Текст книги "Нужный человек"

Автор книги: Юрий Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

23

По календарному счету зима уже катилась с горы, долгота дней шла уже на прибавку, но глазами это еще не замечалось: по-прежнему свет дня начинал потухать к четвертому часу, а в пятом стояли уже густые синие сумерки и в хатах зажигали огни.

Такими сумерками Степан Егорыч шел по деревне, серединою улицы, как всегда – пустой в оба конца. Он шел на фермы, сегодня еще не был там, надо было поглядеть, проверить – что и как, но думал про бумагу, что пришла ему, как председателю.

Бумага приказывала послать на две недели трех человек на заготовку дров для городских предприятий. Заготовки эти велись всю зиму верстах в полутораста выше по Урал-реке в тамошних приречных лесах сменными партиями, которые периодически собирали по всему району с колхозов.

Выделить, конечно, нужно было таких, кто в полной силе, кто сможет работать весь день, как там положено. Ну, Машку Струкову, – она девка молодая, бездетная, крепкая, везет, что на нее ни взвали. Еще можно Татьяну Савченко. Будет упираться, конечно, отговариваться. У нее с матерью хорошее хозяйство, полностью их обеспечивает: корова, две овцы, поросенок. В колхозе они работают – лишь бы не ругали, лишь бы значилось, без интереса, – не дюже охочи до колхозных дел. Ну, да ведь срок небольшой, на две недели только от дома и оторваться. Покряхтит Татьяна, но поедет, это ей даже в выгоду – зачтется ей в общественном мнении.

А вот кого третьего? Степан Егорыч перебирал в памяти всех хуторских, кому бы под силу была и работа, и отлучка от дома, и третьего не находилось…

На краю хмарного серого неба алела узкая короткая полоска вечерней зари. Свет ее был слаб и печален. Дома Степан Егорыч мало замечал закатные краски, не вникал, какое в них настроение, а тут почему-то он всегда смотрел на заходящее солнце. Может быть, оттого, что уходило оно в его сторону, большей частью садилось во мглу, и каждый раз было в его умирании что-то скребущее душу и сердце. Идя. по улице, Степан Егорыч тоже глядел на закат, безмолвно сгорающий над синими снегами, на робкие огоньки, уже кое-где мерцающие в оконцах домишек, и тусклая мглистая зимняя заря, синие сумерки, мерцание робких огоньков в домах опять томили его своей печалью. И так остра была эта печаль, что ему даже показалось на минуту – нет, не сбыться его надеждам, не исполниться его вере: нет его Поли в живых, нет его дочек, и ничего из прежнего у него уже нет, а все, что ему оставлено, – это только вот этот синий холодный безмолвный снег во все стороны, широкая пустая улица, темные домишки с их бедной трудной жизнью и та одинокость, в какой он бредет, волоча свою искалеченную ногу…

Желтые огоньки смазались в его глазах, протянули длинные лучи. Степан Егорыч прокашлялся, выталкивая из горла сухой комок, сердито поморщился, сгоняя с глаз влагу: что это он, в самом деле, вот не по-мужски – так расклеиваться!

Тут он поравнялся с домом, где проживала Шура Протасова. Может, ее третьей? Рабочих, что созывают с колхозов, на дровозаготовках будут по три раза в день бесплатно кормить с хлебом, заплатят денег. Возможно, получат и еще что-нибудь. В прошлый раз, когда вот так же брали рабочих, те, кто ездил, привезли ниток, иголок, соли, керосину, – по окончании работы всем дали талоны в промтоварный ларек. Шура тогда не ездила и очень горевала. Побоялась оставить пацанов одних. А теперь, может, оставит с хозяйкой. Ребята большие, послушные, оставить можно вполне, без всякой опаски.

Внутри дома горел свет, но так слабо, что едва золотился на морозных узорах, расписавших оконные стекла.

Горела коптилка, поставленная на стол, – крохотный, сине-золотой лепесток на кончике фитиля из марли. Его хватало только осветить щербатые доски стола, посуду на нем, а все остальное помещение тонуло во мраке.

