Текст книги "Русские поэты второй половины XIX века"

Автор книги: Юрий Орлицкий

Картинка

 
Домик над рекою,
В окнах огонек,
Светлой полосою
На воду он лег.
 
 
В доме не дождутся
С ловли рыбака:
Обещал вернуться
Через два денька.
 
 
Но прошел и третий,
А его всё нет.
Ждут напрасно дети,
Ждет и старый дед,
 
 
Всех нетерпеливей
Ждет его жена,
Ночи молчаливей
И как холст бледна.
Вот за ужин сели,
Ей не до еды.
«Как бы в самом деле
Не было беды».
 
 
Вдоль реки несется
Лодочка, на ней
Песня раздается
Всё слышней, слышней.
 
 
Звуки той знакомой
Песни услыхав,
Дети вон из дому
Бросились стремглав.
 
 
Весело вскочила
Из-за прялки мать,
И у деда сила
Вдруг нашлась бежать.
 
 
Песню заглушает
Звонкий крик ребят;
Тщетно унимает
Старый дед внучат.
 
 
Вот и воротился
Весел и здоров!
В россказни пустился
Тотчас про улов.
 
 
В морды он и в сети
Наловил всего;
С любопытством дети
Слушают его.
 
 
Смотрит дед на щуку —
«Больно велика!»
Мать сынишке в руку
Сует окунька,
 
 
Девочка присела
Около сетей
И взяла несмело
Парочку ершей.
Прыгают, смеются
Детки, если вдруг
Рыбки встрепенутся,
Выскользнут из рук.
 
 
Долго раздавался
Смех их над рекой;
Ими любовался
Месяц золотой.
 
 
Ласково мерцали
Звезды с вышины,
Детям обещали
Радостные сны.
 

<1874>

 
У лесной опушки домик небольшой
Посещал я часто прошлою весной.
 
 
В том домишке бедном жил седой лесник.
Памятен мне долго будешь ты, старик.
 
 
Как приходу гостя радовался ты!
Вижу, как теперь я, добрые черты…
 
 
Вижу я улыбку на лице твоем —
И морщинкам мелким нет числа на нем!
 
 
Вижу армячишко рваный на плечах,
Шапку на затылке, трубочку в зубах;
 
 
Помню смех твой тихий, взгляд потухших глаз,
О житье минувшем сбивчивый рассказ.
 
 
По лесу бродили часто мы вдвоем;
Старику там каждый кустик был знаком.
 
 
Знал он, где какая птичка гнезда вьет,
Просеки, тропинки знал наперечет.
 
 
А какой охотник был до соловьев!
Всю-то ночь, казалось, слушать он готов,
Как в зеленой чаще песни их звучат;
И еще любил он маленьких ребят.
 
 
На своем крылечке сидя каждый день,
Ждет, бывало, деток он из деревень.
 
 
Много их сбегалось к деду вечерком;
Щебетали, словно птички перед сном:
 
 
«Дедушка, голубчик, сделай мне свисток».
«Дедушка, найди мне беленький грибок».
 
 
«Ты хотел мне нынче сказку рассказать».
«Посулил ты белку, дедушка, поймать».
 
 
«Ладно, ладно, детки, дайте только срок,
Будет вам и белка, будет и свисток!»
 
 
И смеясь, рукою дряхлой гладил он
Детские головки, белые как лен.
 
 
Ждал поры весенней с нетерпеньем я:
Думал, вот приеду снова в те края
 
 
И отправлюсь к другу старому скорей.
Он навстречу выйдет с трубочкой своей
 
 
И начнет о сельских новостях болтать.
По лесу бродить с ним будем мы опять,
 
 
Слушая, как в чаще свищут соловьи…
Но, увы! желанья не сбылись мои.
 
 
Как с деревьев падать начал лист сухой,
Смерть подкралась к деду тихою стопой.
 
 
Одинок угас он в домике своем,
И горюют детки больше всех по нем:
 
 
«Кто поймает белку, сделает свисток?»
Долго будет мил им добрый старичок.
 
 
И где спит теперь он непробудным сном,
Часто голоса их слышны вечерком…
 

<1877>

* * *

 
Тебе обязан я спасеньем
Души, измученной борьбой,
Твоя любовь – мне утешеньем,
Твои слова – закон святой!
Ты безотрадную темницу
Преобразила в рай земной,
Меня ты к жизни пробудила
И возвратила мне покой.
Теперь я снова оживился,
Гляжу вперед теперь смелей,
Мне в жизни новый путь открылся,
Идти по нем спешу скорей!
 

