Текст книги "Тайна невидимки (сборник)"

Автор книги: Юрий Долгушин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Нет, – решительно возразила она, – благодарю вас. Не знаю, чем, но вы меня успокоили. Я чувствую, что засну. Кроме того, мое привидение, повидимому, ничего плохого против меня не замышляет. Может быть, я… привыкну к нему, – улыбнувшись, добавила она.

Я ушел к себе, обещав Марине распорядиться, чтобы завтра же связисты провели звонок из этой комнаты в мою.

Шли дни.

Где-то недалеко от нас немцы предприняли отчаянные, упорные контратаки. Завязались тяжелые бои. Поток раненых устремился в госпиталь и захлестнул нас напряженной тяжелой работой.

Мы встречались с Мариной мельком в хирургическом зале, всегда во время работы и едва успевали перекинуться взглядами: я – вопросительным, она – успокаивающим, говорящим о том, что ничего нового не произошло.

Впрочем, об этом я знал и так, потому что звонок, установленный в моей комнате, молчал.

Понемногу, видя, что Марина успокоилась после своих ночных переживаний, я перестал ей напоминать о них даже взглядами.

Через несколько дней наши войска вновь перешли в наступление, фронт отодвинулся далеко вперед, и мы почувствовали близость очередной «перебазировки», – одного из самых напряженных моментов нашей военной жизни. Это совершалось обычно ночью, «по тревоге», как все перемещения войсковых частей в прифронтовой полосе. В течение одного – полутора часов после получения приказа нужно было свернуть госпиталь, погрузить на машины все имущество, людей и отправиться на новое место. Эта операция требовала большого напряжения, и я начал готовиться к ней заранее.

Забот прибавилось. Осаждаемый ими, я стал меньше думать о странном «психозе» Марины. Но иногда, вернувшись к себе утомленным, я садился в кресло и, погружаясь в забытье, вновь отдавался мыслям об этом загадочном случае, и никакие мои объяснения не давали ключа к его разгадке.

И вот однажды, просидев так до глубокой ночи, то погружаясь в сон, то отгоняя его усилием воли, я наконец, решил лечь спать. Не открывая отяжелевших век, протянул руку к дощечке с выключателями и, повернув несколько из них, погасил наконец яркую лампу, горевшую в люстре. Свет боковой лампы, прикрытой бумажным абажуром, не мешал мне теперь открыть утомленные глаза, и я встал, но тут же замер в неподвижности. На диване, где была приготовлена моя постель, я явственно различил сонное дыхание человека.

Осторожно, чтобы не разбудить спящего, я подошел ближе. Тень от абажура скрадывала очертания темного одеяла на диване, и я напряженно вглядывался туда, но ничего не видел.

Спокойный ритм дыхания вдруг нарушился, характерный скрип металлической сетки выдал движение спящего. Я услышал неясное бормотание, и вдруг сонный голос, которого я не мог не узнать, дважды произнес мое имя.

– Марина?! – воскликнул я, пораженный, и шагнул еще ближе.

На диване никого не было. Но вот опять громко скрипнула металлическая сетка, – мне почудилось испуганное движение, будто кто-то невидимый резко поднялся и сел на кровати.

Несмотря на волнение, я заметил, что это был звук именно кроватной сетки, а не пружин моего дивана.

Заглушенный вскрик у самой моей головы заставил меня снова замереть. Невидимый соскочил с постели, быстро надел сапоги и бросился к двери. Громкий тревожный звон наполнил мою комнату и заставил меня вздрогнуть: Марина, как мы условились, подавала сигнал тревоги. Почти бегом я помчался к ней.

Марина встретила меня на пороге своей комнаты. Как только я приблизился, она тихо сказала:

– Он здесь опять, – и быстро открыла дверь.

Как и в первый раз, мы притаились у входа, простояли несколько минут прислушиваясь. Теперь я первый нарушил молчание.

– Бесполезно ждать, Марина; он не появится, пока я здесь с вами. Многое для меня неясно, но кое-что я все же уловил.