Шурина хозяйка работала дояркой и еще не пришла с фермы, сейчас там как раз было самое время вечерней дойки, а Шура была уже дома, кормила ребятишек. Вихрастые, нестриженые, сидя на лавке у стола, так что над краем его торчали одни их головы, они хлебали из миски суп, наперегонки таща ко рту большие деревянные ложки. Шура тоже держала в руке ложку и кусок хлеба, но ела, пропуская ложки ребятишек по два, по три раза вперед, а сама беря из миски так, словно и не голодна была, пробывши весь день на ветру, на морозе, перекидавши вилами горы навоза.

Степан Егорыч застеснялся, что угодил не ко времени. По понятиям, которые блюлись в деревне и перешли ему от отца и деда, час еды трудового человека – это святой, неприкосновенный час, который не полагается нарушать.

– Ты прости, Шура, я не знал, после к тебе зайду, – повернулся Степан Егорыч к двери.

– Да что вы, куда! – всхлопоталась Шура, кладя на стол и хлеб и ложку.

Тот же древний деревенский обычай указывал ненарочного гостя пригласить к еде, разделить с ним, чем сам богат, и Шура, следуя положенному обычаю, тут же всхлопоталась еще сильней: усадить Степана Егорыча за стол и угостить его обедом.

Степан Егорыч не сел – скуден был Шурин обед, и сжимающая сердце горечь была в том, как вихрастенькие мальчишки, услыхав Шуркно приглашение, быстрее и жаднее заработали ложками, торопясь запихать в себя побольше кулеша, пока возле миски не появился чужой дядя.

Приходить второй раз Степану Егорычу тоже было не с руки, и, раз уж обед был нарушен и все равно он оторвал Шуру от еды, Степан Егорыч, не садясь, скоренько переговорил о поездке на заготовку дров.

Шура разволновалась. Ей и захотелось поехать, заработок предстоял соблазнительный, что ж – и кормежка, и хлеб по рабочей норме, даже для ребят можно будет подкопить, и деньги согласно расценкам, и в то же время Шура не знала, как быть – согласится ли хозяйка посмотреть за детьми, готовить им еду? Да и они сами – отпустят ли ее, а ну как поднимут рев?

– Ты договаривайся, – сказал Степан Егорыч, – после мне скажешь.

– А ехать когда? – спросила Шура.

– Написано: «С получением сего». Стало быть, дело срочное, завтра надо бы уже и выехать.

– Завтра нельзя, это что ж – прямо под новогоднюю ночь…

– А ведь верно! – ахнул Степан Егорыч. – Смотри-ка, закрутился – даже из ума вон… Конечно, завтра нельзя. Завтра полагается пироги печь.

– Какие пироги, Степан Егорыч, из чего?

– Ну, из чего… Из чего-нибудь! Все ж таки праздник. Не так же вот сидеть! – кивнул Степан Егорыч на пустой стол с пустой уже миской и мигающей коптилкой.

– Да так вот и будем, а то как же… – грустно произнесла Шура. – Так вы меня считайте, я думаю, хозяйка будет согласна, я ее уговорю… Я ей за это мыла кусок привезу.

За те недолгие минуты, что Степан Егорыч провел в разговоре с Шурой, синие сумерки на улице стали еще гуще. Но алая полоска вдали над неровными снегами все еще тлела, она даже стала ярче, румяней оттого, что потемнело вокруг и на сугробах погас светлый глазурный лоск. Все так же печален был ее свет, то же щемящее чувство еще долгой зимы, еще долгого трудного терпения было в пустоте хуторской улицы, темных, занесенных сугробами домишках, столбах вялого дыма из труб – единственном признаке чего-то живого в безлюдье, мертвой безжизненности закутанного в сумерки хутора.