1879

Да здравствует солнце, да скроется тьма!

Пушкин

Пока надеждою горим,

Пока сердца для чести живы,

Мой друг, отчизне посвятим

Души прекрасные порывы!

Пушкин

 
Мы чтить тебя привыкли с детских лет,
И дорог нам твой образ благородный;
Ты рано смолк; но в памяти народной
Ты не умрешь, возлюбленный поэт!
 
 
Бессмертен тот, чья муза до конца
Добру и красоте не изменяла,
Кто волновать умел людей сердца
И в них будить стремленье к идеалу;
 
 
Кто сердцем чист средь пошлости людской,
Средь лжи кто верен правде оставался
И кто берег ревниво светоч свой,
Когда на мир унылый мрак спускался.
И всё еще горит нам светоч тот,
Всё гений твой пути нам освещает;
Чтоб духом мы не пали средь невзгод,
О красоте и правде он вещает.
 
 
Все лучшие порывы посвятить
Отчизне ты зовешь нас из могилы;
В продажный век, век лжи и грубой силы
Зовешь добру и истине служить.
 
 
Вот почему, возлюбленный поэт,
Так дорог нам твой образ благородный;
Вот почему неизгладимый след
Тобой оставлен в памяти народной!
 

<1880>

Константин Случевский

[14]14
  Стихотворения, представленные в подборке, не датированы, поскольку рукописи поэта не содержат хронологических данных. – Примеч. сост.


[Закрыть]

 
Я лежу себе на гробовой плите,
Я смотрю, как ходят тучи в высоте,
Как под ними быстро ласточки летят
И на солнце ярко крыльями блестят.
Я смотрю, как в ясном небе надо мной
Обнимается зеленый клен с сосной,
Как рисуется по дымке облаков
Подвижной узор причудливых листов.
Я смотрю, как тени длинные растут,
Как по небу тихо сумерки плывут,
Как летают, лбами стукаясь, жуки,
Расставляют в листьях сети пауки…
 
 
Слышу я, как под могильною плитой
Кто-то ежится, ворочает землей,
Слышу я, как камень точат и скребут
И меня чуть слышным голосом зовут:
«Слушай, милый, я давно устал лежать!
Дай мне воздухом весенним подышать,
Дай мне, милый мой, на белый свет взглянуть,
Дай расправить мне придавленную грудь.
В царстве мертвых только тишь да темнота,
Корни цепкие, да гниль, да мокрота,
Очи впавшие засыпаны песком,
Череп голый мой источен червяком,
Надоела мне безмолвная родня.
Ты не ляжешь ли, голубчик, за меня?»
Я молчал и только слушал: под плитой
Долго стукал костяною головой,
Долго корни грыз и землю скреб мертвец,
Копошился и притихнул наконец.
Я лежал себе на гробовой плите,
Я смотрел, как мчались тучи в высоте,
Как румяный день на небе догорал,
Как на небо бледный месяц выплывал,
Как летали, лбами стукаясь, жуки,
Как на травы выползали светляки…
 

 
Еще один усталый ум погас…
Бедняк играет глупыми словами…
Смеется!.. Это он осмеивает нас,
Как в дни былые был осмеян нами.
 
 
Слеза мирская в людях велика!
Велик и смех… Безумные плодятся…
О, берегитесь вы, кому так жизнь легка,
Чтобы с безумцем вам не побрататься!
 
 
Чтоб тот же мрак не опустился в вас;
Он ближе к нам, чем кажется порою…
Да кто ж, поистине, скажите, кто из нас
За долгий срок не потемнел душою?
 

[15]15
  Вечный свет (лат.).


[Закрыть]

 
Когда свет месяца бесстрастно озаряет
Заснувший ночью мир и все, что в нем живет,
Порою кажется, что свет тот проникает
К нам, в отошедший мир, как под могильный свод.
 