Мы вошли. Марина, смущаясь и зябко кутаясь в накинутую второпях шинель, села на кровать, с которой только что спугнул ее мой неосторожный «дух». Я прошел дальше, в глубину комнаты, к столу, усиленно стараясь понять случившееся.

– Я легла спать около десяти, – начала Марина, чувствуя, очевидно, себя обязанной рассказать, что заставило ее поднять тревогу. – Все было нормально, никто меня не беспокоил, и я быстро заснула. Потом сквозь сон я услышала, что кто-то меня зовет…

– Погодите, Марина… А вы не помните, что видели во сне в этот момент?

– Да, помню. Это было что-то страшное. Какие-то прозрачные, почти невидимые шары, большие такие, катились прямо на меня. Я хотела позвонить, но видела, что уже не успею. Тогда…

– Тогда вы стали звать меня. Я отозвался, окликнул вас.

– Я ваш голос узнала, – едва слышно произнесла она. – Но опять испугалась, потому что видела, что вас нет здесь. Ведь было светло, лампа горела… Что же все это значит? И как вы могли знать о том, что я звала?

– Я был у себя, Марина, когда услышал свое имя, произнесенное вами. Не понимаю, что тут происходит, но я слышал ваше дыхание, все ваши движения, так же как вы слышали меня здесь… Мы были в разных местах и в то же время вместе. Что за чертовщина!

Но теперь ясно, по крайней мере, что это не сон и не психоз. Даже и для причуд акустики не остается места, потому что не может же шепот передаваться через все это здание! А если все же предположить такую возможность, то почему же звуки не доносятся постоянно, а только иногда, при каких-то особых, очевидно, условиях?

Неожиданный стук в дверь прервал мои размышления. Мы переглянулись. Кто мог прийти так поздно к Марине?

– Товарищ начальник! – раздался затем приглушенный голос за дверью.

– Меня? – еще более удивился я.

Никто не мог знать, что я здесь. Ни один человек не встретился мне на пути сюда.

– Кто там? – громко спросил я, направляясь к двери.

– Вестовой из штаба, – так же глухо ответил голос. – Начальник штаба просит вас немедленно прийти к нему.

При последних словах вестового я открыл дверь. За ней никого не оказалось. Глухая тишина господствовала в коридоре, и только ветер по-прежнему стонал где-то наверху.

В ту ночь загадочных событий я получил в штабе приказ о перебазировке. Через два часа после нашего разговора с Мариной госпиталь был уже на колесах, и мы, покинув странный замок, медленно двигались сквозь тьму и дождь куда-то на запад.

Нужно ли говорить о том, как много внимания, особенно в первые месяцы после переселения, мы посвятили тщетным попыткам как-нибудь осмыслить происшедшее с точки зрения здравого смысла!

Некоторые подробности, выяснившиеся при обсуждении таинственных явлений, были для меня новы. Так, оказалось, что «невидимка» посещал Марину несколько раз и после ее первого прихода ко мне. Но она скрывала от меня эти случаи, чтобы не отвлекать от работы. К тому же она очень скоро узнала в этом «невидимке» меня.

Первым поводом к этому послужила моя зажигалка, отличавшаяся от всех, какими пользовались другие наши сотрудники, тем, что к ней была приделана цепочка, свисавшая полукольцом. У меня образовалась привычка вертеть зажигалкой в воздухе, накручивая эту цепочку на пальцы то в одном направлении, то в другом. По своеобразному цоканью, сопровождавшему это движенье, Марина и узнала прежде всего мою зажигалку. Потом она обратила внимание на мою своеобразную манеру курить, выпуская дым с характерным выдуванием, в несколько приемов, потом на знакомое покашливание…

Не раз она пробовала заговаривать со мной и убедилась, что я не слышу ее и вообще не подозреваю о ее присутствии.

