Текст книги "Сюжет с вариантами"

Автор книги: Юрий Левитанский

Косой и Селифан
Басня
(Сергей Михалков)

 
Жил в некоем лесу один зайчишка,
  Совсем еще мальчишка,
          Шалунишка
       По кличке Гришка.
     Однажды как-то днем,
    Часов примерно в пять,
Зайчишка Гришка вышел погулять.
А тут, как на беду, из леса выбегает
Охотник Митрофан (по кличке Селифан)
    И прямо в серого стреляет,
Хотя, по счастью, он в него не попадает,
   Поскольку был разбойник Митрофан
         Смертельно пьян.
«Вот повезло, – дрожа, подумал Гришка, –
       А то бы бац – и крышка!..»
  В сей миг из-за ближайшего моста,
       Где зелень так густа,
           Из-за куста
(А попросту сказать – со своего поста)
  Под тихий шум дерев и гомон птичий
 Выходит – кто б вы думали?-лесничий,
   Известный всей округе великан
          По имени Степан.
 Лесничий тот из малых был толковых.
  Наш Митрофан белее стал, чем мел.
И так как права на отстрел он не имел,
  Степан его хотел на пять целковых
           Оштрафовать…
          Но не оштрафовал,
   А чуть ли даже не расцеловал,
     Любезно папиросой угостил
       И с богом отпустил…
Суть в том, что был Степан совсем не тот,
             который…
   К тому же сей негодник Митрофан
 Не первый уже год заведовал конторой
   Строительной артели «Целлофан»,
    За что его и звали Селифан.
 
 
        Мораль сей басни –
      Не кивай на Селифана,
Коль сам ты слаб по части целлофана!
 

Элегия на смерть Джона О'Грэя,
достопочтенного зайца, эсквайра
(Самуил Маршак)

 
Меж речкой Твид и речкой Спей
Где вереск и все прочее,
Жил бедный заяц Джон О'Грэй,
Отец семьи и прочее.
 
 
Хоть был лишен
Наш бедный Джон
Чинов, наград и прочее,
Зато был шерсти не лишен,
Хвоста, ушей и прочее.
 
 
Однажды, три-четыре-пять,
Позавтракав и прочее,
Он в рощу вышел погулять
И, так сказать, все прочее.
 
 
Он был не в бархат разодет,
Как тот бездельник Билли –
Берет с пером и старый плед
Его одеждой были.
 
 
При всем при том,
При всем при том
С бездумною отвагой
Махал он весело хвостом,
Как пикой или шпагой.
 
 
Но у развилки трех дорог,
Где ельник и все прочее,
Его охотник подстерег
И застрелил и прочее.
 
 
Он взял себе берет и плед,
А пух и прах О'Грэя
Трактирщику за шесть монет
Он продал не жалея.
 
 
А тот из Джоновых костей
Сварил бульон и прочее
И этим потчевал гостей
Под крепкий эль и прочее.
 
 
Но все, кто ели тот обед,
И все, кто Джона ели,
Не о трактирщике, нет-нет,
Не об охотнике, о нет –
О Джоне песню пели.
 
 
Вот так под старых кружек звон,
И шутки, и все прочее
Был воскрешен наш добрый Джон,
Отец семьи и прочее.
 
 
И с той поры уж сколько лет,
Как бы воскресший из котлет,
Из супа и все прочее,
Он на земле живет опять
И раз-два-три-четыре-пять
Выходит в рощу погулять
И, так сказать, все прочее.
 

Маленький Гулливер
(Михаил Львов)

 
Чтоб зайцем стать – не надо им родиться
как стать рагу – не надо быть рагу.
Не собираюсь в зайца превратиться,
но бить по зайцу – тоже не могу!
 
 
Напрасно зайцефобы-зайцегубы
ехидно морщат маленькие губы!
Напрасно зайцеловы-зайцестрелы
в меня пускают маленькие стрелы!
И вовсе зря иные зайцефилы
в меня втыкают маленькие вилы,
свои мне предлагают постулаты,
как надевают маленькие латы,
и маленькую должность, и в придачу
мне предлагают маленькую дачу.
 
