Текст книги "Досье беглеца"

Автор книги: Юрий Дружников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Ближе к поездке Пушкин взял письмо у Раевского-старшего. Это произошло 3 апреля 1829 года. "Пушкин хотел из Петербурга к тебе ехать,– писал старый генерал,– потом из Москвы, где нездоровье его еще раз удержало. Я ожидаю его извещения, и письмо сие назначено к отправлению с ним". Из письма этого выясняется причина, почему Пушкин по дороге из Петербурга на Кавказ так долго пробыл в Москве. По-видимому, болезнь, а не сватовство к Гончаровой, стала одной из причин отсрочки поездки.

За несколько дней до отъезда Пушкина на Кавказ отбыл заграницу Степан Шевырев, с которым все годы после возвращения из Михайловского они были близки. Поэт, критик и издатель (он выпускал "Московский вестник"), Шевырев занимался теорией стихосложения. Оба поэта даже сочинили вместе эпиграмму. Шевырев отправился в Рим в качестве воспитателя сына княгини З.А.Волконской и оттуда в письмах Михаилу Погодину интересовался делами Пушкина. Год спустя Пушкин участвовал в сочинении коллективного письма Шевыреву в "поэтический Рим".

Тогда же отправился в Европу писатель Николай Рожалин. Пушкин часто встречался с ним перед отъездом, вместе они провожали в Германию и Италию Адама Мицкевича. На прощальном обеде Мицкевичу поднесли кубок, на котором были выгравированы имена всех участников пирушки. Перед разлукой они много общались в салоне пианистки Марианны Шимановской. Думается, обсуждали и поездку Пушкина. О прощании Пушкина и Мицкевича Герцен писал: "Они протянули друг другу руки, как на кладбище. Над их головами грознула гроза".

Словом, попади Пушкин за границу, там его встретили бы друзья, путешествие с которыми по Европе было многолетней его мечтой.

Перед поездкой Пушкин собрал и стал изучать литературу о Кавказе и Турции, долго обсуждал политическую и военную ситуацию с Управляющим Главным штабом графом П.А.Толстым, своим родственником. Тот был послом во Франции при Наполеоне и даже предсказал поход на Россию. Именно Толстому было поручены дела по "Гаврилиаде" и "Андрею Шенье". По совету этого высокопоставленного родственника Пушкин написал расписку, что впредь обязуется не распространять своих сочинений без цензуры. Важно также, что канцелярия Толстого занималась смещением генерала Ермолова и назначением на его место Паскевича, к которому собирался двигаться Пушкин. М.Гершензон позже скажет: "Никто кроме Пушкина не интересовался в такой степени событиями на турецкой границе, никто кроме него не мог подтверждать правильность сведений о территориальных изменениях".

Как это бывало уже не раз, тайное в процессе сборов поэта стало явным. Это произошло хотя бы потому, что Пушкину нужна была подорожная. Он ее без труда получил, не испрашивая разрешения у Бенкендорфа. 5 марта 1829 года частный пристав Моллер выписал поэту подорожную и, скорей всего, сделал это по указанию канцелярии Толстого, либо просто знал о благоволении главнокомандующего к Пушкину и не посмел не выписать. К.Я.Булгаков, петербургский почт-директор, подписал выданную Пушкину Моллером подорожную "от Санкт-Петербурга до Тифлиса и обратно". Спустя пять лет Пушкин запамятовал, что в подорожной написано "до Тифлиса", и написал, что ехал к минеральным водам.

Он выехал, скорей всего, 6 марта, а когда добрался до Москвы, там многие уже слышали, что он отправляется на Кавказ. Московский почт-директор А.Я.Булгаков пишет брату К.Я.Булгакову в Петербург, откуда Пушкин недавно уехал: "Он едет в армию Паскевича, узнать ужасы войны, послужить волонтером, может и воспеть все это". Думается, такая трактовка поездки вполне устраивала Пушкина. Что касается воспевания подвигов русской армии, то Пушкин приложил немало усилий, чтобы доказать это свое стремление. Через несколько дней Булгаков опять писал: "Пушкин едет на Кавказ", хотя Пушкин еще из Москвы не двинулся.