Случайно из наших разговоров выяснилась подробность, которая тогда не привлекла особенного внимания, но сыграла свою роль позднее. Когда Марина испугалась в последний вечер, услышав вдруг мой ответ «невидимки», и включила звонок, ее поразил и еще более напугал сильный звон, раздавшийся со стены у двери. Между тем никакого звонка в комнате Марины не было.

Всю эту непонятную историю с точными датами, обстановкой, погодой, всеми подробностями я записал у себя в тетради, полагая, что рано или поздно мне удастся найти объяснение.

Тут я должен привлечь к своему повествованию еще одну фигуру – моего старинного друга, оригинала, известного изобретателя, великого фокусника от науки и страстного любителя поражать своих немногочисленных друзей чудесами новых открытий. Я говорю о человеке, о котором писал уже не раз, известном в тесном кругу друзей под именем Маэстро. Это было единственное имя, под которым он разрешил мне упоминать о нем в печати.

Через несколько месяцев после описанных событий, когда уже кончилась война и мы вернулись осенью в Москву, я немедленно отправился с Мариной к Маэстро, захватив с собой на всякий случай тетрадь с записями.

Не буду рассказывать подробностей этой радостной встречи после четырехлетней разлуки.

Мы говорили больше о науке, о влиянии, какое оказала на нее война. Маэстро поражал нас рассказами о новых научных завоеваниях. Исключительная память, острый, цепкий ум позволяли моему другу быть в курсе новейших событий в самых различных отраслях знания.

О своей личной жизни он, как всегда, не говорил почти ничего. Я понял только, что за эти годы он стал большим человеком в военно-технических кругах.

Однако тетрадка буквально жгла мой карман, и я в конце концов не выдержал, потребовал внимания и прочел свои записи. Зная своего друга, я был готов к тому, что он начнет ругать меня, обвинит в глупости, в фантазерстве, заклеймит позором…

Ничего подобного не произошло.

Маэстро молча прослушал все от начала до конца. Он долго сидел, смотря то на меня, то на Марину каким-то бессмысленным взглядом сквозь свои круглые очки, потом начал ходить по комнате, что-то напевая и не обращая на нас ни малейшего внимания. Я знал, что в такие минуты с ним говорить нельзя, он мог сильно рассердиться.

Наконец он снова подошел к нам и, явно смущаясь, с трудом подбирая нужные слова, спросил:

– Вы что же… значит… поженились уже?

Я смотрел на него, удивленный неожиданным вопросом.

– Ну, свадьбу, что ли, отпраздновали? – пояснил он нетерпеливо.

– Нет, пока не пришлось еще, – ответил я.

– А собираетесь?

– Конечно.

– Ну так вот что: отложите до Нового года. Пустяки, всего полтора месяца. Пировать будем здесь, у меня, в этой комнате. Приглашаю. Кстати покажу нечто интересное. Согласны? Прекрасно. А теперь скажите: вы можете дать мне самые точные координаты этого вашего «замка витающих духов»?

Я вытащил из тетради карту – двухкилометровку района, где находился замок, и пояснил, как к нему добраться.

Маэстро был доволен.

Потом он задал несколько вопросов, показавшихся мне странными: он интересовался люстрой и вообще освещением моей комнаты в замке, расположением выключателей на дощечке, спрашивал, не было ли там какой-нибудь аппаратуры. Признаюсь, я не смог дать точных ответов на эти вопросы и был удивлен, когда Маэстро, явно удовлетворенный моими неопределенными объяснениями, сказал:

– Так, все понятно. Теперь садитесь сюда, вот вам бумага, карандаш, изобразите – приблизительно хотя бы – план замка, а главное – расположение ваших таинственных комнат, чтобы я мог их найти без ошибки.

– Для чего вам это? Неужели поедете исследовать на месте?

– Ладно, ладно, рисуйте… «Исследовать»… Конечно, поеду! Не исследовать, все ясно и так, а взять там кое– что ценное для нас…

На этом мы расстались. Прощаясь, он сказал:

– Мы, может быть, больше не встретимся до Нового года, – я буду очень занят все это время, – так помните: тридцать первого декабря, в двадцать три ноль-ноль вы должны быть у меня. Ну, до встречи!

