Текст книги "С птицей на голове"
Автор книги: Юрий Петкевич
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Навстречу по мосту две женщины; одна старуха в черном платке, а другая молодая. Она тащила в рулонах обои, перевязанные веревочкой.
– Снится? – спросила у нее старуха.
– Не снится, – ответила женщина с обоями и почему-то покраснела, а что еще пробормотала – я не услышал; мы разминулись, и от этих подслушанных случайных слов закружилась на мосту голова. Когда я оглянулся, молодая женщина положила рулоны на перила и отдыхает; тоже оглянулась, и я поспешил дальше.
На другом берегу двухэтажные дома, выкрашенные белой краской, но она облупилась и проступила голубая. Все они одинаковые, и в каком из них живет Митя – не могу вспомнить. Идет назад старушка в черном платке – одна, улыбается; чему она улыбается в черном платке, – подумал я; только рот раскрыл, чтобы спросить, старушка говорит: тебе сюда, и я пошел, а потом думаю: откуда она знает?
Поднимаюсь на второй этаж, звоню – долго никто не открывает; уже думаю – ошибся, как послышались шаги. Открывая, Митя вздыхает за дверью.
– Ну, как ты? – спросил и, не дожидаясь, что я отвечу, бормочет: – И я тоже…
– Что тоже?..
– Ничего, – машет рукой. – Целый день тебя жду, а ты так долго ехал, что я заснул, – оправдывается. – Хочется крепкого чаю, чтобы проснуться, но лучше погулять; пошли скорее, – натягивает туфли.
– Куда?
– Ты что, забыл? – удивился Митя. – Когда завязываю шнурки, не могу ни о чем думать.
– Забыл, – загрустил я.
Он завязал шнурки, и мы вышли из подъезда.
– Сейчас придет жена, – добавил шепотом Митя, – а я хочу поговорить с тобой наедине. Как мама? – спросил и, не дожидаясь, что я отвечу, еще: – Летаешь ли ты во сне?
– Разве ты не знаешь, – соврал я, – никогда не вижу сны, – и вспомнил, как женщина на мосту покраснела, когда сказала: не снится.
Митя будто не услышал – улыбается.
– В твоем возрасте я летал высоко, а теперь…
– Часто падаешь? – догадался я.
– Откуда ты знаешь? – прошептал Митя. – Ладно, как мама? – спохватился, а я не знаю, что ответить, и он тогда еще: – У тебя есть девочка?
Я кивнул.
– Ну и как?
– Разве ты не знаешь, что об этом не спрашивают? – заметил я.
– Почему?
– Не знаю, – пожал я плечами. – После того как узнала мама, я боюсь – все пройдет, – вздохнул. – Ты меня понимаешь?
– Не совсем, – пробормотал Митя, – но немножко понимаю.
– Немножко, – обрадовался я, – это очень много.
Рядом с магазином киоск, где продают мороженое. Митя шагнул к окошку в киоске.
– Если ты мне, – сказал я, – то я не хочу.
– Почему? – спросил старший брат. – Ты обиделся? Почему? Про какую девочку ты говорил? – продолжает. – Это ты про соседскую Машу?
– Ну да, – киваю.
– Она же старше тебя на десять лет…
– На восемь, – поправляю.
– И еще, – тут он совсем уж разошелся, – эта Маша в каждом классе сидела по два года, и ее исключили из школы!
– Ну да, – промямлил я. – Когда папе исполнилось сорок дней.
– Как быстро летит время! – ахнул, качает головой Митя. – Не валяй дурака – найди себе хорошую девочку…
– Мне сейчас не до этого, – говорю. – Я уже не маленький – и так надо мной все смеются, когда мама меня целует. Я так устал от ее поцелуев, что не знаю, куда уехать, а кроме как к тебе некуда.
Начинает темнеть, но мы идем дальше. Зажигается в окнах свет, а небо еще пылает. Надвигается туча, усиливается ветер. С каждым порывом громче смех. Птиц в небе сносит ветром. Смех все отчаянней! Митя оглядывается, и я оглядываюсь.
– Я тебя, – говорит Митя, – отведу к своей любимой женщине. А то, – начал объяснять, – если положить тебя в моей комнате, тогда мне придется спать с женой, а я не хочу с ней спать, понимаешь?