В Москве Пушкин навестил А.Я.Булгакова. Дочь его сказала тогда поэту: "Байрон поехал в Грецию и там умер; не ездите в Персию, довольно вам и одного сходства с Байроном". Пушкин поразился (или сделал вид, что поразился) этому суждению. Сам поэт, конечно, подобные настроения отрицал. Сохранился разговор, в котором приятели упрекали Пушкина за то, что "он не хочет проехаться по заграничным странам". Пушкин ответил: "Красоты природы я в состоянии вообразить себе даже еще прекраснее, чем они в действительности; поехал бы я разве для того, чтобы познакомиться с великими людьми; но я знаю Мицкевича, и знаю, что более великого теперь не найду". Он старался пресечь все слухи о том, что собирается за границу.

Еще одна причина задержки Пушкина в Москве становится ясной из письма, которое дядя Пушкина Василий Львович отправил Вяземскому: "Александр Сергеевич, кажется, до летнего пути, т.е. еще месяц пробудет с нами. Да и как теперь отправляться в Тифлис? Никакого на то способа нет". Еще через две недели дядя повторяет: "А.Пушкин здесь и, кажется, не так скоро отправится в Грузию". На ту же причину ссылается и Евгений Боратынский: "Пушкин здесь. Он дожидается весны, чтобы ехать в Грузию. Я с ним часто вижусь". Словом, болезнь и бездорожье – вот два серьезных обстоятельства, которые задержали Пушкина в Москве на семь недель.

Слухи о его поездке дотекли уже до Кавказа. Газета "Тифлисские новости" от 26 апреля 1829 года сообщила, что одного из лучших наших поэтов ожидали сюда, но сия надежда уничтожена. Если учесть, что согласно специальному распоряжению по империи все печатные издания немедленно предоставляли один экземпляр в Третье отделение, можно не сомневаться, что там были в курсе дела.

Новая мысль о женитьбе, казалось, спутает все планы и договоренности с друзьями. 1 мая Федор Толстой от имени Пушкина отправился в семейство Гончаровых делать предложение. Ответ матери разрешал надеяться. Т.Цявловская справедливо называет его "полуотказом". Но либо "полунадежда" не вдохновила, либо "полуотказ" обидел уже не раз до этого обжигавшегося и темпераментного поэта. Серьезное решение бежать было готово давно, а реализовалось после неопределенного ответа матери Натальи Гончаровой, и Пушкин в ту же ночь выехал на юг.

Итак, давно намеченное путешествие, причины и цели которого столь противоречивы, началось. На этот раз, впервые в жизни, Пушкин не только задумывал и готовился – он действовал. 7 мая 1828 года Вяземский писал жене: "Пушкин едет на Кавказ и далее, если удастся". Слово "далее" обычно толковалось в литературе как поездка на передовую, но передовая линия фронта была на самом Кавказе, а не "далее", так что сообщение Вяземского просто не желали понять правильно. К тому же после "далее" стоят многозначительные слова "если удастся".

Куда же это – "далее"? Одним из первых пушкинистов выражение "и далее, если удастся" назвал своим именем Тынянов. Вот его комментарий: "Слова "далее, если удастся" могут означать самый театр военных действий (Закавказье), хотя следует отметить, что на языке того времени театр этот был именно "на Кавказе". Быть может, слова "и далее" имеют здесь более широкое значение". Затем, размышляя на эту тему, Тынянов сформулировал свою мысль более определенно: "Недозволенная поездка Пушкина входит в ряд его неосуществленных мыслей о побеге". Пироскаф, о котором Пушкин мечтал и на котором можно было торжественно отплыть в Европу, не состоялся. Поэт двинулся в далекое путешествие на перекладных.

Глава шестнадцатая.

КАВКАЗ: ПЕРЕХОД ГРАНИЦЫ

Далекий вожделенный брег.

Пушкин.

