Текст книги "Приют Одиннадцати (СИ)"

Автор книги: Юрий Копылов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Annotation

Копылов Юрий Алексеевич

Копылов Юрий Алексеевич

Приют Одиннадцати

Приют Одиннадцати

Я тогда давно уже не работал в Центральном Совете по туризму. Казалось бы, такое начало не имеет никакого отношения к ткани предлагаемого мною рассказа. Однако не следует торопиться с выводами, пока не проявится смысл сказанного. Дело в том, что прежде, когда я работал в упомянутом Совете, мои отношения с Приэльбрусьем строились на административной основе. А эта основа, надо прямо сказать, была весьма плодотворной для личного употребления. Я занимал должность начальника отдела капитального строительства (ОКС) и имел большое влияние на развитие всевозможных материальных событий. Потому что сидел на капитальных вложениях, которые теперь принято называть инвестициями. В значительной степени от меня зависело, кому выделить (или не выделить) ресурсы, в которых нуждалась вся страна, в том числе и Приэльбрусье. Административная основа отношений позволяла с необыкновенной лёгкостью пользоваться принципом: я начальник, ты – дурак. Стоит позвонить по телефону, и тебе подаётся машина. Захотел покататься на лыжах, тебя пропускают без очереди на канатную дорогу и не требуют этой мелкой презренной оплаты. Проголодался, для тебя режут молодого барашка и варят его в булькающем кипятке – вкус специфический.

А когда я расстался с Центральным Советом по туризму, я продолжал регулярно ездить в Терскол (Административный центр Приэльбрусья), чтобы испытать счастье лыжного катания. Но теперь мои отношения с владельцами благ строились не на административной, а на приятельской основе. А эта основа, в свою очередь, частично зиждилась на основе того, что до перевода меня в Центральный Совет по туризму, я около пяти лет жил и работал в Терсколе, занимая скромную должность технадзора в Дирекции строительства базы отдыха, туризма, альпинизма, горнолыжного и конькобежного спорта в Приэльбрусье. Но ничто не могло продолжаться бесконечно. Многие уехали, «иных уж нет, а те далече, как Сади некогда сказал» в романе «Евгений Онегин» Александра Сергеевича Пушкина. Между прочим, должен сказать, мой тёзка. Приятельская основа, конечно, хороша, но она, увы, нередко огорчает тебя невосполнимыми потерями.

В тот год я вернулся из благополучной, зажиточной, свободной Фин-ляндии, куда был сослан последним председателем Комитета по печати СССР Ненашенским Фёдором Михайловичем по нелепому навету предыдущего председателя Подпаска Николая Борисовича, с началом перестройки отправленного Чрезвычайным и Полномочным послом в Норвегию. Ненашенский был человек жёлчный, худой, ядовитый, работал до того, как был прислан в наш Комитет, главным редактором газеты «Советская Россия», получившей в кругу либералов название «совраска». Он помещал в своей газете обличительные статьи, чем, видно, пришёлся по душе отцу перестройки Горбачёву. Я никак не мог понять, с чего этот Ненашенский так на меня взъелся.

Вообще-то недовольство со стороны начальства я ощущал всегда. И всегда говорил очередному председателю или заместителю председателя, курирующего Управление капитального строительства (УКС), начальником которого я являлся: послушайте, я за свой стул, скажу вам честно, не держусь. Если я вас не устраиваю как честный и преданный работник, то скажите об этом прямо, не кривя душой и телом. Сегодня скажете, а завтра меня уже здесь не будет. Я не стану спрашивать, отчего и почему, не буду упираться, тем более качать права, уйду и всё. Страсть как не люблю, когда на меня втихую катят бочку, непонятно в связи с чем. Но никто и никогда мне прямо не говорил, что я делаю не то и не так или в чём я ошибаюсь. Это меня, естественно, напрягало, я не мог совладать с тревожностью, которой сопровождались последние годы моей работы в Комитете.

