Текст книги "С птицей на голове"

Автор книги: Юрий Петкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

1

С самого утра пришла Маруся.

– Вчера забыла на речке платок – боюсь одна сходить.

– А дядя Вася?

– Мы поругались, – отмахнулась Маруся. – Да я и не хотела про платок ему говорить, потому что это он его мне подарил.

Издали, свернув с асфальта на проселочную дорогу, услышали моторную лодку. Когда сбежали вниз – по реке еще расходились волны. У машины с будкой стояли на дороге какие-то люди.

– Они и вчера здесь стояли, – сказала Маруся. – Пошли дальше.

– Вчера был чудный день, – вспомнил я.

– Но войдешь в воду, и страшно окунуться.

– Зато, когда вылезешь на берег, будто заново родился!

– Да, – подтвердила Маруся. – Но дядя Вася этого не понимает. Сидел на берегу и смотрел, как я купаюсь, а сам в воду не полез. Нет, пошли дальше. Туда, на песочек. Я очень люблю это место, хотя, когда купалась здесь с тобой прошлым летом, у меня украли кошелек…

Дальше разросся ивняк на берегу. Пробравшись по тропинке между кустами, мы оказались на песочке, намываемом здесь в паводок, а домов и дороги не видно за горкой.

– Да, – говорит. – Вот здесь. Очень люблю это местечко. Вчера все с себя сбросила и искупалась, а потом, когда одевалась, оглянулась – вот на той горке, – показала, – стоит какой-то мужчина и улыбается.

– И что – он видел, как ты голая купалась?

– Не знаю, – пожала плечами Маруся. – Ну и что, если и видел?

– А дядя Вася?

– И он его не сразу заметил, потому что на одну меня смотрел. «Когда я пришел из армии, – начал рассказывать, – ты, Маруся, была еще совсем маленькой. Как не иду по деревне – всегда выглядывала из калитки. Ты выглядывала, и выбегала на улицу, и, когда падала, плакала. Ты была совсем еще маленькая и плакала». И почему надо об этом вспоминать?

– Не знаю, – пробормотал я. – Ну, а ты?

– Я взяла палочку и на песке стала его рисовать в погонах. Наступил вечер, пока дядя Вася рассказывал, как я маленькая плакала, а мужчина на горке не уходил, смотрел на меня и улыбался.

– А потом?

– После того как искупалась – так было хорошо на песочке, что я заснула. Может, я одну минуту поспала, а может – с час. Я подхватилась – дяди Васи рядом не было. Я совсем забыла про мужчину на горке и, когда опять увидела его, хотела закричать, позвать дядю, но, повернувшись к реке, увидела – дядя Вася, как ребенок, чего-то возился у самой воды на корточках; все было хорошо, тихо, но вдруг он зарыдал. Я бросилась к нему: что с тобой? Но он не отвечал. Он закрыл ладонями лицо и уткнулся им в песок.

– А тот мужчина на горке?

– Стоял и улыбался.

– Ну а ты?

– Когда дядя Вася успокоился, я набросила на себя куртку – и мы побрели вдоль берега. И неудивительно, что я забыла вот на этой ветке платок, но его сейчас нет.

Я обошел вокруг дерева. Под ногами увидел нарисованную палочкой на песке фигурку дяди Васи в погонах и рядом еще одну женскую фигурку.

– Это ты?

– Ну а кто же еще, – вздохнула Маруся. – Смотри! А там дальше он себя нарисовал.

Смотрю, куда она показывает, и вижу еще одну фигурку на песке; от нее стрелочка с пронзенным сердцем, а что написано – я уже не стал читать.

– Теперь я понимаю, – пробормотала смущенная Маруся и пояснила мне, показывая на третью фигурку. – Это он, когда мы ушли вчера, нарисовал меня, а потом – себя, и это он, конечно, забрал платок. Он знал, что я приду за платком, и поэтому я боялась одна идти; теперь понимаешь?

– Может, это тот самый, кто украл у тебя кошелек? – спросил я у Маруси, а она покачала головой:

– Тот, кто украл, так долго не улыбался бы.

Ветер треплет ее черные кудрявые волосы. Маруся отбрасывает их назад – лицо у нее никогда не загорает, и на такой белой коже всегда очень яркий румянец.

– Какая ты все-таки красавица! – не удержался я.