1 мая 1829 года, так рано, что было еще темно, Пушкин покатил из Москвы на юг в собственной коляске, преодолевая в среднем по пятьдесят верст в день. Началось путешествие в Арзрум, столь известное, описанное самим поэтом и многими исследователями творчества его, но при этом остающееся одним из самых загадочных эпизодов жизни Пушкина.

Для выезда он выбрал очень удобный момент. Понимая, что за ним наблюдают и будут следить, он выехал, когда вся полиция и жандармерия были заняты охраной кортежа Николая Павловича, совершавшего поездку в Варшаву, чтобы короноваться польским королем. Хватило б одного жандарма, чтобы задержать поэта, но почему-то этого не сделали. Николай прибыл в Варшаву 10 мая, Пушкин же в это время отправился в направлении Калуги, а потом свернул на Орел. Он сделал крюк, чтобы повидаться с генералом А.П.Ермоловым, хотя лично знакомы они не были. Факт визита известен, а цели и разговоры покрыты мраком, хотя и отмечается в общем виде, что темы были затронуты важнейшие.

В официальной пушкинистике, исходя из патриотических соображений, Ермолов рассматривался как сильная, положительная фигура: он присоединял Кавказ; это деяние было полезным для империи, а значит, прогрессивным. Ермолов подвергался политическим преследованиям, за хранение вольных стихов дважды наказывался. Герой Бородина, он с трудом уживался с царями. После участия в захвате Парижа он мог рассчитывать на заслуженные почести, а оказался в опале – в Грузии. Он покровительствовал декабристам, и ходили легенды (впрочем, мало обоснованные), что готов был примкнуть к ним: у него возникали шансы в случае удачи переворота стать главой правительства.

Пушкин часто восторгался генералом Ермоловым, а это был хитрый царедворец, человек двуличный, по характеру немного иезуит. Как глава оккупационных войск на Кавказе он был жесток. Его не раз называли душителем, вешателем, новым Чингисханом, что соответствовало действительности. Приказы Ермолова и сейчас леденят душу: "...не оставляйте камня на камне в сем убежище злодеев, ни одного живого не оставляйте из гнусных его сообщников". Или: "...селения, коих жители подняли оружие, истреблять до основания... дома главных мятежников непрерывно разорять".

Террор был его основным методом достижения победы, и генерал сам этим методом гордился. В своих "Записках" этот крайний шовинист писал: "Бунтующие селения были разорены и сожжены, сады и виноградники вырублены до корня, и через многие годы не придут изменники в первобытное состояние. Нищета крайняя будет их казнью". Само слово "шовинист" появилось незадолго до этого (1815) из имени французского солдата Николя Шовина, патриотизм которого выразился в абсолютной преданности Бонапарту. Современный Webster объясняет шовинизм как крайний, или слепой, патриотизм. Пушкин, если полагаться на "Словарь языка Пушкина", слова "шовинизм" не употреблял. Специалист по наведению порядка, Ермолов считал себя большим гуманистом: "Снисхождение в глазах азиатцев знак слабости,– писал он,– и я прямо из человеколюбия бываю строг неумолимо. Одна казнь сохранит сотни русских от гибели и тысячи мусульман от измены".

Вяземский писал Александру Тургеневу о Ермолове: "Он как черная зараза губил, ничтожил племена. От такой славы кровь стынет в жилах и волосы дыбом становятся, гимны поэта никогда не должны быть славословием резни". "Проводимая Ермоловым при покорении отдельных народностей система отличалась подлинным варварством",– пишет, в отличие от русских пушкинистов, грузинский литературовед. Эта кампания стала впоследствии официально называться воссоединением Кавказа, добровольным присоединением Грузии к России, etc.

Ермоловское владычество на Кавказе продолжалось десять лет. Генерал и наместник Кавказа Николай Муравьев вспоминает о приказе Ермолова в Тифлисе: "Пойманного муллу он велел повесить в виду всего города за ноги...". В советское время пушкинист отмечал "некоторую жестокость Ермолова".Зверства достигли такого масштаба, что о них донесли в Петербург, и Ермолов получил от императора выговор. Заменили его Паскевичем, к которому теперь направлялся Пушкин.

