Текст книги "Приют Одиннадцати (СИ)"

Автор книги: Юрий Копылов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Буксировочная канатная дорога уже не работала, но мне этого не было видно, потому что она пролегала справа, за небольшим скалистым отрогом. И я не остановился, сгоряча просквозив до верхней станции «креселки». Здесь снег кончился, вернее сказать, он лежал отдельными пятнами, что не позволяло мне ехать дальше на лыжах. Я оказался на площадке, где обычно пассажиры, поднимаясь с кресла, покидают движущийся канат, или, если спускаются вниз, плюхаются в кресло.

Помню, с этой площадки, когда приезжал практически ежегодно в мае сюда кататься на лыжах, я не уходил влево, где был «нормальный» спуск и все по нему катились свободно, без особых усилий. Я срывался по крутяку слева от трассы кресельной канатной дороги, чтобы поразить туристов и лыжников, поднимавшихся в креслах, своей виртуозной техникой спуска. Мне это путь был хорошо знаком, и я решил двигаться по нему. Однако в августе всё преобразилось: там, где раньше был крутой, но заснеженный склон, теперь выступали скальные камни величиной с контейнер, в котором отправляют багаж малой скоростью по железной дороге. Снег, из которого высовывались эти глыбы, оказался, как вскоре выяснилось, рыхлым, пропитавшимся талой водой. Мне пришлось отстегнуть лыжи, взять их на плечо и съехать на «пятой точке» по первому же камню. И я сразу по пояс провалился в рыхлый снег. Я долго месил эту кашу, буксовал, перебирал ногами, разводил руками, пытался за что-то зацепиться, но зацепиться было не за что.

Однажды, будучи тогда в Финляндии, я попросил Ойву Хяркинена (это мой компаньон из фирмы, где я отбывал свою ссылку) отвезти меня в лес за грибами. Вообще-то я к грибной охоте равнодушен, но там, в Финляндии, я изобразил из себя заядлого грибника, чтобы пополнить свои пищевые запасы. Надо заметить, что советские специалисты, попадая в капстраны, вдруг становятся заядлыми рыбаками или грибниками. Объяснение этой неожиданной страсти заключается в том, что наши специалисты, попав за границу, вдруг начинают понимать цену деньгам и стараются экономить на всём.

Ойва отвёз меня недалеко от Хельсинки и оставил в пустынном месте, на опушке густого тёмного леса. Сказал, что приедет через час и уехал. Чтобы попасть в лес, мне надо было перебраться через небольшой с виду овражек, заполненный обычным по внешнему виду песком. Я смело шагнул в него, рассчитывая через несколько шагов оказаться на той стороне, где начинался лес. И сразу провалился по пояс. Опоры под ногами я не почувствовал и с ужасом понял, что меня начинает засасывать. Оказалось, что я угодил в плывун, в зыбучий песок. Я не знал, что это такое, но меня охватил панический страх. Я представил себе, как песок засасывает меня с головой, и я исчезаю в нём навеки. Возвратившийся Ойва меня не находит, он думает, что я в лесу. И ищет меня там. И не находит. Выбрался я из того плывуна на пределе моих сил и долго лежал, мокрый, несчастный, едва живой.

Примерно в таком же плачевном состоянии я оказался и на этот раз, когда провалился в снежную кашу. Было тихо, безветренно, неподалёку молчаливо висели неподвижные кресла канатной дороги, как бы подчёркивая жуткую тишину и моё трагическое одиночество. Я знал, конечно, что под снегом есть твёрдая опора из камней, и что меня не может засосать в снег, как когда-то в плывун, но всё равно страшно было безумно. Захотелось кричать, но я быстро сообразил, что это бессмысленно и трусливо. У меня ещё оставались силы, чтобы выглядеть перед самим собой вполне пристойно. В конце концов, я всё же выбрался из этой снежной ямы, отдышался и продолжил свой путь вниз по каменистой осыпи. Если бы у меня оставалось сил чуть больше, чем изображать из себя опытного горовосходителя, я, возможно, ещё мог бы вернуться к «Бочкам». Но таких сил у меня не было, и я это хорошо себе представлял. Кроме того, меня продолжала подстёгивать «горняшка», которая пока ещё давала о себе знать и толкала меня неудержимо вниз, вниз.