– Еще немножко и – все, – вздохнула она.

– Ты совсем не изменилась, – и я улыбнулся, разглядывая ее. – Разве что немножко располнела.

– Помолчи, – попросила Маруся.

Брызнул дождь, и мы повернули назад. Возле машины с будкой столпились на берегу какие-то люди. Еще ниже, у самой воды, возились у моторной лодки. Я вспомнил, как позавчера ходил на речку купаться. День был очень хороший – не то что сегодня, и народу на берегу гуляло много. А я не люблю, когда много народу; и, когда плыл и смотрел на облака в небе, испугался голоса на берегу: не нашли ли мальчика? Только сейчас я понял, что произошло и кого уже несколько дней ищут на моторной лодке. Проходя мимо машины, я заметил в стороне, по другую сторону от дороги, отдалившихся от всех мужчину и женщину. Подойдя ближе, я поднял голову. У них что-то одно написано было на лицах – у мужа и жены после долгой совместной жизни появляется какое-то такое сходство, какого не бывает у брата и сестры. Но эти лица сейчас будто только что были умыты и светились какой-то пронзительной чистотой и ясностью. С них будто вся их прежняя жизнь стерлась. Невольно я взглянул на них и скорее опустил глаза. Потому что на эти лица нельзя было смотреть. А Маруся занята была собой, своей жизнью и счастьем, и родителей утонувшего мальчика не заметила, когда лица их светились на берегу в этот мрачный пасмурный день, но увидела на берегу горшок с комнатными цветами.

– Зачем он здесь? – не могла понять, а я не стал объяснять и, чтобы отвлечь ее, спросил:

– Ну, так чего же рыдал дядя Вася?

– Не знаю.

– А потом не спрашивала? – допытывался я. – Что было потом, когда пришли домой?

– За ужином поругались.

– Из-за чего?

– Как всегда, из-за какой-то ерунды, – махнула Маруся рукой, – даже не помню. Да, дядя опять стал вспоминать деревню, а я ему: «Ну сколько можно?»

Я оглянулся на светящиеся от горя лица родителей утонувшего мальчика, а потом посмотрел на Марусю, увидел, как она счастлива, как ветер треплет ее мокрые волосы и она, улыбаясь, кусает их, и я пожалел дядю Васю.

– Не понимаю, – проговорил я, – зачем ты выходишь за него замуж, если вы ругаетесь каждый день, а что будет потом?

Маруся пожала плечами, будто и она не понимает; будто удивилась самой себе, подняла на меня глаза и тут же опустила. В тени от упавших со лба кудрей ее глаза казались черными, как сливы, но просияло из-за туч солнце, и в его лучах, когда Маруся взглянула на меня, зрачки ее сузились, а за ними рыжая бездна.

– Не понимаю, – повторил я, – как можно выйти за старика?

– Кстати, и я уже не та, – взгрустнула Маруся. – Ты забыл, Гриня, что мне скоро на пенсию?

– У тебя ни одного седого волоса, – заметил я. – Ты могла бы выбрать кого и получше – хотя бы того, кто забрал на речке твой платок.

– Не хочу об этом вспоминать! – встрепенулась Маруся, когда совсем недавно с восторгом рассказывала.

– Все равно, – подхватил я ее кричащий тон, – не могу понять, зачем выходишь за дядю Васю?!

– Куда ты спешишь?! – взмолилась Маруся и, когда я споткнулся на гладком асфальте, прошептала мне в ухо: – Я забеременела.

Я не знал, что ей ответить; тут раздался за деревьями душераздирающий крик: аааааааааа! Этот крик раздался еще прежде, чем Маруся зашептала мне в ухо: забеременела; и, когда рядом: аааааа, – я едва разобрал, что она прошептала, и даже подумал – почудилось.

– Кто это кричит? – оглянулась Маруся.

Я перебежал через дорогу и увидел на другой стороне железнодорожных путей на крыльце магазина какого-то человечка, который и начал: ааааа, но не мог остановиться. Сначала я подумал, что ему плохо, что у него что-то с сердцем; вот-вот он упадет с высокого крыльца магазина, со ступенек, но бедняга все тянул: ааааа… Только сейчас я заметил, как тучи вдруг разошлись и вовсю сияет солнце, и я догадался – выйдя из магазина, человечек этот огляделся, и душа у него запела: аааааааа!!!