А завтра – новогодье! Праздник, совсем особый из всех праздников, потому что это вступление в новое время жизни, про которое человек, чтобы жить, всегда должен думать, что оно будет лучше прежнего, что с ним исполнятся все самые близкие сердцу надежды и ожидания…

Последние слова Шуры продолжали звучать у Степана Егорыча в ушах: «Да так вот и будем, а то как же…»

Он представил себе завтрашний вечер в Шуриной хатенке – тускло мерцающую коптилку, мохнатую изморозь на окнах… Хорошо, если поедят похлебку, вроде сегодняшней, а то ведь не всегда и такая бывает… Дети заснут рано, сразу же после ужина, а Шура и хозяйка еще посидят, да и тоже лягут, чтоб не жечь керосина, в восьмом часу, вспоминая былые лучшие годы, былую лучшую свою жизнь, а с нею – и всю беду настоящих дней…

Степан Егорыч представил этот длинный вечер в других домишках хутора, – везде будет примерно то же самое: пустые столы, чувство одинокости, утрат и никакой радости на дальнейшее.

Вот так же посидят они вечером с Василисой. Ну, подарит он Кате какую-нибудь самоделку, Василиса что-нибудь сготовит праздничное: печеную тыкву, может, пирог какой – мука у нее есть, придумает и начинку… И все же это будет грустный, тоскливый праздник, и для всех в хуторе он будет тоскливый, потому что это и не праздник даже, когда все в разобщении, по своим одиноким, холодным, бедным углам.

А как еще недавно праздновали новогодние ночи в его колхозе, как все было красиво! В каждой деревне свой обычаи, свои привычки, а в Заовражной издавна, от дедов еще повелось в канун новогодья кататься на лошадях. Для этого выбирали на колхозной конюшне самых резвых, сбрую и гривы украшали лентами, подвязывали поддужные колокольцы. Заливались гармоники, в снежной пыли, под песни и смех, мимо ярко горящих окон колхозного клуба встречь друг другу летели пары и тройки, и такое это было веселье, молодечество, лихость и удаль, что глядеть на это зрелище высыпало на улицу все деревенское народонаселение, дряхлые старики и те слезали с печи…

Стоило Степану Егорычу коснуться памятью прежнего, счастливого – и, как всегда, одно за другим начинало плыть перед глазами. Ему припомнилось, как разрешили новогодние елки и его послали в лес срубить дерево для школьного вечера. Вместе с ним поехал школьный завхоз – для помощи и чтоб не ошибиться, выбрать елку как раз по размерам школьного зала. У пионервожатой Вали с завхозом было расхождение насчет того, какая елка нужна, – она тоже пристроилась в сани, чтобы лично присутствовать в лесу. А за Валей – колхозный бухгалтер Максим Федотыч, учившийся в старой школе и помнивший, какие елки ставились тогда на рождество. Уже на выезде из деревни, догнавши на ходу и даже не спрашивая, куда едут, в сани плюхнулся деревенский дурачок Митроша, – куда б кто ни ехал, он всегда приставал к общей компании. Бывало, чужие люди увозили его с собой бог знает куда, на край света, он подолгу пропадал, по месяцу даже, но потом всегда возвращался.

До лесу доехали весело, а в лесу вышел спор, разладица, каждый выбрал свою елочку, даже Митроша. Степану Егорычу долго ничего не нравилось, потом, в глубине леса, он нашел-таки елку – разлапистую, густую, с такой темной и сизой хвоей, что на белом снегу она гляделась почти синей.

Завхоз закричал, что она и в двери не пролезет. Пионервожатая Валя заявила, что вокруг не хватит места для хоровода. Бухгалтер Максим Федотыч, поехавший в сапогах с галошами, уже замерз, и ему было все равно, какую рубить, лишь бы поскорей назад. Дурачок Митроша просто баловался – тряс ветки, сыпал на всех снегом.

Без одобрения завхоза и Вали Степан Егорыч елку все же срубил.

А когда ее поставили в школьном зале, украсили зеркальными шарами, золотой и серебряной пряжей, насадили на верхушку стеклянную звезду – елка показала свою красоту, и все увидели: Степан Егорыч не ошибся, лучше и не может быть…

Смотреть елку ходила вся деревня, к ней водили всех детей, даже грудных приносили. Девочек своих Степан Егорыч тоже водил. Они тогда еще не учились в школе, не доросли еще до нее. Школьных и нешкольных детей учительницы ставили в хороводы, пели с ними, водили вокруг елки. Степан Егорыч заглядывал в зал из дверей, из толпы взрослых зрителей, умиленный детской радостью, сверкавшей перед ним красотой. Уже не помнили, кто отыскал в лесу такую пышную статную елку и привез ее на общую радость, Степана Егорыча в подготовительной суете даже забыли отметить благодарственным словом. Да оно ему было и не нужно, достаточно ему было и того, что он помнил это сам…

Под эти свои мысли и прихлынувшие воспоминания Степан Егорыч забыл про ферму и пришел совсем в другую сторону – в колхозную контору.

