Текст книги "На «Ра» через Атлантику"
Автор книги: Юрий Сенкевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
Когда они с Жоржем режутся в покер, не поймешь, кто старше, кто младше. Игра идет на часы вахты. Очередной взрыв хохота с повизгиваньем – это Жорж выиграл еще десять минут. На устах Сантьяго виноватая улыбка.
– Эх ты, а еще профессор!
Словно сговорившись, они хлопают друг друга по спине и лезут назад в хижину.
– Реванш! – кричит Сантьяго, однако почти сразу становится ясно, что реванша не будет: Жорж опять хохочет очень весело. Сантьяго проиграл ему полную вахту. Жорж радуется и предлагает каждому: «Хочешь, подарю час? У меня много!»
В работе они тоже похожи: с азартом включаются и быстро охладевают. И ни шагу без помощников-исполнителей: возьмутся распускать бухту, скорей-скорей, кое-как, вытянут конец подлинней и бегом на корму, а ты полчаса за ними распутывай. Впрочем, это мелочи быта.
Мы сдружились за время совместных перетасовок-перепогрузок и в свободную минутку стараемся быть вместе: разляжемся на крыше хижины или на носу и беседуем, и шутим наперебой. Забредет, привлеченный нашими жизнерадостными возгласами, Норман:
– А что это вы здесь делаете?
– Дуем в парус! Давай с нами!..
Вот вам третье сообщество: Сантьяго, я, Жорж – и Тур, разумеется, конечно же, Тур.
Обратите внимание: на «Ра» – три подгруппы, более или менее обособленные, и в каждую из них входит Тур.
Повезло нам с лидером.
Вернешься с вечерней вахты, мокрый, продрогший, в темноте, – ужин давно кончился, на камбузе пусто и тихо, – нет, чья-то фигура шевелится, это Тур не пошел спать, ждет, встречает, наливает фруктового супа, ухаживает, как за малым ребенком, с готовностью смеется твоим натужным остротам, сам ответно шутит («Если через неделю не потеплеет, я съем свою шляпу!»), пытается отвлечь и развлечь.
Порой в коллективе случается так, что лидерство официальное и фактическое не совпадают, не объединяются в одном лице. Есть сухарь-директор, а есть душка главный инженер, так сказать, новатор и консерватор, об этом эстрадники поют куплеты, – но ведь и вправду же бывает такое! Или – еще хуже, – оба лидера мнимых, и оба борются за призвание, один мытьем, другой катаньем, тот – выговорами, этот – сабантуями в служебном кабинете, и каждый при случае не прочь шепотом пожалиться, разводя руками: «Будь моя власть, разве так бы у нас было?!»
Тур иной. Авторитет его не дутый, и, что не менее важно, он этим авторитетом не кичится. Его можно (не пробовал, правда) хлопнуть по плечу, вахты он стоит наравне со всеми, за тяжеленное бревно берется без приглашения. В сущности, большую часть времени он никакой не капитан, а матрос, корабельный чернорабочий, как любой из нас, – этого требуют обстоятельства, экипаж малочислен, без совмещения обязанностей не обойтись – но я знавал людей, которые в сходных ситуациях быстро превратились бы в этаких рубах-парней, утративших право и желание распоряжаться.
Тур, повторяю, иной. Демократизм его не бесхребетен. Переход от Хейердала-матроса к Хейердалу-капитану совершается естественно, обоснованно и всегда кстати.
Солнце садится; Жорж решил испробовать клев и продефилировал на корму со своими удочками. Никто его надежд всерьез не воспринимает, сколько раз уже он шествовал туда торжественно, а оттуда возвращался тишком! Но сегодня определенно рак свистнул и турусы на колесах приехали – не успеваем охнуть, как на крючке у Жоржа корифена.
Прыгаю на мостике вне себя от восторга. Карло одобрительно крякает, Сантьяго исходит белой завистью, всеобщее ликование – но заразительней всех, азартней всех радуется и восхищается Жоржем наш закадычный приятель Тур.
Жорж на седьмом небе, начинает что называется «выступать» – напрягает мускулы, принимает культуристские позы, картинно забрасывает удочку – хлоп! Еще рыба. Хлоп! Еще одна, под бурю аплодисментов.
