Текст книги "Никитинский альманах. Фантастика. XXI век. Выпуск №1"

Автор книги: Юрий Никитин

Соавторы: Дмитрий Казаков,Дмитрий Гаврилов,Антон Платов,Василий Купцов,Свенельд Железнов,Владимир Егоров,Антон Баргель,О`Сполох,Георгий Сагайдачный,Константин Крылов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Дмитрий Гаврилов
ВЛАСЬЕВА ОБИТЕЛЬ
(из романа «Падение Арконы»)

Люблю я в глубоких могилах

Покойников в иней рядить,

И кровь вымораживать в жилах,

И мозг в голове леденить…

Бабенки, пеняя на леших,

Домой удирают скорей.

А пьяных, и конных, и пеших

Дурачить еще веселей.

(Н.А. Некрасов, «Мороз, Красный Нос»)

Сов. Информ. Бюро сообщало: «Осенью 1941 года, преодолевая упорное сопротивление частей Ленинградского и Северо-западного фронтов, немецкие войска под командованием фельдмаршала фон Лееба прорвались с юга к Ладожскому озеру. Против 16-ой армии и 4ой танковой группы Вермахта были брошены 54-ая, а также 4-ая и 52-ая отдельные армии, подчинявшиеся непосредственно Ставке, которые должны были обеспечить оборону вдоль реки Волхов на юг, к озеру Ильмень. Однако, продолжая массированное наступление, части группы армий «Север» вклинились между флангами наших двух фронтов и овладели городом Тихвин…»

Фон Лееб был, пожалуй, одним из старейших германских полководцев. Имея устоявшиеся консервативные взгляды, потомственный военный, он относился к тем генералам, которые не рукоплескали приходу нацистов к власти в начале тридцатых годов. Даже после опалы 1938-го, вернувшись в армию и получив звание генерал-фельдмаршала, он не приобрел привычной в то время осмотрительности. Фон Лееб имел смелость и мужество отговаривать фюрера от захвата Франции и конфронтации с английскими львами. Но именно Лееб был тем генералом, кто затем сковал французские силы на «линии Мажино», командуя группой армии «Ц». 30 июня 1941 года на дне рождения Гальдера фюрер сказал ему: «Лееб очистит для меня весь Север!» 20 июля особый поезд Гитлера вышел из Растенбурга. Фюрер отправился в свою первую поездку на оккупированную территорию России. 21-го на совещании он заслушал краткий доклад фельдмаршала Лееба, соблюдая формы приличия. Впрочем, фюрер не дал ему много говорить, полагая, что наперед знает все, о чем тот может сказать: «Необходимо как можно быстрее занять Ленинград и парализовать русский флот!» – Мой фюрер!

Возросшая деятельность партизан делает невозможным проезд через сельскую местность отдельных солдат и мелких отрядов! – сообщал фельдмаршал в начале августа, седьмого числа. Спустя неделю под впечатлением отчаянных действий советских войск у Старой Руссы фон Лееб потребовал от Ставки Гитлера новых сил.

– Наша разведка, по меньшей мере, в полтора раза недооценила численность русских. Мы несем серьезные потери.

Фюрер приказал передать 16-ой армии танковый корпус из группы фон Бока, устремленной на Москву. Но видимо уже тогда Гитлеру сообщили о неодобрительных высказываниях фельдмаршалов Руденштедта и Лееба относительно похода на русскую столицу, военные предлагали остаться «на зимние квартиры» на Украине, что означало срыв молниеносной войны. Так что на Лееба у фюрера вырос зуб. Оценивая ситуацию, сложившуюся на фронте, умудренный опытом бесчисленных баталий фельдмаршал советовал закрепиться на месте и перезимовать. Гитлер требовал замкнуть блокаду вокруг Ленинграда, выйдя в тыл 7-ой армии Мерецкова, которая на реке Свирь удерживала финнов. В декабре 1941 года войска образованного Волховского фронта под командованием К.А. Мерецкова, перейдя в наступление, освободили город Тихвин, а части Северо-западного фронта под командованием П.А.

Курочкина разгромили южный фланг 16-ой армии группы «Север». – Я слишком стар, мой фюрер, и порой не выдерживаю напряжения… – писал Лееб, сопровождая этими словами просьбу об отставке.

* * *

– Что делать, Вальтер? Похоже, зима доконает нас раньше, чем русские «катюши».