Позже Пушкин стал относиться к подвигам Ермолова более трезво, пять лет спустя назвал его даже "великим шарлатаном". Но теперь, по дороге туда, где Ермолов совершал свои подвиги, поэт заехал к нему в гости в Орел. И Пушкин, и Ермолов в своих воспоминаниях предпочли обойти суть встречи. Приводятся разговоры о поэзии и истории, в частности, об "Истории" Карамзина. Думается, не случайно в разговоре они затронули Курбского, который успешно бежал за границу от Ивана Грозного. Касались Паскевича, что Пушкину было важно. Потом поэт посчитал нужным подчеркнуть: "О правительстве и политике не было ни слова". Когда биограф Пушкина Бартенев спустя четверть века посетил Ермолова, чтобы расспросить о подробностях встречи, Ермолов остался осторожным на слова. "О предмете своих разговоров с ним Ермолов не говорил",– записал Бартенев.

В действительности, нам кажется, смысл заезда к Ермолову был вовсе не в том, чтобы обсудить с генералом состояние русской поэзии. Пушкин хотел заручиться у него рекомендациями к оставшимся в Закавказье людям Ермолова, а также узнать побольше о военных и гражданских порядках на Кавказе, которые лучше Ермолова, самолично устанавливавшего эти порядки, никто не знал.

Трясясь по ужасным дорогам, Пушкин не мог делать ничего иного, кроме как размышлять. Спустя почти десять лет он снова двигался на Кавказ, где одна за другой шли военные кампании. Захват Грузии (сын своего времени Грибоедов называл эту оккупацию "усыновлением Закавказья") открыл пути на Персию и Турцию, а в стратегических мечтах правительства уже вынашивались планы завоевания Индии. Позже Николай Павлович назвал Турцию "больным человеком Европы". Название оправдывало притязания России "на лечение" больного, но доля истины в этом определении была.

Еще до выезда Пушкин знал, что идут усиленные приготовления к очередной турецкой кампании. С конца XVII века Россия и Турция воевали 13 раз, так и не решив своих притязаний. Столетиями Россия утверждала право военной силой отстаивать православный мир от влияния ислама, для чего стремилась изгнать Турцию из Европы, вернуть христианскому миру Константинополь и проливы. Чаадаев эту тенденцию комментировал так: "Мы идем освобождать райев (турецких христиан.– Ю.Д.), чтобы добиться для них равенства прав. Можно ли при этом не прыснуть от смеха?".

Бывшие борцы за свободу – декабристы – превратились в этой войне в активных оккупантов. Опальный Михаил Пущин фактически руководил осадой Эривани. Пушкин прекрасно знал, что весной в Лондоне было достигнуто соглашение о создании независимого греческого государства. "Греция оживала..." – писал он, но сам в данный момент хотел продолжения войны. Его замыслы были связаны со стратегическими планами армии Паскевича в Закавказье, которые он, несомненно, знал хотя бы в общих чертах. Планы эти имели в виду захват черноморских портов Трапезунд и Самсун. Оттуда можно было легко отправиться морем в Грецию или дальше в Европу.

Путешествие на Кавказ описано и самим Пушкиным, и его знакомыми, и несколькими поколениями пушкинистов. Очутившись на Северном Кавказе, Пушкин начал вести "Журнал путешествия в Арзрум". Но ни в этом журнале, ни в "Путешествии в Арзрум", весьма обтекаемо написанном на основе этого журнала, почти нет столь свойственной Пушкину открытости мысли и чувства. Писатель невероятно осторожен на слова, так умело обходит острые углы, заполняя текст второстепенными подробностями, что становится скучным. Задержим внимание на нескольких деталях.