– Последнюю – и хватит, – предупреждает Тур, теперь уже как старший товарищ, у которого за плечами опыт «Кон-Тики». – В этой зоне мы можем ловить сколько захотим и не должны жадничать.
– О'кей, – соглашается Жорж и вытаскивает четвертую. Потрясающий улов, сказочное богатство!
Прошу Тура послать кого-нибудь подменить меня на мостике, а я почищу рыбу.
– Нет, – неожиданно твердо отвечает Тур-педагог, Тур-стратег, вовсе не заинтересованный в том, чтобы Жорж – и без того баловень – почил на лаврах. – Рыбу будет чистить тот, кто ее поймал.
Жорж сникает и плетется со своим уловом на кухню. Потом он поплачется мне: Тур несправедлив, Тур придирчив и необъективен и вообще все идет не так, как надо. Я отвечу: «Ничего, дружок, повози немного саночки, а то слишком любишь кататься». Жорж, разобиженный, заведет: «Я устал, у меня бессонница, радикулит, нет сил терпеть, дай мне морфий» – и в конце концов вынудит сообщить Туру, что Жоржа опять следует освободить от вахты.
– Хорошо, – примет решение Тур-капитан. – Его вахту отстою я.
Он великодушен и гибок, не мелочится, не встревает в пустяковые конфликты. Но, когда требуется, умеет настоять на своем.
Взять хотя бы историю со спасательным плотом.
Спасательный плот на борту «Ра-1» представлял собой квадратную пенопластовую основу, обтянутую водонепроницаемой тканью. Внутри – емкость для аварийного запаса воды, пищи и для рации, а также тент. Общий вес плота – чуть больше ста килограммов.
Размещался он под капитанским мостиком. Вскоре после начала плавания мостик осел и придавил плот, так что воспользоваться им в случае экстренной необходимости стало никак невозможно. Мы убедились в этом, когда день на двадцать пятый принялись облегчать уже основательно притопленную корму: мы намеревались переправить плот водным путем с кормы на нос. Подступились к плоту, а он не вылезает. Отпилили кусок пластикового покрытия, укоротили, сузили, подрубили и расшатали все, что могли, а плот ни с места. Не желал он расставаться с мостиком, ему там в щели было уютно, и мы после многих попыток сыграли отбой, полагая, что назавтра то ли сами будем сильнее, то ли плот покладистее.
Следующий день наступил для меня позже обычного, я отстоял рассветную, довольно хлопотную вахту, чувствовал себя несколько неважно, почему-то болели вырезанные четыре года назад миндалины, – и с облегчением завалился спать. Меня не будили, поднимаюсь, смотрю – уже десять утра, на корме Тур, Сантьяго и Карло оживленно спорят по-итальянски. Я спросил Сантьяго, что решено делать с плотом.
– Есть идея плот разрезать на части и сделать из него кормовую палубу.
Вот это да! Уничтожить наш единственный шанс на спасение!
– Сантьяго, синьор профессор, а если ураган, шторм, если корабль переломится, что тогда?!
Это не умещалось у меня в голове – наш плот, который уже почти месяц служил нам психологической опорой, амулетом от всяких бед, – и не только нам, но и нашим близким! – и вдруг его уничтожить…
– Имею два возражения, – сказал я. – Первое: плот может понадобиться. Второе: что скажут наши оппоненты? Древние мореплаватели не пользовались пенопластом! Уж скорей мы могли бы строить палубу из пустых канистр!
Жорж проснулся, прислушался, сообразил, что к чему, и перебил меня тирадой сходного содержания, но гораздо более эмоционально насыщенной. Нет, он тоже не хотел ломать спасательный плот!
И тут вмешался молчавший до этого Тур:
– Что касается оппонентов – да, древние пенопласта не имели! Но они имели большее – опыт строительства подобных лодок. Наш «Ра» – эксперимент, и не совсем удачный: если бы пришлось строить второй корабль, мы не повторили бы ошибок. А пока что доказано главное: папирус – отличный плавучий материал, кривая его водонасыщения идет круто вверх первые пять дней, затем становится пологой и потом практически вовсе не поднимается. То же самое – и с прочностью на излом. Двадцать шесть дней корабль непрестанно сгибается и выпрямляется, и ничего, сталь бы не выдержала, а мы плывем. О каких же угрожающих неожиданностях вы изволите говорить?
