом сердце предполагать такую адскую неблагодарность? Дело в том, что 10 лет не думав о своем аневризме, не вижу причины вдруг о нем расхлопотаться".
Намерение Пушкина не ехать в Псков вызвало недоумение друзей в Петербурге. Он просил, они хлопотали, царь дал добро, и такая неблагодарность. Сам не знает, чего хочет. Петр Плетнев, который, скорей всего, от Льва Сергеевича услышал о замысле Пушкина бежать из России, утешает поэта, что не все потеряно. "Дело об отпуске твоем еще не совсем решилось,– объясняет Плетнев.– Очень вероятно, что при докладе (императору.– Ю.Д.) сделана ошибка. Позволено тебе не только съездить, но, если хочешь, и жить в Пскове. Из этого видно, что просьбу об отпуске для излечения болезни поняли и представили как предлог для некоторого рассеяния, в котором ты, вероятно, имеешь нужду". Плетнев тут же добавляет: "А то известно, что в Пскове операции сделать некому. Итак, на этих днях будут передокладывать, что ты не для рассеяния хочешь выехать из Михайловского, но для операции действительной". Между тем пятнадцать тысяч рублей на пути от Плетнева к поэту (деньги, столь срочно ему необходимые в дорогу) задержались у Льва.
Сам Пушкин считал, что исход был бы положительным, пусти друзья по инстанциям наверх его собственное прошение. "Зачем было заменять мое письмо, дельное и благоразумное, письмом моей матери?– пишет он Дельвигу.– Не полагаясь ли на чувствительность... (Тут многоточие; очевидно, поэт не решился назвать царя.– Ю.Д.) Ошибка важная! В первом случае я бы поступил прямодушно, во втором могли только подозревать мою хитрость и неуклончивость". Думается, однако, что результат был предопределен, и ни автор прошения, ни его тон значения попросту не имели.
Те, кто ему пытался помочь, все еще не понимали суть дела. Игра была с высшим начальством. В письмах все вертится вокруг да около, за несколько месяцев Пушкин не передал им толкового объяснения, что реальная болезнь отсутствует. Даже в письме, отправленном Жуковскому с оказией (адрес на конверте: Н.А.Ж.), Пушкин продолжает недоговаривать. Возможно, он их берег: будучи обманутыми, друзья в глазах властей не становились соучастниками подготовки его побега.
"И для нас, тебя знающих, есть какая-то таинственность, несообразимость в упорстве не ехать в Псков,– гадал Вяземский,– что же должно быть в уме тех, которые ни времени, ни охоты не имеют ломать голову себе над разгадыванием твоих своенравных и сумасбродных логогрифов. Они удовольствуются первою разгадкою, что ты – человек неугомонный, с которым ничто не берет, который из охоты идет наперекор власти, друзей, родных и которого вернее и спокойнее держать на привязи подалее". А Пушкин не без основания опасается, что ему предпишут жительство в Пскове, под постоянным надзором платных и добровольных агентов, и бежать будет еще трудней. К тому же там обман быстрее обнаружится – примитивный детский обман. Да кого! Самого Его Величества и еще с такой преступной целью.
Пушкин писал: "Друзья мои за меня хлопотали против воли моей и, кажется, только испортили мою участь". Но друзей ли то была вина, когда он толком не объяснил свою волю? В письме к сестре Ольге Пушкин подводит итоги своего поражения в прошедшей кампании.
"Я очень огорчен тем, что со мной произошло, но я это предсказывал, а это весьма утешительно, сама знаешь. Я не жалуюсь на мать, напротив, я признателен ей, она думала сделать мне лучше, она горячо взялась за это, не ее вина, если она обманулась. Но вот мои друзья – те сделали именно то, что я заклинал их не делать. Что за страсть – принимать меня за дурака и повергать меня в беду, которую я предвидел, на которую я же им указывал? Раздражают Его Величество, удлиняют мою ссылку, издеваются над моим существованием, а когда дивишься всем этим нелепостям,– хвалят мои прекрасные стихи и отправляются ужинать. Естественно, я огорчен и обескуражен,– мысль переехать в Псков представляется мне до последней степени смешной; но так как кое-кому доставит большое удовольствие мой отъезд из Михайловского, я жду, что мне предпишут это. Все это отзывается легкомыслием, жестокостью невообразимой. Прибавлю еще: здоровье мое требует перемены климата, об этом не сказали ни слова Его Величеству. Его ли вина, что он ничего не знает об этом? Мне говорят, что общество возмущено; я тоже – беззаботностью и легкомыслием тех, кто вмешивается в мои дела. О Господи, освободи меня от моих друзей!".
