Текст книги "Под кодовым названием «Эдельвейс»"

Автор книги: Юрий Ячейкин

Соавторы: Петр Поплавский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Глава третья. КРИПТОНИМ «ИСТОРИК»

«Братья кавказцы, кабардинцы и балкарцы, чеченцы и ингуши, черкесы и адыгейцы, карачаевцы и калмыки, осетины и трудящиеся многонационального Дагестана! К вам обращаемся мы, самые старшие представители кабардино – балкарского и чечено – ингушского народов, которые собственными глазами видели ужасы, принесенные злобным Гитлером в наши родные горы. Мы спрашиваем вас, можем ли мы допустить, чтобы немецкие разбойники грабили селения, убивали старого и малого, насиловали наших женщин, порабощали наши вольнолюбивые народы?»

Женщина в белом халате читала газету «Герой Родины». Читала сосредоточенно, целиком углубясь в текст на сероватой газетной бумаге, текст, что горел огнями пламенных чувств и страстей, призывал к борьбе, вдохновлял верой в победу. Она не видела майора, который уже несколько минут стоял перед ней неподвижно и парадно, словно на часах. Он любовался ею и радовался этой короткой передышке в его сложной, скупо поделенной на краткие минуты службе. Порой минуты для него складывались в обоймы пистолета, где секунды, словно пули, плотно пригнаны одна к другой, жестко сжаты пружиной обязанностей и заданий. И найти среди них какой–либо просвет на такое вот праздное любование чутким и нежным женским лицом казалось волшебством. И он замер перед этим неожиданным чудом, на какой–то миг освободился от служебного напряжения, торжественный и встревоженный этим минутным счастьем. Перед ним сидела милая, с мягкими чертами лица женщина в золотой короне из кос. Золотое тепло исходило от ее мягкого, миловидного лица. Ему захотелось увидеть ее глаза, и он тихо прочел вслух серые буквы, хотя они прыгали перед его глазами вверх ногами зелеными и красными чертиками:

– «Мы, народы Северного Кавказа, знаем, что наша сила в неразрывной дружбе между собой и в братской помощи великого русского народа. Так поднимемся же все как один, независимо от возраста и национальности, на священную войну с гитлеровскими убийцами и насильниками. Добудем желанную победу в смертельном поединке с ненавистным врагом».

Она оторвалась от текста и глянула на майора. Был он статен, широк в плечах и тонок в талии, с густыми черными бровями вразлет, жгучими, черными глазами, горбоносый, с аккуратными мягкими усами. Настоящий горец.

– Почему не в халате? – спросила она сухо. – И вообще, вы ведь читаете текст даже вверх ногами. Почему же не прочитали внизу, что вход в госпиталь в верхней одежде категорически воспрещен? А вы нависли надо мной без халата да еще с пистолетом.

– Впервые слышу, чтобы гардероб переоборудовали на арсенал, – пошутил он. – Но вы способны обезоружить без всяких словесных ультиматумов… Однако позвольте представиться – майор Анзор Тамбулиди, из штаба фронта.

– Тамара Сергеевна, – назвала она себя, удивленно разглядывая гостя. – По какому делу? На раненого не похожи…

– Не везет… Но у вас находится на излечении капитан Калина. Знаете такого?

– Что именно вас интересует?

– Его самочувствие.

– Почти здоров. Если бы не крепкий организм, то он со своей травмой надолго бы у нас застрял.

– Замечательно! Тогда зовите.

– А вот это невозможно.

– Почему?

– А потому, что ему со вчерашнего дня разрешены прогулки за пределами госпиталя, и он немедленно этим воспользовался.

– Так, – протянул Анзор Тамбулиди, – где же мне его теперь искать? Может, подскажете?

– Почему бы и нет?

– Так где? В каком поле искать ветра?

– На центральной площади. Там сегодня митинг. Так что, товарищ майор, – посочувствовала она, – вам придется искать не ветра в поле, а иголку в стоге сена.

– Это не беда! – бодро ответил Анзор. – За ветром еще и гоняться надо, а иголку только искать.

Костя Калина ходил с палкой, выструганной собственноручно из ясеневой ветки. На палке торчали симпатичные сучки. Было бы не худо одеть их в серебро. Тбилиси славится мастерами по этому делу. Да, надо бы… После войны. На память. Если останется жив. Если минует его вражеская пуля.