Вы видите опасность не с той стороны, думаете о какой-то Вообще-Опасности, сами не сознавая, что, может быть, как раз в это время подвергаете себя реальному риску.
Я почти ежедневно предупреждаю о постоянном обязательном ношении страховочных концов. Но некоторые, не буду называть кто, ибо в их числе побывали почти все, упрямо об этом забывают. Между тем эта опасность номер один. Мы не сможем спасти человека, упавшего за борт. «Ра» не имеет заднего хода и не обладает маневренностью.
Вторая опасность – пожар. Я регулярно нахожу по утрам на палубе спички, сгоревшие и целые. Если неиспользованная спичка попадет между ящиками, она от трения может самовоспламениться. Вновь прошу курильщиков быть осторожнее.
Третья опасность – столкновение с другим судном. Опять-таки здесь все зависит от нас самих. Не только вахтенный на мостике, но и те, кто внизу, должны поглядывать вокруг, каждую минуту помнить, что мы не одни в океане.
Наконец, четвертое – шторм и ураганы. Да, это очень опасно, но у нас радиосвязь, о приближении шторма или урагана нас предупредят, мы успеем подготовиться. «Ра», как сказано, не может утонуть, сломаться тоже. Хижина укреплена надежно, веревки проходят сквозь всю толщу корпуса. Мачта? Если убрать парус, то, пожалуй, выдержит и она.
Кроме того, прошу понять – мы ведь не выбрасываем спасательный плот, мы только разрежем его и примонтируем к корме, то есть плот останется, тот же самый, лишь (Тур улыбнулся) в несколько измененном виде.
И последнее. Вариант с плотом отнюдь не навязывается, он предлагается в порядке обсуждения, и любой из вас имеет право вето. Хотя я должен подчеркнуть, что плот взят мной только для спокойствия семей экипажа, а вообще он на борту лишний и бесполезный. Все.
Длинная эта речь приведена почти дословно. Разумеется, Тур победил. Состоялся поименный опрос, первым отвечал Норман, он поведал три случая из своей мореходной практики, когда оказывался на краю гибели, и проголосовал за разрушение плота. Остальные его поддержали, я тоже согласился, переубежденный, без тени сомнения.
И мы продолжали свой путь, зная, что отныне нам с палубы «Ра» пересесть не на что, – с хрупкими веслами, с обвисшей кормой, наваливаясь сообща при авралах и уходя в себя в минуту грусти. Но даже когда кое-кому из нас казалось, что с «дружбой и кооперацией» на «Ра-1» дела из рук вон плохи, центростремительные силы в нашем коллективе все равно были гораздо мощнее центробежных.
Что объединяло нас?
Конечно, прежде всего – единство цели.
Цель поначалу была элементарной: доплыть, доказать себе и другим, что ты настоящий мужчина, немного прославиться. Некоторую роль играл и материальный стимул. Абдулла, например, делился радужными мечтами: покупает после путешествия такси, нанимает шофера, —
– И становишься капиталистом, – хохотал Сантьяго.
Слово «капитализм» звучало на борту «Ра» всегда в вызывающе ироническом контексте: вот уж что, мол, нас совсем не касается! Тем более, что миллионеров среди нас не имелось.
Правда, мир, из которого мы вроде бы удрали, не желал нас отпускать. Он регулярно напоминал о себе – не только хвастливыми байками Жоржа, но и тревогой Карло насчет вероятных фотоконкурентов, и раздумьями Тура над тем, не повлияют ли мои репортажи для «Комсомольской правды» и «Известий» на его контракт с агентством ЮПИ, —
И все же здесь, на «Ра», со многим обстояло проще. Здесь мы могли себе позволить роскошь оценивать друг друга прежде всего не «по одежке», а по истинно значимым свойствам: по работоспособности, выносливости, по инициативности, смекалке и умению подчиняться.
Эта общность критериев тоже не могла нас не сближать.
Затем – чем дальше, тем в большей степени – нас стало роднить еще одно важное обстоятельство.