Получив письмо, сестра целый день проплакала. Пушкин оскорблен, с ним поступили как с непослушным ребенком, подменив его деловую просьбу "каким-то патетическим письмом к императору", по выражению Анненкова. Поэт несправедливо упрекает друзей, что не упомянули вредный для него климат: ведь он сам ничего об этом не писал и не просил. Он сообразил выдвинуть эту "климатическую" причину только теперь.
Жуковский продолжает действовать, и его настойчивая забота вызывает уважение. Он пишет Мойеру, прося его приехать в Псков прооперировать Пушкина, о чем по-деловому сообщает и в Михайловское: "Оператор готов". Надо только нанять в Пскове квартиру с горницей для доктора, где можно будет произвести операцию. Плетнев тоже сообщает в Михайловское о докторе: "Когда он услышал, что у тебя аневризм, то сказал: Я готов всем пожертвовать, чтобы спасти первого для России поэта. Это мне сказывала Воейкова, которая к нему о тебе писала...".
Добросовестный доктор Мойер немедленно идет к попечителю Дерптского учебного округа Карлу Ливену испросить разрешения на перерыв в занятиях со студентами для отъезда с целью операции. Получив разрешение, он пакует хирургические инструменты и готовится отправиться в Псков. Это сравнительно недалеко – 179 километров, но все равно – день езды с восхода до заката, а то и полтора дня.
Узнав об этом, Пушкин строчит Мойеру письмо, умоляя ради Бога не приезжать и не беспокоиться. "Операция, требуемая аневризмом, слишком маловажна, чтобы отвлечь человека знаменитого от его занятий и местопребывания",– объясняет поэт врачу. Другим Пушкин будет отвечать, что у него нет денег на хирурга. Третьим – что он может прооперироваться на месте у любого врача. Четвертым – что он обойдется пока без операции вообще. Несколько лет спустя Пушкин, Жуковский и Мойер встретились и, представляется нам, наверняка затронули в разговоре это происшествие, которое в 1825 году свело их заочно. Но никаких свидетельств их разговора не осталось.
Мысль, что Жуковский все еще совсем не понимает, куда клонит Пушкин, не соответствует истине. В начале августа Жуковский получил письмо от своей племянницы Александры Воейковой. "Милый друг!– пишет она.– Плетнев поручил мне отдать тебе это и сказать, что он думает, что Пушкин хочет иметь 15 тысяч, чтоб иметь способы бежать (выделено Воейковой.– Ю.Д.) с ними в Америку или Грецию. Следственно не надо их доставлять ему. Он просит тебя, как Единственного человека, который может на него иметь влияние, написать к Пушкину и доказать ему, что не нужно терять верные 40 тысяч – с терпением".
Как Воейкова оказалась в курсе намерений поэта? Незадолго до этого Лев Сергеевич собственноручно вписывал ей в альбом стихи брата и вполне мог сообщить интригующие сведения, разумеется, под клятву молчать. Слово "Америка" нет, пожалуй, оснований воспринимать серьезно. Но, с другой стороны, Воейкова могла слышать это слово от Льва.
19 июля 1825 года, как записала в календаре Осипова, она сама, ее дочери и Анна Керн отправились в Ригу. Поехали, естественно, через Дерпт, где Керн жила раньше и где ее лучшим другом был хирург Мойер. В Риге ее ждал муж – генерал и комендант города. "Достойнейший человек этот г-н Керн, почтенный, разумный и т. д.; у него только один недостаток – то, что он ваш муж". Не туда ли, на берег Балтики, поэт стремится, продолжая флирт в письмах? Письмо, отправленное Анне, кокетливо: "Покинуть родину? удавиться? жениться? Все это очень хлопотливо и не привлекает меня".