Андрей Лукич еще сидел за столом. Горела лампа. Андрей Лукич графил лист бумаги, готовя его под какую-то ведомость.

– Андрей Лукич, а ведь завтра-то – новый год! – с порога объявил ему Степан Егорыч. Он почему-то был уверен, что раз забыл о празднике он, то и Андрей Лукич тоже должен находиться в такой же забывчивости.

Но Андрей Лукич был человеком порядка и строгого учета. Лист, который он графил, как раз предназначался для записи трудовой выработки в январе.

– Совершенно точно, – продолжая линовать, откликнулся Андрей Лукич, не обнаруживая по этому поводу никаких чувств. Наступление нового года, похоже, для него заключалось лишь в некоторых небольших цифровых переменах в его цифровом хозяйстве.

– Так что же мы ничего не предпринимаем?

– А что надо предпринимать? – осведомился Андрей Лукич.

– Надо бы устроить что-то… Собраться всем, отметить.

– Это что – такое указание пришло? – останавливая на линейке руку и подымая поверх очков на Степана Егорыча взгляд, спросил Андрей Лукич.

– Не все ж только по указаниям жить! – даже рассердился Степан Егорыч. – Праздник, новый год, какое еще указание! Надо, чтоб людям радость была, чтоб каждый вперед с хорошим настроением глядел!

– Как же вы это мыслите – только доклад о задачах текущего времени и перспективах на дальнейшие успехи или еще и застольное угощение?

– Конечно, и угощение! И даже обязательно выпить, если для этого дела что найдется.

Андрей Лукич качнул головой, выражая сомнение в дозволительности такого мероприятия и даже удивление перед смелостью Степан Егорычева замысла.

– Не было у нас такого в заведении – чтоб сообща пить… Праздники отмечали, Первое мая и Октябрьскую годовщину. Но как положено – общим колхозным собранием, выпуском стенной газеты, принятием новых социалистических обязательств… Конечно, некоторые угощались, но по домам, неофициально, в личном порядке. А чтоб правление колхоза выступило организатором коллективной пьянки…

– Андрей Лукич, что ты говоришь, подумай! Какая там пьянка! Кому пить – бабы ж одни! Просто посидеть сообща, песню спеть, как в добрых семьях в праздники делается, – что ж тут худого? Людям сердца погреть надо, не какой-то там доклад, не проверку соцобязательств, а такое им сделать, чтоб друг к другу теплей, ближе стали…

По Андрею Лукичу было видно, что все-таки он не до конца приемлет мысли Степана Егорыча. Но по мягкости своего характера и привычке к тому, что начальству надо покоряться, он не стал спорить дальше, только напомнил Степану Егорычу:

– Где же вы возьмете такое большое помещение, чтоб всех уместить? Здесь, в конторе, и третья часть народа не поместится.

– А где зимами на собрания сходились?

– Тогда амбар был оборудован, а с начала войны он в запустении, разным хламом забит.

– Почистим. Долго ли!

– Печной дымоход там обвалился.

– И дымоход обладим.

– В один-то день?

– Так если в десять, в двадцать рук взяться? Ради такого дела потрудиться кто; не пойдет?

– Ну, хорошо… А вот вы про угощение упомянули. Значит, каждый свое понесет? Думаю, ничего из такой затеи не получится, Степан Егорыч… Есть, конечно, кто в состоянии принесть, а у большинства – какие пироги? Тут-то вот и главная закавыка!

– И ничего не закавыка! – Степан Егорыч уже подумал об этом. – Устроим угощение из колхозного продукта.

– Кто ж нам разрешит? – вздернул плечами Андрей Лукич.

– Как – кто? Сами и разрешим. Правление. Или правление не хозяин в колхозе?

Андрей Лукич только хмыкнул, даже не нашелся, что ответить.