Ненашенский привёл с собой из «совраски» в Комитет некоего Агда-мова Николая Викторовича, сделав его своим советником. Должность немного странная, но такая уж у нас страна – страна советов. А кому, сами посудите, давать начальству дельные советы, как не советнику? Такой симпатичный, обходительный, с ровным пробором, как у английского лорда, и вкрадчивым голосом, прямо душка. Умел к себе расположить с первой встречи. Как я позже узнал, он приглашал к себе в небольшой кабинет, находившийся рядом с приёмной председателя, всех руководителей подразделений и с каждым по очереди вёл доверительные беседы. А после, на основе полученных впечатлений, составлял для председателя справки, чтобы тому было легче ориентироваться, с кем ему предстоит долгое время работать.

Управление, которым я руководил, было не самым главным в Комитете по печати, поэтому я был приглашён на беседу к Агдамову одним из последних. Он так умело расположил меня к себе, что я сразу проникся к нему доверием. И разоткровенничался, как последний лопух. И незаметно для самого себя затронул опасную тему характеристик некоторых заместителей председателя, к которым я относился негативно, считая их карьеристами. Агдамов сразу насторожился, сделал стойку, как пойнтер, почуявший острый запах следа, выдержал время, чтобы я разговорился, и предложил мне елейно:

– Как хорошо вы говорите! Я никак не ожидал, что строитель может так увлекательно рассказывать. Не могли бы вы написать всё, что вы мне сейчас рассказали, на бумаге. Это моя личная просьба. Меня стала подводить память, и я, надеюсь, вы меня понимаете, не смогу, как человек новый, запомнить всё то обилие информации, которое обрушилось на меня в последнее время. Фёдор Михайлович здесь тоже человек новый, никого здесь не знает, ваши мысли помогут ему разобраться, с кем ему предстоит работать, и кто есть кто. Я вам буду очень признателен.

Я, конечно, клюнул на эту примитивную лесть, совсем как ворона в басне Крылова «Ворона и лисица». И написал. Вдобавок напечатал одним пальцем на машинке, секретарше отдавать в печать не решился. Всё же кое-какие остатки разума у меня сохранились. И отнёс своё «сочинение» Агдамову. Он меня встретил очень приветливо, просмотрел мною написанное (он был высокий профессионал и умел читать страницу целиком) и сказал:

– Как хорошо вы пишите. У вас явный талант.

Тут уж насторожился я и даже решился попросить вернуть мне мою бумагу, как-то сразу поняв, что я сделал что-то нехорошее. Но Агдамов меня успокоил, улыбаясь всеми фибрами и глядя на меня одобрительно:

– Да вы не беспокойтесь. Вашу записку, кроме меня, никто не увидит. Я даже Фёдору Михайловичу её не покажу. Я вам это обещаю. Она просто поможет мне составить свою записку. Да не волнуйтесь вы так. Скажу вам между нами, так сказать, а пропо, другие тоже по моей просьбе писали.

Он пожал мне руку очень сердечно, и я ушёл, ободренный. А после засомневался: я вроде бы сделал полезное дело, а получилось, что я доносчик, или стукач. Я об этом своём поступке пожалел, но слово не воробей, вылетело, не воротишь. Тем более слово не только произнесённое, но ещё и написанное. Обозвал себя глупым дураком и стал жить дальше.

Вот с тех пор всё и началось. Ненашенский стал меня выживать самым примитивным способом. И не посмотрел на то, что я в последнее время много болел, надорвавшись на работе, и заработал себе хронический бронхит (спасибо доктору Ликову, он меня спас). Ненашенский пригласил к себе знакомую ему журналистку из газеты «Строитель» (такая противная пигалица) и дал ей задание подготовить критический материал о работе моего Управления. И она уж расстаралась: накропала две полосы в двух номерах.

Вот уж кого я не переношу, так это журналистов. Известно: вторая древнейшая профессия. Эти щелкопёры могут излагать всем известные факты (и грамотно!), но с такими вставками и намёками, что эти факты приобретают смысл, прямо противоположный тому, который на самом деле в них заключён. Это, конечно, журналисты придумали словесную формулу «так называемый» или «так называемая». Прицепи эту формулу к любому слову, и сразу становится понятно, что в этом слове заключено что-то плохое.