 
Мне ведом путь, который им неведом:
не зайцеедом быть, а зайцеведом!
И пусть погибну я от зайцелюбья –
но, зайцелюб,
              останусь зайцу люб я!
 

Испытание на преодоление
(Михаил Луконин)

 
Уезжаю на Волгу единственную,
   на единственной «Волге»
               уезжаю к себе на дачу –
замирая от жалости,
     на трудной волне
              веду передачу.
Губами отвыкнувшими
    сложно вздыхаю:
             – За что вдруг убили?
За что вдруг сгубили зайца,
    почему не ласкали его,
                почему не любили? –
Помню заплески гордой радости,
         в конце декабря
                  ушедшего года,
       когда погулять он вышел,
а вы его подняли над землею,
     подняли и не опустили,
                    и он не выжил.
Лестью заманили,
    мягкой смертельной опасностью –
                незавидная участь.
Он тончал и мельчал,
все обдуется, думал, прояснеет,
          но рывок ослабел,
              потерял прыгучесть.
Так это зовется? Так пишется?
         Это и есть?
                  Как же это такое?
Странно все-таки,
          его убили,
            а мне из него – жаркое?
А мне эти клочья кошмара,
     пересвет непоседливой живости,
              громоздится на блюде?
Не маните, не надо,
    глазами в глаза не дразните,
                    слышите, люди?
Все равно я не стану есть его –
            не ждите такое увидеть!
Ну, разве что самую малость,
     отведаю,
             чтобы вас не обидеть.
Худого слова вам не скажу,
    огорчать вас отказом не стану.
Ну, ладно, поставьте –
                 я сам достану.
 

Полезные советы
(Станислав Куняев)

 
Лицо должно быть со щеками,
с клыками быть обязан рот,
чтобы летела шерсть клоками,
когда охотник зайца жрет.
 
 
Охотник должен быть поджарым,
иметь ружьишко за плечом.
А заяц должен быть поджарен
и хорошенько запечен.
 
 
Ведой не будет роковою –
пришить к жилетке рукава.
Должна быть шея с головою
и не пустою – голова.
 
 
Солист не должен петь дуэтом.
Кларнет не должен быть трубой.
Поэт обязан быть поэтом.
Я должен быть самим собой.
 

Сто двадцать лет спустя
(Михаил Светлов)

 
Не в «ЗИЛах» и не в новеньких «Победах»,
не думая, что станут в них стрелять,
два зайчика на двух велосипедах
отправились немножко погулять.
 
 
По по ошибке взятый на поруки,
большая сволочь и антисемит,
охотник к ним протягивает руки
и гнусными зубами шевелит.
 
 
Сейчас начнутся грозные событья.
Мой зайчик закачается в седле.
Но чтоб не допускать кровопролитья,
живут мои герои на земле.
 
 
И если уж дойдет до столкновенья,
я крови все равно не допущу,
я встану посреди стихотворенья,
охотника в лягушку превращу.
 
 
И вы не бойтесь, глупенькие зайки:
я в случае чего вас воскрешу.
Куплю вам в ГУМе трусики и майки
и на свою жилплощадь пропишу.
 
 
Я дам вам пряник и другие сласти,
надену октябрятские значки.
Не надо плакать при советской власти!
У трите ваши слезы, дурачки!
 
 
Пускай горит на мордочках румянец!
Охотника не бойтесь моего!
Я пошутил, ведь он – вегетарьянец,
мясная пища – гибель для него.
 
 
Мне вся его семья давно знакома.
Он не имел оружия вовек.
Он просто заместитель управдома,
вполне интеллигентный человек.
 

Зайцы в водоеме
(Борис Слуцкий)

 
Зайцы не умеют плавать.
И ни близко, и ни далеко…
Одного из зайцев звали Клава.
В это вам поверится легко.
 
 
Клава жил без мамы и без папы.
Он имел имущества – всего –
Две и две – всего четыре – лапы,
уши, хвост – и больше ничего.
 
 
Клава жил как лирик. На природе.
Триста шестьдесят пять дней в году.
Во саду ли, скажем, в огороде
ел
   еду.
 