– Вы, может, еще и барана с фермы на общий стол положите?

Степан Егорыч, скручивая газетную цигарку, едва видно усмехнулся: уж очень ядовито, как о совсем невозможном, фантастическом, сказал Андрей Лукич про барана.

– А почему бы и нет? Как решат правленцы. Решат утвердительно – и положим. Из выбракованных, конечно.

Пока Степан Егорыч чмокал цигаркой над ламповым стеклом, Андрей Лукич молчал, справляясь со своим расходившимся сердцем. А когда Степан Егорыч задымил сыроватой махоркой, Андрей Лукич сдержанно, но непреклонно ему сказал:

– Мое дело, Степан Егорыч, маленькое, я всего технический исполнитель, состоящий на службе и подчиненный вышестоящим распоряжениям. Меня под суд не отправят, самое большое – только словесно укорят, ну – снимут с должности… Но вы, Степан Егорыч, очень можете нажить себе большие неприятности. Удивляюсь, что вы, с опытом колхозного руководства и знанием законов, этим пренебрегаете…

Андрей Лукич говорил, глядя не на Степана Егорыча, а на стол, в свои бумаги, – так ему при его деликатности было легче отстаивать свою бескомпромиссно-твердую линию.

Степан Егорыч сообразил, что Андрей Лукич подбивает реестрик всему – и неофициальным тратам на ремонт мельницы, и частым выдачам продуктовых авансов, и его дерзкому размаху устроить из колхозных продуктов новогодний пир, и совсем уж пугающему Андрея Лукича покушению на колхозного барана. Не перебивая, он выслушал Андрея Лукича – сколько он уже натворил за недолгое свое пребывание у колхозной власти, потом засмеялся, отгоняя от лица махорочный дым.

– Ладно, Андрей Лукич, не пугайся, про барана это я так, в шутку, чтоб тебя подразнить… Ну, а за какие-то там килограммы пшена и картошки на общественное мероприятие, я думаю, не повесят. Поймут. В конце концов – мне ж заработок начисляется? Ну, вот с него и спишем этот расход…

– Жертвовать своей личной зарплатой? – Андрей Лукич даже наклонился по направлению к Степану Егорычу, стараясь разобраться, – уж не ослышался ли он? – Вы это серьезно?

– Так если счетоводное начальство по-другому не согласно, если оно спать спокойно не сможет?

– Конечно, раз это ваше желание… если вы находите такое для себя возможным… – подумав, произнес Андрей Лукич. Он вроде бы не одобрял Степана Егорыча, но и в то же время в словах его слышалось, что такое проведение расходов для счетоводской безгрешности и для его, Андрея Лукича, спокойствия более всего удобно. – А что касается вообще всего – все-таки я посоветовал бы предварительно снестись, согласовать, – с убежденностью искушенного, знающего установленые правила человека сказал Андрей Лукич.

– Как снестись? Не по снегам же из-за такой чепухи полсотни верст скакать?

– И еще, чтоб потом не упрекнули, я посоветовал бы придать празднеству принятый порядок. То есть, открыть, как полагается, докладом…

– Так я разве против? Даже обязательно. Это я какие доклады помянул – когда одну скучищу с трибуны разводят. А хорошее слово про наши победы на фронтах…

– Я так думаю, что полезней будет в широком разрезе, вообще положение текущего момента. Перевес наших постоянных факторов над факторами противника, возрастание экономического потенциала антигитлеровской коалиции, борьба с фашизмом в порабощенных странах Европы… – принялся перечислять Андрей Лукич.

– Гляди-ка, прямо готовый план! – восхитился Степан Егорыч. – Вот и доложишь по нему, Андрей Лукич!

24

Бывший клуб, когда в него заглянули при дневном свете, оказался таким захламленным, таким запакощенным внутри, что нечего было надеяться поправить его скорой уборкой, нужен был большой, основательный ремонт, чтоб не зазорно было пригласить в него людей. Да и протопить помещение было нельзя. Андрей Лукич сказал, что рухнул дымоход, – не только дымоход рухнул, еще и полпечи развалилось. Но и это была еще не вся беда: пока печь стояла такой, кто-то повынимал и унес ради своей, должно быть, нужды все вьюшки, дверцы и колосники.