Пушкин оглядывает Россию, будто он иностранец. В прозе и в стихах ("Прощай, любезная калмычка!") безо всякой романтики рассказывает он о встрече с женщиной, в которой с сожалением не обнаруживает ничего ни от француженки, ни от англичанки. Но француженки и англичанки ему недоступны, и вот философское обобщение, родившееся, пока ему запрягали лошадей:

Друзья! Не все ль одно и то же:

Забыться праздною душой

В блестящей зале, в модной ложе

Или в кибитке кочевой.

В прозе эта легкость исчезает. Он ругает еду, которую калмычка ему подала: ничего гаже того, чем его угостили, он не может себе представить. Он рассчитывал и на другие услуги этой женщины, но на деле, кажется, забыться не удалось.

По пути поэт то и дело встречает знакомых, суть встреч, если они не были случайными, остается для нас загадкой. В Карагаче Пушкин получил из Петербурга порядочный куш за свои сочинения. Шампанское лилось рекой. По дороге ухитрился стать секундантом на дуэли, которая кончилась примирением. Он проехал Осетию в своей тяжелой петербургской карете, но из аула Коби отправил ее на стоянку во Владикавказскую крепость, а далее стал продвигаться верхом. Военно-Грузинская дорога была проложена русскими войсками за тридцать лет до поездки Пушкина и находилась в ужасном состоянии. К дорожным опасностям примешивались военные: без сопровождающей охраны двигаться рискованно. Пушкин был любопытен, посетил сначала немецкую колонию, а потом колонию шотландских миссионеров. По дороге он присматривался, проверяя бдительность полицейских кордонов своим любимым методом. Вместо документов предъявил офицеру черновик стихотворения "Калмычке", а тот по неграмотности принял его за разрешающую бумагу.

В день своего тридцатилетия Пушкин добрался до Тифлиса, где оказался в обществе знакомых, устроивших в его честь празднование. Но чтобы попасть дальше, на передовую, требовалось получить разрешение командующего, графа Паскевича. Через несколько дней, когда разрешение было получено, Пушкин заспешил далее в сторону границы.

Мы можем лишь приблизительно представить себе чувства, с которыми он приближался к рубежу, отделявшему Российскую империю от Турции, от иностранной державы. В последнюю минуту Пушкин дернул коня за поводок и помчался к границе. В "Путешествии в Арзрум" описание этого события, нам кажется, своей искренностью вырывается из остального олимпийски спокойного повествования.

"Вот и Арпачай",– сказал мне казак. Арпачай! наша граница!.. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою. Долго вел я потом жизнь кочующую, скитаясь то по югу, то по северу, и никогда еще не вырывался из пределов необъятной России. Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег". Итак, он вырвался на свободу. Он вне контроля, его больше не будут преследовать, наконец-то мечтания сбылись: Пушкин – за границей. Впрочем, отрезвев мгновенно, осознал он горечь реальности, состояние человека, видящего, как без него уходит его пароход. "Но этот берег был уже завоеван: я все еще находился в России".

Каким эмоциональным становится, увидев границу, Пушкин, обычно скупо употребляющий восклицательные знаки. Сколько разочарования в последней фразе! Да и "никогда еще не вырывался из пределов" сказано точно. Мог сказать "не выезжал", "не был", "не путешествовал", "не покидал", а написал "не вырывался". И про "заветную реку"... Пограничную эту реку мог назвать любым приемлемым словом, а назвал "заветной". Тут же вспоминается "Заветным умыслом томим...". В этом тексте поэт словно обращается к тем, кто будет утверждать, что он не особенно стремился выехать. Расставался он с родиной не как-нибудь, а "весело". А когда узнал о том, что он "все еще" в России, веселость его улетучилась.

В одной из книг мы нашли такой эмоциональный комментарий к этому месту в "Путешествии в Арзрум": "И вот теперь Пушкин стоял на границе. Ему были известны разговоры о стратегических планах турецкой кампании. Паскевич думал достичь Трапезунда и Самсуна. Через тот или другой порт легко попасть в Европу. Боже мой! Может быть, это сейчас самое главное: бежать, переступив Арпачай?".