Жало статьи, её квинтэссенция, красная нить, на которую нанизыва-лись пустые слова, похожие на уснувших пескарей, висящих на рыбацкой снизке, были искусно смонтированы с простейшей и печальной закавыкой из жизни народного социалистического хозяйства, а именно невыполнением плана капитальных вложений. Это было бы грустно, если бы не было так смешно. Дело в том, что план капитальных вложений не выполнялся нигде и никогда. Исключение из этого правила, возможно, составляли разве что только отрасли народного хозяйства, связанные с обороной. Да и то ещё бабушка надвое сказала, сведения об этих отраслях всегда составляли страшную тайну. Не мог же Ненашенский, человек явно неглупый, не понимать, что «так называемая» критика его журналистки является обычным фуфлом.

И только спустя ряд лет я понял, что все эти руководители боятся своих подчинённых. У каждого за душой обязательно есть грешок (бывает и крупный). И кто его знает, что знает твой подчинённый (или может узнать) о твоих грешках. И что он может сказать или написать. Лучше от таких избавляться. Но я к Ненашенскому не в претензии: я хоть увидел, как живут нормальные люди в нормальной стране. И приехал в Москву из Хельсинки на купленном там автомобиле «Жигули» ВАЗ-2101, названным в народе «копейка». Приехал и узнал, что остался без работы. А мне до пенсии оставалось около двух лет. Потыркался, потыркался, оказалось, никому такой не нужен. От своих стариков не чают, как избавиться, а нового брать совсем глупо.

Стал звонить разным знакомым, с кем приходилось общаться по делам службы, надо, думаю, как-нибудь до пенсии перекантоваться. Все сочувствуют, а предложить ничего не могут. И тут Рябцев Анатолий Петрович (дай бог ему доброго здоровьица и долгих лет жизни!), референт из аппарата Совета Министров СССР, мне говорит жутко полезным советом:

– Знаешь, – говорит, – сейчас в стране такая катавасия происходит, никто ничего не знает, что дальше будет. Но приватно знаю, что многих отправляют на пенсию досрочно. Не ты первый в таком положении оказался. Попроси Ненашенского, пусть он обратится в Управление делами ЦК КПСС с ходатайством об установлении для тебя, в порядке исключения, досрочной пенсии союзного значения. А когда бумага уйдёт, мне позвони, я прослежу, чтобы она попала в хорошие руки.

– Ой, – говорю, – Анатолий Петрович, не знаю, как мне вас благода-рить. Но только, думаю, Ненашенский Фёдор Михайлович такую бумагу не подпишет. У него на меня зуб.

– А ты попробуй. Я почему-то уверен, что он подпишет.

– А можно я на вас сошлюсь, что вы мне такой совет дали?

– Можно. Я не возражаю. Хочу тебе помочь. Мы хорошо с тобой работали и всегда находили общий полезный язык.

Уж не знаю, что на Ненашенского повлияло, может быть, совесть в нём заговорила, но только он письмо, кстати, мною же подготовленное, подписал. Я даже не стал ссылаться на Рябцева. Но тому, конечно, сразу же позвонил, как раньше договаривались.

– Вот видишь, – говорит мне Рябцев, – я тебе говорил, что подпишет, так оно и вышло. Он только с виду такой сухарь, а так он человек добрый.

И через месяц я уже был пенсионером союзного значения с персональным размером пенсии 150 рублей. Вот, думаю, теперь я человек свободный, куда захочу, туда поеду. Не знал я ещё тогда, что вскоре все мои жалкие финансовые накопления, на которые я рассчитывал прожить безбедно, исчезнут, как сон и утренний туман. Начиналась разрушительная работа перестройки, затеянная Горбачёвым. И тут мне звонит Вася Захарченко:

– Шурка, Шуруп, привет! Как ты?

– Да ничего, нормально.

– Знаешь, мне только что звонил Жиль из Парижа, просит помочь ему съездить на недельку в Приэльбрусье. А я никак не могу. Запарился с новым журналом. Не мог бы ты съездить с ними вместо меня?

– С кем это, с ними?

– Ну, с Жилем, Жаном Катленом. И ещё один с ними альпинист из Мерибеля, я его не знаю.

– Да? И Жан будет?

– Да. Что-то мне кажется, что ты сильно поглупел в последнее время.

– Правда? Это, наверное, от перестройки.