– Понимаю, – сказал я, когда на самом деле ничего не понимаю.
– И я тебя понимаю. – Он похлопал меня по плечу.
Туча затянула небо, стал накрапывать дождик. На улице с огородами, как в деревне, мигает единственный фонарь – остальные разбиты. Я вошел за Митей в дом, который сразу за фонарем. На кухне у газовой плиты суетилась женщина, и мне показалось, что я где-то видел ее. Я заметил, как она посмотрела на моего брата и еще раз глянула, и я увидел, как и он посмотрел на нее.
– Я думала, ты сегодня не придешь, – обрадовалась женщина.
– Аня, – брат начал вполголоса, затем перешел на шепот, объясняя ей, как я устал от маминых поцелуев; наконец он весело крикнул: – А где Натка?!
Появилась девчонка и тут же отвернулась.
– А ты чего стоишь? – толкнула меня Аня; накладывает на тарелки картошку, налила кислого молока в стаканы.
– А сама? – спросил у нее Митя.
– Я и так, – покраснела она, – растолстела.
– Не растолстела, а расцвела, – поправил ее брат.
Я посмотрел на Аню и увидел, что она действительно расцвела. Митя съел несколько картошек и собрался уходить. Аня взяла салфетку и вытерла у него с носа ободок от стакана с кислым молоком. Когда Митя ушел, я еще раз посмотрел, как она расцвела.
– Почему не слушаешься маму? – спросила Аня.
– И вы меня не понимаете, – загрустил я.
– Ну что ж, – начала она оправдываться, – я даже свою дочку не могу понять.
– Мама, перестань! – закричала Натка.
Назавтра я проснулся от страшного сна и вскочил, жмурясь от яркого в окне солнца. Мне приснилось, будто я на кладбище у папы – у него такие же цветы, как у мамы в саду распустились, а я прошел дальше и ставлю два надгробных памятника. Надписей на камнях нет, но я тут сердцем почувствовал, что один из них поставил самому себе; у меня все внутри онемело, а потом еще подумал – кому же второй памятник?..
Оделся и скорее на кухню. На газовой плите из чайника струя пара под потолок. Прежде чем подбежала Натка, я повернул краник на плите. В окне качаются голые деревья – на улице гуляет ветер. У соседей на огороде еще с осени стоит бурьян, высох и на ветру звенит – слышно через двойные рамы. За бурьяном кирпичный дом с трещиной в стене, и окно разбито.
– Кто там живет? – удивляюсь.
– Кто там живет? – переспросила Натка. – Папа мой там живет! Папа!
Я перешел к другому окну. Из этого видна в бурьяне стежка, а в заборе дырка.
– Извини, – пробормотал я, отходя и от этого окна.
– А чего ты извиняешься? – спросила Натка.
– Извини, – повторил я.
– Не знаешь, куда еще глянуть, – заметила она. – Посмотри лучше на меня.
Я опустил глаза, а у нее на джинсах дырочки.
– У тебя дырочки специально?
– Да, – кивнула она, – чтобы развивалось твое воображение. – И по-прежнему, не глядя, прошептала: – Увези меня отсюда, милый…
А я понимаю – она любому, каждому, вот так скажет: милый, – и мне стало страшно.
– Куда?
– Если бы я знала – куда! – Она засмеялась и наконец посмотрела на меня: – Какой ты еще зелененький!
У меня тут вырвалось:
– Хочешь, расскажу, как влюбился?
– Нет, наверное – не надо, – пробормотала она, и, когда только что было весело, вдруг стало ужасно грустно.
Я вспомнил страшный сон, от которого проснулся, и сейчас подумал: если на памятниках на кладбище ничего не написано – значит, еще неизвестно, когда умру, пока буду жить – и я вздохнул, а потом еще раз задумался: кому же все-таки второй памятник?.. И тут я разгадал сон, догадался, что поставил второй памятник соседской Маше и что сон этот означает любовь до гроба – когда мы умрем, нас похоронят, как всяких мужа и жену, рядом, – и сон, оказывается, не страшный, а, наоборот, счастливый…
Я опять посмотрел в окно, увидел Аню – идет по улице с сумкой и улыбается, а я знаю, чего она улыбается. Натка, когда увидела маму, сразу догадалась, что та думает о моем брате, и выскочила из дома. Пролезла через дырку в заборе и поспешила к папе по стежке в бурьяне, а я вышел встречать Аню.