Вначале все шло хорошо. Непроходимое бездорожье и распутицу сменил морозец. Мы быстро продвинулись вперед. Но когда у фельдшера лопнул термометр, показав тридцать пять ниже нуля – отказали не только моторы, но даже крестьянские лошади. – А паровозы, Курт? Паровозы! Неужели, в этой варварской стране нет паровозов? – удивился Вальтер, разглядывая совсем незнакомое обмороженное лицо университетского друга. – У них ненормальная колея, мой дорогой! Она на девяносто миллиметров шире обычной. Когда это выяснилось, наши кинулись перешивать, но в этих кошмарных условиях, как я уже сказал, сталь Круппа идет трешницами. Наши топки приспособлены под уголь – русским некуда девать лес– они топят дровами. В Новгороде Иваны вывели из строя весь подвижной состав. У нас нет горючего, глизантина для радиаторов, зимней смазки… Эх! – Курт обречено махнул рукой, – Если уж говорить начистоту– в ротах лишь каждый пятый солдат имеет зимнее обмундирование. – Я привез вам шнапс, шоколад и табак. – Спасибо, Вальтер! Это по-христиански! А то моральный дух истинных арийцев не на высшем уровне… – Что ты этим хочешь? – Не лови меня на слове! В вашем Штабе, там, наверху должны сознавать, наши превосходные солдаты, которым до сих пор была под силу любая задача, начали сомневаться в безупречности своего командующего. – Если ты обещаешь молчать, скажу по секрету – уже подписан приказ о его отставке.

– Кто же взамен? – Вроде бы Кюхлер. – Один черт! Мы сдохнем здесь раньше, чем сойдет снег. Порою мне кажется, что близок Рагнарек. – А Донар тебе не мерещится? Или его пасынок на лыжах – ведь, как говорил профессор Линдмарк, Улль из этих мест? – насмешливо спросил Вальтер. – Здесь и не такое привидится!

Страна Снежных Великанов. Кругом болота, промерзшие до дна, лесные дебри, а в дебрях этих – бандиты. – Ты имеешь в виду партизан? – Бандиты!

Дикари! Они взрывают мосты, полотно. Они убивают своих же по малейшему подозрению в сотрудничестве с нами. Нервы стали никуда. По коварству и жестокости русские превосходят даже сербов. И вообще, оставим этот разговор!

Лучше скажи, что нового в Берлине? – прервал излияния души Курт. – Трудно сказать, – Вальтер задумался, – Я ведь, выражаясь фронтовым языком – тыловая крыса. Да, все обычно. Пригляделось…

Картину смотрел, называется «Фридерикус». Король ходит полфильма в дырявых ботинках наверное, наших женщин готовят к кадрам об убитых сыновьях. Но, вообще, все уверены в конечной победе. – Я тоже уверен, ты не думай, Вальтер! Я тоже уверен. Вот, согреюсь стану совсем уверенным… – Курт отхлебнул из фляги, затем, закрыв ее, встряхнул, чтобы убедиться в достаточном количестве содержимого.

* * *

– Товарищ сержант! А, товарищ сержант! – белобрысый паренек вытер рукавом нос.

На его лице расцвела лучистая улыбка. – Обожди, Зинченко! Дай, дух перевести… – А всетаки, утекли! Утекли, товарищ сержант! – Тихо, весь лес разбудишь…

Автоматная очередь аккуратно прошила вату телогрейки на спине паренька. Зинченко рухнул в снег. – Гады!!! – заорал Василий, опустошив рожок трофейного шмайсера в березы. – Рус, здавайсь! – услышал он в ответ. – Как же! А это видали! – Василий рванулся через сугробы, петляя среди деревьев. Вслед засвистели пули. Он пару раз огрызнулся из винтовки, отбросив бесполезный теперь автомат. Занималась вьюга. Немцы, было рассыпавшиеся в цепь, приотстали… Оглянулся. Никого. Спасибо Матушке-Зиме! Сам-то он привычный. Все русские «А»– любят быструю езду. «Б» – поют с детства военные песни, и, наконец, «В»– не боятся мороза. Но на немца надейся – а сам не плошай. Взяв пригоршню снега, Василий надраил порядком покрасневший нос, дошла очередь и до ушей. Это заняло у него минуты две.