– Вовсе не нужен клуб, – решительно заявила Василиса. – У нас и народу-то столько нет. Собраться и у Машки Струковой можно.

Степан Егорыч прикинул на счет: сколько же действительно может набраться народу? Вышло и вправду не так уж много. А у Машки Струковой дом хотя и был неказистый, но внутри большой. Если снять фанерную перегородку, оклеенную газетами, – вот всем и место…

Угадал Степан Егорыч верно: истомили людей домашние углы, невеселые думы в одиночку. Но, даже угадывая это, он не предвидел, как всколыхнется хутор от этой его затеи совместного праздника. Бабы побежали друг к дружке – обсуждая это событие, а заодно решая, во что нарядиться: отвыкли уже от празднеств, от нарядов, давно уже ничего праздничного не вынимали из укладок. Всколготились и ребятишки: возьмут ли их с собой взрослые, толк-то ведь – пироги раздавать будут!

– Степан Егорыч, ты уж, милая душа, и мне позволь, не погребуйте старою, – специально пришла в контору бабка Ариша высказать свое опасение. – Я ить компании еще могу соответствовать – и песню спою, и всякую побывальщину могу рассказать…

– Какие ж тут особые позволения? – не мог не улыбнуться Степан Егорыч. – Новый год для всех ведь!

– Так я ж не знаю, какое у вас тут постановление… Может, только одним молодым вход разрешенный.

– Всем, всем, бабка Ариша. Приходи! – успокоил старуху Степан Егорыч.

– Ну, спасибо тебе, милый, за твое уважение, – даже поклонилась Ариша. – Только ить… что я еще скажу… принарядиться мне не во что.

– Приходи как есть.

– И потом это… Я ить припаса никакого не имею, сам, милый, знаешь… Пышечек из той мукички, что ты мне смолол, это я еще могу с десяток испечь…

– Ничего ни с кого, Арина Власовна, не требуется и с вас тоже, – заверил бабку Андрей Лукич, как раз писавший для кладовой распоряжение. – Угощение будет всем из общественного фонда. А все, что помимо, – на вполне добровольной основе. Захочет кто своим чем поделиться, угостить других, – это пожалуйста. А нет – ну и суда нет. Так что и нечего вам хлопотать.

– Так я пышечек все ж таки испеку, – подумав, сказала бабка Ариша. – Чего ж мне срамотиться: все принесут, одна я на даровщину? И я не хуже людей.

На улице Степана Егорыча остановил озабоченный Ерофеич:

– А музыка? С музыкою-то как? Припасли уже какую, иль нет?

– Музыка? А ведь и верно! – спохватился Степан Егорыч. – Возьмем у Дерюгихи этот, как его… патефон.

– Что патефон, что порося за хвост дергать, – сказал убежденно Ерофеич. – Такой же хрюк и визг. Музыка должна живая быть. Может, Мишка, племяш мой, сыграет?

– Вроде малец еще. Сколько – и четырнадцати-то ему нет?

– Малец, а на гармошке так вжваривает! Чего надо – все сыграет. И плясовую, и жалостливую, и запевки…

Устройство угощения взяла на себя Катерина Николаевна, Дерюгиха, – как покороче и по-свойски прозывали ее на хуторе. После отъезда Афанаса Иваныча ей было пусто и скучно в доме, она искала дела, чтоб затормошить себя какими-нибудь заботами и заглушить тоску сердца. А кроме того, у нее был опыт по этой части. Если в прошлые мирные времена, случалось, в колхоз приезжали какие-нибудь гости, районное начальство, например, и требовалось хорошо угостить, – приготовление кушаний и закусок всегда происходило под руководством Катерины Николаевны. Как что сготовить – она понимала на хуторе лучше всех. У нее даже книга такая была.

Проект Степана Егорыча насчет разных блюд она решительно отклонила, доказав, что и времени на это уже нет, и посуды не хватит. Огурцы, помидоры, квашеную капусту, солонину, сало, вареную картошку и все прочее – это нанесут сами, из домашних своих запасов, а из общественного продукта испечь пироги с разной начинкой, подать горячими, во всем их духу, и это будет самое, что надо для праздника.