– Эй, ты! – запрыгал через рельсы милиционер: – Что – ааааа?! Опять?

– Что там такое? – догнала меня Маруся.

– Пьяный, – объяснил я, глядя, как несчастного свели с крыльца.

– Ладно, я домой, – сказала Маруся. – А ты?

– В магазин.

Я поспешил через переезд на железной дороге и у магазина наткнулся на дядю Васю. Я сразу понял, что он не просто так здесь. Увидев меня, он вздрогнул, хотел отвернуться, но было поздно.

– Вы ищете Марусю? – спросил я у него. – Пришла ко мне утром и попросила сходить с ней на речку за платком.

– Нашла?

– Не нашла, – пробормотал я. – Кстати, давно вы у нас дома не были, и мама часто спрашивает о вас. Может, зайдете?

– В следующий раз, – пообещал дядя Вася, а я, когда посмотрел ему в глаза, невольно вспомнил, как он рыдал вчера, и опять пожалел дядю. И он на меня посмотрел, увидел, что я пожалел его, и вдруг, открывая сердце, начал: – Поехал в деревню, встретил женщину – она меня знает, а я ее не могу узнать. Но она вспомнила про тебя, Гриня, и я сразу же узнал Марусю и не поверил глазам, как она расцвела…

Дядя Вася не это хотел сказать, но не находил слов.

– И Маруся мне проболталась, как встретила вас в деревне, – брякнул я, лишь бы не молчать. – Что было потом – не знаю, но я вас поздравляю!

Я сказал это и подумал, зачем еще брякнул: поздравляю! И добавил:

– Ничего не понял, когда она проговорилась, но сейчас, конечно, все понимаю. А вон Маруся идет, – удивляюсь, что возвращается, – наверно, и она вас ищет.

Дядя Вася поспешил к ней навстречу, а я, заскочив в магазин, обнаружил, что не взял деньги. Я повернул обратно и на крыльце решил обождать, пока дядя Вася с Марусей завернут за угол. Магазин на горе – с крыльца видна река; я удивился, какая она сегодня синяя-синяя. Вдруг я осознал, что стою на том самом крыльце, откуда кричал несчастный пьяница: ааааа! И я догадался – выйдя из магазина, он тоже увидел синюю-синюю реку, удивился и заорал: рекааа, но не мог остановиться – и вышло: ааааа! Я так ударил кулаком по перилам, что многие у магазина на площади оглянулись, но только не Маруся с дядей Васей, которые заняты были только собой и своим счастьем. Я успел заметить, как Маруся ухватилась за дядю Васю, и они под руку направились вниз по улице. И, когда они заворачивали за угол, еще успел подсмотреть, как Маруся дяде Васе в глаза заглядывает.

Вернувшись домой, я поинтересовался у мамы:

– Сколько Марусе лет?

– Ей уже скоро на пенсию.

– Разве может женщина в таком возрасте забеременеть? – удивился я и тут же добавил: – Впрочем, у нее ни одного седого волоса и кожа на теле гладкая, как у девушки…

Мама не изумилась, что Маруся забеременела, но осторожно спросила:

– Откуда ты знаешь, что у нее кожа на теле, как у девушки?

– Мы же вместе ходили купаться, – ответил я, – когда у нее украли кошелек.

– Ладно, – махнула рукой мама. – Там кто-то пришел – иди посмотри!

– Никого нет, – прислушался я.

– Ты собирался в деревню, – вспомнила мама. – Купил краску?

– Забыл деньги, – спохватился я. – А какого цвета купить?

– Ты разве не помнишь, каким цветом папа красил?

– А почему голубым? – задумался я.

– Небесным, – пояснила мама. – Иди посмотри – там кто-то пришел!

Хотя в доме ни малейшего звука, я выбежал на кухню и увидел в приоткрытых дверях цыганку. Выпроводив ее, выглянул в окно. Она пошла дальше по улице, пока опять не завернула к кому-то в калитку. Я опомнился и стал собираться в магазин, но цыганка не выходила у меня из головы. Если я не услышал, как она прокралась, то разве могла услышать мама, которая не раз жаловалась, что у нее уши онемели. И я сейчас догадался – мама не услышала, а почувствовала, что кто-то вошел в дом. У меня очень тихо стало в душе, когда я это понял.