Прислонившись к стволу высоченной сосны, он вслушивался в нарастающий вой, пытаясь различить скрип сапог. Попробуй, походи-ка Фриц по нашим-то по чащобам!

Достав из-за пояса рукавицы, он погрузил в них по пятерне, испытав несказанное удовольствие. До партизанской стоянки было километров десять-двенадцать. Снегу навалило, да еще вьюга. Затемно доберется. Жаль, правда, ребят. Но тут уж, как говорится, судьба. Ничего не попишешь… Фрицы, сволочи, для острастки по кустам стреляют. И надо же было Сашке высунуться. Их машина точно на мину шла, а он, дурак, возьми и покажись… А может, его и не заметили? Но так глупо – в самую грудь! Эх, Сашка! Только охнуть и успел. Немцы вылезли на дорогу и устроили такой салют, что если б не упал в ложбинку – крышка. Затем два часа преследования. Оторвались. Еще более нелепая смерть Зинченко. Как его… Мишка?

Ваня? Сева? Все звали по фамилии. Сержант обязан знать имя и отчество своих подчиненных. Завтра вернемся – похороним по-свойски. Не гоже человечьим мясом зверье кормить. И лежит теперь этот улыбчивый рядовой Зинченко, тупо уставившись в холодное небо. И нет ему больше дела до этой проклятой войны. Но не пройдет и дня, как напишет об нем комиссар – «ваш сын погиб смертью храбрых», и упадет мать, рыдая, сраженная скупыми строчками похоронки. А Зинченко лежит себе среди лесочка… Теперь, наверное, уж не лежит. А где-то там. Василий неопределенно посмотрел ввысь, но тут же одернул себя: «Ишь, засмотрелся! А ну, вперед!..Я всегда готов по приказу Рабоче-крестьянского Правительства выступить на защиту моей Родины – Союза Советских Социалистических Республик, и как воин, – тут он ускорил шаг, пряча щеки в кучерявый черный воротник-… и как воин Рабочекрестьянской Красной Армии, я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами. Если же по злому умыслу я нарушу… Вон, брат отца. Умница.

Книжный человек. А двадцать лет отсидел ни за что… И чего он мог нарушить одному Богу известно». Впрочем, дядька Олег не любил распространяться на этот счет. И, что касается его срока – так это односельчане только подумали– не миновала, мол, Власова суровая кара советского закона. Ну, был мужик, да сгинул. А за что?

Куда? Деревенька маленькая. Худая. Всяк про соседа своего знает. Но про Олега никто ничего толком не ведал. Пропал дядька в двадцатом, Ваське тогда три годика было, а объявился лишь в тридцать восьмом. Вернулся, старый черт, ничуть не изменившись, будто под пятьдесят, хоть старше отца Васьки на пятнадцать лет, а тому уже к шестидесяти. Занял пустую избу у самого краю. Зарылся в тома книжек.

На расспросы отшучивался. Один раз из обкома заглянули, но как приехали, так и уехали. Мало ли заброшенных деревень на Святой Руси? «Что-то вьюга разыгралась?

Остановишься – помрешь. Нынче темнеет ранехонько. А уже часа три, три с половиною. Вперед, парень!

Не спи! Замерзнешь!.. Воспрещается оставлять поле боя для сопровождения раненых.

Каждый боец должен ненавидеть врага, хранить военную тайну, быть бдительным, выявлять шпионов и диверсантов, быть беспощадным ко всем изменникам и предателям Родины. Ничто, в том числе и угроза смерти – не может заставить бойца Красной армии сдаться в плен… Стоп!» – сквозь свист ветра ему почудился звук чьих-то шагов. Василий опустился на колено, присматриваясь. Нетронутый ни лыжней, ни звериным следом серебристый ковер ничем не выдал своей тайны. В тот же момент острая боль в плече напомнила об утренней шальной ране. На морозе-то он про нее совсем и забыл. Сдернув рукавицу, Василий сунул руку под полушубок. Так и есть…

Но засиживаться парень не стал. Скорей бы к своим добраться! Слегка кружится голова, но бывало и хуже. А хуже – это когда в августе выходили из окружения.

Смятые и раздавленные военной мощью вермахта. В обмотках. Без пищи и оружия – с одной винтовкой на троих. Злые, грязные, истощенные… Немец двигался быстрее. До своих они тогда так и не доползли, но хоть в родных местах оказался. И на том спасибо! Подобрали партизаны. Долго проверяли.