– Ну, так как?

– Что как?

– Ты что, не понял? Жиль ждёт ответа.

– Конечно, конечно, Вася, о чём разговор. Разумеется, смогу. Я теперь свободен, как птица. А что у них случилось?

– У кого, у них?

– Вася, сдаётся мне, не только я поглупел. У кого, у кого? У французов, естественно. У тебя новый журнал, я это сразу сообразил.

– А, вот оно что. Видишь ли, 26 августа 1789 года Национальным учредительным собранием была принята «Декларация прав человека и гражданина», важнейший документ Великой французской революции. Следовательно, в августе теперешнего года исполняется 200 лет этому знаменательному событию. Жиль, как всегда, охвачен пламенными идеями. Он хочет установить памятные доски с текстом Декларации на главных вершинах пяти континентов, к которым относятся Европа, Азия, Африка, Америка и Австралия.

– Что же, они и на Эверест полезут? Совсем уж спятили.

– Нет, конечно. Это чисто символический жест. Где-нибудь найдут непальскую деревушку поближе к Эвересту и там присобачат свою доску. И на вершину Эльбруса они не собираются, их цель – «Приют Одиннадцати». Кстати, первую доску они уже успели установить на Монблане. Ну, это понятно: ближе всего к Франции, да и местных альпинистов полно.

– Да, Вася, милый, конечно, я поеду. Я давно не был в Терсколе, с радостью повидаюсь с Юмом. Но только, ты знаешь, я теперь никто – пенсионэр. Позвони в Нальчик Мише Залиханову и Розе Кочемасовне. По-моему, они там пока ещё функционируют. До них разруха, возможно, пока ещё не дошла. Надо французов принять как следует. Да и повод благородный.

А пока Вася звонил в Нальчик, я занялся привычным делом: поиском средств на командировку. Раньше в этом деле не было для меня особых проблем. Просто заходил в Олимпийский комитет, там мне всегда были рады, и без проволочек оформляли мне командировку. Но на этот раз что-то случилось непонятное: гостренер, тогда им был Лёня Безруков, ставший впоследствии Председателем Олимпийского комитета, сказал мне:

– Ты знаешь, у нас сейчас денег совсем нет, не хватает даже для сбор-ных команд. Попробуй спросить в министерствах спорта.

Но в Министерстве спорта СССР и в Министерстве спорта РСФСР я получил один и тот же ответ: денег нет. Я даже задумался: а не плюнуть ли мне на эту затею, пусть Вася сам выпутывается, как знает. Однако почти сразу же сам себя устыдил: как мол тебе не стыдно малодушничать, Жиль и Жан так хорошо тебя принимали в Куршевеле, а ты, жмот, жалеешь потратить свои деньги на дорогу. И как раз тут позвонил Вася и сказал бодро:

– Шурка, я обо всём договорился с Розой и Мишей, они пришлют за вами рафик в Минеральные Воды. Французов разместят на обкомовской даче, на которой они останавливались прошлый раз. А ты, как всегда, у Юма. Теперь, как мне кажется, надо совместить ваши приезды в Минводах. Ты как думаешь? Возможно, я неправ.

– Вася, ты всегда прав. Но ты знаешь, что я решил? Ты ни за что не догадаешься. Я поеду в Терскол раньше, чем туда прибудут французы. Поеду поездом до Нальчика. Не люблю летать самолётами Аэрофлота. Хочу ощутить прелести железнодорожного транспорта, это, кстати, намного дешевле. Кроме того, мне нужна акклиматизация, меня беспокоит мой бронхит. А ты, когда будешь знать дату вылета французов, позвони Юму. Я буду у него.

– Да, ты тоже прав. Я тебе ужасно завидую. Август в горах чудесное время. Как ты думаешь, на Эльбрусе ещё можно кататься?

– Вряд ли. Может быть, лишь от Приюта до Бочек.

– Но лыжи ты берёшь?

– Мои лыжи всегда у Юма. Под диваном в большой комнате. Там же лыжи Вадима Гиппенрейтера. Поеду налегке, повезу с собой только гостинцы: тушенку, сгущёнку, апельсины, вино, бородинский хлеб и «рокфор». Надеюсь, что чистый горный воздух поможет мне в борьбе с бронхитом.