– Мне приснилось, что ты плакал! – обрадовалась она, войдя на кухню, и поспешила добавить: – Но я тебя – там – утешила. – Выглянув в окно, Аня заметила, куда побежала дочка, и загрустила. – Купила клей, – начала распаковывать сумку. – Сейчас будем спальню клеить.
Тут я увидел рулоны «вчерашних» обоев, перевязанные веревочкой, и вспомнил, где видел раньше Аню, и еще вспомнил старуху в черном платке, которая показала дом, где живет Митя.
– Это ваша мама, – пробормотал я, – вчера на мосту спросила: не снится? Кто у вас умер?
– Мама носит черный платок всю жизнь, – объяснила Аня. – Куда ты? – спросила она, глядя, как я набрасываю куртку и берусь за чемоданчик.
– Соскучился по своей маме!
На улице сильный ветер, а лучи солнца ослепляют; смотрю под ноги, куда они ведут меня. Когда ветер, нагонит опять дождь – все тогда оживет, позеленеет, а пока тоска – лужи за утро выдуло и несется пыль; а может, утихомирится, припечет солнце – и все равно без дождя зазеленеет…
Идет навстречу Натка под руку со своим папой, будто взрослая, и сделала вид, что не узнала меня. Я задумался и, когда ее папа сказал нехорошее слово, – не услышал, но Натка так ему шикнула: тише! – что я, оглянувшись, догадался…
– Этот? – показал на меня бедный ее папа – вытер слезы, размахнулся и сейчас ударит, и я тогда тоже размахнулся, а он испугался и отступил, но перед Наткой захихикал: – Да этот еще и не так, как я, умеет!
На сердце у меня холодок, а между автовокзалом и хлебным магазином ветра нет, и сильнее пригревает солнце. Иду вдоль забора и – увидел «вчерашний» веночек. Он – как стоял, так и стоит, – и я удивился, что никто его не взял, не украл этот веночек, когда воров полон город. Бумажные розы будто живые. Радость проникла до глубины сердца. Я прошел мимо веночка, когда прикатил из рейса автобус. Из него стали выходить пассажиры. Они мешали мне нести в сердце веночек, а я смотрел вдаль и вдруг прямо перед собой увидел Машу. Я вспомнил сон про любовь до гроба и после веночка испугался, не знал, что Маше сказать. А она всегда мне улыбалась, но сейчас, глядя, как я испугался, посмотрела на меня так, как никогда не смотрела, и прошла мимо.
Не позавтракав, я зашел в хлебный магазин.
– Ты приходи к нам каждый день, – подмигнула продавщица.
– Почему?
– Потому что улыбаешься.
– А другие что – не улыбаются? – удивился я.
Я еще долго радовался – забыл, где нахожусь и куда еду, пока не опомнился – купил билет на автобус и вскочил в него. Шофер завел двигатель, начал разворачиваться, и я, вспомнив, что еду к маме, опять увидел из окна веночек у забора.
Счастье
Выписываясь из больницы, Ильюша поинтересовался – на что ему надеяться. На лице у врача появилось странное выражение. Он недавно закончил институт и еще не научился, как надо отвечать. Ильюша все понял и больше не стал спрашивать.
Выйдя на улицу, будто поплыл по воздуху, не чувствуя ногами земли. Пока лежал в больнице, наступила весна. Глаза еще не привыкли к яркой зелени, и закружилась голова, а когда неожиданно наткнулся среди прохожих на Улечку, чтобы не упасть, схватился за забор.
– Давно я с тобой не встречался, – пробормотал Ильюша.
– А ты словно помолодел, – Улечка погладила его по плечу. – Как ты?
Ильюша почувствовал ее руку не на плече у себя, а на сердце, и промолчал, что он из больницы и поэтому так странно выглядит, и предложил:
– Давай встретимся, как раньше…
Раньше они встречались на горочке у реки и каждый раз выпивали бутылочку вина – не могли придумать какого-нибудь другого радостного развлечения. Улечка таскала всюду за собой подружку Мышку и часто посылала ее за второй бутылочкой, а сама обнималась с Ильюшей на горочке. Эта Мышка имела такой росточек, что в магазине ей приходилось показывать паспорт, а однажды и паспорту не поверили, но Ильюше с Улечкой и без второй бутылочки было хорошо.