Потом, вроде, поверили. Сашка тоже был с ним. Но больше не будет!

Никогда!.. Перед глазами поплыли круги. Ухватившись за тоненькую осинку, он сполз вниз. Вьюга заглянула прямо в лицо, и без того обветренное, с белыми ресницами и наледью на усах.

Пришлось даже встать на четвереньки. В тот же миг он чуть ли не носом уткнулся в глубокие следы чьих-то ног. Сначала не поверил, но затем до него дошло, что при такойто пурге либо человек был здесь недавно, либо это его собственный след, а он плутает кругами, будто за чернушками охотится. – Ночью ориентироваться легче, если небо не заволочет мгла. «Найди созвездие Лося, которое все чаще называют Большой Медведицей, а по мне Лесная корова и есть, что выгнуто, ковшом семью заметными звездами.

Мысленно продли линию вверх через крайние две звезды, и упрешься в Полярную.

Лежит она в пяти расстояниях, что между этими солнцами, в хвосте Лосенка, и находится всегда в направлении на север…» – наставлял племянника Олег, перед отправкой на Финскую.

Завтра праздник – шестое января, как водится, Власьев День, хозяйки будут жечь дома шерсть, а старики на заре пить снеговую воду с каленого железа, чтобы кости не ломило. В этот день полагалось взять пучок сена и, обвязав его шерстинкой, сжечь на Новом огне.

Олег готовил дюже крепкое пиво, заваренное на сене, заправленное хмелем и медом, затем он цедил пиво через шерсть и угощал всех, кто к нему заглянул на огонек. Под хмельком отец с Олегом бродили по деревне, вывернув полушубки наизнанку, и пугали старух, приговаривая: «Седовлас послал Зиму на нас! Стужу он да снег принес древний Седовлас-Мороз!» «Помнится, у Некрасова… Ах, какая чудная была учителка! Как сейчас помню– Елена Александровна. Из самого Института благородных девиц. Сначала скрывалась от красных у знакомых, отец-то ее из зажиточных. Потом, видя доброе к себе отношение, школу открыла для сельских ребятишек. Откуда-то учебники достала. Еще с буквой «ять». За эту самую букву и пострадала. Како людие мыслите. Буки ведайте.

Глагольте добро. С математикой дела были хуже, но тут неожиданно помог отец.

Кто бы мог подумать… Давно это было. Очень давно. Ну, да я не Дарья, чтоб в лесу заморозили.

Держись боец, крепись солдат! А все-таки очень, очень холодно… Снова след. На этот раз звериный. Лапа-то, что у нашей кошки, но какой громадной. Неужели, рыси в убежище не сидится. На промысел вышла. У, зверюга. Целый тигр!» Рана снова дала о себе знать.

Василия зашатало и опрокинуло вниз: «И еще русские не прочь выпить чего-нибудь согревающего! Полежу маленько. Стоянка, видать, уже близко». Оцепенение подобралось незаметно. На лес навалились сумерки. Вьюга потихоньку вела свою заунывную песнь.

Ресницы слипались, пару раз он нарочно бередил плечо, чтобы жгучая боль не дала окончательно заснуть. Но Дрема все-таки одолел. Он спал и видел сон, как с самого неба, если и не с неба, то уж повыше макушек высоченных сосен, именно оттуда, медленно спускается к нему красивая дородная женщина, одетая в дорогую шубу. Как у нее получался этот спуск, было непонятно. Женщина парила в воздухе, словно пушинка. Возникало ощущение, что она сидит на гигантских качелях, и никакая вьюга не в силах их раскачать.

Ветер разбросал по ее плечам огненно-рыжую копну волос. Надоедливые белые мушки садились поверх и таяли, не выдержав проверки этим неестественным цветом.