С трудом выбравшись из снежной ямы, я вдруг почувствовал, что катастрофически теряю силы. Идти становилось всё труднее. Раньше этот путь представлял для меня лёгкую прогулку, а сейчас я едва шёл. Стали давить горнолыжные ботинки, в них набился мокрый снег. Я стащил с плеч рюкзак, сел на него и, едва дотянувшись до ботинок, стал расстёгивать клипсы, которые почему-то дико сопротивлялись. Я приподнялся, встал на одно колено, согнулся над ботинком, дело пошло легче. Прокопался я с этими ботинками минут десять. Стало темнеть, с запада потянул холодный ветер. На канате подъёмника закачались кресла. Я почувствовал, как продрог, и начинал дрожать, как цуцик. Разделавшись с ботинками, я извлёк из рюкзака сухие шерстяные носки (какое счастье, что я прихватил их с собой), стянул мокрые носки и надел сухие. Потом достал кеды, в которых предполагал ходить в «Приюте Одиннадцати», и натянул их на озябшие ноги. Стали мёрзнуть руки, и мне приходилось дышать на них, чтобы заставить пальцы слушаться, иначе я не мог ухватить шнурки, чтобы стянуть их и завязать простым бантичным узлом. Усталость позвала на помощь дрёму. Глаза стали слипаться, мне захотелось прилечь, чтобы хоть немного отдохнуть. На камнях лежать было чертовски неудобно, рюкзак под боком мало помогал. Я лежал и думал: вот завтра включат кресельную канатную дорогу, в креслах поедут туристы и лыжники, будут болтать ногами, и кто-нибудь крикнет: «Смотрите, смотрите, там, кажется, лежит человек! Может быть, он замёрз. Какой ужас!»

Мне стало себя жалко, и я обратился за помощью к остаткам воли. Собрав её в озябший кулак, я заставил себя подняться. Сначала на коленки, а потом уж в полный рост. И прошёл ещё с десяток шагов. Вниз оказалось идти значительно труднее, чем вверх. Мышцы бедра не хотели слушаться. И стали побаливать. Я старался не думать, в каком ужасном положении я оказался. Я прошёл всего одну треть пути, возможно даже меньше, а силы мои были уже на исходе. Попробовал представить себе, как встретит меня Лиля, если она всё ещё там работает в газетном киоске. Обрадуется? Удивится? Не узнает? Прошло столько времени. Она начнёт уютно хлопотать, как раньше, и печь на плитке сырники. Ах, какими вкусными они у неё получались! Размечтавшись, я перестал, смотреть себе под ноги, и угодил в лужу, прикрытую тонким ледком. Кеды мои, а вслед за ними и носки сразу же пропитались водой. Я выругался вслух отборным матом, хотя до этого всегда избегал крепких выражений. Мой охрипший голос прозвучал в тишине загробно. Во всяком случае, мне так показалось, хотя я никогда не слышал загробных голосов. «Ну, что, конец, Шурка?» – мысленно спросил я сам у себя. – Обидно замерзать в разгар лета. А как же сырники? – попытался я пошутить и горько усмехнулся. Кажется, у Лили был сынок, его звали, по-моему, Павлик. Он, наверное, уже вырос. Ему же надо в школу. Начальную школу он мог окончить в Терсколе. А что дальше? Лиля могла уехать в Нальчик. Или в Пятигорск. Кажется, в Пятигорске, у неё были какие-то родственники.

Если я погибну от переохлаждения, я так никогда не узнаю, повесили ли французы свою доску на «Приюте Одиннадцати». Это тоже обидно. Нет! Я должен идти. Если придётся, буду ползти. Издеру себе все локти и колени, буду катиться поперёк склона, как бревно на лесосплаве в Карпатах, но дойду. Иначе грош цена всем этим инженерам человеческих душ, которые меня воспитывали все прожитые годы и готовили к этому испытанию. Где вы: Джек Лондон, Валентин Каверин, Борис Полевой, Николай Островский? Лежите в своих могилах и не знаете, что на склоне Эльбруса замерзает воспитанный вами человек. Я нередко примерял гипотетически к своей судьбе девиз из романа «Два капитана»: «Бороться и искать, найти и не сдаваться». Настал момент претворить его в жизнь. Если её ещё немного осталось.

Так, шаг за шагом, преодолевая боль в бедренных мышцах и негну-щихся коленных суставах, я медленно продвигался по направлению к стан-ции «Мир». Стало быстро темнеть, в горах темнота не заставляет себя ждать. Но ещё тускло белели островки снега. На небе вспыхнули звёзды, но их уже начинало заволакивать надвигающееся с запада одеяло низких облаков. Усилился ветер. «Что-то стало холодать, – пробурчал я, – не пора ли нам поддать!» Я попробовал хихикнуть, но от холода свело скулы, да и настроение было не то. Прямо скажем, не до смеха.