В начале плавания присловье «как у древних» было излюбленной остротой матросов «Ра-1». Мы употребляли его к месту и не к месту, труня и как бы извиняясь: вот, дескать, какая странная у нас забава – на травяном кораблике пуститься в опасный путь лишь затем, чтобы выяснить, мог ли кто-то, когда-то и где-то путешествовать именно таким способом!
У Тура, мол, свои интересы, он ученый, специалист, – ну, а нас, остальных, высокие материи не занимают, нам просто выпал случай поплавать, вкусить приключений, – кто бы отказался от этого?
Тут еще, видимо, играла известную роль застенчивость, боязнь прослыть Слишком-Романтиком – так мальчишка, у которого пробились усы, во что бы то ни стало стремится говорить басом, а взрослый дядька, пойманный за склеиваньем бумажного змея, первый спешит посмеяться над собой.
Однако проходили дни – и мы с удивлением обнаруживали, что проблемы доколумбовых рейсов через Атлантику занимают наши мысли все нешуточнее, что мы вновь и вновь возвращаемся к ним в беседах, и мобилизуем познания, и спорим до хрипоты, какие лопасти весел были на старинных судах, прямоугольные или овальные, и останавливались древние мореплаватели на Канарах, чтобы подсушить папирус, или нет.
В конце концов апелляция «к древним» стала для нас ежечасной, привычной и естественной, мы прибегали к ней в каждой ситуации, которая требовала мало-мальского обсуждения, – шли ли дебаты о выборе курса или о размещении амфор, о способах крепления весла или о суточном рационе.
Уже не вызывало сомнений, что успешно пересечь океан – отнюдь не только залог нашего личного благополучия, но и вопрос торжества идеи, которую мы все разделяем; да, это уже была наша общая идея, на «Ра-1» был не один энтузиаст-этнограф, а семеро, —
И опять нельзя не отметить, как благотворно воздействовал на нас в этом смысле Тур.
Тур не тянул нас на аркане в свою веру; он жил на борту «Ра» так, как привык, – увлеченно, не пряча пристрастий, свято убежденный, что дело, которым он занят, самое необходимое и самое интересное. Он весь был как оперенная стрела, летящая в центр мишени; мастерил ли он «носометр» или пил воду, пахнущую смолой, выбирал мокрый шкот или просто смотрел на волны, – одно его заботило, одно воодушевляло. От него словно исходили токи научного подвижничества, и как же он радовался, замечая в нас все больший отклик!
Он с готовностью отзывался на любой повод поговорить о трансатлантических связях, сам непрестанно заводил о них речь, вступал в наши споры – и дискутировал на равных, не потешаясь над нашим дилетантством, над ложными посылками и поспешными выводами, – он видел в нас единомышленников еще до того, как мы ими полностью стали, верил в нас авансом – и не обманулся в ожиданиях.
После того как кончилось первое плаванье, перелистывая исписанные страницы своего дневника, я почувствовал, что меня задним числом берет оторопь: какие мы все на «Ра-1» были разные!
Сверхобщительный Жорж – и замкнутый Норман; конформный Сантьяго – и не умеющий приспосабливаться Карло; день и ночь, земля и небо, вода и камень, стихи и проза, лед и пламень сошлись на борту «Ра»!
Это было похоже на то, как альпинист, закончив траверс, оглядывается – и у него подгибаются колени: над какой жуткой пропастью, он только что шел. Мы же могли вдрызг перецапаться, осточертеть друг другу, возненавидеть сотоварищей и самих себя! А мы гуляли по Барбадосу в обнимку, и нам совсем не хотелось расставаться – настолько не хотелось, что мы с трудом представляли себе, как теперь будем жить без нашего общего «Ра».
Такими веселыми, такими дружными были мы все в ту осень! И таким щемяще романтическим выглядело плаванье на свежепроявленных цветных слайдах!
Вернулась фестивальная атмосфера, и Тур снова с чистой душой расписывался поперек сувенирного снимка: «У меня лучший в мире экипаж!»
Видимо, сумма психофизиологических свойств еще не исчерпывает сути человека.
Не арифметикой тут пахнет – алгеброй.