Глубокие зеленые слегка раскосые глаза насмешливо разглядывали смертного. А Василий лежал себе и тоже смотрел на кудесницу из-под век. И казалось, ничто не может заставить его очнуться. Наконец, ведьма легко соскочила со своей метлы на снег и, ни разу не провалившись в него, подошла к полумертвому человеку… – Чтото, мать, у нас русским духом пахнет. Не иначе, опять кого-то спасла. – Ты сам, отец, хорош. Чуть, какая замерзшая скотина – так сразу в горницу, ладно еще, в сарай. Вон, давеча, прихожу, а по коврам целый лось свежеразмороженный бегает, – услышал Василий сквозь сон. – Мне, положено так, а иначе я не могу, – отозвалась Женщина под едва различимый перестук. – И мне Родом написано – беречь!..Ну, старая, показывай, где этот герой? – в который раз пробасил Голос. Василий приоткрыл один глаз, выкарабкиваясь из царства Дремы на Божий Свет. – Это я-то старая? Да ты, муженек, на себя посмотри! Тоже, небось, не первой свежести-то будешь! – взбеленилась женщина с огненно-рыжими волосами, покручивая колесико с нитью. Свет оказался ярок, и он захлопнул око, но тут же, исхитрившись, глянул из-под ресниц на обладателя зычного баса. – Ну, дак, тебе и подарок мой тогда ни к чему. А то, гляди-ка, мать, чего я тебе притащил! Из глубины комнаты Василий увидел, что в дверях стоит высоченный широкоплечий седобородый дед в тяжелой и длинной, до самого пола, белой шубе. Хитровато улыбаясь, старик полез за пазуху и извлек оттуда золотистое крупное яблоко. Божественный аромат моментально заполонил всю горницу. Женщина, оставив работу – колесо вертелось само – кокетливо приняла подарок. Последовал затяжной страстный поцелуй, при виде которого у Василия аж мурашки пошли по коже. Дед крякнул и огладил окладистую седую бороду.

Оглянувшись на парня, хозяйка живо поняла, что тот уже не спит, сколь Василий не притворялся. – С добрым утром, добрый молодец. Пора вставать. Отбросив теплую шкуру медведя, парень обнаружил, что на нем нет, не то что гимнастерки, но даже армейского нижнего белья. Зато была какая-то холщовая рубаха до колен. – Взять бы свечку в руки – сошел бы за ангела-послушника, – подумал он. – Ну, положим, на ангела ты не больно похож, а вот, на Ваньку-царевича смахиваешь здорово! – бесцеремонно расхохотался Хозяин и, сбросив шубу, присел на скамью. – Ну и стыд! – опять промелькнула мысль. – А чего срамного-то? Ноги, как ноги. Мои, вон, волосатее. Скинув здоровенный валенок, дед размотал портянку и показал заросшую густым рыжим волосом голень. – Вот это ножища? – удивился про себя Василий, – Даже у Виктюка с Донбасса поменьше будет. На это мужик ничего не ответил, а затопал босыми ступнями по доскам к кадушке с кипящей водой, что вынесла откудато женщина. Та забрала обувь и, подмигнув парню, снова зачем-то вышла.

– Долго же я спал, – промолвил Василий, испытывая почему-то странную робость в присутствии хозяев. – Разве ж это долго? Иные и по сто, и по двести лет могут всхрапнуть.

Время ничего не значит! – старец погрузил ногу в кипяток, блаженно зажмурившись. – А понимаю, летаргический сон, называется. Фельдшер сказывал. – А кто-то уже тысячу лет в беспамятстве, и все – ничего, – пробасил ученый старик.

– Ну, тут ты, отец, загнул! – оживился Василий. – Все может быть, – лаконично вымолвил тот в ответ и хлопнул в ладоши. То ли парню почудилось, но, скорее всего, так оно и было. Деревянная кадушка приподнялась на полом и зашагала из комнаты вон. – Елки-палки? – Василий протер глаза.

– Пойдем, умоемся с дороги! – предложил дед, как и его гость, оставшись в одной рубахе. – А баб стыдиться нечего, видали и еще голее. Неожиданно для парня они вышли во двор. – Видать, лесничество какое-то… – объяснил себе сержант.

Впрочем, ни на какое лесничество дом не походил, это был красивый двухэтажный терем, срубленный на старинный лад.

Неподалеку Василий приметил синюю гладь льда, сковавшего небольшой пруд. А между ним и самим теремом были вкопаны толстые столбы с физиономиями бородатых мужиков, вроде того, что дядька Олег установил у себя перед окном. На крыше дома, сложив крылья, громоздилась пернатое создание с женской головой и голой грудью. Тут Хозяин вообще скинул исподнее и, болтая здоровым мужским естеством, принялся обтираться снегом. Василий замер, глядя на мощный, достойный античных скульпторов, торс.