А мама не хотела, чтобы Ильюша встречался с Улечкой.
– Она тебе не пара, – плакала. – Лучше женись на Мышке.
После смерти мамы Ильюша как-то зашел в церковь поставить свечку, а выйдя на площадь – рядом озеро и на берегу остановка автобуса, – не сразу заметил в сторонке Мышку с букетиком желтых одуванчиков, которые тут же росли у озера. Она подошла к одному мужчине, к другому; знала: женщины в цветах разбираются – не купят, а мужчины всякие бывают. Подошла и к Ильюше.
– Купи.
Ильюша отвернулся. Улицу перебегал перед машиной мужик с сигаретой в зубах. Веточки на деревьях не колыхнутся, и от сигареты через дорогу струйка дыма.
– Купи! – Мышка бросилась к этому мужику.
– Зачем?
Она посмотрела на одуванчики и придумала:
– В банку поставишь.
Тут показался автобус, а Ильюша вспомнил, что мама говорила про Мышку, и его будто кто-то подтолкнул к ней.
– Поехали со мной…
Назавтра проснулся от стука в калитку, вскочил, а Мышка уже оделась и смотрит в окно. Ильюша натянул штаны и выбежал на крыльцо. Тот мужик, который вчера у остановки перебегал дорогу, спрашивает:
– Вам двадцать лампочек по три рубля не надо?
– Мама умерла, – сказал Ильюша, – а я не знаю.
Мужик пошел дальше, постучал к соседям, а Ильюша, вернувшись, видит – Мышки нет и окошко распахнуто. Оставшись один, он вспомнил об Улечке и схватился за голову, что изменил ей. Хотя очень многим и не такое попускается, как, например, Ваське Коломейцеву, но Ильюша почувствовал, что ему это не сойдет, и Улечка, которую он так любил, не достанется ему, и назавтра встретил ее в городе в обнимочку с Васькой. Улечка отвернулась и, будто перед зеркалом, глядя в витрину магазина, стала поправлять прическу. Ильюша помахал ее отражению в витрине, а когда пришел домой, смотрит – стоят на столе в банке желтые одуванчики…
*
Вспоминая молодость, Ильюша не заметил, как приехал на автобусе в поселок. Дома открыл окна – в саду расцвели яблони, смотрел до вечера – не мог насмотреться; и почему, когда видишь на земле рай, начинает болеть сердце, но ему сразу стало легче, только вспомнил, что договорился завтра встретиться с Улечкой.
Ильюша попил чаю, постелил и лег, пропел сам себе колыбельную, но не мог заснуть. Он знал, что Улечка так и не вышла замуж, и подумал – сейчас она пойдет за него, и он выздоровеет, если женится. Всю ночь Ильюша размышлял – с чего начнет, как сделает Улечке предложение; а под утро вздремнул немного и спохватился от солнца в глаза – погода чудная, и задумал пойти в город пешком, как и раньше любил пройтись, – через овраг в лесу.
Вышел из дома и даже забыл оглянуться, как всегда оглядывался. В лесу на каждой веточке сидела птичка и с отчаянной радостью пела. Навстречу ехала машина и остановилась. Из нее вылез председатель колхоза и, не узнав Ильюшу с помолодевшим после больницы лицом, спросил:
– Кто ты такой?
– Человек, – ответил Ильюша и почему-то обрадовался.
– Понятно, что не корова, – загрустил председатель, сел в машину и поехал дальше.
Ильюша боялся, что опоздает, поглядывал на часы, но пришел в город слишком рано. Улечка не захотела, как раньше, встречаться на горочке у реки, и Ильюша, прохаживаясь туда-сюда по бульвару, где договорились у фонтана, еще раз отрепетировал, что скажет Улечке, но, когда увидел ее, помрачнел, по одной ее походке определил, что ничего не выйдет. Это уже не та была Улечка, с которой он когда-то встречался, и стало понятно, почему она не вышла замуж. Вчера, после больницы, когда закружилась голова на свежем воздухе, что он мог увидеть, – а может, она вчера не была такой толстой, как сегодня. Ильюша не знал, что с собой сделать, чтобы не показать на лице нахлынувшей тоски. Надо было что-то сказать, хотя бы по-здороваться, а он не находил слов.