Слабый становится сильным, робкий – отважным, обидчивый – великодушным, если ими движет единая достойная цель.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
«Маньяна!» – Укрепляем брезент. – Противовес из мачты?! – Как поднимали корму на «Ра-1». – Веревки-веревочки. – Вечера на завалинке. – Мы все интересные люди! – Коротышка Кнют. – «Белла, чао, чао, чао!» – Закон Архимеда и друзья «Ра». – Пятеро мужичков с Титикаки. – «У меня есть хорошая идея». – Чистим трюм. – Жорж сплоховал. – Вариант «каркади». – Какой противовес? Волнорез! – Человек за бортом. – Длинная цитата из «Кон-Тики». – Абдулле повезло. – Норман крутит головой. – Ждем шторма. – Изменился питьевой режим. – Папирус пахнет не тем. – Наш зоопарк. – Все о Сафи. – Куда на «Ра» уходит время. – Ветер и волны. – Минус два кувшина. – Минус еще два кувшина. – Минус еще полкувшина. – За кормой полпути. – Праздник, на котором сначала окончательно ссорятся, а потом окончательно мирятся.
Корабль шатает, и писать довольно трудно, ветер веселый, изрядно выгоревший уже наш парус туго надут.
На носу дремлет флегматичный Синдбад. Жорж только что накормил его, напоил, приговаривая:
– До чего ты дурень, Синдбад! Вот прошлогодний был (вздох) – это да!
Дремлет Синдбад. И Сафи прикорнула в своем подвесном бамбуковом домике. И Жорж спит, и Сантьяго, и Карло. Время такое – послеобеденное.
Сегодня сделано 63 мили, совсем неплохо, и вообще все неплохо, только холодновато, а ночью и по утрам еще и влажно, выбираться из мешка совершенно не хочется. Рубашка и джинсы налезают с трудом и не вызывают приятных ощущений. Попросить, что ли, Нормана изменить чуть-чуть курс и пойти южнее?
Он хихикнет в ответ:
– Маньяна!
Маньяна, с легкой руки Сантьяго, сейчас любимое наше слово. Бифштекс съесть – маньяна, с девочкой пройтись – маньяна, обсохнуть – маньяна. Маньяна по-испански – завтра, но с оттенком нашего «после дождичка в четверг». Сантьяго советовал: «Попадешь в Мексику – говори всюду «маньяна», и тебе будет хорошо».
– Юрий, как насчет того, чтобы повозиться с брезентом?
– Маньяна…
Маньяна не маньяна, а нужно идти. Карло и Жорж, бодрые после сна, потащили на корму бывший запасной парус. Он теперь располосован, и мы укрепляем его по правому борту вдоль хижины, строим баррикаду от волн, потому что заливает и захлестывает нас по-прежнему основательно.
Опять же подчеркиваю, не сами волны опасны, им нас не перевернуть, не потопить, они приходят и уходят, – опасно их соприкосновение с папирусом. Папирус для них ловушка, копилка – что впиталось, то уже навсегда, «Ра» не выжмешь, как губку, не выкрутишь, как мокрую тряпку.
Теперь волны, перехлестывая через борт, не идут вниз, под хижину, а отражаются от нашей баррикады и скатываются назад, в океан. Мера определенно эффективная, надо возвести заслон и с кормы, и с носа – отгородиться от океана везде, где можно.
Делается это так. Сперва прикидываются размеры требуемого полотнища, потом брезент расправляется на крыше хижины и разрезается. По краю полосы проткнуты дырки для веревок, с другого края вшиты бамбучины, затем, полусидя, полувися, по уши в воде, завязываем, подсовываем, натягиваем, – час, второй, – продрогли, вымотались, зато стенка – как барабан.
Мы прикинули, что до рандеву с яхтой, которая скоро выйдет для киносъемок нам навстречу, остается дней двадцать пять. Безусловно, двадцать пять дней продержимся. А дальше что? Дальше скорей всего будет так: большинство из нас переберется в яхту, а человека два закончат путешествие на «Ра». Как бы в этом году ни мешали акулы, бросать «Ра-2» нельзя – тем более, что и корабль неизмеримо исправнее, чем «Ра-1»; вдвоем, без груза, без мачты, без капитанского мостика на нем еще плыть да плыть.