 
И мнится при луне, что мир наш – мир загробный,
Что где-то, до того, когда-то жили мы,
Что мы – не мы, послед других существ, подобный
Жильцам безвыходной, таинственной тюрьмы.
И мы снуем по ней какими-то тенями,
Чужды грядущему и прошлое забыв.
В дремоте тягостной, охваченные снами,
Не жизнь, но право жить как будто сохранив…
 

 
Спит пращур городов! А я с горы высокой
Смотрю на очерки блестящих куполов,
Стремящихся к звездам над уровнем домов,
Под сенью темною, лазурной и стоокой.
И Днепр уносится… Его не слышу я, —
За далью не шумит блестящая струя.
 
 
О нет! Не месяц здесь живой красе причина!
Когда бы волю дать серебряным лучам
Скользить в безбрежности по темным небесам,
Ты не явилась бы, чудесная картина,
И разбежались бы безмолвные лучи,
Чтоб сгинуть, потонуть в неведомой ночи.
 
 
Но там, где им в пути на землю пасть случилось,
Чтобы светить на то, что в тягостной борьбе,
Так или иначе, наперекор судьбе,
Бог ведает зачем, составилось, сложилось —
Иное тем лучам значение иметь:
В них мысль затеплилась! Ей пламенем гореть!
 
 
Суть в созданном людьми, их тяжкими трудами,
В каменьях, не в лучах, играющих на них,
Суть в исчезанье сил, когда-то столь живых.
Сил, возникающих и гибнущих волнами,—
А кроткий месяц тут, конечно, ни при чем
С его бессмысленным серебряным лучом.
 

* * *

 
Я задумался и – одинок остался;
Полюбил и – жизнь великой степью стала;
Дружбу я узнал и – пламя степь спалило;
Плакал я и – василиски нарождались.
 
 
Стал молиться я – пошли по степи тени;
Стал надеяться и – свет небес погаснул;
Проклял я – застыло сердце в страхе;
Я заснул – но не нашел во сне покоя…
Усомнился я – заря зажглась на небе,
Звучный ключ пробился где-то животворный,
И по степи, неподвижной и алкавшей,
Поросль новая в цветах зазеленела…
 

* * *

 
Где только крик какой раздастся иль стенанье —
Не все ли то равно: родной или чужой —
Туда влечет меня неясное призванье
Быть утешителем, товарищем, слугой!
 
 
Там ищут помощи, там нужно утешенье,
На пиршестве тоски, на шабаше скорбей,
Там страждет человек, один во всем творенье,
Кружась сознательно в волнении зыбей!
 
 
Он делает круги в струях водоворота,
Бессильный выбраться из бездны роковой,
Без права на столбняк, на глупость идиота
И без виновности своей или чужой!
 
 
Ему дан ум на то, чтоб понимать крушенье,
Чтоб обобщать умом печали всех людей
И чтоб иметь свое, особенное мненье
При виде гибели, чужой или своей!
 

* * *

 
Да, трудно избежать для множества людей
Влиянья творчеством отмеченных идей,
Влиянья Рудиных, Раскольниковых, Чацких,
Обломовых! Гнетут!.. Не тот же ль гнет цепей,
Но только умственных, совсем не тяжких, братских…
Художник выкроил из жизни силуэт;
Он, собственно, ничто, его в природе нет!
Но слабый человек, без долгих размышлений,
Берет готовыми итоги чуждых мнений,
А мнениям своим нет места прорасти, —
Как паутиною все затканы пути
Простых, не ломаных, здоровых заключений,
И над умом его – что день, то гуще тьма
Созданий мощного, не своего ума…
 

* * *

 
Будто месяц с шатра голубого,
Ты мне в душу глядишь, как в ручей…
Он струится, журча бестолково
В чистом золоте горних лучей.
 
 
Искры блещут, что риза живая…
Как был темен и мрачен родник —
Как зажегся ручей, отражая
Твой живой, твой трепещущий лик!..
 

 
Между окон высокого дома,
С выраженьем тоски и обиды,
Стерегут парчевые хоромы
Ожерельем кругом карьятиды.
Напряглись их могучие руки,
К ним на плечи оперлись колонны;
В лицах их – выражение муки,
В грудях их – поглощенные стоны.
Но не гнутся те крепкие груди,
Карьятиды позор свой выносят;
И – людьми сотворенные люди —
Никого ни о чем не попросят…
Идут годы – тяжелые годы,
Та же тяжесть им давит на плечи;
Но не шлют они дерзкие речи
И не вторят речам непогоды.
Пропечет ли жар солнца их кости,
Проберет ли их осень ветрами,
Иль мороз назовется к ним в гости
И посыплет их плечи снегами,
Одинаково твердо и смело
Карьятиды позор свой выносят
И – вступиться за правое дело
Никого никогда не попросят…
 

* * *

 
Я видел Рим, Париж и Лондон,
Везувий мне в глаза дымил,
Я вдоль по тундре Безземельной,
Везом оленями, скользил.
Я слышал много водопадов
Различных сил и вышины,
Рев медных труб в калмыцкой степи,
В Байдарах – тихий звук зурны.
 