– Там, наверное, сейчас тепло и красота неописуемая.

– Да, август и сентябрь в горах чудесное время.

– А на лыжах можно будет кататься?

– Вряд ли. В это время уже слишком тепло. Снега наверняка нет. Может быть, только от Приюта до Бочек.

Эта тема нас обоих особенно волновала, поэтому мы её обсудили дважды одними и теми же словами.

– Меня смущает только одно: ты же знаешь, что я по-французски ни в зуб ногой. Ни «бе», ни «ме». Как я буду с ними объясняться? Дай совет.

– Ничего, ты выкрутишься, ты такой, я в этом уверен. Ты, насколько мне известно, знаешь несколько немецких слов, у тебя есть, как я предполагаю, десять пальцев на руках. В случае чего, будешь рисовать то, что хочешь сказать. Кроме того, как сказал мне Жиль, третий член их делегации, альпинист Пьер, немного говорит по-русски.

Через день я уже ехал поездом в Нальчик. Прямого поезда до Нальчика не было, два вагона с пассажирами, едущими в Нальчик, цепляли к поезду, следующему по маршруту «Москва-Минводы», а там их перецепляли к составу «Минводы-Нальчик». Я валялся на верхней полке плацкартного вагона и спал столько, сколько можно, чтобы красиво опухнуть мордой лица.

В Нальчике я добрался до автобусной станции, купил билет на первый же автобус до Терскола, забрался на продавленное сидение, положил рюкзак на колени и снова попытался заснуть, как будто я не спал целую вечность. Иногда я сонно поглядывал в окно, узнавая знакомые места. Но не испытывал при этом никакого волнения. Это было странно: ведь я прожил в этих местах без малого пять лет. Дом, в котором была когда-то моя квартира, стоял на том же месте, казалось, ничто не изменилось. Я поднялся на второй этаж, вот она моя бывшая квартира ╧6. Мне захотелось в неё заглянуть, но там жили незнакомые мне люди, и я не решился.

К лазу в чердак вела крутая лестница без перил. Они были не нужны, потому что перилами служили сами ступени. Я нащупал под ковриком возле нижней ступени ключ, взобрался по лесенке наверх и отомкнул ключом крышку люка. Толкнул её, она легко откинулась, увлекаемая через блок противовесом. Я забросил рюкзак в распахнутый люк, а потом и сам проник на чердак. В кухне на столе лежала записка: «Я в кафе „Ай“, делаю полати. Теперь это моя работа. Ешь, что найдёшь, С приездом, Юм»

Я разложил привезенные мной гостинцы по своим местам и отправился погулять, спустившись обратно через люк в грязную лестничную клетку, и по ней выбравшись наружу. Воздух был изумительный: неожиданная смесь горной прохлады и нагретого на солнце мусора. Мне ужасно захотелось есть, и я отправился в кафе «Ромашка», где, как я помнил, всегда были вкусные хычины. Я заказал два хычина и кружку пива. Вспомнил пословицу: «для нормального человека одна кружка пива в самый раз, две – много, три – мало». И засмеялся внутренне. В кафе было дымно от папирос, пахло кухней и пролитым пивом. Видно, недавно зарядили новую бочку. Пиво было мутное и тёплое и сильно ударяло в голову. Быстро расправившись с сытными хычинами, осоловелый, я покинул эту харчевню и стал испытывать жажду. Вспомнив, что недалеко расположены источники нарзана, я направился на их поиски, жадно вдыхая чистый горный воздух.

Вскоре я набрёл на знакомую с давних времён тропку. Она привела меня к подножью горы, где скопилось множество луж и проток, напоминающих очаровательное болотце с острым запахом сероводорода. Лужи и протоки были окаймлены нарядными ржавыми разводами. Если пристально приглядеться, то можно было заметить по вялому бурлению песка, что там, на дне, бьют ключи. Это и был нарзан. Я раньше думал, что нарзан это газированная вода, продающаяся в бутылках. Оказалось, что и та вода из луж на окраине Терскола, имеющая привкус кислого железа и легонько пощипывающая язык, тоже нарзан. На камне, высовывающемся из воды, стояла стеклянная банка, из которой мог пить нарзан любой желающий утолить жажду и не обременённый брезгливостью. Я взял банку, присел на корточки, ополоснул её, наполнил нарзаном, зачерпнув из ручейка, и стал жадно пить. Если при этом не дышать, задержав вдох, то получается даже вкусно и, что особенно важно, прохладно. Для полуденной жары от горячего солнца, обрушившего свои лучи на бледную кожу москвича, обитающего на городском асфальте, эта льющаяся в желудок прохлада пришлась очень кстати.