Все у нас в порядке, и такелаж, и корпус, и весла, ничего не сломалось ни разу, – только вот погружаемся мы. Тяжелеем. Тонем.
Решено заполнить срединную впадину корабля, его трюм, всяческими порожними емкостями, канистрами, амфорами. Таков первый пункт программы. Припасен и второй. У нас есть небольшая кормовая мачта, мы рассчитывали нести на ней треугольный «рулевой» парус, но сейчас планы изменились. Тур хочет смастерить из мачты аутригер – противовес, как у полинезийского катамарана, – «это прибавит нам остойчивости».
Насчет противовеса сильно сомневаюсь. Боюсь, Тур опять увлекся, как в прошлом году, с кормой.
Корма на «Ра-1» была бедствием. Она с самого начала повела себя не по совести, прогибалась, обвисала и в конце концов потащилась за нами, как полуоторванная подметка, мешая двигаться и грозя отломиться.
И тогда Тур объявил, что имеется план («планов полно, а идем на дно», – раздраженно приписано в моем дневнике) приподнять корму: протянуть с нее канаты на нос и дернуть как следует.
Не дернуть, конечно, – выбирать понемногу, постепенно, каждый день.
Приступили к работам, подготовительным, весьма кропотливым. Карло и Сантьяго долго-долго отбирали длинные крепкие веревки, крепили их на носу и проводили к корме. Абдулла не менее долго сверлил в вертикальных стойках мостика дыры. Веревки были продеты в эти дыры и двумя петлями закреплены на поперечном брусе у транца, опять же после долгих-долгих трудов.
Стали тянуть, по-бурлацки, «раз-два-взяли» – и заметили, что одна из стоек мостика прогнулась, трещит и сейчас сломается.
Бросили корму, взялись за мостик. Укрепили его противотягами. Покачали, потрясли – крепко. Опять взялись за канаты. «Еще-раз-взяли!» —
– Пошла!!!
Кончик кормы, самый кончик, зашевелился. Тур торжествовал, я – как заметивший – до ночи ходил у него в любимчиках, был обласкан и расхвален, – но раза три Тур спросил меня по секрету:
– Ты вправду видел или тебе показалось?
А Сантьяго сложил из бумажного листка кораблик, по знакомой детям всего мира схеме, – смастерил, продел, где надо, ниточку и продемонстрировал наглядно, на модели, что ничего с подъемом кормы не получится, это все равно, что тянуть себя из воды за ухо. Чем выше корма, тем ниже центр, мы просто как бы складываемся на манер перочинного ножика.
Бумажный кораблик не убедил Тура. Назавтра Карло лазил по мостику, увешанный новыми веревками, затем они с Туром – остальные под разными предлогами уклонились, а приказывать Тур не захотел – принялись тянуть, и опять корма слегка приподнялась, но что пользы-то?
Нас закручивало в жгут, палуба собиралась стать правым бортом, а левый борт – палубой, болотце на корме превращалось в озеро, отделенное от океана чисто условной перемычкой, и та вот-вот исчезнет, – что могли дать отвоеванные у воды жалкие сантиметры? Тем более, что, отступая в одном месте, волны брали реванш в другом: у подножия мачты возникла лужица…
Но Тур не жалел усилий: вопреки очевидному, он не сдавался – я это теперь понимаю – именно затем, чтобы не сдаваться, чтобы не опускать рук, – помните, как та лягушка из сказки, она попала в крынку со сметаной и плавала, плавала в ней, пока не сбила сметану в твердое масло…
Можно рассчитать «за» и «против», определить нулевую вероятность эффекта и благоразумно прекратить попытки – а можно делать безрассудное, стараться будто и без толку, но знать, что толк обязательно будет, пускай не тот, которого ждешь, а совсем иной, – всякая деятельность заразительна, вон уже экипаж приободрился, экипаж берет с капитана пример: Абдулла и Жорж вернулись к папирусным связкам для надстройки бортов, Карло, опутанный канатами, единоборствует с ними, как Лаокоон. Ах, канаты! Веревки, веревочки, бечевки, шнурки! Ими был опоясан мостик, они шли спереди назад, сзади вперед, влево и вправо, вверх и вниз, и по диагонали, мы пролезали под ними, над ними, между ними, цепляясь, спотыкаясь, извиваясь, чертыхаясь, – «Сантьяго, где твой мачете?!»