Передо мной, приближаясь и громоздясь, вырастала громадина станции «Мир», напоминающая по форме ангар в виде крышки гроба. Стены его были застеклёны, сквозь них просвечивала туманная муть. А что если пробраться внутрь, подумал я. Наверняка в машинном отделении есть какой-нибудь отопитель, не могут же механики зимой сидеть там без обогрева. Да, но электричество наверняка отключено, мигают только на мачтах красные сигнальные лампочки. Стены ангара смогут защитить от ветра, да и то лишь частично, там полно щелей. Но попробовать всё же стоит. Я подёргал металлическую дверь внизу, через которую обычно выходят приехавшие лыжники. Было бы смешно, если бы она была не заперта. От холода меня охватил озноб. Надо было двигаться, только в движении могло быть спасение. Я подумал, что, может быть, удастся проникнуть на перрон через гнездо, в которое въезжает вагон, и обошёл станцию слева. Но там открылась такая пропасть (я едва не свалился туда), что я поторопился вернуться обратно. Можно, конечно, попытаться разбить стекло камнем, которых, вытаявших из снега, здесь полно. Но что это даст? Если идти вниз, то есть, хоть и минимальный, но всё же шанс на спасение. А на холодной станции такого шанса уж точно не будет.

Вдруг до меня донеслись приглушённые голоса, мне показалось, что это были женские голоса. Они раздались откуда-то сверху. Может быть, это голоса ангелов, которые пришли за мной. А что, если это кто-то ещё спускается, как и я, вниз. Неужели повезло? В компании идти совсем другое дело. Я машинально сделал несколько шагов навстречу предполагаемым спутникам, но всё было тихо, только шуршал ветер. Ну, вот, подумал я обречённо, кажется, начинаются слуховые галлюцинации. Нет, нельзя терять времени, пока не спустился туман. Я и так непростительно задержался. Помню, здесь начинался крутой спуск, который я когда-то лихо преодолевал на лыжах. Внизу узкая лощина, потом подъём на плечо, а за ним необозримые просторы длинного спуска к станции «Старый Кругозор». Надо будет всё время держаться правого борта этого широкого распадка, иначе в тумане можно угодить к «Бараньим лбам», там уж точно пиши пропало.

Я почувствовал острый приступ к мочеиспусканию и, перед тем как начать опасный спуск, отошёл к стенке темневшей «гостиницы», едва выступающей из земли. И тут я обомлел: из-за двери слабо высвечивался контур входа. Ну, вот, сказал я сам себе, к слуховым галлюцинациям стали добавляться зрительные. Это так меня потрясло, что у меня заперло мочевой пузырь и я, как ни тужился, никак не мог помочиться. Полоски света не исчезали. Я застегнул штаны и, подойдя к двери, робко постучался. Никакого ответа не последовало. В темноте я разглядел кнопку звонка и судорожно нажал на неё. Звонок проверещал, по-видимому, едва слышно, будто бы сверчок проскрипел за печкой. Но в моём воспалённом воображении он прозвенел оглушительно. Как удар колокола, зовущего на пожар. Или как гром среди ясного неба. Я замер. За дверью послышалось какое-то шевеление, и через полминуты какой-то тоненький женский голосок спросил:

– Кто там?

Меня охватило такое дикое волнение, что я не мог сразу сообразить, что надо ответить на этот простой вопрос. Я забыл все правила нормальной человеческой речи, все эти падежи, склонения, спряжения, роды, числительные, суффиксы и приставки. Из моего озябшего рта стали вылезать странные слова против моей воли: существительные исключительно в именительном падеже, глаголы непременно в инфинитиве, прилагательные обязательно в полной форме. К тому же я стал путать женский и мужской род.

– Я есть Александра Пугачёв. Я идти Приют Одиннадцать. Я замерзать и погибать. Страшно бояться. Болеть «горняшка». Пустить меня, умолять!

Грубый твёрдый хриплый мужской голос приблизился и спросил у женского, мягкого, ласкового, тёплого:

– Кого там ещё принесло?

– Не знаю. Какой-то чучмек заблудился.