Они побрели вдоль забора, за которым строили новый корпус спиртзавода. В щелочку Ильюша заметил – кто-то подслушивает, как они молчат. Изнутри всегда что-то выпорхнет, словно птичка из клетки, и он заговорил, как на похоронах, шепотом. Уже не ощущая в себе той любви, от которой когда-то с ума сходил, Ильюша почувствовал перед Улечкой вину и, чтобы сгладить ее, купил самую лучшую коробку конфет; затем зашли в парфюмерный магазин – и купил французские духи. И вот так не мог остановиться – заходили во все подряд магазины, пока, обвешанные покупками, не спустились к реке и присели на берегу.
По воде скользили тени от облаков. С другого берега отражался сосновый лес. Буксир протащил баржу. Ильюша смотрел, как бегут волны, и мысли бежали, как волны, не оставляя следа.
Хотя врачи запретили ему пить, Ильюша достал бутылочку и воскликнул:
– Как хорошо!
– А мне все равно, – махнула Улечка рукой, глядя на веселую молодую зелень вокруг и не чувствуя радости.
Ильюша очень был доволен, что не выдал своей тоски, но сейчас загрустил, не зная, как сказать про распустившиеся листочки, чтобы Улечка обрадовалась.
Тут она оглянулась.
– Кто-то за нами подглядывает, – показала, – вот за этим деревом.
– Никого там нет, – удивился Ильюша.
– Пошли отсюда, – прошептала Улечка, – мне страшно.
Проводив ее, на прощание хотел сказать что-то обнадеживающее и договорился с Улечкой встретиться в следующее воскресенье. Ильюша добрел до остановки у церкви, как вдруг кто-то вскрикнул у озера, и в его больном сердце отозвалось. Оглянувшись, увидел на мостике девушку, склонившуюся над водой. Она заметила, что Ильюша смотрит на нее, поднялась с колен. После вина Ильюше стало нехорошо, а идти больше некуда, как к озеру. Девушка зашагала навстречу, к остановке, и, когда подошла ближе, Ильюша увидел у нее ярко накрашенные губы. У воды сердце отпустило, когда он подумал – умрет сейчас, – поэтому отошел в сторонку. Не то что стало легче, но сделалось по-другому. Ильюша понял, что теперь каждый день будет по-другому, а он подумал – уже все. Решил умыться, но рукой с мостика до воды не достать. Внизу плавала губная помада. Ильюша догадался, что девушка, как в зеркало, гляделась в воду и красила губы, а когда уронила помаду, вскрикнула. Наконец показался автобус, Ильюша поспешил назад. По лицу девушки пробежала словно по озеру рябь, и глаза приобрели странное выражение – точно такое, как у врача, у которого Ильюша, выписываясь из больницы, спросил – на что ему надеяться. Автобус подъехал, но Ильюше нужен был другой маршрут. Люди на остановке стали заходить в автобус, затем открылась дверка в кабину водителя, и девушка прыгнула к нему. Парень за рулем так обнял ее, что девушка не удержалась на ногах, и он с ней упал, чтобы за перегородкой в автобусе не увидели, как он ее целует, – один Ильюша невольно подсмотрел. Дверка перед ним захлопнулась, автобус поехал дальше, и, глядя вслед, Ильюша удивился, как быстро прошла жизнь…
*
В воскресенье целый час прождал Улечку у фонтана на бульваре, но она не пришла, и он почувствовал на душе облегчение. Побрел на остановку – деревянный забор у спиртзавода разобрали – за ним оказалась стена нового корпуса из железобетонных блоков. Как землю ни перерыли – уже вымахала трава с одуванчиками. Желтые отцвели, началась пора пушистых; ветер дунет – и нет их.
Из-за угла выскочил Васька Коломейцев.
– Почему ты вчера не был на похоронах?
– А кто умер? – спросил Ильюша и тут же догадался, почему Улечка сегодня не пришла. – Мне не сообщили, – развел он руками и подумал, что про него никто даже не вспомнил, когда умерла Улечка.
Ильюша загрустил не оттого, что она умерла, а оттого, что внутри у него ничего не пошевелилось. Но он знал – так всегда бывает; надо, чтобы время прошло, пока дойдет до сердца; годы прошли, как умерла мама, а Ильюша только сейчас начал осознавать, что она умерла.