Я побрел обратно в магазин и встретил дочку дяди Васи.

– Нашли платок? – спросила она.

– Откуда ты, Улечка, знаешь про платок?

– Мне, – говорит, – через стенку все слышно…

– А-а-а, – покачал я головой, глядя на Улечку, – ты не можешь смириться с тем, что твой папа собирается жениться на Марусе, но он же с ней счастлив. Постарайся и ты полюбить ее. Она же тебя, маленькую, на саночках катала.

– Откуда ты знаешь, что Маруся меня на саночках катала, если тебя тогда на свете еще не было? Зачем она это тебе рассказала? – удивилась Улечка и заглянула мне в глаза: – А что у тебя было с ней?

– А что у меня может быть с ней? – рассердился я. – Разве ты не знаешь, насколько она меня старше?

– Тогда почему же она к тебе ходит?

– Она не ко мне ходит, а к маме, – объяснил я. – Марусина мама и моя дружили с детства, и я тут ни при чем…

2

На крыльце, прямо над дверью, какая-то птичка свила гнездо и, когда я открыл дверь, вспорхнула над головой. После яркого на улице солнца в доме сумрачно – в окнах стена высохшего на корню бурьяна. Я сбросил с плеч рюкзак, поспешил распахнуть окна и выскочил на крыльцо, чтобы вздохнуть. Уже забыл о птичке, которая свила над дверью гнездо, и она опять вспорхнула над головой. Я вздохнул на крыльце и вернулся в дом. Уже давно в нем никто не живет; воздух затхлый, но из раскрытых окон повеяло пьяной, одуряющей свежестью. Я достал из рюкзака банку с краской, кисти; переложил в старую сумку и снова на улицу.

Посередине улицы прошлогодняя трава по пояс, лишь возле покосившихся заборов протоптаны тропинки. Я выбрался со своего краю на тропинку и побрел на кладбище. Родные упокоившиеся лежали все рядом. Я сразу к папе, помолчал у его могилы – никак не могу свыкнуться, что он здесь. Недавно, перед радоницей, я приезжал сюда; тогда все было вокруг голо и грустно, а сейчас начинает зацветать черемуха и уже весело. Я покрасил ограды и бабушкины и дедушкины цементные памятники в небесный цвет; не успел оглянуться – уже солнце заходит.

За кладбищем – озеро; сел на берегу и стал смотреть на закат. В последних лучах на горке церковь – ниже уже тень и в траве роса. Еще до войны, когда начали организовывать колхозы, с церкви сбросили луковку с крестом – и за эти годы на ее стенах выросли березки. Вспомнив про луковку, я перекрестился. Поднявшись с берега, направился к церкви и вдруг почувствовал, что не один здесь; обмер, прислушиваясь, – ни звука, и, никого не видя вокруг, испугался. Я побрел вдоль берега и вернулся домой огородами, зарастающими лесом.

Назавтра я проснулся оттого, что бешено колотилось в груди сердце. Сквозь стену прошлогоднего бурьяна за окнами пробивались первые лучи солнца. Выйдя на крыльцо, совсем забыл о птичке, которая свила над дверью гнездо, и, когда она вспорхнула над головой, вспомнил, что мне приснилось. Я приехал в деревню – и все, кто на кладбище, живы. У калитки я поцеловался с папой, и вот, когда целовался с ним, – проснулся оттого, что очень сильно забилось сердце.

Я вернулся в дом и только теперь почувствовал, как замерз. Дунул – изо рта пар. Я посмотрел на часы и заторопился. Оделся, собрал рюкзак и вышел на крыльцо попрощаться с птичкой. Я вздыхал и вздыхал, а вокруг так хорошо, что растерялся; не знал, куда шагнуть, и опять прямо с крыльца в бурьян, белый от инея. Уходить не хотелось; я оглядывался и оглядывался, вздыхал и вздыхал – лучше бы вернуться, но завтра два года по папе – и я с мамой собрался пойти в городе в церковь.

Я боялся опоздать на автобус, а до шоссе двенадцать километров. Сначала разогрелся, даже вспотел, но, когда ногам надоело быстро идти, начал пробирать озноб. Я вспомнил про свитер в рюкзаке, достал его; хотя на мне и так один свитер, натянул на себя и этот, но все равно не мог согреться.