Напившись, я смахнул повисшие на подбородке капли и, отрыгивая ржавым железом, отправился бродить по посёлку. Пять замызганных двухэтажных домов стояли косяком к дороге. В некоторых местах штукатурка обсыпалась, обнажив силикатный кирпич. Когда-то я здесь препирался с начальником участка по поводу качества строительных работ. Как давно это было, а дома всё стоят, сиротливые, унылые. Когда-то экскаватор прорывал здесь канавы в набитом камнями грунте. В канавах прокладывали теплотрассы, которые потом засыпали привозимым на самосвалах песком. А вынутые ковшом камни так и остались лежать этакими длинными брустверами. Не вывозить же их машинами, в самом деле, ещё чего не хватало. Время, дожди и талый снег смыли земляную грязь с камней, и теперь они лежали умытые (верно, пыльные) уныло и грустно. И годились лишь для игр мальчишек.

Дошёл до старой котельной, она уже не работала, в ней разместился склад старой затхлой рухляди. Я прошёл к тому месту, где когда-то по утрам делал зарядку с отягощениями из камней. Прислонился к тонкой сосенке и стал вдыхать запах смолы, стекающей янтарными слезами по тонкой коре, состоящей из тонких слюдяных листочков. Сквозь сквозящий редкий сосновый лесок виднелись голубые очертания Азау-баши. По дроге, вверх к поляне Азау, прошла вереницей группа туристов с большими рюкзаками, длинными палками в руках и войлочными шляпами не головах. Наверное, они шли в поход на «Приют Одиннадцати». Я разулся, присел на травянистый бережок ручья Гара-баши и опустил ноги в обжигающе ледяную воду. Вскоре притерпелся и стал испытывать сонное блаженство от ощущения безмятежности жизни. Солнце пригревало, но воздух был прохладен.

Я вспоминал, как когда-то я бегал каждое утро к этому ручью и ворочал большие камни, упираясь ногами в землю, изображая из себя Сизифа. И как однажды от чрезмерного усилия треснуло моё обручальное кольцо. Я подумал тогда: это плохой знак. Как оказалось потом, с этого всё началось.

Почувствовав, что ноги мои заледенели, я вынул их из воды, обтер ладонями, обулся и пошёл на чердак к Юму. Он к тому времени уже вернулся домой и разогревал обед на газовой плите.

– Я догадался, что ты приехал, – сказал он.

– Как это тебе удалось? – спросил я.

– По запаху рокфора и бородинского хлеба. Садись к столу, сейчас будем обедать. У меня в Нальчике завелась Наташа, она изумительно готовит.

– Она привозит тебе обед в судках?

– Всё намного проще. Она приезжает сюда два раза в неделю и готовит здесь. Ты сейчас попробуешь, как она превращает помидоры в волшебство. Будь только осторожен, можешь захлебнуться слюной восторга.

– А выпить у тебя найдётся? Надо же отметить встречу.

– Ты же знаешь, я не пью.

– Послушай, Юм, может быть, пока будут разогреваться щи, я уже ощущаю их изумительный аромат, я сбегаю к Наширипхан за айраном?

– Это было бы неплохо. Возьми в чулане трёхлитровую банку, там есть чистые. Заодно захвати банку с помидорами. Она там, на верхней полке.

Я сбегал в соседний подъезд, где на втором этаже жила семья Хасана и Наширипхан. Я и моя бывшая жена часто привозили им из Москвы одежонку для их детишек, в благодарность за это мы пользовались их большим расположением. В ответ мы получали в подарок шерсть «серебрянку» и айран. Я уже давно не работал в Терсколе, но каждый раз, когда я приезжал туда по делам или покататься на горных лыжах, в течение многих лет, я мог рассчитывать на радушный приём и щедрое снабжение вкуснейшим айраном.