Послышался скрежет засова, и дверь отворилась. Я шагнул внутрь и очутился в тёплом освещённом помещении. Во мне всё ликовало. Я спасён, я не погибну, жизнь продолжается. На меня с интересом любопытства смотрели живые глаза: два серых, суровых, круглых, некрасивых и два чёрных, миндалевидных, опушённых длинными ресницами. Мужской взгляд обладал некой странностью: глаза то округлялись, то сужались и смотрели страшно, точно собирались испугать собеседника, не позволяя ему говорить неправду. Женские глаза, напротив, смотрели доверчиво и многообещающе.

– Кто вы? – спросил я, почти не сомневаясь, что в ответ услышу при-близительно такие слова:

– Мы ангелы. Наши крылья отсырели, и мы повесили их сушить. Ты, благородный путник, тоже можешь посушить здесь свою одежду.

Но оказалось всё гораздо прозаичнее. Здесь, в заглублённой в землю гостинице, построенной вместе со станцией «Мир» маятниковой канатной дороги на Эльбрус, по проекту моего хорошего знакомого архитектора Германа Костомарова из Московского института лечебно-курортных зданий, жила команда горнолыжников, проводивших тренировки на летнем снегу.

– Лиза, – обратился мужчина к девушке (она была туго повязана белым шёлковым) платком, – организуй быстренько для нашего гостя крепкий чай с лимоном и сахаром. Покрепче и послаще.

Девушка послушно метнулась к плите и включила электрочайник, который почти сразу зашумел, забурлил, забрызгал кипятком. Вскоре я уже прихлёбывал из кружки горячий чай и чувствовал, как меня стремительно покидают недавние страхи. Мужчина оказался тренером, его звали Михаил. Мы разговорились, у нас оказалось много общих знакомых. Ведь я когда-то имел отношение к Федерации горнолыжного спорта СССР.

– А где же твои лыжники? – спросил я у Михаила.

– Они уже спят, – ответил он. – Завтра рано вставать, пока ещё снег не раскис. Трасса слалома у меня уже готова.

– А Лиза тоже лыжница? – заинтересовался я, как бы между прочим.

– Нет. Лиза наша повариха. Вкусно готовит. – Михаил помолчал, словно раздумывая, стоит ли сказать что-нибудь ещё. Потом добавил: – Иной раз она помогает мне спать. А я – ей. – И он засмеялся, довольный.

Не прошло и получаса, как я стал клевать носом.

– Лиза, отведи Александра вниз, там есть свободные койки, не то он сейчас здесь заснёт непробудным сном. И там, кстати, можно посушиться.

Мы спустились по едва освещённой лестнице на нижний этаж. Окон не было, но воздух был свеж. Видно, была хорошо продумана вентиляция.

Когда я попробовал улечься на нары, Лиза направилась наверх. Она была так обворожительна и тепла, что я не удержался и через сон спросил:

– Вы не останетесь со мной? Мне одному будет холодно.

Она расхохоталась, обнажив красивые влажные зубки, и упорхнула, проговорив писклявым голоском:

– Ничего. Здесь тепло.

Я умирал спать, но сон не приходил. Собрав остатки сил и воли, я поднялся, разделся, положил и повесил сушиться влажные носки и кеды на электро масляные радиаторы отопления. Вытащил из ботинок вкладыши-чулки. В это время погас оранжевый свет, остались гореть только синие ночные лампочки. Я снова улёгся и стал ждать, когда придёт сон. Но он где-то заблудился. Видно, пережитые мной недавние страхи расшатали мою нервную систему. К этому неожиданно добавился мощный позыв к мочеиспусканию. Пришлось одеваться и топать по едва освещённой лестнице наверх. Михаил и Лиза ушли. Очевидно, отправились помогать друг другу спать. Я вышел наружу, меня обдало диким холодом, свистел пронизывающий ветер, звёзд на небе не было видно. Я попробовал помочиться, но смог выжать из себя лишь несколько капель. Меня охватил озноб, и я поторопился вернуться. Эта физиологическая тема мне самому не нравиться, и я не собираюсь задерживать на ней внимание терпеливого читателя. Скажу только, что большую часть ночи я был вынужден бегать вверх-вниз, и лишь к рассвету мой водопровод отворился. Как видно, случилось обострение цистита. Освободившись от тягости внизу живота, я ощутил счастье и, вернувшись на нижний этаж, немедленно заснул. Спал я как убитый, без сновидений, как, наверное, спят в могиле. Спал я часа четыре, не больше, но сон был так крепок, что за это короткое время я полностью восстановился. Разбудила меня возня лыжников наверху. Как видно, они собирались на тренировку. Вместо синих (ночных) лампочек горели обычные, огненно-оранжевые.