т

Калина пристроился на краю площадки, на выходе из узкой уличной щели, между старинными, возведенными не на один людской век, каменными домами. Он никогда не лез на глаза, он старался даже в толпе оставаться неприметным, чтобы никто не мешал его мыслям и чтобы он сам, даже невольно, не помешал кому–то. Кроме того, еще слегка побаливало в груди, и Костя берегся всего, чтобы скорей выздороветь, чтобы как можно быстрей вернуться к побратимам – окопникам.

К сожалению, совсем не громкие это слова – жизнь и смерть, а ежедневная будничность, которая питается последним вздохом солдата и умывается последней каплей его горячей крови. Вспоминая о павших и живых друзьях, Костя испытывал порой стыд. Стеснялся чистых простыней и горячей еды. Он укорял себя за то, что торчит в госпитале, как ему казалось, тыловым дармоедом.

А на площади – человеческое море, затопившее не только мостовую, но и прилегающие улицы. Люди заполонили все балконы. Над пилотками и военными фуражками, горскими папахами и кубанками, черными платками вдов и матерей погибших сынов трепетали военные знамена, транспаранты и плакаты.

Костя вглядывался в сбитую за ночь трибуну, покрытую кумачом, которая поднялась посреди густого человеческого моря и с которой гневно и страстно звучали знакомые еще с мирных времен голоса академиков Орбели и Бериташвили, Героя Советского Союза Гакохидзе и бакинского нефтяника Харитонова, и очень выразительно – писателя Киходзе, поэта Самеда Вургуна и народной артистки СССР Айкунаш Даниэлян. Их голоса сливались в единый могучий голос, звавший на беспощадную борьбу с фашистскими захватчиками. И этот голос, усиленный громкоговорителями, слитый воедино в «Воззвании ко всем народам Кавказа», грозно гремел над тысячеголовой площадью:

– Мы превратим в неприступные рубежи каждую горную тропу, каждое ущелье, где врага будет ожидать неумолимая смерть!

Седоголовый Кавказ отдавал социалистической Родине все – сотни тысяч сынов и дочерей для фронта, богатства свои – высококачественный бензин и каучук, марганец и медь, боеприпасы и снаряжение.

Легкое, осторожное прикосновение к плечу вывело Костю из задумчивости. Рядом остановился статный майор, глядевший дружелюбно, по – товарищески, словно давно уже они были близки. Но память не изменяла Калине: они виделись впервые.

– Капитан Калина? – спросил майор, хотя было ясно, что и сам он уверен в этом, и посему, вероятно не ожидая ответа, тихо добавил: – Еле разыскал… Я из Управления контрразведки фронта. Моя фамилия Тамбулиди. Зовут Анзор. Едемте со мной – вас ждут. Машина за углом.

Костя заколебался, вспомнив госпитальный режим, но белозубый майор весело развеял его сомнения:

– Не волнуйтесь, Тамара Сергеевна разрешила везти вас. Без обеда тоже не останетесь. Это я беру на себя. Шашлык по – карски не гарантирую, но «второй фронт» имеется.

– Убедительно! – согласился Костя. – Уговорили…

…В приемной генерала Анзор произнес только одно слово, которое прозвучало здесь как пароль:

– Хартлинг!

Но на капитана Калину оно произвело неожиданное действие. Он весь напрягся, лицо его застыло в настороженном ожидании, рука крепче сжала палку.

Дежурный лейтенант не мешкая деловито снял трубку с телефона без цифрового кода и тоже коротко доложил:

– Товарищ генерал – майор, Хартлинг здесь. – Положил трубку и, показав на высокие массивные двери, пригласил капитана Калину: – Заходите! – И к Анзору: – А вам, товарищ майор, приказано ждать у себя.

Калина поставил под вешалку палку и вошел, ступая четко, по – военному.

– Товарищ генерал – майор, – начал было рапортовать, как и положено по уставу, – капитан Калина…

– Дорогой Костя, наконец–то я тебя вижу! – взволнованно прервал его пожилой человек, стремительно поднявшийся ему навстречу из–за стола.