"Арпа-чай" по-персидски значит "Ячменная река"; Арпачай служит естественной границей между Арменией и Турцией и впадает в Аракс. Но, разумеется, "переступив Арпачай", Пушкин бежать не мог: пока он добирался сюда, граница передвинулась, ушла вместе с наступающей армией. И надо было двигаться дальше. К тому же на берегу Арпачая поэт был не один, а с сопровождающим. Русские войска быстро продвигались по чужой территории. Поэт двинулся им вослед. Через четыре дня он оказался в военном лагере.

Цепь поступков, им совершенных, подчас трудно понять и объяснить. День рождения монарха он отмечал льстивыми тостами. Что это было: проявление патриотизма и любви к царю или тактический ход? Об отчаянной отваге поэта, в сюртуке и круглой шляпе скачущего на неприятеля, написано много. Стремился он действительно сделаться героем или уже видел выход в смерти и искал ее?

Пушкину нравилась война, военная карьера. Старый приятель его Липранди считал, что из поэта мог получиться выдающийся военный. По характеру своему он рвался в драку, хотел участвовать в битвах. Семь лет назад Пушкин мечтал вместе с Байроном освобождать Грецию. Теперь он с правительственным войском участвует в закабалении кавказских народов. Казалось, он на себе хотел испытать вариант окончания "Евгения Онегина", согласно которому Евгений должен был стать декабристом, а затем погибнуть на Кавказе. Позже, отказавшись от этого варианта, поэт так и не придумал литературной развязки жизни своего героя.

Впрочем, смерть Пушкина здесь грозила оказаться и менее героической. Его могли просто пристрелить из засады, он рисковал потерять голову при артобстреле. А то и еще глупее: "Не турецкие пули и сабли были опасны в этой бешеной скачке, а возможность упасть с усталым конем и быть затоптанным своими же",– писал свидетель.

Пушкин спокойно рассказывает о трупах, валявшихся на его пути. Он рисковал жизнью: сакля взорвалась через 15 минут после того, как он вышел. Он принял участие в перестрелке с турками и в набеге на них. Военный историк Н.Ушаков вспоминал, что в атаке Пушкин подхватил где-то пику и отчаянно поскакал вперед один, как типичный новобранец, но его догнал опытный майор Семичев, посланный Раевским, и "вывел насильно из передовой цепи казаков". Первое издание своей книги, вышедшее в 1836 году, Ушаков подарил Пушкину. Впрочем, не известно, так ли это было, как писал Ушаков, и было ли вообще: есть расхождения во времени и деталях, которые вызывают сомнение.

Этого странного человека в штатской черной одежде солдаты принимали за немецкого пастора и звали батюшкой. Пушкин, добравшийся до передовой, уже не был таким общительным, как раньше. Он избегал новых знакомств и сходился только с прежними своими приятелями, при посторонних был молчалив и казался задумчивым. Большую часть времени он проводил с Николаем Раевским, в палатке которого собирались свои. Пушкин никогда не расставался с чемоданом, в котором у него лежали рукописи и пистолеты.

"В стратегический план главнокомандующего отдельным кавказским корпусом Паскевича,– пишет Л.Гроссман,– входило завоевание черноморских портов Трапезунда и Самсуна, откуда так легко было "поехать посмотреть на Константинополь". Русские подошли и начали готовиться к осаде города Арзрум, важнейшей стратегической точки в русско-турецких войнах. Паскевич торжествовал. "Вы истребили врага совершенно,– говорилось в его приказе.Для вас открыт теперь путь в недра тех стран Азии, где две тысячи лет живет слава побед великого Рима. Идите туда с радостью, достойные воины!".

Упоминание Рима не случайно не только потому, что тут присутствует навязчивая идея Третьего Рима – Москвы. Арзрум был древнейшей крепостью, воздвигнутой еще римлянами, принадлежал Византии, Османской империи. Выяснилось, однако, что штурм для взятия этого лакомого куска не понадобился: турецкие войска покинули город без боя, и 27 июня русские спокойно вошли в Арзрум.