 
Две морковки. Три. Четыре за день.
Вот и все меню.
А охотник был до мяса жаден,
ел семь раз на дню.
 
 
Был он физик. Не любил природу.
Лирика ему – что острый нож.
Жил одним: загнать бы зайца в воду!
И загнал. А что ж!
 
 
Зайцы, как известно, слабы.
Заяц потонул в воде.
Где теперь его четыре лапы?
Хвост, я спрашиваю, где?
 
 
…Что стрелку? Ни холодно, ни жарко!
Укокошил зайца – и забыл.
Вот и все. А все же Клаву жалко.
Добрый
      заяц
           был!
 

Каменная книга
(Арсений Тарковский)

…после чего начинайте его тушить.

Е. Молоховец. «Подарок молодым хозяйкам». 1911

 
Часы стояли. Шли. Опять стояли.
И время шло по кругу стороною.
Спокойно спали боги на Олимпе,
Водою ионической омывшись,
И ассирийский царь храпел во сне.
Дремали Фивы, Вавилон и Троя,
Атлант, Сизиф, Геракл и Агамемнон,
Афина, Персефона, Филомела,
Арес, Гермес, Пифон и Аполлон,
Омфала, Деянира и Пандора,
Атос, Портос и храбрый Арамис
В обнимку с неразлучным д'Артаньяном,
И лишь одна Елена не спала,
Не та, увы, прекрасная Елена,
Зевеса дочь,– а та, Молоховец.
Как раз сейчас,
             пока вокруг нее
В больших кувшинах,
               в синих ведрах, в банках
Из-под компота
              остывало мясо,
Она своей рукой окровавленной
Ту фразу выводила роковую,
Зловещего исполненную смысла,
Ту самую – «тушить его, тушить!»,
И хоть она, злодейка-лицемерка,
Успела букву Д сменить в том слове
На букву Т, но явственно звучало
Все то же Д – «душить его, душить!».
И я тогда сказал себе:
                     – На свете
Есть много, друг Горацио, такого,
Что и не сразу в голову придет!
Казалось бы, питанье и убийство –
Две вещи несовместные. А так ли?
И не был ли фактически убийцей
Мной создатель книги кулинарной,
Дающий лицемерные советы
Доверчивым хозяйкам молодым?..
 

Песенка о факире Абу-Закире
(Новелла Матвеева)

 
Где тритоны бьют в тамтам,
пребывая в трансе,
где течет река Шампунь
от Шампани вспять,
ехал фокусник-чудак
в старом дилижансе,
ехал зайцем раз и два,
три, четыре, пять.
 
 
Но однажды по пути
из Афин в Марокко
входит парень в дилижанс,
хочет пострелять.
– Предъявите ваш билет! –
говорит он строго. –
А не то я раз и два,
три, четыре, пять!
 
 
Но факир Абу-Закир,
он не из овечек.
Никаким таким парням
с ним не совладать.
Он затенькал, как сверчок,
прыгнул, как кузнечик,
прыгнул раз и прыгнул два,
три, четыре, пять.
 
 
Где течет лениво Ганг
под удары гонга,
парень гонится за ним,
чтобы расстрелять.
Ах, как много тысяч лет
длится эта гонка –
может, год, а может, два.
три, четыре, пять.
 

Восьмое чувство
(Леонид Мартынов)

 
Я с Музой
Глубокою ночью
Шел около «Националя».
Там зайца –
Я видел воочью –
Уже начинять начинали.
Вернее, едва начинали
Опасное это занятье,
Едва ли имея понятье,
Кого они там начиняли.
В соседстве с дымящею печью,
Где блики бегут по обличью,
Владеющий слухом и речью,
Он не был обычною дичью.
И я его видел идущим,
На крыльях упругих летящим,
Бегущим по грядкам грядущим,
Сырую морковку едящим.
Над листьями репы и лука,
Над свеклами бурого цвета
Он несся со скоростью звука,
А также со скоростью света.
Он кланялся пущам и рощам,
И было сравнить его не с чем,
И не был он нищим и тощим,
А был он поющим и вещим.
…Тут некто
Высокого роста
Воскликнул:
– Но как это можно?
 