Был он подвижен и легок не по годам и не по сложению. Время давно старательно выбелило его виски, пронизало седыми прядями когда–то черные волосы, избороздило широкий лоб и лицо резкими морщинами от мыслей и постоянного напряжения. Несмотря на его высокое звание, ничего показного не было в нем – ни поднятого подбородка, ни командного голоса, нит надменного взгляда. Капитан Калина был удивлен совершенно ненаигранным, по – домашнему близким и сердечным обращением, которое прозвучало в этом кабинете совершенно неестественно и даже недопустимо: «Дорогой Костя…» А генерал с придирчивым вниманием разглядывал его, нисколько не скрывая своего волнения, разглядывал со всех сторон, как давно отсутствовавшего сына, он даже не удержался и потрогал его бывалую в переделках гимнастерку.

– Старая – выцвела.

– Выстиранная, – бесцветным, непослушным голосом уточнил Калина.

Генерал замер на миг, внимательно взглянул ему в глаза, потом направился к столу и поднял телефонную трубку. Набрал номер и заговорил, с дружелюбным укором поглядывая на капитана:

– Нонна?.. Да, это я… Ты знаешь, кто сейчас у меня? Представь – Костя, сын Хартлинга!.. Да он, точно он… Что? К нам в гости? Нет, пока что исключается… Он и меня, генерала Роговцева, не соизволил узнать, где же ему узнать генеральскую жену? Я уж и не знаю, как к нему обращаться, не иначе как «товарищ капитан». Костя, как мы его привыкли называть, ныне такое обращение гордо игнорирует… Какой из себя? Орел, настоящий орел! Только худющий и немного пощипанный… Но ты бы его узнала – вылитый отец… Ну как я могу его к нам приглашать, если он даже меня не желает узнавать? Что же мне, разводить салонные церемонии, знакомя вас? Да и вообще, разве насупленный капитан пара такому вот удалому генералу?..

Смутное воспоминание детских лет вдруг всплыло из глубин памяти. Когда–то, давным – давно, это полное лицо было худощавым, седые волосы буйно поблескивали шелковой чернотой. Кажется, это он легко взбегал с малышом Костиком на плечах без передышки на пятый этаж, в их московскую квартиру. Не он ли когда–то принес Костику незабываемую радость – первый в его жизни футбольный мяч, а вместе с ним – первое мальчишеское горе? Они начали азартно футболить в квартире, пока не зазвенело стекло в окне, а мяч не вылетел на шумную улицу. Пока мчались с пятого этажа вниз, прекрасного, замечательного, лучшего во всем мире мяча и след простыл…

– Ого! Кажется, узнал наконец–то, – сказал в трубку генерал Роговцев. – Нонна, кончаем разговор, а то наш любимый Костя снова, будто нерушимая скала, закаменеет… – И к Косте: – Узнал?

– Узнал, товарищ генерал – майор! – заулыбался Константин.

– Ты садись, – предложил Роговцев, – Вот не знаю, когда ты в последний раз видел отца?

Калина пристроился к краю стола. Заметил две папки – одну с обычным названием «Личное дело» и надписью от руки «Калины Константина Васильевича», другую с криптонимом «Историк».

– В тридцать шестом году, – ответил.

– Да, именно тогда мы с ним отбыли в Испанию. А последний раз я видел его в сороковом году, интернированного французами в Алжире как подданного «третьего рейха».

Калина понял, что Роговцев дает ему возможность прийти в себя, обвыкнуть и даже своим мимолетным воспоминанием подтвердил, что так оно и было, ибо из Алжира коммунист, боец тельмановского батальона Хартлинг не вернулся.

– А как мать?

– Не знаю. Поехала летом сорок первого года на Винничину к сестре в деревню отдохнуть. Там сейчас немцы…

– Невесело… А сам как? Ранение беспокоит?

– Да я уже совершенно здоров!

– Ну, еще не совсем, лицо вон бледное… Палку свою, наверное, в приемной оставил?

– Бледный, потому что мало бываю на воздухе. На палку опираюсь, так как мало двигаюсь. А выстругал ее для развлечения. Все бока в госпитале отлежал.

Калина понимал, что попал к Роговцеву не случайно, как не случайно на столе оказались две папки – его «личная» й. другая, пока что таинственная, с мало о чем говорящим криптонимом «Историк». Хотя, если подумать… Ведь он, Калина, закончил исторический факультет Московского университета и в последний мирный год, цветущей весной, защитил кандидатскую диссертацию.