Командующий Паскевич, поселившийся в арзрумском дворце Сераскира, распорядился пригласить Пушкина в гости. Вместе с Игнатием Абрамовичем, ординарцем графа, поэт посетил гарем Осман-Паши. Паскевич подарил Пушкину саблю. Пушкин побывал в лагере, где были случаи заболевания чумой, после чего вдруг – и это тоже странно – заспешил назад в Россию. Кульминационный момент всей поездки в тексте "Путешествия" смазан, нелогичен, не аргументирован. На три дня Пушкина задержали в карантине, а 28 августа он выехал из Тифлиса в Москву, о чем было донесено в Третье отделение. Собирая материалы для этой книги и объехав все места в России, в которых побывал Пушкин, мы нацелились было и на Арзрум. Но эта часть территории была возвращена Турции и, таким образом, снова превратилась в заграницу, куда путь для нас, как когда-то для Пушкина, был из России закрыт.

Глава семнадцатая.

"ЖАЛЬ МОИХ ПОКИНУТЫХ ЦЕПЕЙ"

Туда б, в заоблачную келью,

В соседство Бога скрыться мне.

Пушкин.

Побег поэта за границу не состоялся, хотя намерения у Пушкина были серьезные. Уехав из Петербурга и Москвы, Пушкин писал домой мало. За пять месяцев, что он отсутствовал, сохранилось только одно краткое письмо в Москву, Федору Толстому, о дорожной скуке и опасностях в горах. Вся корреспонденция с Кавказа перлюстрировалась в Москве, и приходилось быть осторожным. Ни в письме к матери Натальи Гончаровой, написанном перед отъездом, ни в письме к Толстому с дороги нет ни слова о невесте или о том, когда он собирается вернуться.

Однако есть косвенные свидетельства, что Пушкин письма посылал. Так, он отправил сразу несколько писем с адъютантом Паскевича Александром Дадиани, своим дальним родственником, которого Паскевич послал с донесениями в Петербург. Но отправил эти письма Пушкин, когда решил возвращаться назад. Почему же он не довел дело, на которое затратил столько сил и времени, до логического конца?

От самого начала замысел натыкался на препятствия. Чувство предвидения, которое раньше Пушкина не подводило, на этот раз изменило ему. В очередной попытке реализовать юношескую мечту о заморских краях он рассчитывал на помощь друзей. Но вереница смертей, которую раньше не прослеживали биографы, сопровождала поэта по мере его продвижения к Турции.

По дороге туда он встретил гроб с телом Грибоедова, убитого в Тегеране фанатиками-персами. Тынянов считал, что Грибоедов не хотел возвращаться в Россию. Возможно, Грибоедов примеривался к поступку собственного героя Чацкого, и Пушкин об этом догадывался или знал. За год до смерти, перед отъездом в Персию, Грибоедов писал Екатерине Булгаковой: "Прощаюсь на три года, на десять лет, может быть, навсегда".

Тело Грибоедова было выдано персидской стороной через пять месяцев после убийства. Изуродованный труп протащили по улице за руку и бросили в выгребную яму. Спустя две недели по требованию русского правительства труп якобы нашли и выдали. Месяцы спустя установили по простреленной руке, что это Грибоедов (об этом упоминает и Пушкин в "Путешествии в Арзрум"), но, отвечая на наши вопросы, специалисты в Тбилиси доказательств не прибавили. Могила Грибоедова условная, возможно, в ней лежит тело другого человека, перса с простреленной рукой, по другим сведениям,– случайный труп уголовника.

Именно благодаря поручительству Грибоедова, сделанному раньше, Пушкин все же смог попасть в район действующей армии. Паскевич, давший разрешение Пушкину, высоко ценил Грибоедова и был его близким родственником. Теперь Грибоедов его больше не ждал, и у Пушкина появились плохие предчувствия. Хотя Пушкин и написал, что смерть Грибоедова была "мгновенна и прекрасна", вряд ли поэт отправился в путь, чтобы найти такую же смерть на Кавказе для себя.