Об этих полутора месяцах не стоит особенно распространяться. Мы с Мариной были поглощены устройством нашей новой жизни. Время летело незаметно.

И вот наступил канун Нового года – первый радостный, светлый канун за прошедшие пять долгих, убийственно жестоких лет.

Мы вышли из дому рано и, медленно пробираясь пешком сквозь оживленные толпы москвичей, достигли дома Маэстро.

Нас ожидало огорчение: вместо моего друга открыл дверь один из его ближайших, навсегда им очарованных помощников, молодой, круглолицый и шустрый Ныркин.

– Входите, входите, – говорил он весело и радушно, – я пока играю хозяина! Но не падайте духом: вечер состоится несмотря ни на что. Маэстро вызвали куда-то по важному делу часа два назад, и может случиться, что он запоздает.

Мы вошли, и я был поражен необычайным видом комнаты Маэстро, всегда мрачноватой, запыленной, наполненной бесчисленными приборами и инструментами, похожей скорей на радиотехническую мастерскую, чем на жилую комнату. Теперь она преобразилась. Со сверкающего белизной потолка свешивалась яркая люстра, стены были покрыты новыми тисненными обоями, и – никаких признаков мастерской!

Большой стол посредине сверкал белоснежной скатертью, посудой, бутылками и яствами. Нет, положительно Маэстро решил поразить нас сегодня одной обстановкой.

Все приглашенные были в сборе – человек десять редких, но неизменных гостей Маэстро. Марина оказалась единственным новым человеком среди нас. Остальные были более или менее знакомы между собой. Завязалась оживленная беседа.

Оставалось минут десять до полночи, когда Ныркин пригласил всех к столу. Хозяин, к общему сожалению, очевидно опаздывал.

Мы уселись – председательское место за столом, по указанию Ныркина, было оставлено для Маэстро, – и, наполнив бокалы напитками, спешно готовили закуски.

Три минуты оставались еще в нашем распоряжении, когда раздался громкий стук в дверь. Мне он показался каким-то нелепым, неестественным в этот момент и в этой обстановке. Невольно мы переглянулись с Мариной: стук этот нам о чем-то смутно напомнил. Не знаю уж, как он был воспринят остальными гостями, но все замолкли.

Ныркин кубарем подкатился к двери, распахнул ее, и в тот же момент лукавый и торжествующий голос Маэстро на пороге комнаты провозгласил:

– Привет, дорогие друзья! Бесконечно рад видеть вас всех сегодня здесь, за общим столом! Простите что я…

Говоря так, он быстро обошел стол, приближаясь к своему месту, и шаги его были отчетливо слышны среди наступившей тишины.

Никто уже не сидел, а все вскочили и замерли в изумлении, потому что видели ясно, что никого нет там, где звучал такой знакомый голос нашего друга. Только двое из гостей были не столько озадачены, сколько бесконечно обрадованы этим появлением «духа». Теперь было несомненно, что мы с Мариной узнаем наконец тайну «невидимки», очевидно разгаданную Маэстро. Мы обменялись радостными улыбками.

Маэстро между тем продолжал:

– Простите, что я вынужден появиться среди вас в таком странном виде или, лучше сказать, совсем без вида (он искренне рассмеялся, сказав это…) но я опаздываю, машина мчит меня еще только через центр города, и мне пришлось на несколько минут покинуть, как видите, свою телесную оболочку, чтобы присоединиться к вам в торжественный момент…

– Маэстро, – воскликнула Марина. – Разрешите поблагодарить вас: мы с мужем принимаем это ваше появление как прекраснейший из свадебных подарков! Но время пришло, поднимем бокалы, товарищи! С Новым годом!