Роговцев положил свою тяжелую ладонь на папку с криптонимом и сказал:

– Возникла ситуация – до зарезу нужен наш человек, чтобы и молод был, и в истории разбирался, ну и на немца был похож. Работа в таких случаях – сам знаешь… Наконец кладут мне на стол личное дело. «Вот, говорят, лучшего не найти!» Это значит, тебя, Костя, так высоко аттестуют… А я еще и не знаю, о ком речь идет. Раскрываю дело, гляжу на фото и восклицаю: «Так это же он!» А ребята перепугались, что их труд насмарку пошел: раз, мол, генерал узнал, значит… «Кто же он?» – спрашивают дрожащими голосочками. Я им и втолковываю: «Сын коминтерновца Хартлинга, моего боевого товарища!» Ну, на лицах ребят – прямо Первомай…

– В самом деле похож? – тоже удивился Калина.

– Ясное дело, не две капли воды, но сходство есть. У вас одинаковый североевропейский тип лица. На улице можно спутать. А впрочем, сам взгляни, что в этой папке, – и генерал подвинул ее к Калине. – Даже военные звания у вас совпадают, – пошутил Роговцев, – он – немецкий гауптман, ты – советский капитан.

Прежде всего – фото. Верно, не две капли, но если надменно вскинуть подбородок и напустить на лицо спеси, в сумерках не различишь. «В сумерках, а разглядывать будут днем…» Специальность – историк, воспитанник Берлинского университета. Фамилия Шеер.

А генерал, глядя на сына, думал про отца, про того Хартлинга, рабочего – металлиста из Гамбурга, который в первый же год гражданской войны с оружием в руках стал на защиту пролетарской революции в России, а после войны женился на чернобровой, ясноглазой девушке Василине. Отцовская судьба была переменчива, и сыну дали фамилию матери – Калина. Костику не исполнилось еще и года, когда родители выехали в Германию как «беженцы из большевистского плена», а фактически – на партийную работу. Он был верным сыном рабочего класса Германии, надежным и испытанным функционером самого Тэдди, несгибаемого Эрнста Тельмана. Тэдди и послал в 1930 году Хартлинга снова в Страну Советов, на партийную учебу. Вернуться в Германию не пришлось – к власти пришли фашисты. Первый фронт борьбы с коричневой чумой пролег по опаленной солнцем земле Испании, и немецкий коммунист Хартлинг грудью защищал Республику в передовых окопах.

Однажды на мадридской улице, когда Республику душили враги, когда последние батальоны, отстреливаясь, уходили на восток, возле Роговцева остановилась машина. За рулем сидел Хартлинг. «Брат, – сказал он, – за мной гонятся… Возьми пакет, в нем документы о преступлениях немецких фашистов… Передай руководству Коминтерна… И еще – Костя! Не оставь его, будь ему отцом, если что… Прощай, брат!» И машина рванулась по пылающей улице. А в Москве до сих пор Хартлинга – отца ждет орден Красного Знамени.

И сейчас генерал ощутил, как трудно ему быть с сыном побратима, возможно уже погибшего, с сыном, которого он сам отправляет в тыл врага на смертельно опасное дело. Не почудится ли ему голос, пусть даже в тревожном сне, голос, что будет рвать ему сердце: «Я просил тебя, брат, сберечь сына, а ты не сберег…»

– Костя, сколько тебе исполнилось лет, когда ты возвратился в Советский Союз?

– Двенадцать.

– Двенадцать лет ты жил среди немцев, говорил на их языке…

– Да, мне больше пришлось изучать русский.

– В сороковом году ты находился как научный работник в Германии. Хорошо знаешь Берлин?

– Думаю, неплохо. Все–таки год стажировался в непоседливом студенческом окружении. – И, минуту поколебавшись, Калина отважился спросить: – Неужели Берлин?

– Э, нет, Костя, наоборот – из Берлина…

– Понимаю, – задумчиво проговорил Калина, – но сумею ли? Я ведь военный ровно столько, сколько длится война…

– Ты разведчик, Костя. Кроме того, знание истории, владение немецким почти с рождения – все это твои плюсы. А опыт работы среди врагов в ближнем тылу? Знаю: тебе уже приходилось надевать форму вражеского офицера…

Генералу было известно, что Калина находился с оперативно – чекистской группой в тылу немецко – фашистских войск, где проводил разведывательно – подрывную деятельность против врага, пока немецкая контрразведка не напала на его след и не начала преследовать группу. Выход был один – перейти линию фронта.