 
Я посетил в лесах Урала
Потемки страшных рудников,
Бродил вдоль щелей и провалов
По льдам швейцарских ледников.
 
 
Я резал трупы с анатомом,
В науках много знал светил,
Я испытал в морях крушенье,
Я дни в вертепах проводил…
 
 
Я говорил порой с царями,
Глубоко падал и вставал,
Я Богу пламенно молился,
Я Бога страстно отрицал;
 
 
Я знал нужду, я знал довольство, —
Любил, страдал, взрастил семью
И – не скажу, чтобы без страха, —
Порой встречал и смерть свою.
 
 
Я видел варварские казни,
Я видел ужасы труда:
Я никого не ненавидел,
Но презирал – почти всегда.
 
 
И вот теперь, на склоне жизни,
Могу порой совет подать:
Как меньше пользоваться счастьем,
Чтоб легче и быстрей страдать.
 
 
Здесь из бревенчатого сруба,
В песках и соснах «Уголка»,
Где мирно так шумит Нарова,
Задача честным быть легка.
 
 
Ничто, ничто мне не указка, —
Я не ношу вериг земли…
С моих высоких кругозоров
Все принижается вдали…
 

* * *

 
Вот новый год нам святцы принесли.
Повсюду празднуют минуту наступленья,
Молебны служат, будто бы ушли
От зла, печали, мора, потопленья!
И в будущем году помолятся опять,
И будет новый год им новою обидой…
Что, если бы встречать
Иначе: панихидой?
 

* * *

 
Здесь все мое! – Высь небосклона,
И солнца лик, и глубь земли,
Призыв молитвенного звона
И эти в море корабли;
 
 
Мои – все села над равниной,
Стога, возникшие окрест,
Река с болтливою стремниной
И все былое этих мест…
 
 
Здесь для меня живут и ходят…
Мне – свежесть волн, мне – жар огня,
Туманы даже, те, что бродят,—
И те мои и для меня!
 
 
И в этом чудном обладанье,
Как инок, на исходе дней,
Пишу последнее сказанье,
Еще одно, других ясней!
 
 
Пускай живое песнопенье
В родной мне русский мир идет,
Где можно – даст успокоенье
И никогда, ни в чем не лжет.
 

 
На небе луна, и кругла и светла,
А звезды – ряды хороводов,
А черные тучи сложились в тела
Больших допотопных уродов.
Одеты поля серебристой росой…
Под белым покровом тумана
Вон дроги несутся дорогой большой,—
На гробе сидит обезьяна.
 
 
«Эй! Кто ты, – что думаешь ночь запылить,
Коней своих в пену вогнала?»
«Я глупость людскую везу хоронить,
Несусь, чтоб заря не застала!»
 
 
«Но как же, скажи мне, так гроб этот мал!
Не вся же тут глупость людская?
И кто ж хоронить обезьяну послал,
Обрядный закон нарушая?»
 
 
«Я, видишь ли, вовсе не то, чем кажусь:
Я родом великая личность:
У вас философией в мире зовусь,
Порою же просто практичность;
 
 
Я некогда в Канте и Фихте жила,
В отце Шопенгауэре ныла,
И Германа Гартмана я родила
И этим весь свет удивила.
 
 
И все эти люди, один по другом,
Все глупость людей хоронили
И думали: будто со мною вдвоем
Ума – что песку навозили.
 
 
Ты, чай, не профессор, не из мудрецов,
Сдаешься не хитрым, и только:
Хороним мы глупости много веков,
А ум не подрос ни насколько!
 
 
И вот почему: чуть начнешь зарывать,
Как гроб уж успел провалиться —
И глупости здешней возможно опять
В Америке, что ли, явиться.
 