Неправда, привлекает! Именно в это время привлекает и именно Рига. От Михайловского до Риги сейчас 399 километров. Тогда можно было добраться за два, максимум за три дня. Оттуда в Европу уплыть морем. В Риге у Осиповых-Вульфов была родня. В каком-то плане это была бы попытка повторить одесский вариант: договориться попасть на судно тайком. Но у Керн там муж, которого Пушкин давно уговаривает бросить – всерьез ли? Пушкин рвется к ней, объясняя, что у него "ненависть к преградам, сильно развитый орган полета...".
Пушкин рассчитывает на хлопоты Осиповой и Керн в Риге у лиц, связанных с губернатором,– маркизом Паулуччи. Помочь мог и генерал Керн. Поэт надеялся, что в Риге найдут влиятельного, а главное, "своего" доктора, готового на компромисс, и удастся обойтись без чересчур честного Мойера. Такого доктора они действительно нашли, и мы о нем кое-что разузнали. Впрочем, теперь, когда потенциальный жених Пушкин предпочел замужнюю Керн потенциальным невестам – дочерям Осиповой, не говоря уж о ней самой, ненадежность хозяйки Тригорского, возможно, стала более явной.
Иное дело – жена генерала Керна. Сильная любовь в напряженный момент жизни. Влюбленность быстро прошла. Чуть позже Пушкин напишет Вульфу с легкой издевкой: "Что делает Вавилонская блудница Анна Петровна?"– зная об их отношениях. Вересаев доказывает, что любовь Пушкина реализовалась через три года, в Москве, когда страсть уже прошла, о чем Пушкин, добавим мы, не замедлил похвастаться приятелю своему Соболевскому вульгарной прозой (извините за неблагообразную цитату): "Ты ничего не пишешь мне о 2100 р., мною тебе должных, а пишешь мне о M-me Kern, которую с помощью Божьей я на днях выеб". Через десять лет в письме к жене Пушкин назовет Анну Керн дурой и пошлет к черту. Отчего же столь грубо? Вересаев пытался объяснить это так: "Был какой-нибудь один короткий миг, когда пикантная, легко доступная барынька вдруг была воспринята душою поэта как гений чистой красоты,– и поэт художественно оправдан". В советское время на могилу любовницы поэта в Путне, когда мы там побывали в середине восьмидесятых, привозили после загса молодые пары клясться в нерушимости брачных уз.
А тогда Анна Петровна, по-видимому, искренне собиралась помочь поэту бежать через Ригу. Перед отъездом Вульфа из Тригорского в Дерпт в конце июля они с Пушкиным проговорили четыре часа подряд, обсуждая варианты выезда. Бессильная обида у Пушкина долго не проходит, но брезжит слабая надежда: вдруг передоложат Его Величеству, и тот разрешит отправиться "рассеяться". Пушкин пишет Осиповой в Ригу, что принятое решение насчет Пскова, возможно, недоразумение, но опасается монаршего раздражения. "Друзья мои так обо мне хлопочут, что в конце концов меня посадят в Шлиссельбургскую крепость..." Пушкин просит Осипову ничего не сообщать его матери, "потому что решение мое неизменно". Несообразительность друзей бесила, ибо только дружба и была его опорой в этом мире. Тогда же Пушкин сообщает Осиповой в Ригу: "Мои петербургские друзья были уверены, что я поеду вместе с вами". А через три дня он в отчаянии пишет брату: "...мне деньги нужны или удавиться. Ты знал это, ты обещал мне капитал прежде году – а я на тебя полагался". В Ригу Пушкин отправляет письмо за письмом.
То, что происходило с поэтом, находило отражение не только в его деловой переписке, но всегда так или иначе перетекало в его творчество, становилось мыслями и поступками его героев. В июле 1825 года, между требованием ехать в Псков и отъездом Вульфа, Пушкин придумывает сцену "Корчма на Литовской границе" для "Бориса Годунова", сцену, которой не было в первоначальном замысле. Пушкин тщательно описывает эпизод, как Гришка Отрепьев бежит из России и пытается нелегально перебраться через границу. Отрепьев предполагает, что за ним идет погоня. Прочитаем знакомый текст пристрастно, увязывая его с мыслями, волновавшими Пушкина.