Во время боя, который завязали советские войска, обеспечивая переход группы, Калина был ранен. Но все это уже позади, и сейчас генерал готовил Калину для выполнения нового задания.

– Кстати, – заметил генерал, – Шеер, по сути, тоже гражданский человек, военную форму надел лишь два месяца тому назад. Звание гауптмана – чисто символическое, согласно его положению. Оно имеет исключительно вспомогательную функцию – дать возможность свободно и на равных чувствовать себя среди военных. Поэтому оно не очень высокое, но и не маленькое. Можно сказать – рассчитанное. Понял? Шееру необязательно знание воинско – академических тонкостей, его, скажем, гражданская манера поведения – оправданна, поэтому о каких–то там особых требованиях к нему согласно уставу не может быть и речи. Другое дело – профессиональные знания, научные. А они–то у тебя есть.

– И все же необходима подготовка.

– Безусловно. И она будет. Теперь перейдем конкретно к делу. На Шеера партизаны напали случайно трое суток тому назад – охотились на штабистов. В ту же ночь удалось перебросить его к нам. Сегодня утром он уже заговорил.

– Быстро, – скептически прищурился Калина. – И что же, правду говорит?

– Что можно, немедленно сверяем. Складывается впечатление, что говорит правду.

– Всю правду? – недоверчиво переспросил Калина.

– Кажется, не скрывает ничего. Но ты сам с завтрашнего дня будешь с ним беседовать. Тогда и убедишься.

– Допустим – говорит правду. Только правду, и ничего, кроме правды. Но как вам это удалось за такой короткий срок? Все–таки он птица не простого полета.

– А, вон ты о чем! – рассмеялся генерал. – Это все психологические эксперименты твоего сегодняшнего опекуна – майора Тамбулиди. Он этого Шеера два дня возил на массовые митинги в Орджоникидзе и Грозный, Малгобек и Беслан, довез даже до Кизляра. Шеер – типичный продукт интеллектуальной фашистской муштры, но, к счастью, оказался человеком объективным, мыслящим, с головой на плечах. Он осознал, что война для него закончилась раз и навсегда, а конец «тысячелетнего рейха» – дело «исторически минимального времени». Это его слова. Больше всего его поразила упрямая осада военкоматов подростками, которым еще не пришел срок идти в армию… Одним словом, он начал разговаривать!

– С каким заданием он ехал?

– Вот это и является главным! Для нашего дела, разумеется… У него далеко идущие замыслы – написать историко – документальную книгу, нечто наподобие своеобразной летописи о молниеносном завоевании Кавказа – ворот в колониальную Азию с Индией включительно. И поэтому ему разрешено бывать во всех частях, обращаться за помощью и информацией ко всем штабам, службам и ведомствам. Работа подвижная, никакими маршрутными инструкциями не ограничена, инициативная, на первый взгляд бесконтрольная. Ясно?

– Здорово! – загорелся Костя, поняв, какой редкостный случай выпал на руки чекистов.

– Но и тут, к сожалению, не все гладко, – вел дальше Роговцев, – Шееру нужен рабочий, базовый пункт, и он ехал в заранее избранный городок. Возникает вопрос: а почему не в Пятигорск, где ныне размещается штаб Клейста? А потому, что, надеясь на определенные выгоды и максимальное содействие, он ехал к приятелю своего отца, штурмбанфюреру СС Хейнишу, который именно в этом районе возглавляет службу безопасности.

– Но ведь тогда!..

– Нет, Шеер – сын уверяет, что его отец был дружен с Хейнишем по службе, и даже когда–то в чем–то неплохо посодействовал теперешнему штурмбанфюреру. По его словам, Хейниш никогда не появлялся в их семейном КРУГУ>так как мать Шеера не разделяла идеологии фашизма.

– Интересно… А отец?

– Погиб в первый же день войны под Брестом. Таким образом, выходит, что Хейниш никогда не видел Шеера – сына. Однако мы еще проверим это на всякий случай…

– А если Хейниш имеет семейное фото?