Вещи мои заскорузли, пахли сухим и тёплым. Я быстро оделся, обулся, собрал свой рюкзак и поднялся наверх. Чувствовал я себя необычайно бодро, от вчерашней «горняшки» не осталось и следа. Я вышел в столовую, там Лиза мыла посуду. Она была одна, лыжники уже ушли.

– Будете завтракать? – спросила она.

– Нет, спасибо. Хочу только пить. Если можно, кружку чаю.

Напившись, я поблагодарил красивую Лизу и покинул подземный отель. Солнце уже было высоко, небо очистилось, островки снега сверкали мириадами лучистых звёздочек. Канатные дороги работали. Через час я был уже на «Приюте Одиннадцати». Французы меня ждали, чтобы вместе прикрепить щит с текстом Декларации.

– Сава? – сказал Жиль.

– Сава бьен, – ответил я и показал большой палец. – Майн копф ист зер гут. Их виль эссен (я хочу есть).

– Путь здогофф! – засмеялся Пьер и хлопнул меня по плечу.

Борис Киндинов предложил мне миску гречневой каши с тушёнкой и кружку кофе с сгущённым молоком, французы к тому времени уже позавтракали. Я поел, и мы вместе принялись устанавливать в простенке то, ради чего французы приехали на Эльбрус. Это была пластмассовая пластина с приклёпанным к ней медными заклёпками медным листом, на котором были выдавлены буковки. с левой стороны на французском языке, с правой – на русском.

Щит был похож на старинную типографскую форму высокой печати, только литеры были не свинцовые, а медные. Они были такие маленькие, что прочесть без увеличительного стекла, что там написано, было совершенно невозможно. В углах пластины были проделаны четыре небольших отверстия. Пьер достал из своего рюкзака инструмент, напоминающий пистолет-пулемёт. Это был шуроповёрт, я тогда впервые его увидел, у нас таких инструментов тогда ещё не выпускалось.

Нас было четверо, каждому досталась почётная функция ввернуть через одно из отверстий в доске шуруп с широкой шляпкой и крестообразными шлицами. Двое из четверых держали на весу доску, прижимая её к стене, третий прикладывал к нижней кромке уровень, показывая рукой, где приподнять или опустить, четвёртый строчил шуруповёртом.

Когда эта работа была закончена, Жиль достал два небольших флажка на штырях: один французский, трёхцветный, другой наш, советский, красный, с серпом и молотом в левом верхнем углу. Жиль прибил слева от угла доски французский флажок, а красный доверил приколотить мне. Жан Катлен и Пьер показывали знаками руки, как вколачивать штыри, чтобы флажки выглядели как наклонённые знамёна. Потом все четверо встали в ряд перед прикреплённой «Декларацией» по стойке смирно. Французы приложили правую руку к груди, где, по всей видимости, у них располагалось сердце, и стали вполголоса петь марсельезу, гимн Франции. Я последовал их примеру и стал подпевать. Каким-то чудом запомнились мне слова старой революционной песни на мотив марсельезы, и я стал их напевать:

Отречёмся от старого мира,

Отряхнём его прах с наших ног...

Других слов я не помнил, поэтому многократно повторял только этот куплет. Но всё равно получилось очень здорово и торжественно. По завершении официальной части Жан Катлен вытащил из своего рюкзака бутылку настоящего французского шампанского, ловко раскупорил её и разлил пенящийся золотистый напиток по четырём гранёным стаканам. Французы негромко прокричали «Виват!», я крикнул «Ура!», мы чокнулись и осушили стаканы. Должен сказать, что наше «Советское Шампанское», которое мы пьём в торжественных случаях, чаще всего на новый год, нисколько не хуже французского. Хотя, конечно, на вкус и на цвет товарища нет. Пьер не утерпел похвастаться знанием русского языка и сказал, больно хлопнув меня по плечу, притом с каким-то непонятным остервенением именно по тому месту, где у меня от его постоянных дружеских похлопываний была гематома, в переводе на рабоче-крестьянский язык, здоровенный синяк:

– Путь здогофф!

Так закончилась эта историческая эпопея по прикреплению к стенке «Приюта Одиннадцати» щита с текстом «Декларации прав человека и гражданина», принятой Национальным Собранием Французской Республики 29 августа 1789 года. Этот щит, наверное, до сих пор там висел бы, если бы не пожар, случившийся практически ровно через десять лет после нашего отъёзда, не спалил бы всю верхнюю часть Приюта полностью. Разрушительная часть перестройки аукнулась и в этом заброшенном уголке. На этой грустной ноте не хочется завершать свой рассказ, поэтому я его немножко продолжу.