– Пошли выпьем! – Васька показал бутылку.
У Ильюши было больное сердце, но он не мог отказаться от бутылочки винца.
– Минуточку, – попросил он Ваську, – я зайду к Мышке, а ты подождешь.
Они свернули в переулок. Пришлось посторониться, пропустить машину; прижались к забору, а она остановилась – не проехать, дальше еще машины, из них выбирались празднично одетые люди с букетами. Ильюша изумился: неужели в особняке за кирпичным забором, выстроенном на месте прежнего маленького домика, и живет Мышка, и странно было подумать, что она когда-то продавала одуванчики.
Если бы не Васька, он повернул бы назад, не осмелился бы идти вслед за этими господами с букетами, но побоялся, что Коломейцев, как всегда, будет смеяться над ним, и шагнул в калитку, а во дворе глаза разбежались. И дело не в том, как ухожено все вокруг, какой порядочек, а что за всей этой чистотой чувствовалось счастье. В саду на свежем воздухе стояли праздничные столы под тенью отцветающих яблонь. Невеста так была похожа на ту девушку, которая когда-то была на побегушках у Улечки, что Ильюша вздрогнул. К ней подошел жених и, чтобы поцеловать, нагнулся. Ильюша увидел старшего сына Мышки с женой и других дочерей с мужьями; вокруг мельтешили детишки, от присутствия которых вся жизнь меняется, и, отвыкший от маленьких ребят, Ильюша не сразу вспо-мнил, зачем пришел, когда перед ним появилась Мышка с мужем. Ильюша выпялился на ее мужа, который смог так все обустроить вокруг, но тут же понял – если бы не Мышка… – и перевел взгляд на нее.
– Как я некстати…
– Я догадываюсь, зачем ты пришел, – сказала Мышка и, когда муж вернулся к гостям, улыбнулась – столько лет прошло, но разве можно забыть своего первого. – Какое нужно сердце, – вздохнула она, рассказывая об Улечке, – чтобы выдержать все эти ваши бутылочки? Не надо об этом лучше… – Мышка еще раз вздохнула и как-то нехотя добавила: – А перед смертью показывала на ангелов…
Ильюша вспомнил, как неделю назад у реки на горочке Улечка испугалась, будто кто-то подглядывает из-за дерева, и он ходил проверять – никого там не было, а сейчас догадался – за ними подглядывал ангел.
– При чем тут бутылочки? – усмехнулся он, понимая, что и у него начинается другая жизнь, и эту жизнь, пока она не подступит, немыслимо представить; и он сейчас обрадовался, словно встретил Улечку.
Ильюша еще вспомнил – кто-то подглядывал в щелочку забора у спиртзавода, и это не Улечка заметила, а он сам, и сейчас не знал, что подумать. Нельзя, чтобы Мышка заметила, как он обрадовался, – она не смогла бы понять, и Ильюша принялся расспрашивать Мышку про ее жизнь, хотя она вся была перед глазами. Мышка стала рассказывать про квартиры детям, машины, гаражи, дачи, но после ангелов Ильюша не понимал, о чем она, и лишь тогда, когда Мышка начала о самых маленьких своих внуках и внучках и показала на коляски под тенью в саду, уже мог не скрывать на лице радость и почувствовал – кто-то опять подсматривает за ним.
– Ну, а ты как? – наконец спросила его Мышка и, заметив в приоткрытой калитке Ваську с бутылкой, сама не рада была, что спросила, а Ильюша поспешил попрощаться, не зная, о чем ей рассказать.
*
Он пришел с Васькой к реке, на ту горочку, где встречался с Улечкой. Вовсю уже зазеленели вокруг деревья, и на каждой веточке пела птичка. Васька откупорил бутылку, и они выпили. Ильюша загляделся вдаль, а Васька опустил глаза, задумавшись о жизни.
– Может, у тебя есть старые туфли в хлев ходить? – спросил он у Ильюши. – А то в этих жалко; есть еще одни совсем новые, а старых нет.
Ильюша пожалел Ваську, а потом и себя пожалел.
– У меня то же самое, – пробормотал он. – Старых нет, только новые; вот – купил недавно, – показал, – а уже подошва отклеилась; может, доживу в этих, а может, еще придется покупать.
Снова выпили, и Васька бросил пустую бутылку в кусты.