 
Что ночью схоронят – то выскочит днем;
Тот бросит – а этот находит…
Но ясно – чем царство пространнее, – в нем
Тем более глупостей бродит…»
«Ах ты, обезьяна! Постой, погоди!
Проклятая ведьма – болтунья!..»
Но дроги неслись далеко впереди
В широком свету полнолунья…
 

* * *

 
В трубном звуке родные звучат голоса…
Звуки склянок… Я вижу движенье…
Ясно вижу родных; от окна полоса
Света солнца дает освещенье…
Мне легко, хорошо! Знать, в себя я пришел?
Память действует; мысли так ясны;
Боли нет; я взглянул и глазами обвел:
Как все люди добры и прекрасны!
О! как жить хорошо; о! как радостен свет
И как дорого в людях вниманье…
Умирать не хочу я так рано, о нет!
Слышу: «Где же его завещанье?»
Кто сказал? Я не знаю, но голос знаком!
Ах, зачем это слово сказали?
Я не умер еще, не разрушен мой дом,
Доктора воскресить обещали!
Да, да, да! – И опять надвигается тьма,
Облик смерти ко мне приступает…
Ум мой гаснет… но действуют клочья ума:
Просветленье пред смертью бывает…
 

 
Дети спят. Замолкнул город шумный,
И лежит кругом по саду мгла!
О, теперь я счастлив, как безумный,
Тело бодро и душа светла.
 
 
Торопись, голубка! Ты теряешь
Час за часом! Звезд не сосчитать!
Демон сам с Тамарою, ты знаешь,
В ночь такую думал добрым стать…
 
 
Спит залив, каким-то духом скован,
Ветра нет, в траве роса лежит;
Полный месяц, словно очарован,
Высоко и радостно дрожит.
В хрустале полуночного света
Сводом темным дремлет сад густой;
Мысль легка, и сердце ждет ответа!
Ты молчишь? Скажи мне, что с тобой?
 
 
Мы прочтем с тобой о Паризине,
Песней Гейне очаруем слух…
Верь, клянусь, я твой навек отныне;
Клятву дал я, и не дать мне двух.
 
 
Не бледней! Послушай, ты теряешь
Час за часом! Звезд не сосчитать!
Демон сам с Тамарою, ты знаешь,
В ночь такую думал добрым стать…
 

* * *

 
Я видел свое погребенье.
Высокие свечи горели,
Кадил непроспавшийся дьякон
И хриплые певчие пели.
 
 
В гробу на атласной подушке
Лежал я, и гости съезжались,
Отходную кончил священник,
Со мною родные прощались.
 
 
Жена в интересном безумье
Мой сморщенный лоб целовала,
И, крепом красиво прикрывшись,
Кузену о чем-то шептала.
 
 
Печальные сестры и братья
(Как в нас непонятна природа!)
Рыдали при радостной встрече
С четвертою частью дохода.
 
 
В раздумье, насупивши брови,
Стояли мои кредиторы,
И были и мутны и страшны
Их дико блуждавшие взоры.
 
 
За дверью молились лакеи,
Прощаясь с потерянным местом,
А в кухне объевшийся повар
Возился с поднявшимся тестом.
 
 
Пирог был удачен. Зарывши
Мои безответные кости,
Объелись на сытных поминках
Родные, лакеи и гости.
 

* * *

 
Ночь. Темно. Глаза открыты
И не видят, но глядят;
Слышу, жаркие ланиты
Тонким бархатом скользят.
Мягкий волос, набегая,
На лице моем лежит,
Грудь, тревожная, нагая,
У груди моей дрожит.
Недошептанные речи,
Замиранье жадных рук,
Холодеющие плечи…
И часов тяжелый стук.
 

 
Из домов умалишенных, из больниц
Выходили души опочивших лиц;
Были веселы, покончивши страдать,
Шли, как будто бы готовились плясать.
 
 
«Ручку в ручку дай, а плечико к плечу…
Не вернуться ли нам жить?» – «Ой, не хочу!
Из покойничков в живые нам не лезть, —
Знаем, видим – лучше смерть, как ни на есть!»
 
 
Ах! Одно же сердце у людей, одно!
Истомилося, измаялось оно;
Столько горя, нужды, столько лжи кругом,
Что гуляет зло по свету ходенем.
 