И когда под бархатный бой больших стенных часов мы кричали «ура» и, запрокинув головы, допивали последние капли, из-за широкой фигуры Ныркина появился на своем месте Маэстро – настоящий, сияющий, во всем великолепии своей хитрой и торжествующей реальности, – схватил бокал и, залпом осушив его, сказал:

– С Новым годом, с прекрасным будущим, друзья!

Загадочное появление Маэстро, почти испугавшее гостей, было только началом обширной и, очевидно, тщательно подготовленной им программы новогоднего представления. Решительно отразив все наши попытки заставить его что-либо объяснить, он заявил, что этот его невидимый «выход» – пустяки в сравнении с тем, что мы увидим, как только расправимся со столом.

Нужно ли говорить, что через полчаса все традиционные новогодние тосты были сказаны, гости насытились и с нетерпением поглядывали на хозяина. Он молча встал, вышел из комнаты.

Через минуту, однако, резкий звук отодвинутого стула заставил нас повернуться к председательскому месту, и мы услышали оттуда торжественный, театральный голос Маэстро:

– Итак, разрешите начать…

С этого момента мы как бы переселились в какой-то сказочный, волшебный мир – до такой степени необычайно и необъяснимо было все, что делал Маэстро. Я вспомнил того старика Франкарди – замечательного мирового артиста эстрады, прекрасного фокусника, иллюзиониста, «трансформатора», который один разыгрывал целые пьесы с массой действующих лиц. Он играл и мужские и женские роли и так молниеносно менял свой облик, подменяя себя куклами, переделывая голос, что невозможно было бы поверить, что на сцене один человек, если бы Франкарди не показывал тут же, как он это делает. Кроме того, он был меткий стрелок, музыкант, декламатор – что угодно.

Фокусы Маэстро были, правда, иного сорта. Они были невозможны, недопустимы! Маэстро просто издевался над нами, над здравым смыслом, над нашим разумом и привычным чувством реального.

Он начал с того, что сделал «необходимое пояснение».

– Мне удалось решить проблему невидимки, – говорил он, – решить удачно и исчерпывающе. Надеюсь, вы не думаете, что это массовый гипноз или что-нибудь в этом роде, и не сомневаетесь в том, что именно я говорю с вами…

– А вы-то сами слышите что-нибудь? – перебил его один из гостей.

– Конечно, дорогой Павел Иванович! Как видите, сразу же вам и отвечаю.

– А можете ли вы что-нибудь делать в этом невидимом состоянии? – спросила Марина.

– О, это вопрос каверзный! Но разрешите ответить на него делом. Сейчас, друзья, я начинаю художественную программу. Первым номером идет музыка.

Он отошел в дальний конец комнаты, где стояло пианино, очевидно, специально на этот случай принесенное сюда. Я прекрасно знал, что Маэстро никогда не занимался музыкой и не обладал даже признаками музыкального слуха.

– Дайте мне сюда, пожалуйста, стул… Так, благодарю вас.

– Открыть клавиатуру?

– Нет, это не важно. Крышка мне не мешает нисколько… Ну, садитесь, слушайте…

Прозвучали первые громкие и тяжелые ноты второго прелюда Рахманинова. Потом пошли полные звуков сложные аккорды, которых, конечно, никогда не мог бы заучить мой друг. Прелюд был сыгран превосходно. Я тихо подошел к пианино и, когда был взят последний аккорд, приник ухом к полированной поверхности… Струны звучали… Сомнений не было.

Потом Маэстро сыграл один из вальсов Шопена – сыграл виртуозно, легко. Мы восхищенно аплодировали. Затем он просвистел алябьевского «Соловья» под собственный аккомпанемент.

– Как видите, друзья, становясь невидимым, я приобретаю способности, которыми никогда не обладал. Замечательно, не правда ли?

– А петь вы тоже можете?

– Могу! И притом каким угодно голосом – басом, тенором, сопрано, контральто – любым. Хотите, спою женским, сопрано?

И мы услышали арию Розины из «Севильского цирюльника».