– Пошли ко мне домой, – стал упрашивать Ильюшу, – я покажу, какая у меня выросла свинья!
Может, Васька и упросил бы его пойти смотреть свинью – Ильюша уже поднялся, но после вина отказали ноги – шагу не мог ступить и опять опустился на зелененькую травку. Туча наплывала на солнце, в одном пиджачке стало у воды зябко, но так было хорошо смотреть, как она течет, что Ильюша забыл про свое сердце.
Когда выглянуло солнце, Ильюша пригрелся и прилег на бережку. Его сморило, и он сладко заснул. Васька ушел, птички распелись, будто никого нет вокруг, и вдруг все умолкли. Ильюша проснулся и не мог вспомнить, где он, пока опять не запели птички. Ильюша почувствовал себя легко, как в детстве, когда болел и мама отвозила его к бабушке в деревню; он захотел сейчас в деревню и – спать, спать при открытом окне, где сладкий воздух колышет занавески, – пока не выздоровеешь, а выздоровеешь, еще охота поваляться, бабушка принесет парного молочка, и будешь его пить, пить, – и он боялся глубоко вздохнуть, боялся, если пальцем пошевелит, все исчезнет…
На радоницу
Мама приехала, достала из чемодана яркий цветастый халат – ему столько лет, сколько мне, и, когда я опять увидел этот халат, мне стало так – лучше бы его не видеть, – а она, переодевшись, взяла топор и сказала:
– Пойду на кладбище.
– Зачем топор? – удивился я.
Назавтра мама надела в церковь цветастое платье и на голову повязала цветастый платок; ей же не скажешь, что на радоницу так не одеваются, и я представил, как в церкви будут оглядываться на нее, а я должен рядом стоять, и я тогда сказал: не пойду – лучше буду в окно смотреть. И после церкви на кладбище не пошел – я вообще привык всюду один и не хочу вместе с ней, когда она в цветастом платье и в цветастом платке.
Смотрел в окно, надеясь увидеть Тасю, как она будет идти на кладбище или с кладбища, – тут загремел гром. Я подумал – послышалось, но снова громыхнуло – надо отнести маме зонтик. Я вышел на улицу, еще издали увидел Тасю с детьми и не знаю, как спрятать улыбку. Дети сбежали по обрыву к речке, вытащили чей-то сапог – из дыры в нем выливалась вода, а я, облокотившись о перила, подождал на мостике Тасю и, не удержавшись, поцеловал ее.
– Увидят дети, – прошептала Тася, шагнув с мостика, и я за ней. Глядя, что я не отстаю, она заявила: – Мне кажется, ты чего-то от меня ждешь…
– О чем ты? – не понял я, а она прямо в глаза посмотрела – когда так пристально, сердце начинает вздрагивать; что можно тут сказать, и я сказал, будто люблю ее, как сестру. – А так можно, даже если ты замужем, – поцеловал еще, как раздался над головой страшный треск, и я увидел в небе черную тучу. – Побегу, – спохватившись, показал зонтик. – Отнесу маме…
– Опять приехала? – удивилась Тася.
– Не понимаю ее, – пожал я плечами. – Когда жил папа – видеть его не могла, а теперь всегда приезжает на радоницу. Ты помнишь, – у меня изменился голос, – как мама собиралась с сестрой в город – приехала машина, а мама с папой не успели распилить пополам шкаф?
– Да, – кивнула Тася, – в детстве мы не расставались; почему же ты, когда подрос, вместо того чтобы ухаживать, перестал меня замечать, а сейчас опомнился?
– Мне нравились галифе, в которых папа служил в армии, – сознался я, – и, когда галифе наконец подошли, каждый день стал их носить, а тебе купили сережки, ты начала наряжаться, и это не я, а ты перестала меня замечать.
Закапали первые тяжелые капли. Я перебежал по мостику – вода в речке словно закипела, а когда я оглянулся, надеясь увидеть Тасю, – за косыми струями не отличить неба от земли. Распахнул зонтик, тут же пришлось собрать, а то не пролезу в дырку в заборе. Сразу за забором папина могила, но мамы около нее не было. Подойдя ближе, я заметил вбитые в землю колышки. Я понял, зачем маме вчера понадобился топор.