 
Дай копеечку, кто может, беднякам,
Дай копеечку и нищим духом нам!
Торопитесь! Будет поздно торопить.
Сами станете копеечки просить…
Из домов умалишенных, из больниц,
Выходили души опочивших лиц;
Были веселы, покончивши страдать,
Шли, как будто бы готовились плясать…
 

 
Вот роса невидимо упала,
И восток готовится пылать;
Зелень вся как будто бы привстала
Поглядеть, как будет ночь бежать.
 
 
В этот час повсюду пробужденье…
Облака, как странники в плащах,
На восток сошлись на поклоненье
И горят в пурпуровых лучах.
 
 
Солнце выйдет, странников увидит,
Станет их и греть и золотить;
Всех согреет, малых не обидит
И пошлет дождем наш мир кропить!
 
 
Дождь пойдет без толку, без разбора,
Застучит по камням, по водам,
Кое-что падет на долю бора,
Мало что достанется полям!
 

 
Да, были казни над народом…
Уж шесть недель горят концы!
Назад в Москву свою походом
Собрались царские стрельцы.
 
 
Смешить народ оцепенелый
Иван епископа послал,
Чтоб, на кобылке сидя белой,
Он в бубны бил и забавлял.
 
 
И новгородцы, не переча,
Глядели бледною толпой,
Как медный колокол с их веча
По воле царской снят долой!
Сияет копий лес колючий,
Повозку царскую везут;
За нею колокол певучий
На жердях гнущихся несут.
 
 
Холмы и топи! Глушь лесная!
И ту размыло… Как тут быть?
И царь, добравшись до Валдая,
Приказ дал: колокол разбить.
 
 
Разбили колокол, разбили!..
Сгребли валдайцы медный сор.
И колокольчики отлили,
И отливают до сих пор…
 
 
И, быль старинную вещая,
В тиши степей, в глуши лесной,
Тот колокольчик, изнывая,
Гудит и бьется под дугой!..
 

* * *

 
Мне грезились сны золотые!
Проснулся – и жизнь увидал…
И мрачным мне мир показался,
Как будто он траурным стал.
 
 
Мне виделся сон нехороший!
Проснулся… на мир поглядел!
Задумчив и в траур окутан,
Мир больше, чем прежде, темнел.
 
 
И думалось мне: отчего бы —
В нас, в людях, рассудок силен —
На сны не взглянуть, как на правду,
На жизнь не взглянуть, как на сон!
 

* * *

 
По крутым по бокам вороного
Месяц блещет, вовсю озарил!
Конь! Поведай мне доброе слово!
В сказках конь с седоком говорил!
Ох, и лес-то велик и спокоен!
Ох, и печь-то глубоко синя!
Да и я безмятежно настроен…
Конь, голубчик! Побалуй меня!
 
 
Ты скажи, что за девицей едем;
Что она, прикрываясь фатой,
Ждет… глаза проглядит… Нет! Мы бредим,
И никто-то не ждет нас с тобой!
 
 
Конь не молвит мне доброго слова!
Это сказка, чтоб конь говорил!
Но зачем же бока вороного
Месяц блеском таким озарил?
 

* * *

 
Полдневный час. Жара гнетет дыханье;
Глядишь прищурясь, – блеск глаза слезит,
И над землею воздух в колебанье,
Мигает быстро, будто бы кипит.
 
 
И тени нет. Повсюду искры, блестки;
Трава слегла, до корня прожжена.
В ушах шумит, как будто слышны всплески,
Как будто где-то подле бьет волна…
 
 
Ужасный час! Везде оцепененье;
Жмет лист к ветвям нагретая верба,
Укрылся зверь, затем что жжет движенье,
По щелям спят, приткнувшись, ястреба.
 
 
А в поле труд… Обычной чередою
Идет косьба: хлеба не будут ждать!
Но это время названо страдою,—
Другого слова нет его назвать…
 
 
Кто испытал огонь такого неба,
Тот без труда раз навсегда поймет,
Зачем игру и шутку с крошкой хлеба
За тяжкий грех считает наш народ!
 

* * *

 
В душе шел светлый пир. В одеждах золотых
Виднелись на пиру: желанья, грезы, ласки;
Струился разговор, слагался звучный стих,
И пенился бокал, и сочинялись сказки.
 