За лесом поле. Сквозь мглу тихо светило солнце и, как зимой, не грело. В поле далеко видно, и я увидел одинокую фигурку девочки в красном пальтишке. Она наломала черемухи. За полем деревня, а за деревней уже шоссе. Я прошел через деревню к автобусной остановке. В этой деревне еще жили люди. На остановке стоял в задумчивости мужчина; его провожала жена с пятью детьми. Старшая дочка уже догнала ростом мать, другая девочка в красном пальтишке – поменьше, и еще одна – еще поменьше, а потом мальчик, и еще один совсем маленький мальчик – не отходит от отцовского чемодана. А у отца в руках букет черемухи. Понятно, когда дочка преподнесла ему цветущей черемухи перед разлукой, тот был растроган до слез. Я посмотрел на девочку в красном пальтишке; она как раз оглянулась на самого маленького своего братика, и я оглянулся – глаз не мог от него оторвать, и потом не один раз оглядывался.

Вскоре подъехал автобус. За мной в него вскочил нахмурившийся мужчина с букетом черемухи и с чемоданом. Оставшаяся с детьми женщина перекрестила своего мужа и заодно всех людей в автобусе, потом старшая дочка перекрестила, и – другие дети, но, когда самый маленький мальчик перекрестил меня, – я, расчувствовавшись, едва не разрыдался и теперь понял, почему на него нельзя не оглядываться.

3

Когда папе исполнилось два года после смерти, я пошел с мамой в церковь. Только начал молиться – в голову лезут самые разные мысли, от которых очень трудно ногам выстоять; невольно вспомнил, как поцеловался во сне с папой, – и у меня опять так забилось сердце, что я испугался. Я захотел, будто маленький ребенок, увидеть папу; увидеть его невозможно, но я понял – можно его почувствовать, как мама через стену почувствовала, что кто-то вошел в дом, а тот свет и этот еще ближе, чем через стену, – я это знаю, но для того, чтобы почувствовать, надо, чтобы и во мне чего-нибудь онемело, как у мамы уши. И я огорчился, что у меня еще ничего не онемело, хотя очень тяжело было в церкви стоять. Мне стало легче, когда из окон около самого купола упали столбы солнечного света, и в них в струящемся от свечей воздухе замелькали тени пролетавших над церковью голубей. Сердце успокаивалось; тут лучи солнца в окнах померкли – и я не поверил глазам, когда посыпался снег.

Каждый день с грустью ощущаю, что жизнь пролетает, как птица; не ухватиться за нее – и я обрадовался вернувшейся зиме. Выйдя из церкви, зажмурился от сияющей вокруг белизны и на минуту почувствовал себя ребенком. Тут я увидел родителей утонувшего мальчика. Когда все выходили из церкви, они отчаянно спешили в нее зайти. При выпавшем снеге их лица светились еще сильнее. Невольно я оглянулся, а мама заметила и укоризненно покачала головой. Я сначала не понял, почему она покачала головой, а потом увидел выходящую из церкви девушку и догадался – мама подумала, что я на эту девушку оглядываюсь. Красотка шагала, потупив взор, с румянцем на щеках, подняла на меня глаза – еще сильнее вспыхнула и, выйдя из церковных ворот, сняла с головы платок и поспешила по улице с распущенными волосами; впрочем, многие девушки и женщины, выходя из церкви, тоже снимали платки, хотя было холодно, дул ветер и кружился снег.

– А я-то думаю – что такое, – сказал я маме, – познакомишься с девушкой – сегодня улыбается, а завтра такое начнет; сразу видно – чик-чик, – покрутил я пальцем у виска, – и у них у всех так, потому что без платков ходят. Надует в голову, а потом – чик-чик …

– Может, это у тебя – чик-чик?

Недалеко больница; никогда не обращал внимания, а когда выпал в мае снег, я заметил у ворот тонкую рябинку; к ней гвоздем прибита дощечка, на которой через трафарет отпечатано: Просьба на территорию больницы со свадебными церемониями не заезжать.

Я показал на дощечку маме.

– Неужели заезжают?

– Если бы не заезжали, – заметила она, – не написали бы.

– Зачем им заезжать? – не мог я понять.

– После венчания едут из церкви, – объяснила мама, – рядом кладбище; первым делом на кладбище, а потом, если у кого в больнице родственники, заезжают навестить, чтобы и их порадовать.