В Тифлисе умер губернатор Николай Сипягин, с которым поэт раньше встречался у Всеволожских. Сипягин входил в число участников Российско-Закавказской компании, о которой мы упоминали выше. Пушкин в "Путешествии" отмечает его смерть мимоходом, хотя и пересказывает одну из версий. У современного грузинского автора сказано, что смерть Сипягина, которому было 43 года, наступила "при загадочных обстоятельствах". Следом были уничтожены сипягинские письма. Его имущество было вынесено на улицу и поспешно продано с торгов. Ходили слухи, что Сипягин с единомышленниками планировал осуществить военный переворот в Грузии.

Два с половиной месяца спустя при таких же странных обстоятельствах умер начальник дипломатической канцелярии Паскевича Ф.Хомяков, а вслед за ним – один из пайщиков компании француз Кастелла. Со смертью организаторов идея этого странного предприятия, сулившего деньги, очень нужные Пушкину для жизни на Западе, заглохла. А отчаянная надежда выиграть эти деньги в карты, которая не покидала поэта ни до, ни во время поездки на Кавказ, тоже оказалась несбыточной.

Принятие Пушкиным окончательного решения совпало с еще одной смертью. Отряд генерала и декабриста Ивана Бурцова, с которым Пушкин был знаком добрых двадцать лет, посланный в разведку на турецкую территорию, пробивался к Черному морю той самой дорогой, которая занимала Пушкина. Город Байбурт был примерно в двух третях пути до порта Трапезунд. Сосланный на Кавказ Бурцов, благодаря своему мужеству и героизму, дослужился до генеральского чина. И вот он был тяжело ранен. Потеряв командира, отряд начал поспешно отступать. Весть эта распространилась среди турок; с криками о священной войне и мести они устремились на русских. "Жаль было храброго Бурцова,написал позже Пушкин,– но это происшествие могло быть гибельно и для всего нашего малочисленного войска, зашедшего глубоко в чужую землю и окруженного неприязненными народами, готовыми восстать при слухе о первой неудаче".

В "Путешествии в Арзрум" Пушкин пишет, что узнал о смерти Бурцова 19 июля от Паскевича, который выразил огорчение смертью своего приближенного. Это произошло в день, когда он решил двигаться обратно. Однако фактически Бурцов умер спустя три дня. Если Пушкин услышал об этом, еще находясь в ставке Паскевича, то это также могло повлиять на его решение отказаться от побега в Турцию. А если он узнал об этом уже на обратном пути и позже просто присочинил огорчение Паскевича, то это известие не могло не поразить поэта, добавить к мартирологу еще один труп и убедить, что бегство к туркам было невозможно.

Пушкин долго готовился к поездке, но реальную ситуацию на Кавказе до того, как туда попал, представлял себе плохо. Он любил слушать турецкие песни еще в Кишиневе. Ему нравились турчанки. Он сам любил вспомнить, что его предок попал в Россию через Турцию. Константинополь имел для него особую притягательную силу: именно оттуда Ганнибал был прислан в качестве подарка Петру I. По-видимому, поэт переоценивал силу русского оружия, надеялся, что быстро захватят морские порты, а в них будет первое время неразбериха и отсутствие контроля. Оказавшись у Паскевича, он прочитал депешу Николая I от 30 июня 1829 года, останавливающую войска в связи с международными трудностями. "...Я предполагаю,– писал царь,– что Трапезонт не уйдет из рук ваших...".

Недовольство тем, что Константинополь не оказался захваченным, можно увидеть в пушкинском стихотворении "Олегов щит". Русские войска пробирались к Константинополю под предлогом защиты Святых мест. Но Англии все было ясно, и она преградила путь русской армии под тем же предлогом. Русская военная машина забуксовала. Расчет на то, что русские достаточно приблизятся к морю, не оправдался. От Арзрума до моря оставалось верст 200 – минимум три дня пути по плохим горным дорогам, притом одинокому путнику без всякой охраны и без сопровождающих проводников.