Догадавшись, что батюшка уже освятил папину могилку, я поспешил к могилам бабушки и дедушки, но мамы и тут не оказалось. В промокшей насквозь одежде у оград сгорбились люди, ожидая священника. И когда сверху льется как из ведра – будто с того света послышалось пение. За памятниками мелькнуло черное одеяние батюшки, следом за ним брели женщины из церковного хора. Летом, когда листва густая, сюда не пробраться, а сейчас еще прозрачно. Наконец батюшка направился ко мне. Я показал ему на могилы бабушки и дедушки; он брызнул на них метелочкой, когда с неба проливались потоки. Вдруг что-то яркое надо мной стало резать глаза – на зонтике вспыхнули мамины цветы. Я собрал зонтик и увидел снопы света в разрывах между туч. Побежал домой и вернулся раньше мамы, успел переодеться, как она пришла.
– А папа, – с обидой высказала она мне, – принес бы на кладбище зонтик!
Мама заплакала. Я вышел на цыпочках на крыльцо, чтобы вздохнуть. После грозы зелень на деревьях поникла. Небо оставалось грязным, накрапывал мелкий дождик. Я ожидал солнца и радуги, как гром стал возвращаться. Тучу повернуло назад, сделалось темно и вечером очень страшно. Я вспомнил – надо закрыть сарай, подобрал около забора деревянную лопату, которой снег расчищал, а зима уже не вернется, подумал и, чтобы лопата не мокла зря, бросил в угол, где как будто стекло разбилось. По крыше забарабанило, я закрыл дверь и под хлынувшим ливнем побежал назад, а в доме, в темном коридоре, ударился лбом в зеркало, испугался и еще больше испугался, когда вспыхнула молния.
Мама прилегла отдохнуть и всхлипывала, отвернувшись к стене. Я залез под одеяло с головой, чтобы не слышать, как мама плачет. Молнии ослепляли и под одеялом, а когда гроза начала отдаляться, я заснул, и за окном неспешный дождь зашуршал по листве на всю ночь…
*
Через речку перевозят на тракторах солому, на каждом прицепе по две катушки. На берегу загорает из колхозной бухгалтерии Сорокина, записывает – сколько проехало тракторов. Стаскиваю с ног сапоги, разматываю портянки, расстегиваю пуговицы на ширинке и развязываю шнурки в разрезах у щиколоток – наконец стягиваю с себя галифе. Приятно пошевелить сопревшими пальцами ног в шелковой прохладной траве, затем сбрасываю рубашку. У меня такие же трусы, как у Сорокиной, – ей тоже моя бабушка пошила, и если бы бухгалтерша не была папиной знакомой, я и трусы бы снял.
После купания иду с папой в лесозавод. Под дырявым навесом скрипит транспортер, на нем ворохами набросаны доски. К вечеру приехал на тракторе дядя Веня. Он отцепил прицеп и поехал домой спать. Кто-то специально для нас останавливает транспортер. Я залезаю с папой на него, отбираем доски получше – из них построим забор. Бросаем доски на прицеп, пока под ногами не поехала лента на транспортере. Мы прыгаем на землю, оттуда взбираемся на прицеп сложить доски. Затем ожидаем, когда опять остановят транспортер; я оглядываюсь – не заметил, как под навесом зажглись лампочки, а вокруг жуткая ночь.
Наконец мы загрузили прицеп и пошли домой. Таская доски, я разогрелся, а сейчас продрог в одной рубашечке; рядом с папой дрожал, глядя, как с августовского неба падают звезды. У дома дяди Вени стоял трактор, папа постучал в окно, а я заметил у забора за деревом Тасю в обнимку со своим будущим мужем. Они тут же спрятались за другое дерево. Ну а мне совсем безразлично было – с кем она гуляет; я вообще в то время об этом не думал.
Мы не стали дожидаться, пока дядя Веня встанет, побрели дальше, а звезды продолжали чиркать по небу. Придя домой, я, не раздеваясь, упал в постель. Когда папа разбудил меня – слипаются от солнца глаза, а на одеяле тень от шуршащей листвы за окном. Вдруг мне стало ужасно грустно, как бывало в детстве, когда разрыдаешься сам не знаешь из-за чего. Может быть, так мне стало из-за того, что я проспал, не услышал трактора, как дядя Веня поднял гидравликой прицеп – и доски шухнули на землю.