Кстати, я однажды попробовал заквашивать айран в Москве. В Терсколе это делают очень просто: в горячее кипячёное молоко кладут закваску из старой, освободившейся бочки. Микробы быстро размножаются, и получается напиток, похожий на кефир, но намного вкусней. Но в Москве у меня получилась лишь первая порция. А дальше микробы не выдержали «свежего» московского воздуха и примитивно сдохли. Оказалось, что микробы айрана могут жить только в горах. В этом я убедился не сразу, делая ещё несколько попыток, грешил на грязную посуду, на недостаточно чисто вымытые руки, старался делать всё особенно тщательно, но результат был всё тот же.

Короче, притащил я банку холодного айрану к Юму, он уже накрыл на стол и разливал уполовником щи из кастрюли по тарелкам. Запах стоял обалденный. На плите жарились жирные котлеты.

– Знаешь, Шурка, – сказал Юм, – ты же помнишь, я не пью, но не отметить нашу встречу после долгих лет разлуки, по-моему, будет свинством. Знакомый сван, который помогает мне плотничать на кафе «Ай», подарил мне пару бутылок красного «Напареули». Сейчас мы с тобой попробуем одну из них уговорить. Сухое вино под щи и котлеты это то, что надо.

– Почему одну? – поинтересовался я, – Ты забыл про рокфор, бородинский хлеб и хвалёные тобой помидоры?

– Начнём с одной, дальше будет видно.

Мы выпили по стаканчику, вино было восхитительным. Помню, когда-то давным-давно сухое вино мне казалось противной кислятиной. А потом привык и почувствовал вкус. И понял: «привычка свыше нам дана».

– Будь здоров! – сказал Юм, улыбаясь глазами.

– Будь здоров! – ответил я, всеми фибрами показывая радость встречи.

– Юм, я тоже хочу такую Наташу, – едва проговорил я набитым ртом, запивая щи вином и откусывая от заквашенного в разных травах, корешках хрена, петрушки и чесноке тугого помидора брызжущий соком кусок.

– Возвращайся в Терскол, мы тебе найдём такую же. И может быть, даже ещё лучше. А зачем сюда едут французы? – спросил Юм.

– У них в этом году исполняется двести лет со дня принятия Нацио-нальным собранием Декларации прав человека и гражданина. Они хотят установить на Приюте памятную доску по этому торжественному случаю.

– Делать им больше нечего, – проворчал Юм.

– Ну, чего уж ты так сразу? По-моему, хорошее дело. Весьма патриотичное. Осколки Великой Французской революции.

– Вот именно осколки. Терпеть не могу патриотов. От этих революций одни невзгоды и миллионы глупых смертей.

– Ладно, ладно, не ворчи. Жиль и Жан хорошие ребята, я буду рад им помочь. Послушай-ка, Юм, а может быть, и ты с нами пойдёшь? Ты давно не был на Приюте? Хороший повод тряхнуть стариной.

– Нет, я не могу. Мне надо работать, я заключил договор, у меня сроки.

– Жаль. Ты знаешь, Юм, я таких вкусных помидоров никогда не ел.

– А я тебе что говорил?

В это время позвонил Вася. Телефонный аппарат стоял на столе в кухне и был оборудован громкоговорящей связью. Для её включения достаточно было нажать кнопку. Юм её нажал, и я слышал весь разговор.

– Юм, привет, это ты? – раздался приглушённый голос Васи.

– Привет, это я.

– Шурка у тебя? Он приехал?

– У меня, у меня. Сидит рядом, лопает солёные помидоры с котлетами и передаёт тебе пламенный привет.

– Нажми кнопку, чтобы он слышал.

– Уже нажал. Он слышит.

– Шурка, привет! Ты меня слышишь?

– Слышу, Вася, привет! – подключился я к разговору. – Как твои дела?

Успел пропихнуть свой журнал?