– Вот тут должно сыграть ваше сходство. Однако мы заговорились, а программа твоей подготовки уже на сегодня очень уплотнена. Мало времени! Ведь Шеер не может путешествовать неопределенно долго. Так что придется тебе много поработать, и на воздухе бывать, чтоб не быть таким бледным, и двигаться, чтобы мускулы окрепли.

Генерал Роговцев поднял телефонную трубку:

– Майора Тамбулиди прошу ко мне!

Потом подошел к шкафу и раскрыл его. Там рядышком висели два мундира немецкого гауптмана. Один – настоящий, с плеч Шеера, другой – новенький, скопированный. – Ну–ка примерь, поглядим – подойдет ли на твои плечи? Какой выберешь?

– Наверное, лучше надеть старый, а новый взять про запас.

– Верно. Так и задумано. Одевайся!

Едва Калина – Хартлинг застегнул последнюю пуговицу на немецком мундире, как в кабинет вошел майор Тамбулиди.

– Товарищ генерал – майор…

– Как, производит впечатление? – остановил его Роговцев.

– Вылитый гауптман Шеер! – убежденно воскликнул майор.

– Хорошо. Пусть капитан как можно больше ходит в этом мундире. Надо привыкнуть к нему – физически и психологически. Создайте ему, майор, необходимые условия, без лишних глаз, а то ведь сами знаете…

– Будет выполнено, товарищ генерал – майор!

– А сейчас, – Роговцев взглянул на часы, – согласно распорядку вам пора смотреть кино.

– Есть смотреть кино. '

Кинозал управления был невелик – мест на сорок – пятьдесят. Но даже в таком «комнатном» кино сидеть только вдвоем было непривычно, и окружающая пустота сначала отвлекала. Но понемногу капитан Калина обвыкся и с максимальным вниманием стал следить за событиями на экране. Понимал: это не развлечение и не причуда, а специальный подбор знаний, зримый, наглядный, фиксированный материал, каким ему вскоре придется оперировать. Знание Германии помогало Калине видеть и то, что не попало на экран, схватывать детали и нюансы, незаметные для человека несведущего, снова, как когда–то, во время стажировки чутко улавливать ритмы регламентированного нацизма, какого–то ужасающе – театрального бытия целой нации, где с трибун с циклопической свастикой истерически орали в полный голос фюреры и лейтеры, а все остальные, словно по команде, выбрасывали вперед руки.

Кинохроника фашистского разбоя в сжатой в двухчасовой сеанс подборке поражала однообразностью решений и художественных средств. Всюду был накатанный стандарт. Массивный орел в железных латах, держащий в когтях свастику. Разбитый пограничный шлагбаум. Танки вермахта и бомбы люфтваффе. Гибнущие во взрывах города и села. В очередной захваченной столице фанфарный «Хорст Вессель лид» под непременный военный аккомпанемент – ударный грохот вермахтовских сапог. Хвастливое пение убийц.

С дороги прочь! Шагают легионы!..

С дороги прочь! Шагает штурмовик!..

И финал – ораторская истерия Адольфа на берлинском стадионе, где на черном фоне пылающим змеем извивается свастика из тысячи поднятых факелов.

Подкованные сапоги грохочут по мостовым Праги. Колоссаль!

Норвегия и Дания. «Шагают легионы». Гут! Гитлер пританцовывает в Компьенском лесу, подписывая акт капитуляции. Зер гут! Превосходно.

Немецкие танки утюжат Югославию и Грецию. Колоссаль!

В Германию из захваченных и ограбленных стран идут нескончаемые эшелоны с хлебом, мясом, маслом, сыром, курами, утками, коровами, свиньями. Грабители, убийцы, насильники, очумевшие от безнаказанного континентального разбоя, радостно вопят: «Зиг хайль!»

Миски с дармовой жратвой, ложки жадно выскребывают до дна…

22 июня 1941 года. В микрофон берлинского радио среди ночи зловеще сообщает Геббельс:

– Фюрер вручил судьбу Германии в руки немецкого солдата!

«Выравнивание» линии фронта под Москвой под «натиском генерала Зимы».

Фурхтбар! Шреклих! Энтзецлих!..

Страшно! Ужасно! Жутко!..

В тот день Константин Калина забыл свою палку в приемной генерала Роговцева. А вскоре выписался из госпиталя.