– Тебя как звать, отец?

– Кличут по-разному, когда Седобородым, когда Высоким, но чаще Власом! Эх, хорошо!.. Зови и ты меня так – не ошибешься!.. Что, не любо такое мытье? – усмехнулся Влас. – Да, не та нынче молодежь. Не та!

– Батюшки! – всплеснула руками хозяйка, выбегая на крыльцо, – Эк чего удумал! Гостя простудишь!

– В здоровом теле, Виевна, здоровый дух! – обернулся к ней дед, даже не прикрывшись, и Василий отметил, что шея у Власа со спины почему-то синяя. – У него дырка в плече… – Была… ты хочешь сказать. А на шею мою, добрый молодец, не удивляйся. Это она из-за чужой жадности такая.

Выпил, понимаешь, когда-то одну гадость. Вспоминать тошно. Но есть такое слово – надо. Василий рванул с себя рубаху и уставился на едва заметную звездочку чуть выше подмышки. – Я тут подлечила тебя малость, – просто сказала Виевна. – Спасибо, хозяйка? Но как? Каким образом. – Пустяки, – молвила она, улыбнувшись.

Влас самозабвенно купался в сугробе. При виде этого Василия потянуло назад на печку.

Буквально ворвавшись в дом с мороза, парень нашел на скамье выстиранную да выглаженную гимнастерку, в которую немедленно облачился. Еще раньше он приметил и свой тулупчик, все прорехи заштопала заботливая женская рука. Василий машинально ощупал подкладку, где у него были зашиты документы. Корочки на месте.

В кармане тулупа некстати обнаружилась большая еловая шишка, измазанная смолой.

Он оглядел помещение в поисках мусорной корзины, но ничего подходящего не нашел.

Правда, на широком подоконнике стоял высокий, объемный горшок, полный чернозему.

Мусорить не хотелось. Сержант подошел к окну и попытался расковырять ямку – авось шишка-то и сгниет. Нестерпимый жар обжег пальцы, Василий испуганно отдернул руку, едва сдержав бранные слова – на дне лунки искрился всеми цветами радуги яблочный огрызок. – Эх, ты!

Горемыка! – пожалела его Виевна, только что вернувшаяся в дом и помолодевшая на морозе лет эдак на двадцать. – Ничо! Не будет персты совать, куда не следует! – ехидно заметил Влас, показавшись вслед за Хозяйкой. – Я же не нарочно! – Ты слышал, дед, он нечаянно! – Я, вон, шишку хотел закопать! – Да их в лесу полно, чего же прятать? Не золотая, вроде бы? – Хозяин попробовал протянутую ему шишку на зуб и отдал в руки жене. – Выкинь ее на снег, мать. – Я как-то сразу не подумал. – Оно у русских всегда так…

Сначала делают, потом примериваются. Ну, да, ладно. Пора к столу. – Прах Чернобога!

Откуда такое в войну? – подивился Василий, глядя на яства, расставленные поверх узорчатой скатерти: блинчики с медом, лесные орехи, невесть откуда взявшаяся свежая малина, квашеная капуста и пироги с ней. Посреди стола стоял здоровенный горшок, где пыхтела гречка. – Ты хоть знаешь, кто Он такой? – рассердился Влас. – Да, я так! – смутился Василий, будто сболтнул лишнего. – Дядя ругался ну и я за ним эту привычку перенял сдуру. – А ты больше повторяй.

Вдруг он к тебе, и впрямь, Навь раньше срока обернет! – Ну-ка, молодой человек, дай-ка я тебе кашки положу! – суетилась рядом Виевна. Некоторое время Василий медлил, ему казалось несправедливым, что они там, в отряде, пухнут с голодухи, а здесь, совсем рядом живет некий лесник, и у него еды навалом. – Спасибо, однако!