В этом голосе не было ни малейшего намека на то, что поет не женщина. Мне даже показалось, что я узнал Барсову…

Но на этом Маэстро закончил музыкальное отделение.

– Теперь, – сказал он, – разрешите продемонстрировать перед вами нечто такое, что даже не имеет названия в современном эстрадном искусстве. Номер называется «полет духа». Я буду летать. Смотрите! Поднимаюсь… Вот я уже над столом, слышите? Еще выше… Вот лечу над вами…

И так, не умолкая ни на секунду, чтобы мы могли следить за ним, Маэстро медленно и незримо парил над нами в воздухе, останавливался где-то около люстры, пролетал над самым столом…

Я опять вспомнил свои юношеские полеты во сне…

– Последний номер программы! – провозгласил Маэстро. – Сейчас я исчезну. Тут же, в воздухе, над вами. Исчезну, чтобы снова перевоплотиться. Надеюсь, кое-кому из вас будет понятно, для чего я продемонстрирую это исчезновение. Итак, внимание! Раз, два…

Что-то щелкнуло едва слышно, – при этом Марина прошептала: «Да, да… совершенно так же», – и все мы почувствовали, что Маэстро перестал существовать там, под потолком.

А через минуту открылась дверь, и он вошел – обыкновенный, видимый, немного утомленный. Мы встретили его овацией.

Едва ли кто-нибудь из гостей ожидал, что крайнее любопытство, возбужденное этим ошеломляющим спектаклем, так и останется неудовлетворенным. Но Маэстро наотрез отказался открыть тайну своего «перевоплощения».

– Не могу, – отбивался он. – Во-первых, плох тот фокусник, который стал бы объяснять, как он делает свои фокусы; во вторых, согласитесь, что неудовлетворение вашей любознательности – очень небольшая плата за такое необыкновенное представление. И, наконец, тайна невидимости – это мое научное открытие, очень серьезное, и пока оно не запатентовано, я не имею права его разглашать.

Трудно было понять, говорит ли он серьезно, или шутит. Около трех часов гости разошлись.

Меня и Марину он задержал и, когда все ушли, спросил, хитро улыбаясь:

– Ну как, похоже?

– Конечно! Это то самое и есть, – ответила Марина, уверенная в том, что вот сейчас мы наконец узнаем все.

– А вы ничего не поняли?

– Абсолютно, – сознался я. – Кроме разве того, что все это не имеет никакого отношения к психике.

– Ну, разумеется! – рассмеялся Маэстро. – Теперь слушайте. Вы, конечно, жаждете объяснений. Готов дать вам их и, если хотите, сейчас же. Но я предлагаю другое. Погодите еще день. Вот почему: я знаю, что вы не очень склонны к технике и слабо в ней разбираетесь. Но вы любите и понимаете искусство. А я сейчас веду одну экспериментальную работу в области… только не удивляйтесь, пожалуйста… в области кино. Работа эта имеет прямое отношение к тому, что вы сегодня видели, и мне хотелось бы показать вам завтра же кое-какие результаты ее. Вам это будет интересно и облегчит понимание сегодняшних чудес, а мне очень ценно будет ваше мнение – зрителей, не искушенных во всяких новых технических махинациях.

Нам не оставалось ничего другого, как согласиться на это предложение.

На другой день в шесть часов вечера, как было условлено накануне, мы встретились с Маэстро в Лиховом переулке, у входа в здание, где помещались экспериментальные мастерские и студии кинокомитета. Пройдя по лестницам и коридорам, заглушенным мягкими дорожками и коврами, мы оказались одни в небольшом кинозале с рядами кресел перед экраном. Усадив нас, Маэстро вышел, чтобы сделать какие-то распоряжения, затем присоединился к нам и, повернувшись в сторону проекционной комнаты, скомандовал:

– Можно начинать!

Свет в зале погас, экран вспыхнул, демонстрация началась.

Это был небольшой, очевидно экспериментальный звуковой фильм, продолжавшийся не более пятнадцати минут.