Я подумал о своем счастье, но скоро устал думать, когда на тротуаре под ногами снежная каша. Зелень в снегу начинает еще сильнее благоухать, и у меня голова закружилась. Идти тяжело – мама часто останавливалась передохнуть, а у вокзала я оглянулся – догоняет Улечка.

– Из деревни? – догадался я.

– Ага, – кивнула дочка дяди Васи, а я по глазам ее увидел – она не знает, кому высказать переполнявшую ее радость. – Отпросилась в пятницу с работы, – начала Улечка. – Успела еще засветло добраться до деревни, подошла к церкви – на закате ветра нет, но березки на ее стенах прошелестели, а потом опять ни один листик не колыхнется – и в эту мертвую тишину я почувствовала, что не одна.

И я вспомнил, как в пятницу, возвращаясь с кладбища, тоже почувствовал, что не один; вероятно, с разных сторон подойдя к деревенской церкви, мы не могли увидеть за ее стенами друг друга. Я не успел об этом сказать, как Улечка продолжила:

– Никого не видно – и я сразу же догадалась, что это ангелы служат всенощную…

Услышав про ангелов, я уже не стал говорить Улечке, что и я ездил в деревню. Я вспомнил, как мама, у которой уши онемели, почувствовала в доме цыганку, и теперь, когда сам в деревне почувствовал около церкви, что не один, осознал сейчас – и во мне уже что-то онемело, и обрадовался.

Тут опять закрутило, и стеной повалил снег.

– А каково сейчас в поле? – вспомнила мама про прежнюю жизнь. – А ты не боишься, Улечка, одна ездить в деревню?

– На выходные очень тяжело оставаться дома, – созналась та. – Не могу смотреть, как папа с Марусей обнимаются.

– Тебе пора замуж…

– И вы об этом? – обиделась Улечка; ей, может, каждый день об этом напоминают, и у меня сжалось сердце.

– Пошли с нами пообедаем, – предложил я ей. – Как раз сегодня по моему папе два года отмечаем.

– Ноги мокрые, – вздохнула она. – Сбегаю переобуюсь, а потом к вам, – обрадовалась, что есть куда пойти.

Придя домой, мама накрыла на стол. Мы сели за него и, ожидая Улечку, смотрели в окно. Снег перестал сыпать. Так мы скучали и смотрели в окно, когда выглянуло солнце. Я никогда не видел, чтобы на ветках распустившихся деревьев лежал снег; под майским солнцем он сразу начал таять. Комья снега беспрерывно то тут, то там падали с деревьев, и поникшие ветки, выпрямляясь, раскачивались. Выпавший снег должен был быстро растаять на солнце, но опять тучи и опять метель. И в эту метель по улице проехала машина с будкой, а наверху моторная лодка.

Мы долго прождали Улечку и решили, что в метель она не придет; пообедали без нее, вспомнили папу, но мама на всякий случай решила со стола не убирать, и, когда уже под вечер еще раз сели за стол, очень тихо стало в доме и страшно.

– Женись на Улечке, – вдруг начала мама. – На троюродной разрешают жениться. Такую, как она, сейчас не найдешь.

– Почему?

– Ей хоть бы за кого выйти – и она будет счастлива, а с такой и ты будешь счастлив.

– Да, – задумался я. – Не раз замечал – идет по улице навстречу девушка, увидит меня – и переходит на другую сторону. И почему они переходят на другую сторону?

После этого разговора в доме еще тише стало. Невольно я вспомнил, как у нас собирались гости, когда жив был папа, а дядя Вася пел за столом.

– А почему дядя Вася, – спросил я у мамы, – когда пел, закрывал рукой одно ухо?

– Рядом с ним за столом сидела Улечка; ей было стыдно, что отец напился, и она шептала ему, чтобы не пел, и с какой стороны от него Улечка сидела, с той стороны он и закрывал от нее ухо, – объяснила мама. – И кто мог подумать, что он забудет свою покойную Антонину Ивановну и женится на Марусе?

– Не надо об этом! – взмолился я. – Ну сколько можно? Лучше посмотри, – протянул руку к окну, – какой выпал снег!

– А вон идет Улечка! – обрадовалась мама. – Увидела нас в окне, только почему она машет у калитки и не заходит?