Мы попрощались с Борисом Киндиновым, французы собрали свои вещи, мы выстроились перед входом, чтобы Жан Каттлен сделал последнюю фотосъёмку. Пристегнув свои лыжи, я поехал первым. Ах, каким восхитительным был этот спуск! Лыжи слушались моего малейшего движения. Я чуть-чуть присел в «горшок», чтобы носки лыж не зарывались в снег. Задники лыж делали короткий упор и переводили лыжи в новую дугу. Укол палки, выпрямление ног с упором задников лыж с другой стороны – и новый поворот. Французы стали меня настигать и обгонять. Я не стал поддаваться азарту соревнования и продолжал спускаться в заданном ритме, испытывая радость и даже счастье от свободного скольжения. После «Бочек» мы ехали сначала в креслах, потом в выгонах канатных дорог. Я смотрел по сторонам и вниз, вспоминания свои вчерашние приключения как дурной сон.

На поляне Азау нас уже ждал «рафик». Я попросил шофёра остано-виться на минуту возле газетного киоска, вышел из автобуса и спросил у девушки, торговавшей тем, чем торгуют обычно киоски «Союзпечати»: газетами, журналами, конвертами и другой бумажной почтовой продукцией:

– Здесь раньше работала Лиля. Где она?

– Она давно уехала в Пятигорск, – был мне ответ.

– Да? Действительно, много времени прошло. Я здесь когда-то работал и бывал у Лили в гостях. Жаль, что я её не увижу.

Через полчаса мы были уже на обкомовской даче. Пришло время прощаться. Я спросил у Жиля на странном немецком языке:

– Ецт зи вохин фарен, майне фройнде? По-русски это звучало бы примерно так: теперь вы куда ехать, друзья мои?

– Ецт вир фарен нах Париж унд вайтер нах Танзания, Килиманджаро.

– О! – сказал я. – Эс ист гут!

Французы предлагали мне остаться, вместе поужинать, но я вежливо отказался, мне не хотелось продлевать грусть расставания.

– Путь здогофф! – сказал Пьер радостно. Я едва успел уклониться от его дружеского удара по плечу.

– Бонжур Васили! – просил передать привет Жиль Васе Захарченко.

– Айн момент! – сказал Жан Каттлен и скрылся в комнате, где французам предстояло провести ночь перед отъездом наутро в Минводы, откуда вылететь в Москву, а оттуда в Париж.

Через минуту он вышел из дальней комнаты, держа в руках лыжи, на которых он час или полтора назад спускался вместе со мной от «Приюта Одиннадцати». Я хорошо их запомнил, потому что в загнутых носках у них были овальные отверстия. Смысл этих отверстий я не мог понять, потому что не знал, как это сделать ни по-французски, ни по-немецки. Для себя же решил, что, наверное, в эти отверстия уходит встречный ветер. Жан протянул лыжи мне и сказал неожиданно по-русски:

– Это есть мой твой презент.

– Это мне? – ткнул я пальцем себя в грудь в то место, где, как я пола-гал, находится солнечное сплетение.

– Уи, уи, – улыбнулся Жан. – Путь стороф!

Жиль и Пьер захлопали в ладоши. Это было предложение, от которого я не мог отказаться. Лыжи для лыжника это нечто такое, что нельзя объяснить простыми словами. Это что-то связанное с понятием «Счастье».

– Бон вояж! – сказал я. И добавил: – Гран мерси, Жан.

Мы обнялись, и я ушёл. Я возвращался в Терскол и нёс на плече лыжи Жана. Всё существо моё ликовало. Чтобы передать мою радость, у меня не хватает простых слов. А высокие я все забыл. Не знаю, текли ли из моих глаз слёзы восторга, но если бы они текли, я бы их не стыдился.

Я пробыл на чердаке у Юма ещё несколько дней, чтобы завершить начатые мной витражи. Если кому-нибудь посчастливится побывать на этом чердаке (там теперь живёт сын Юма Кирилл), знайте, что витражи делал я.

Вернувшись в Москву, я начал часто болеть и вскоре навсегда перестал ездить в горы. Лыжи, которые мне подарил Жан Каттлен (те, что с дырками), я отдал своему младшему сыну Сергею. Он называет их «декларационные».

Конец