Но мне к нашим пора, заждались поди. – Садись, герой! Тебе без проводника отсюда не выбраться. Да и как ты пойдешь, если ноги еле двигаются? – усомнилась Хозяйка. – Резонно. Ты, молодец, мою старуху больше слушай. Она – баба умная, хотя помогала одним дуракам. – А сам-то хорош, дурень старый! Раз помог сродственнику через реку перебраться, путь-дорогу указал, а тот возьми ЗлатоЯичко разбей, да и Потоп нам устрой. – Чего, вредитель оказался? – не понял сержант. – В некотором роде. – Так ведь, большую надо плотину взорвать, чтоб округу затопило. – Это, Вась, она так, фигурально выражаясь. После каши взялись и за сладкое. – Ох, крепка у тебя медовуха, хозяин!? – Есть такое дело! – согласился Влас. – Ты бы, муженек, рассказал нам что. Потешил бы гостя байкой. А после и проводишь его до отряду, – предложила Виевна. – Это можно, мать! Это я завсегда, пожалуйста! Васька заулыбался, ему было сытно, тепло, уютно. Он вдруг ощутил себя маленьким ребенком, которому добрый милый дедушка сказывает чудесные небылицы, а Васька сидит, разинув рот, и слушает их одну за другой, проглотив язык. – То случилось в стародавние времена, каких никто и не помнит. И не у нас это было, а в далекой стране, имя которой ныне Норвегия… – начал Хозяин сказочку:

«Близ свейской границы, в местечке Несьяр жил кузнец Торвильд. Жена его умерла молодой, а своих детей у них не появилось. Жениться вторично Торвильд не захотел, предпочитая жизнь вдовца, хоть и был вовсе не стар. Так и жил он пять лет один-одинешенек. По хозяйству правда иногда помогала сестра. Да обретался у него смышленый приблудный мальчонка. Кто и откуда он – никто не знал, потому как мальчик был нем, но для простолюдина – это скорее достоинство, чем недостаток.

Пацана нашли год назад на берегу – наверное, удрал с какого-то пиратского судна.

На хуторе жалели горемыку, хотя приютил его именно кузнец.

Найденыш работал, что называется, на побегушках. Сверстников дичился. Было свободное время – сидел на холодных камнях скалистого берега фьорда и тоскливо смотрел в море.

Случалось, Торвильд с горя крепко выпивал, да так что не мог найти кузню.

Мальчик помогал благодетелю доплестись до скамьи, стаскивал с кузнеца сырые грязные и вонючие сапоги, укрывал его теплой шкурой, словом терпел все невинные обиды со стороны Торвильда со смирением истинного христианина. Но набожная сестра Торвильда прозвала-таки пацана маленьким язычником, потому как никто не видел, чтобы он клал крест Господу. Впрочем, на хуторе смотрели на это сквозь пальцы, да и кузнецу было все равно. Немота оберегала мальчика от людской злобы, ибо его немощь виделась особой печатью Судьбы. Как-то раз в непогоду под вечер в дверь к Торвильду постучали: – Кого там черт принес? – буркнул кузнец, потянувшись за молотом на всякий случай. – Добрый человек, не пустишь ли ты усталого путника на ночлег? – Ну-ка, малец, посмотри! Сколько их там притаилось?

Мальчик глянул сквозь затянутое мутным пузырем окошко и показал кузнецу два пальца. – Что ж ты, странник, один просишься? Товарища не зовешь? – Это верно, мой конь и вправду мне лучший друг, чем иной человек! И если по утру ты берешься его подковать, то я в долгу не останусь! – рассмеялись за дверью. Торвильд вопросительно посмотрел на немого воспитанника, тот согласно закивал. – Ну, открывай тогда, да поживее. Не видишь, гость промок! Мальчик бросился выполнять приказание.

Он с трудом отомкнул тяжелый засов, пропустив незнакомца внутрь жилища. – Спасибо, Инегельд! – услышал хозяин дома. – Будь добр, позаботься о моем благородном скакуне. – Откуда ты знаешь, что этого немого мальчишку зовут Инегельдом. – Я много чего знаю.

Всяк имеет собственное имя, даже последняя тварь, а уже человек и подавно. Но ты сначала обсуши да напои гостя – потом и расспрашивай. «И что это я, в самом деле?» – подивился кузнец и, вспомнив законы гостеприимства, выложил на стол угощение, которое, конечно же, не могло бы удовлетворить изысканный вкус, но голодному сей ужин показался бы богатой трапезой. Тем временем незнакомец скинул длинный с капюшоном серый плащ и развесил его у очага. Торвильд сумел, наконец, рассмотреть ночного гостя во всех деталях. То был мужчина лет сорока пяти, несомненно, опытный воин, на что указывала пустая левая глазница, следствие ярой схватки. Густые светло-золотистые волосы путника стягивал стальной обруч с затейливым рисунком, кузнец вполне доверял своему взгляду мастера и был готов поклясться, что от Эльсинора до Упсалы вряд ли сыщется искусник, способный сотворить эдакое украшение. Рыжеватая правильно подстриженная борода незнакомца лопатой закрывала его бычью шею, спускаясь на могучую грудь. Широкие плечи и толстые, словно поленья, руки викинга свидетельствовали о недюжинной силе.