 
Да, все это было бы просто,
Когда б это не было сложно!
 

Интервью с Вольфом Мессингом
(Роберт Рождественский)

 
Я не верю угодникам.
Надо рассчитывать здраво.
У поэта
с охотником
что-то есть общее, право.
Тот бежит, выбегает,
стреляя
и тем убивая.
Тот сердца разбивает,
на части
строку разбивая.
Беспокойные, нервные,
балаганим
и шпарим по грядке.
Ну, подумаешь, невидаль –
нервы чуть-чуть
не в порядке.
Ну, подумаешь, лесенка –
разве это
значенье имеет!
Вы спросите у Мессинга,
он угадывать мысли
умеет.
Поглядит – как приценится,
чуть подумает,
усмехнется:
– Кто умеет прицелиться –
тот уж фигушки
промахнется!
 

Монолог рано вышедшего погулять
(Евгений Евтушенко)

 
Я не люблю ходить на именины.
О как они надменно имениты!
О именитость наших именин!
А Поженян –
          представьте –
                       армянин!
Но ты нужна мне, милая Армения,
и маленькая звездочка армейская,
и этот снег, что вьется или кружится,
и все, что вами пьется или кушается…
Я шел один по площади Восстания.
А может, просто брел себе в Останкино.
За мною шла машина поливальная,
как старенькая бабка повивальная.
И женщина, Мари или Марина,
клопов
       руками белыми
                     морила.
Она была легка, как лодка парусная
и как икра задумчивая паюсная.
А дворник пел свою ночную арию.
Россия сокращала свою армию.
И только я один не сокращался
и о своем заветном сокрушался:
как совместить охотника свирепость
и зайца повседневную смиренность?
Я разный. Огородник я и плотник.
Я сам себе и заяц и охотник.
Я сам себя ловлю и убиваю.
Сам от себя бегу
                 и убегаю.
Но сколько я себя ни убиваю,
я все равно
            никак не убываю.
 

Зайцерама
(Семен Кирсанов)

 
Там, где врезанный
   в Кордильеры,
огородствует
           огород,
конквистадоры
           браконьеры
зайцу сделали
             окорот.
 
 
Там, в тумане,
         за дымной Сьеррой,
только выскочил
         погулять –
для чего его
           в шубке серой
дваждыдварики
         пятью пять?
 
 
Хулиганствуя,
             хали-гали,
хулахупствуя
            на лугу,
длячегорики
           напугали,
почемурики
          ни гугу?
 
 
Говорю ему –
            У, мерзавец! –
конквистадору
           главарю.
– Умер заяц?
             Не умер заяц!
Чепухарики! –
              говорю.
 
 
Избегая
       финальных арий,
оркестранты,
           играйте туш!
Поместим его
            в дельфинарий,
в планетарий
            звериных душ.
 
 
Пусть морковствует
                  серый заяц,
пусть дельфинствует
                  над водой,
серый заяц-
          незамерзаец,
нуклеарный
          и молодой.
 
 
Перевязанный
            синей лентой,
упакованный
           в целлофан,
пусть несется он,
              турбулентный,
как огромный
            Левиафан.
 
 
Пусть летит он
              в своем убранстве,
убеждаясь
         в который раз:
это – танец
         протуберанцев,
c'est la dance
           des protuberances!
 

Строгая морковь
(Ярослав Смеляков)

 
Не в смысле каких деклараций,
не пафоса ради, ей-ей,
мне нравятся серые зайцы –
те золушки наших полей.
 
 
Мне праздника лучшего нету,
чем видеть опять и опять –
по этому белому свету
тот заяц идет погулять.
 
 
Ни шелка на нем, ни шевьота.
Ни юбок на нем, ни рубах.
Как красный колпак санкюлота –
морковка в суровых зубах.
 
 
Не плод экзотический юга,
чья дряблая кожа пестра, –
а скромная дочь огорода,
больших удобрений сестра…
 
 
Но грозный, как тень трибунала,
сидит на своем чердаке
охотник в коротеньком платье,
с кулацким обрезом в руке.
 
 
Он зайца в ловушку заманит,
морковку его отберет.
Он с этою целью ложится
и с этою целью встает.
 