"Мисаил. Что ж закручинился, товарищ? Вот и граница литовская, до которой так хотелось тебе добраться.
Григорий. Пока не буду в Литве, до тех пор не буду спокоен.
Варлаам. Что тебе Литва так слюбилась?.. Литва ли, Русь ли, что гудок, что гусли: все нам равно, было бы вино..."
Поглядим, как дальше развиваются диалоги в корчме. Любопытно, что никого из биографов Пушкина, упоминавших о намерении поэта бежать из Михайловского, связь с темой этой в "Борисе Годунове" не заинтересовала.
"Григорий (хозяйке). Куда ведет эта дорога?
Хозяйка. В Литву, мой кормилец, к Луевым горам.
Григорий. А далече ли до Луевых гор?
Хозяйка. Недалече, к вечеру можно бы туда поспеть, кабы не заставы царские да сторожевые приставы.
Григорий. Как, заставы! что это значит?
Хозяйка. Кто-то бежал из Москвы, а велено всех задерживать да осматривать.
Григорий (про себя). Вот тебе, бабушка, и Юрьев день... Да кого ж им надобно? Кто бежал из Москвы?
Хозяйка. А Господь его ведает, вор ли разбойник – только здесь и добрым людям нынче прохода нет (sic!– Ю.Д.) – а что из того будет? ничего; ни лысого беса не поймают: будто в Литву нет и другого пути, как столбовая дорога!".
Хозяйка корчмы успокаивает беглеца со знанием дела. "Вот хоть отсюда свороти влево,– советует она,– да бором иди по тропинке до часовни, что на Чеканском ручью, а там прямо через болото на Хлопино, а оттуда на Захарьево, а тут уж всякий мальчишка доведет до Луевых гор".
Когда в корчме появляются приставы, из зачитываемого царского указа выясняется, что ловят они человека, который "впал в ересь и дерзнул, наученный диаволом, возмущать святую братию всякими соблазнами и беззакониями. А по справкам (следует понимать "по доносам".– Ю.Д.) оказалось, отбежал он, окаянный Гришка, к границе литовской... и царь повелел изловить его". Между прочим, замечено, что место в сцене на границе, где беглец искажает свое описание, когда пристав заставляет его читать вслух указ, заимствовано из оперы Россини "Сорока-воровка", каковую Пушкин мог видеть в Петербурге.
Самозванец не только благополучно удирает за границу на глазах у приставов, но и впоследствии возвращается. И по воле Пушкина, который озабочен проблемой побега, мы с удивлением читаем в "Борисе Годунове" подробности перехода границы, весьма интересные, но имеющие косвенное отношение к сути исторической пьесы. Поистине удивительные ассоциации рождались в голове поэта, который "впал в ересь".
Пушкин любил и мог ходить пешком. С дворовыми собаками он ходил из Михайловского в Тригорское и обратно. Пройтись тридцать верст от Петербурга до Царского Села ему было нипочем. Нередко и в дальних разъездах он от станции до станции проходил пешком, отправив вперед лошадей. Перейти границу лесами в том месте, где она охранялась плохо и лениво, было вполне реально, хотя и весьма рискованно. Стерегли границу тогда в большей степени не солдаты, а стукачи. О появлении чужого человека в пограничной зоне сообщали завербованные и добровольные информаторы. Спустя полвека большевики без особого труда проносили в Россию подпольные издания, деньги, оружие, бежали за границу из сибирской ссылки. Лишь после революции система усовершенствовалась до бесчеловечности. Практически одна часть населения стала стеречь другую. Мертвые зоны, огороженные колючей проволокой, охраняемые собаками, электронной аппаратурой и автоматически стреляющим оружием, протянулись на тысячи верст вдоль границ. А лагеря были полны беглецами, которые пытались вырваться на свободу по воздуху, под водой и даже под землей, проявляя при этом чудеса изобретательности и отваги.