Никакой, казалось бы, сложности не представляла подготовка, никого не надо было подгонять в стараниях ради общего праздника, но к вечеру Степан Егорыч, однако, едва не падал с ног, намотавшись по хутору, собирая лавки, столы и что нужно для украшения пустой Машкиной избы, десять, если не больше, раз побывав у Катерины Николаевны в тревоге за то, как удадутся пироги и на всех ли их хватит. А что стоило разыскать кумачовую материю, чтоб было на чем смышленому и на все гораздому Мишке написать лозунг! Слова Степан Егорыч указал Мишке в газете: «Труженики тыла, крепите трудовые усилия для достижения победы над врагом!» Но Мишка проявил инициативу и написал свое, стихами: «Больше дела там и тут, чтоб фашистам был капут!»

Степан Егорыч ахнул, увидав Мишкину самодеятельность, на которую истратился весь кумач и банка сеяного мела, но подумал и согласился – ладно, пусть висит, тоже верно.

«Эх, елочку бы! Хоть малюсенькую, кривенькую… – мелькало в голове у Степана Егорыча. – Для детишек, их чтоб порадовать…»

Но где ж ее возьмешь, елочку, в здешнем безлесье! Тут окрест даже приличной хворостины сломить негде…

В самый разгар суеты, с половины дня, куда-то запропастился крайне всем нужный Андрей Лукич. После выяснилось, что он запрятался, чтобы составить подробный конспект своего выступления. Редко выпадало Андрею Лукичу показать во всю ширь богатство своих познаний в международных вопросах, и он не хотел упускать такой случай.

Конспект занял целую тетрадку. Ее Андрей Лукич и раскрыл в жаркой Машкиной избе, тесно набитой народом, потому что при взрослых, разумеется, пожаловали и все подростки, все дети, – не нашлось среди них никого, кто остался бы дома при таком интересном событии.

Андрей Лукич отдал время не только тетрадке, он еще и постригся домашними ножницами, выбрился тщательно, оставив под носом только всегдашнюю щеточку усов, под пиджак надел белую рубашку с вышивкой.

Начал он издалека – почему Гитлер пришел к власти, на что рассчитывала мировая буржуазия, не мешая ему действовать. Уже все упрели в духоте, банно разрумянились, а Андрей Лукич дошел только до нападения Гитлера на Польшу. Поначалу слушали внимательно, в полной тишине, но, уставши от духоты и неподвижности, стали ерзать, шушукаться; еще раньше ослабла дисциплина у ребятишек, – доклад им был совсем не нужен, с первой минуты они нетерпеливо ждали одного – музыки, обещанных пирогов.

– Ты покороче, Андрей Лукич, – потихоньку попросил Степан Егорыч счетовода.

Тот и сам чуял, что увяз в подробностях. От общего тепла и ораторского старания Андрей Лукич тоже взмок: пот блестел у него на бровях, очки туманились; он протирал стеклышки пальцами, когда надо было прочитать цитату, и от неясности зрения каждый раз ошибался – попадал на совсем другое место.

– Простите, Андрей Лукич, – по-городскому свободно, как не решился бы никто из своих, нарушила речь докладчика Серафима Леонидовна. – Вы очень хороший лектор, – подсластила она, пряча хитринку под блеском пенсне, – так добросовестно, основательно подготовились. Просто жаль сокращать такую лекцию. Поэтому давайте на этом пока остановимся, а окончание послушаем в другой раз. В следующем году! – для шутки и общего смеха прибавила Серафима Леонидовна.

– Верно! – сразу же подключились голоса, хуторских. – Пироги простынут, Андрей Лукич, пожалей!

Андрею Лукичу очень хотелось досказать до точки, но – куда там. У слушателей уже не было никакого терпежу. Обижаться Андрей Лукич не стал. Он добродушно усмехнулся своему лекторскому конфузу, застольному нетерпению граждан, снял потные очки и закрыл свою тетрадку.

– Теперь ты, Степан Егорыч, скажи что-нибудь для почину, как глава, да и хватит речей, будем праздновать, – разом, в десяток голосов, заговорили вокруг Степана Егорыча женщины.