 
Но вы понимаете сами –
я зайца в обиду не дам.
Высокую чашу питанья
я с ним разделю пополам.
 
 
Я дам ему, может, рублевку
из малой получки моей –
пусть купит другую морковку,
какая еще покрупней.
 
 
Я буду доволен, по сути –
была бы у зайца всегда
в железной домашней посуде
красивая эта еда!
 

Прощание с Ленькой Зайцевым
(Булат Окуджава)

 
Словно бы на зависть грустным арбатским мальчикам,
арбатские девочки, безнадежно влюбясь,
Леньку Зайцева называли ласково зайчиком –
ваше высочество, говорили, и просто князь.
 
 
А когда погулять выходил он с черного хода,
сто прелестных охотниц
                    выбегали из своих засад,
розовые лошади били крылами,
                           начиналась охота,
из которой никто не старался вернуться назад.
 
 
А они в него корочкой, видите ли,
                                 поджаристой,
пирогом с грибами – в семейный, извините, круг.
А он на плечо шарманочку –
                           и пожалуйста,
потому что шофер в автобусе –
                            его лучший друг.
 
 
А он на свои на рыжие, как порфиру,
                                   фуражку.
А он их сам, понимаете, убивал.
И последний троллейбус
                 развозил по Сивцеву Вражку
ситцевых девочек, убитых им наповал.
 
 
Плакала на Смоленской флейта,
                        лесная дудочка.
Бил на Садово-Кудринской барабан любви.
Ночь опускалась,
             короткая, как мини-юбочка,
над белыми дворниками,
                   изящными, как соловьи.
 
 
И стоял, как замок отчаянья,
                      арбатский дворик,
жалуясь, печалуясь, безнадежно моля…
Плачьте, милые девочки,
                    пейте паригорик!
Пейте капли датского короля!
 

Ключик
(Владимир Соколов)

 
Был дождик в полусне,
канун исхода.
Был зайчик на стене,
была охота.
 
 
Был дачный перегон,
грибы, сугробы.
Варили самогон.
Зачем? А чтобы.
 
 
Варили вермишель.
Когда? Вначале.
Когда еще – Мишель,
ау! – кричали.
 
 
Меж всех этих забот,
охот, получек,
он был как словно тот
скрипичный ключик.
 
 
Он смутно различал
сквозь суть причины
концы иных начал,
иной кручины.
 
 
Диван вносили в дом,
тахту с буфетом.
Но суть была не в том,
а в том и в этом.
 
 
И пусть он не был тем,
а все ж заметим,
что был он между тем
и тем, и этим.
 
 
Он частью был всего,
что было тоже.
А впрочем, ничего.
Возможно все же.
 

Не в соли соль
Сонет
(Новелла Матвеева)

 
Окрошка вышла замуж за кисель.
Кастрюлю в жены взял чревоугодник.
А заяц только сел на карусель,
как тут же застрелил его охотник.
 
 
Охотник, был он малый не отсель,
к тому же – бонвиван и второгодник.
Марсель Марсо писал о нем в Марсель
Марселю Прусту: «Плут и греховодник!»
 
 
Известно всем, что черное бело
и нужен бас, чтоб сочинить побаску.
Но заяц ест охотничью колбаску
охотней, чем толченое стекло.
 
 
Не надо прятать соль на антресоли:
не в соли – соль, когда в ней нету соли!
 

Похвальное слово курочке Рябе
из цикла «Сорокалетняя мужчина»
(Евгений Евтушенко)

 
Я слышал, и не раз, такое мнение –
С годами, мол, приходит поумнение.
Я с этим согласиться не могу.
Я знаю их, день ото дня умнеющих,
уже сказать по-детски не умеющих
простое человечное «агу»!
 
 
Есть в поумненье скрытый дух келейности,
елейности и даже бармалейности
с легчайшим даже привкусом грешка.
В нем не хватает детской простодушности
и этой милой мухоцокотушности,
что, скажем, есть у Пети-петушка.
 
 
Пускай они читают книги, умники –
я буду с теми, кто играет в кубики.
Да, мне они понятней и милей,
бесхитростные детские манежики,
чем эти поумневшие мошенники,
кичащиеся умностью своей.
 