Радовалась, кажется, только Сафи. Она устраивала себе качели из всевозможных замысловатых петель и концов, будто нарочно для нее оставленных Карло, – ей тут было привольнее, чем в родных джунглях, и она с доброжелательным любопытством наблюдала, как серьезный, сосредоточенный Карло приближается: ну, хозяин, что ты мне новенького решил приготовить?
У каждого свой вкус и манера веселиться; для меня вязать узлы было тяжким испытанием, непосильной интеллектуальной нагрузкой; когда она выпадала на мою долю, за мной следом обычно шел Норман – проверял, усмехался – «Так я и думал!» – и педантично перевязывал, все по очереди, до единого.
Между прочим, после «Ра-1» я как-то гостил у приятеля на яхте, и посреди Финского залива мне вздумалось тряхнуть стариной и закрепить болтавшийся стаксель-фал. Приятель, взглянув, объявил, что теперь намерен не трогать этот фал до конца сезона, до того, мол, завязано профессионально. Выходит, уроки Нормана все же пошли впрок. Но я не о себе, я о Карло, —
Он занимался узлами с тихим вдохновением, его голубые, совсем не итальянские глаза подергивались мечтательной поволокой – может быть, он был в эту минуту в милых сердцу горах, увязывал рюкзак, готовил альпинистскую связку.
Однажды, когда я рассказывал журналистам о своих друзьях, меня попросили припомнить какой-нибудь случай, происшествие, в котором Карло Маури показал бы себя «суперменом». Я напряг память – и безрезультатно, не было таких происшествий, Карло всегда был одинаков – ни падений, ни взлетов, никакой амплитуды, – ровная, мощная, целеустремленная прямая: всегда в готовности, всегда в действии, без напоминаний и подсказок, без краснобайства и демагогии, – таков он был, наш Карло, партизан-антифашист, путешественник, репортер, равно владевший и гашеткой кинокамеры, и ледорубом…
Он был не слишком разговорчив. Но зато если уж пускался в рассказы!..
Тогда вокруг нашего корабля вдруг начинали кружить амазонские пираньи («Свободно плавал среди них – и ничего, крокодил – иное дело»), а на макушку мачты присаживался йети, снежный человек («Вполне может существовать, что вы думаете? Это же неисследованный край – Гималаи!»). Распахивались тайны и красоты всех решительно континентов, потому что нет – почти нет! – на земном шаре уголка, где бы Карло не побывал.
Те давние, долгие, идиллические вечера на «Ра-1» – забуду ли их? Небо в звездах, тишина, только вода плещет, да руль поскрипывает, да магнитофон мурлычет – и льется плавная речь Карло, оттеняемая приглушенной скороговоркой Жоржа, нашего записного толмача.
Жорж, со всеми его капризами, тоже не из маменькиных сынков. Его ноги в шрамах и рубцах от зубов акул. Это сувениры Красного моря: снимался фильм о подводных хищниках, ныряльщики-статисты отказались идти в воду, слишком опасно, и тогда пошли продюсер Бруно Вайлати и Жорж – теперь он говорит, что никогда больше не повторит подобного, такой пришлось пережить ужас.
Еще там делали картину о муренах, и Жорж выступал в роли их дрессировщика. Мурена – трехметровый морской угорь, страшилище, острозубое и свирепое, оно гнездится в гротах и вылезает из них только за добычей. Жоржу удалось приучить к себе трех мурен, они привыкли к нему и выплывали навстречу из убежищ. Жорж кормил их из рук – и даже изо рта, в это невозможно поверить, но я сам видел кинокадры.
Какие же у нас на «Ра» подобрались интересные люди, честное слово! И как удачно, что у нас есть скамейка-завалинка, словно специально созданная для вечерних бесед!