 
Когда спускалась ночь, на пир являлся сон,
Туманились огни, виденья налетали,
И сладкий шепот шел, и несся тихий звон
Из очень светлых стран и из далекой дали…
 
 
Теперь совсем не то. Под складками одежд,
Не двигая ничуть своих погасших ликов,
Виднеются в душе лишь остовы надежд!
Нет песен, смеха нет, и нет заздравных
кликов.
 
 
А дремлющий чертог по всем частям сквозит,
И только кое-где, под тяжким слоем пыли,
Светильник тлеющий дымится и коптит,
Прося, чтоб и его скорее погасили…
 

* * *

 
Скажите дереву: ты перестань расти,
Не оживай к весне листами молодыми,
Алмазами росы на солнце не блести
И птиц не осеняй с их песнями живыми;
 
 
Ты не пускай в земле питательных корней,
Их нежной белизне не спорить с вечной тьмою…
Взгляни на кладбище кругом гниющих пней,
На сушь валежника с умершею листвою.
 
 
Все это, были дни, взрастало, как и ты,
Стремилось в пышный цвет и зрелый плод давало,
Ютило песни птиц, глядело на цветы,
И было счастливо, и счастья ожидало.
 
 
Умри! Не стоит жить! Подумай и завянь!
Но дерево растет, признанье совершая;
Зачем же людям, нам, дано нарушить грань
И жизнь свою прервать, цветенья не желая?
 

* * *

 
Где только есть земля, в которой нас зароют,
Где в небе облака свои узоры ткут,
В свой час цветет весна, зимою вьюги воют,
И отдых сладостный сменяет тяжкий труд.
 
 
Там есть картины, мысль, мечтанье, наслажденье,
И если жизни строй и злобен и суров,
То все же можно жить, исполнить назначенье;
А где же нет земли, весны и облаков?
 
 
Но если к этому прибавить то, что было,
Мечты счастливые и встречи прежних лет,
Как друг за дружкою то шло, то проходило,
Такая-то жила, такой-то не был сед;
 
 
Как с однолетками мы время коротали,
Как жизни смысл и цель казалися ясней, —
Вы вновь слагаетесь, разбитые скрижали
Полузабывшихся, но не пропавших дней.
 

* * *

 
Ты не гонись за рифмой своенравной
И за поэзией – нелепости оне:
Я их сравню с княгиней Ярославной,
С зарею плачущей на каменной стене.
 
 
Ведь умер князь, и стен не существует,
Да и княгини нет уже давным-давно;
А все как будто, бедная, тоскует,
И от нее не все, не все схоронено.
Но это вздор, обманное созданье!
Слова не плоть… Из рифм одежд не ткать!
Слова бессильны дать существованье,
Как нет в них также сил на то, чтоб убивать…
 
 
Нельзя, нельзя… Однако преисправно
Заря затеплилась; смотрю, стоит стена;
На ней, я вижу, ходит Ярославна,
И плачет, бедная, без устали она.
 
 
Сгони ее! Довольно ей пророчить!
Уйми все песни, все! Вели им замолчать!
К чему они? Чтобы людей морочить
И нас, то здесь, то там, тревожить и смущать!
 
 
Смерть песне, смерть! Пускай не существует!..
Вздор рифмы, вздор стихи! Нелепости оне!..
А Ярославна все-таки тоскует
В урочный час на каменной стене…
 

* * *

 
Воспоминанья вы убить хотите?!
Но – сокрушите помыслом скалу,
Дыханьем груди солнце загасите,
Огнем костра согрейте ночи мглу!..
 
 
Воспоминанья – вечные лампады,
Былой весны чарующий покров,
Страданий духа поздние награды,
Последний след когда-то милых снов.
 
 
На склоне лет живешь, годами согнут,
Одна лишь память светит на пути…
Но если вдруг воспоминанья дрогнут, —
Погаснет все, и некуда идти…
 
 
Копилка жизни! Мелкие монеты!
Когда других монет не отыскать —
Они пригодны! Целые банкеты
Воспоминанья могут задавать.
Беда, беда, когда средь них найдется
Стыд иль пятно в свершившемся былом!
Оно к банкету скрытно проберется
И тенью Банко сядет за столом.
 

* * *

 
Упала молния в ручей.
Вода не стала горячей.
А что ручей до дна пронзен,
Сквозь шелест струй не слышит он.
 
 
Зато и молнии струя,
Упав, лишилась бытия.
Другого не было пути…
И я прощу, и ты прости.