 
Пускай с Гомером станем мы погодками –
не разлучусь ни с детскими колготками,
ни с памятью о первом киселе.
Мне потому и счастливо, и празднично,
что так по-детски елочно и прянично
зайчиха-глупость ходит по земле.
 
 
Люблю, придя в жилье свое высотное,
открыть свое окошко невысокое,
чтобы увидеть снова и опять,
как меж пивными и кафе-молочными,
где шляются джинсовые молодчики,
она выходит тоже погулять.
 
 
Зайчиха-глупость – мудрое животное.
В ней что-то есть безмерно животворное,
способное лишь душу укрепить.
И как бы ум, охотничек прославленный,
ни целился рукой своей расслабленной –
ему мою зайчиху не убить.
 
 
Когда, не вняв ни Мастеру, ни Воланду,
лечу через Калугу или Вологду
на материк какой-нибудь другой –
не расстаюсь ни с курочкою Рябою,
ни с дедом и, тем более, ни с бабою,
с любимой моей бабою Ягой.
 
 
Уставший от фигурного катания,
от долгого недетского питания,
я говорю вам детским языком:
не бойтесь этой псевдокарабасности,
пока я жив – зайчиха в безопасности,
клянусь ацидофильным молоком!
 

Вместо послесловия

Вот, собственно, и все, и можно бы на этом поставить точку. Как говорится, автор сделал свое дело – автор может уходить. Но, перелистав еще раз эту книгу, автор услышал вдруг тихий, хотя и достаточно внятный голос: «Помилуйте, как же так!..»

– Как же так, – говорил этот голос (а это был конечно же внутренний голос, внутренний голос самого автора, шедший из потаенных его глубин), – как же так, в труде столь серьезном, основательном и научном – и вдруг да без послесловия! Да это ж было бы не только нарушением всех традиций, но еще и попросту проявлением неучтивости по отношению к собеседнику, благосклонному и терпеливому – все равно как уйти, с ним не простившись...

К чести нашего автора надо сказать, что он и не пытался оспаривать этой как будто бы и простой, но разумной и благородной мысли, а, напротив, тут же принялся за дело, твердо договорившись со своим внутренним голосом, что будет при этом предельно краток.

Итак, перелистав еще раз эту книгу, автор подумал, что будет не лишним напомнить благосклонному читателю две фразы из предисловия.

«Полагаю, что в этом ничего нет обидного, – писал в предисловии автор. – Впрочем, я знал, на что иду».

Так вот, автору сейчас окончательно сделалось ясно, что обидного ничего тут и не получилось. Автор и в самом деле, и вполне искренно, старался не только не обидеть никого из своих коллег и собратьев, но старался, чтобы добро вообще побеждало и торжествовало на этих страницах, и можно ли, в самом деле, найти более неоспоримое подтверждение добрых намерений автора, нежели тот красноречивый факт, что даже главного героя книги, этого маленького длинноухого неудачника, впрочем, исполненного подлинного благородства, автор старался всякий раз выручить из беды, а не отдать его в лапы коварного противника.

Что же касается того, знал ли автор и в самом деле, на что идет, – в этом он до конца еще не уверен. Тем более, что ему, автору, пришлось тут столкнуться с престранным одним феноменом: в последнее время с удивлением он стал замечать, что если кто и обижается на него порой, так это вовсе не те, на кого написал он свои пародии, а как раз те, на кого написать он их почему-либо не сумел.

Но тут уж автор должен со всею категоричностью отмести все обиды и подозренья, ибо никакой такой цели специальной у него не было и быть не могло, а если кому-то всетаки так покажется, то тут уж извините, тут уж, как сказал поэт – вот вам мое стило, и можете писать сами!

Высказав эти последние, немаловажные для него соображенья, автор с чистой совестью и с чувством исполненного долга прощается с благосклонным читателем и, поблагодарив его за терпенье, вновь удаляется под покровительство любимой им неизменно музы Эвтерпы, надеясь, как всегда, на доброту и отходчивость мягкого ее женского сердца.

Юрий Левитанский