Кто-то уже успел налить в граненые стаканчики вина, – там и здесь они уже были на столах, их передавали по рядам, держали многие руки. Незаметно как и у Степана Егорыча оказался в руке такой граненый стаканчик.

Никакой речи, никаких слов Степан Егорыч не готовил, он даже не ждал, что ему придется что-то говорить людям, думал, все скажет Андрей Лукич, – и призовет, к чему надо, и завершит, как полагается.

– Давай, давай, Степан Егорыч, твое слово! – звали его со всех сторон и подталкивали под бока соседи.

Он неловко поднялся со своего места, смущаясь, что выставляется на обозрение людям. Шум схлынул, хотя и не унялся до конца, десятки пар глаз ожидательно глядели на него.

– Не одни мы вот так сегодня… – проговорил Степан Егорыч, боясь расплескать, а то и того хуже – выронить из неловких рук стаканчик. – Если по всем городам и деревням сейчас поглядеть – везде вот так собрался народ. Где по-домашнему, где друзья с товарищами, где – как мы, целым производством… На фронте, конечно, по-другому, но и там эта ночь тоже праздничная… Смотря где какие условия…

Знакомые лица были перед Степаном Егорычем, все сплошь знакомые, про каждого человека он уже знал все вдоль и поперек, будто бог весть как давно свело его с этими людьми; с иными он уже и бранивался не раз, и уже чего только у него не было, не происходило, несмотря на малый его тут срок, если вспомнить… Разные, непохожие лица, разные и люди, каждый на свою особицу, а жизнь, в общем, у всех одна, одна у всех судьба, а заглянуть в душу – одни чаянья, одни мечты и желания… И словно что-то шепнуло Степану Егорычу изнутри: незачем искать каких-то особых слов, надо просто сказать то, что он думал про себя вчера, сегодня, что желает самому себе в том неизвестном времени, которое идет навстречу, – и это будет как раз нужным словом для всех, потому что он такой же, как все тут, и все такие же точно, как он…

И Степан Егорыч сказал, дальше уже не думая, а так, как само шло ему изнутри:

– По нашим часам еще, правда, рано, но до полуночи нам ждать далеко и не в точности дело… Все равно нынче старому году конец, другой настает. Что в этом старом годе было – все мы знаем. Можно сказать, черный был год, только под конец малость порадовал… Все ж таки отжили мы его. Кто не дожил – каждому, верно, есть, кого вспомнить – память тем вечная… И пусть теперь за все людское горе отплатится людям радостью. Во-первых – полная победа на всех фронтах и освобождение нашей земли от захватчиков и оккупантов. А, во-вторых, кто из солдат живой – пускай живой к своим домам и детям вернется, кто мужьев, сынов, братьев ждет – чтоб все как есть дождались, и чтоб…

Мишка по собственной догадке рванул веселую музыку, перебив Степана Егорыча, и Степан Егорыч увидел неожиданное: такую сокровенную, такую напряженную, чувствительную струну задел он в сердцах своими последними словами, что вместо улыбок, для которых он говорил, по лицам чуть ли не всех текли слезы. Всхлипывая, утиралась ладонью Шура Протасова, блестело мокрое лицо Татьяны Савченко, концом головного платка терла глаза Таисия Никаноровна, кладовщица, опустив голову, роняла слезы Катерина Николаевна, Дерюгиха, хотя не плакала открыто даже на проводах Афанаса Иваныча, неизвестно по ком, видать, просто заодно со всеми, по чужим, плакала бабка Ариша, морщилось лицо, кривились губы у всегда волевой, не позволяющей себе распускаться, нюнить, жаловаться, показывать свою слабость, Серафимы Леонидовны; поодаль, в правом углу, незаметная среди женщин, помещалась Василиса с Катей, – и ее глаза тоже были полны готовых вот-вот скатиться слез…

Продолжать было и не нужно, да Степан Егорыч и не смог бы, у него самого перехватило горло, так что когда он стал пить свой стаканчик, то поперхнулся и закашлялся. Да и кстати – под этот кашель незаметно сошла, смахнулась с ресниц и его слеза…