– Всё в порядке. Французы вылетают завтра в Москву. Я их здесь встречу. А послезавтра они вылетают в Минводы. Там их будет ждать «ра-фик» и отвезёт на обкомовскую дачу. С Мишей и Розой я обо всём догово-рился. Теперь твоя очередь обеспечить им достойное сопровождение. Я ужасно и несказанно вам завидую. Завтра на секретариате решается судьба моего журнала. Я не могу приехать, но я вместе с вами. Мыслями и сердцем.

Теперь всё определилось, и у меня выдался свободный день. Спал я плохо, видно, переспал в поезде и автобусе. Кроме того, сказывалась разница в высоте: Терскол почти на две тысячи метров выше Москвы. Меня тревожил мой бронхит, и я решил ускорить акклиматизацию. Для этого надо было подняться немного выше, провести там некоторое время и спуститься вниз.

– Ты когда завтра уходишь? – спросил я Юма перед сном.

– Рано утром. И вообще я тебе должен сказать, что ты меня не жди. Я часто остаюсь на кафе, чтобы не тратить время на спуски-подъёмы.

– А как же ты обходишься без помидоров и котлет?

– Меня кормит Светка Шевченко. Она, бедная, в прошлом году, угодила под бульдозер, её всю перекорёжило, одна рука у неё не разгибается, и одна нога короче другой. Но она не падает духом и надеется на лучшее.

– Какой ужас! Она всё ещё работает?

– Работает. Ты тут хозяйничай без меня. Помидоры ешь без ограничений, Наташа скоро привезёт ещё.

– Ты знаешь, Юм, мне хочется подняться на кафе, повидать Светку и поглядеть на то, что ты там мастеришь. Кроме того, мне нужна акклиматизация. Ты говорил, что хочешь сделать витражи. Я попробую, если ты мне доверяешь. Где у тебя эпоксидка и пигменты?

– Всё найдёшь в мастерской.

Когда утром я проснулся, Юма уже не было. Я позавтракал и отправился на Чегет. Дорога мне была хорошо знакома, и я бодро шёл, напевая какую-то примитивную песенку. Иногда кашлял, и это меня тревожило. В тени высокого соснового леса было прохладно. На северном склоне Чегета цвели рододендроны. Пахло хвоей. Там, где зимой был снежный мост, теперь через бурный поток Азау было проложено несколько бревен, очищенных от ветвей. Вода в реке была мутно-густой, почти коричневой и ворочала камни. По брёвнам приходилось идти осторожно, балансируя руками.

Парнокресельная канатная дорога не работала, на ней проводились профилактические работы. Я поднялся по бетонным ступенькам на нижнюю станцию однокресельной канатки, в строительстве которой мне приходилось принимать непосредственное участие. Я привык ездить без билета, полагая, что имею на это право. Но на этот раз контролёры были мне не знакомы. Я попытался было объяснить им, кто я такой, но мне ответили на чистом русском языке, что по-русски не понимают, и указали на кассу. Пришлось покупать билет. Это меня расстроило, но вскоре, плывя в кресле и поглядывая по сторонам, я успокоился. Подо мной проплывали освободившиеся от снега склоны, из которых торчали верхушки скал, о них, катаясь на лыжах, мы драли свои лыжи. Слева возвышался массив Донгуз-Оруна, он казался не– подвижным, справа вдалеке вырастала громада Эльбруса. Солнце припекало по-летнему и слепило глаза. Пришлось надвинуть защитные очки. Когда кресло проходило через опору, сильно потряхивало. Чем выше, тем становилось свежее. Я надел штормовку, которую благоразумно прихватил с собой.

Я поднялся с движущегося кресла на верхней станции и прошёл к круглому зданию кафе, стоявшего на скалистом гребне. Был непривычно видеть склоны Чегета бесснежными. Вокруг камни и редкая трава. И много мусора, который зимой скрывается под снегом. Я по дощатой "палубе прошёл на выступавший край, откуда хорошо был виден Эльбрус. Казалось, что он совсем рядом, но до него было огого как далеко! Обе вершины были покрыты снегом. Я нашёл ниже седловины каменистую гряду и на ней чёрную точку. Это был «Приют Одиннадцати», послезавтра, если не случится чего-нибудь непредвиденного, мы с французами туда поднимемся. На душе было радостно, и ничто не предвещало опасности.