Получилась она – напоминаю – сама собой. Облегчали правый борт, убрали оттуда запасные весла и их обломки, унесли веревочные бухты, связки папируса и соломенные циновки, вскрыв таким образом модерновое великолепие – канистры с водой, бензином, керосином и двухтактной смесью. Мы передавали канистры по цепочке Туру, Тур их устанавливал в ряд вплотную к хижине и крепил канатом. Затем Жорж и я просунули в ручки канистр дощечки, расстелили сверху пустые бурдюки, укрыли их парусиной и уселись торжественно.
И не было с тех пор на «Ра-1» более уютного места.
Сейчас, на «Ра-2», в нашем распоряжении не кустарщина из канистр и бурдюков, а заранее предусмотренное, тщательно выполненное, комфортабельное сиденье. От прежней завалинки остались лишь размеры и форма. И, как иногда случается, – магазинная игрушка не заменит самодельной, а за роскошным письменным столом пишется хуже, чем когда-то на подоконнике, – сумерничаем мы теперь далеко не так часто, как в прошлом году…
Но все же иногда собираемся, и, как в добрые старые времена, возникает разговор о том, о сем – об антропологе Герасимове и режиссере Герасимове, о Чарли Чаплине, о Гагарине, и тогда обнаруживается, что нам еще есть о чем друг другу порассказать.
Завожу речь об Антарктиде, о трехстах днях зимовки на станции «Восток», на четырехкилометровой высоте, о том, что неправ Джек Лондон – даже при минус 80 °C слюна не замерзает на лету, – Норман ахает: минус восемьдесят, это же надо! – ну что ж, я тоже сейчас это с трудом себе представляю, наступила долгожданная «маньяна», дни стоят жаркие, щеголяем в шортах, жарим ляжки, и – бедный нос мой! —
Вступает в беседу Тур, и уже мне приходится изумляться. Кнют Хаугланд, сотоварищ Тура по бальсовому плоту, нынешний директор музея «Кон-Тики» – маленький, застенчивый Кнют, – он, оказывается, национальный герой Норвегии, кавалер орденов Англии, Франции, Бельгии, Швеции, Дании!
Мало того, что он был в диверсионной группе, взорвавшей фашистский секретный завод тяжелой воды, – операция широко известная и чрезвычайно значительная, появись у нацистов ядерное оружие – кто знает, сколько бы еще они натворили зла? – так вот, мало этого, Кнют Хаугланд еще являлся главой норвежского радиоподполья. Гестапо охотилось за ним и почти ловило, но он чудом уходил. Позже, после победы, преданный суду и осужденный крупный гитлеровский чин попросил напоследок об особом одолжении – пусть ему покажут человека, за которым он чуть не всю войну гонялся. Ему устроили встречу с Кнютом. Гитлеровец взглянул и не поверил, а поверив, страшно расстроился – проиграть юберменшу, Верзиле-Косая-Сажень-в-Плечах – куда ни шло, но такому замухрышке и коротышке! —
Весьма это показательно и примечательно, что ядро экипажа на «Ра» составляют люди с достойным военным прошлым. Карло, Тур – их убеждения выстраданы, они, по сути дела, еще тридцать лет назад, один на севере Европы, другой на юге, готовили нынешний интернациональный рейс «Ра». Однажды Карло, задумавшись, принялся насвистывать: «Белла, чао, белла, чао, белла, чао, чао, чао…» – и тут же откликнулся Тур, так они и свистели вдвоем: «Белла, чао, чао, чао», песенку, знакомую нам по итальянским, а особенно по югославским фильмам, – и оба, наверно, были в ту минуту мыслями далеко-далеко…
Тур как-то заявил, что кое-кого из нас он знает еще по «Кон-Тики». Эрудит и интеллектуал Сантьяго похож на Бенгта Даниэльссона, педантичный Норман напоминает Кнюта Хаугланда, глядя на разбитного Жоржа, Тур вспоминает Эрика Хессельберга… Я, как он говорил, похож на увальня Торстейна Робю, погибшего, к несчастью, несколько лет назад на пути к Северному полюсу.
Возможно, известное совпадение темпераментов и характеров и впрямь имелось; вернее же всего, Тур делал нам комплимент. Он как бы давал нам понять, что мы пополнили собой число его надежнейших, испытаннейших, вернейших друзей, – и это было очень приятно.