Я выскочил в одной рубашке. Солнце выбралось из-за тучи и сияло ярко. В его лучах каждая веточка на кусте сирени, на который лилось с крыши, блестела будто стеклянная. На улице я спросил у Улечки:

– Почему не заходишь в дом?

Она как была в мокрых ботинках – так и не переобула их. Улечка шагнула ко мне, обняла – никогда она раньше меня не обнимала; я даже растерялся. У нее было такое бледное, белое лицо, что я сразу вспомнил родителей утонувшего мальчика. И я обнял Улечку, а она зашептала мне на ухо… Я скорее побежал домой за курткой и шапкой.

– Куда ты? – спросила мама. – Что с тобой?

Я посмотрел на себя в зеркало и не узнал себя.

– Я же вижу, – повторила мама, – что-то случилось.

– Еще сам не знаю, что случилось, – ответил я, выбегая на крыльцо.

Я догнал Улечку у магазина, откуда видно реку. Среди покрытых снегом берегов она, синяя-синяя, казалась черной-черной. Волны накатывали такие, что издали видны были барашки.

– Чего оглядываешься? – спросила Улечка.

– Мама смотрит в окно, – еще раз я оглянулся. – А ты куда? Разве не пойдешь со мной в больницу?

– Я только оттуда, – ответила Улечка. – А теперь к папе…

Линию электропередачи провели через лес, где просека до горизонта, а за дорогой кладбище с церковью, в которую я сегодня ходил с мамой. К вечеру подморозило, и снег под ногами захрустел. Пока я добрался до больницы – уже смеркается; не видно памятников и крестов, но завтра утром, когда взойдет солнце, они вспыхнут в его первых лучах – и зачем надо больницу строить рядом с кладбищем?

У больничных ворот сидели старухи в толстых ватных пальто и продавали цветы. Букеты обвязаны от мороза в марлю, а у некоторых предприимчивых старух стояли столики, где под стеклянными колпаками горели свечи, чтобы цветы не замерзли. Наткнувшись на старух, я подумал – не купить ли цветов, но вовремя одумался.

В больнице поднялся на самый последний этаж, позвонил в железную дверь. Когда мне открыли – пробормотал, к кому я. Медсестра показала на одну из палат, и я осторожно вошел в нее.

– Маруся! – зову.

В больничном синем халате она лежала под одеялом, а голова закутана, как у старухи, в шерстяной платок. Она, кажется, не дышала. Очень робко и чуть ли не с ужасом я дотронулся до нее, не зная – живая ли она; еще раз шепотом позвал – Маруся скорее почувствовала, чем услышала меня, раскрыла глаза и ответила виноватой слабой улыбкой.

– Сейчас встану, – пролепетала. – Мне нельзя резко подниматься. А ты, Гриня, присаживайся. Ты знаешь, – говорит, – я родила мальчика. Подожди, скоро медсестра принесет его…

Нельзя же ей сказать, что она сошла с ума, и я спросил:

– Когда ты родила?

– После того как пошел снег. – Она едва шевелила губами, а на измученном лице опять улыбка. – Возьми стул и сядь. Не стой.

Маруся стаскивает с себя одеяло и тоже садится на кровати. Замечает, что я смотрю с содроганием на ее забинтованные руки, и протягивает их ко мне.

– Зачем ты била стекла? – спрашиваю.

– Знаешь, какой я слышала колокольный звон!

– Ах, да, – спохватился я и достал из сумки продукты.

– Спасибо, – поблагодарила она и улыбнулась кому-то за моей спиной. Я оглянулся. В палате появилась девочка в больничном халате. Маруся протянула ей мою шоколадку. – Угощайся…

– Кто это? – показала на меня девочка.

– Это мой любимый, – прошептала Маруся, и я испугался ее слов.

– Не буду вам мешать. – Девочка с шоколадкой поспешила уйти.

– Я договорилась с ней петь по вечерам в туалете, – шепчет мне на ухо Маруся, и я обнял ее.

– Не обнимай меня, – говорит. – Я как воздушный шар.