Вместе с тем его ночной гость был из знатных, потому что пальцы его обеих рук украшали богатые перстни. По роду занятий Торвильд знал толк в камушках.

Незнакомец почти ничего не ел, но пил он много, ничуть не хмелея.

– Где ты был прошлой ночью? – наконец осмелился спросить кузнец, видя, что гость сыт. – В долине Медальдаль. – Ну, уж этого никак не может быть. Видать, ты, незнакомец, большой шутник! Ведь до нее неделя пути. – Может быть, но у меня хороший конь, – возразил ему резонно гость. – Тогда твоему коню пришлось бы лететь! – захохотал Торвильд. – Я ему то же самое говорил! – весело заметил странник, ничуть не обидевшись.

Выпили. Стукнули кружки. Выпили еще. Тут вернулся Инегельд, который, наконец, управился с чудесным скакуном и теперь во все глаза уставился на ночного гостя.

Кузнец поманил хлопца к себе, тот, видя, что хозяин изрядно пьян, с опаской подошел поближе. – Так, значит, ты у нас Инегельд? – погладил Торвильд мальчугана по голове– Имя-то странное? – Обычное имя. Варяжское! – уточнил гость. – И откуда ты все знаешь? Может, ведаешь, кто его родичи? – Отца твоего хлопца звали Рангвальдом, а мать – Ольгою. Была она поляницей, стала женою верною. – Инегельд Рангвальдсон?! Звучит… – молвил кузнец и уронил голову на стол. Внимательно поглядев на спящего выпивоху, незнакомец вдруг усадил мальчика к себе на колено и, взяв за тонкие ручонки, сказал то ли Инегельду, то ли себе:

– Ну что, хелги? Пора начинать все сначала. Поедешь со мной? – Поеду! – улыбнулся ему ребенок. Утром ковалось Торвальду из рук вон плохо, подковы же получились такими громадными, каких никто еще не видывал. Да и нужно-то было четыре подковы, а вышло целых восемь. Когда же кузнец их примерил, то они оказались коню как раз в пору. Чудеса, да и только! – Пожалуй, я поверю, что с эдакими копытами он обставит любого скакуна.

Но откуда ж ты приехал, незнакомец, и куда держишь путь? – Явился я с севера и пока гостил тут, в Норвегии, но думаю податься ныне обратно в Свейскую державу, а оттуда – в Хольмгард. Я много ходил морем, но теперь снова надо привыкать к коню. Тебе он нравится? – Я не смыслю в хороших лошадях. – Слушай, хозяин! Мне подходит твой мальчуган. Я забираю его. – Как это так! Забираешь? – Хорошо.

Назови свою цену. Я готов купить этого хлопца. – Видишь ли, человек я неразумный да неученый. Если Инегельд и вправду готов тебе служить, то ничего я с тебя не возьму, грех наживаться на убогом. Хоть на старости лет трудно мне станет без молодого-то помощника. – Молодец, Торвальд! – похвалил одноглазый, снимая с указательного пальца золотой перстень с изумрудом. – Думаю, это немного скрасит твое вынужденное одиночество. Ну, зови мальчишку!

Сияющий Инегельд вскоре занял место впереди незнакомца, крепко держась хрупкими пальчиками за повод. Конь укоризненно посмотрел на людей непостижимо голубыми добрыми глазами. – Не притворяйся, старина, что тебе тяжело. Все равно не поверю, усмехнулся наездник. – Где же ты собираешься быть к вечеру? – спросил кузнец, хотя думал вовсе о другом. Он-то приметил, что ночной гость странно поседел к утру, только виду не подал. – Мне нужно на восток, я буду в Спармерке, не успеет и стемнеть, – ответил Седобородый. – Это уж верное хвастовство, потому что туда и за семь дней не добраться… – возразил Торвальд чудаковатому гостю. – Да, чуть не забыл! Как зовут тебя?