Я вспомнил, как ходил с Марусей на речку искать платок, а потом, когда возвращались, она прошептала мне на ухо, что забеременела. И я сейчас ужаснулся, что у нее уже давно что-то с головой, но никто не догадывался. И про мужчину, который подсмотрел, как она голая купалась, а потом на горке улыбался, она выдумала, и про то, как дядя Вася рыдал; но она так об этом рассказывала, что невозможно было не поверить. Тут я вспомнил нарисованные на песке фигурки, которые я сам видел, и – стрелочку с пронзенным сердцем; впрочем, она сама это и нарисовала – решил я.

В палату вдруг вошел дядя Вася. Заметив меня, он не знал, что сказать Марусе; как раз вернулась девочка. Она принесла наклеенную на картонку дешевую бумажную икону из церковной лавки. Девочка подходила к каждой койке и давала поцеловать эту икону – и Маруся, и дядя Вася приложились; самому последнему она поднесла мне. Я увидел, что руки Божьей Матери, которые держат Младенца, вымазаны моим шоколадом, и я, растрогавшись, тоже поцеловал.

Когда девочка убежала, Маруся что-то прошептала на ухо дяде Васе, и я догадался – что; затем она показала на меня.

– Это он – папа!

Дядя Вася оглянулся, а я опустил глаза.

– Как я устала, – вздохнула Маруся и легла в постель. – Мне нельзя так радоваться и волноваться. Как я счастлива!

Улыбаясь, она заснула. Я вышел из палаты вслед за дядей Васей и опомнился на лестничной площадке, когда за нами захлопнули железную дверь и повернули в ней ключом. Мы стали спускаться по лестнице вниз.

– Она выдумала, – сказал я дяде Васе про Марусю. – У меня с ней ничего не было.

И тут я улыбнулся. Не знаю, что обо мне подумал дядя, глядя на мою улыбку до ушей, но я не мог сдержать ее. Навстречу, поднимаясь по лестнице, медсестра несет младенца. Это вот так совпало – мало ли детей в больнице, однако в голове у меня что-то поехало, перевернулось ; чувствую – и я схожу с ума, и, глядя на меня, медсестра показала на ребенка:

– Это – твой?

Я выбежал за дядей Васей на больничный двор, и у меня мороз по коже, когда дядя закрыл рукой одно ухо и запел. Вокруг уже темнотища, за воротами ярко горят свечи под стеклянными колпаками с цветами. Не зря старухи здесь сидят – кто идет в родильное отделение, обязательно покупает цветы. И я вздохнул: как хорошо, что не купил Марусе цветы, а потом подумал: может, и зря, надо было ей купить их…

Пяточка

Из дому папа выходил очень редко после похорон мамы, обычно лежал на кровати или сидел на стульчике, а когда приезжал Костя, говорил ему: иди, возьми чего-нибудь в шкафчике и поешь, но сегодня на папиной кровати постелено было другое покрывало. Костя сразу догадался, что папа умер, а старший брат Гришка не сказал: возьми и поешь, – когда появилась какая-то женщина в мамином платье.

– Что у тебя, Варька, на лице, – показал ей братец. – Иди помойся.

Лицо у нее было чистое, но зеркало вчера разбили, и Варька не могла посмотреться, а умывальник висел во дворе на заборе, и, когда она вышла, братец достал из-за шкафчика бутылку, налил одному себе и выпил. Костя вспомнил, что мама не раз говорила: вот я умру – и всем вам будет плохо, – и он подумал сейчас – она и представить не могла, как будет.

Костя еще раз захотел увидеть мамино платье и вышел вслед за Варькой, но ее во дворе уже не было, а на заборе умывальник не висел. Этой ночью его украли, и Варька пошла умываться на речку. Костя огляделся, и у него заболело сердце, когда узнавал каждую доску на заборе; однако после того, как умер папа, они почернели и поросли мхом. Подмечая все это, когда сердце кровью обливалось, Костя на речку не пошел за маминым платьем и отправился на кладбище.

Пройдя в распахнутые ворота, он сразу не мог сообразить, куда попал, и остановился, не веря глазам. Кладбище находилось в сосновом лесу, но деревья теперь спилили, и у Кости закружилась голова, а может, он сегодня не завтракал и не обедал. Когда все неузнаваемо изменилось, он не смог отыскать родные могилы и, отчаявшись, еще раз вспомнил, что мама говорила, и сейчас его осенило: почему не догадался у нее спросить, как все-таки нужно жить, чтобы не было плохо, и наверняка она подсказала бы.