Он состоял из нескольких, даже не связанных по содержанию, отдельных сцен. Одна из них изображала допрос подсудимого в кабинете следователя, другая – репетицию в театральной студии, третья – кормление зверей и птиц в зоопарке. Все это было занятно, как эпизоды кинохроники, но… не больше. Никаких потрясающих «чудес», на которые можно было рассчитывать, зная Маэстро, мы в этом фильме не увидели.

И в то же время с первых же кадров нам стало ясно, что никогда еще ничего подобного мы не встречали в кинотеатрах. В чем именно заключалось новое – оставалось непонятным, но люди, звери, птицы в этом фильме казались во много раз более живыми, реальными, чем обычно на экране. Ясно чувствовалось, что какая-то условность, всегда сопровождающая кинофильмы, здесь была устранена. Волнующийся преступник, уссурийский тигр, чавкающий над громадной костью, визгливая обезьяна, заметавшаяся от возбуждения по клетке при виде пищи, – все эти герои экрана стали необычайно притягательными самим ощущением их живых голосов и движений.

– Ну? – с улыбкой спросил Маэстро, поворачиваясь к нам, когда демонстрация кончилась.

Мы переглянулись с Мариной и рассмеялись: опять нам приходилось удивляться и разгадывать непонятные фокусы.

Кое-как, с трудом подбирая нужные сравнения и образы, помогая друг другу, мы изложили Маэстро наши впечатления.

– В общем, – заключила Марина, – это очень хорошо: свежо, живо. Но чем это отличается от обычного – непонятно.

Маэстро поднялся и крикнул в будку:

– Дайте, пожалуйста, первый вариант!

На экране снова появились уже знакомые фигуры следователя и преступника.

Это был тот же самый фильм. Но теперь он стал совсем другим. Несмотря на хорошую игру артистов, на те же запомнившиеся нам интонации и движения, сцена показалась серой, мертвой, скучной.

– Довольно! – распорядился Маэстро и, снова обращаясь к нам, спросил:

– Как теперь?

– Плохо, совсем плохо, – в один голос ответили мы.

– Та-ак, – злорадно рассмеявшись, протянул Маэстро. – А между тем это то самое, что вы постоянно видите. Вы заметили, что это плохо, только потому, что перед этим видели нечто лучшее. Но это лучшее существует пока только здесь, в нашей лаборатории: это еще только будущее.

– Но в чем же дело? Чем это будущее отличается от настоящего?

– Странно все-таки, что никто сразу не догадывается, в чем тут разница, – сказал Маэстро. – Неужели вы не обратили внимания на звук? Ведь в современном кино звук неподвижен. Он всегда исходит от репродуктора, установленного где-нибудь под экраном, или за экраном, а не от его источника на экране. Несуразица! Человек садится, встает, ходит, а звук его голоса при этом выползает откуда-то из-под низу, из одной точки! По экрану движется молчащая плоская фотография, а голос принадлежит не ей, а граммофону, спрятанному где-то под экраном. Но зритель привыкает и не осознает несуразицы. Воображение помогает нам не обращать внимания на эту весьма досадную условность. А насколько она действительно досадна, вы поняли, когда увидели наш фильм, в котором звук движется вместе с изображением его источника. Вот в этом-то и заключается основное отличие нашей новой звукотехники.

Я видел, что Маэстро наконец «раскачался». Он очень не любил разоблачать тайны своих эффектных научных опытов, но уж, если решался и начинал объяснять, то делал это с таким же увлечением и жаром, с какими показывал самые опыты. Теперь оставалась только подливать масло в огонь.

– Позвольте, – осторожно начал я, – но как же можно заставить звук бродить по экрану за человеком? Звучащий экран! Вероятно, сложнейшая техника?

– Нет, все очень просто. Вот пожалуйте сюда и посмотрите, – сказал он, подходя к экрану и заглядывая за его раму.

Я посмотрел туда же. За простым полотняным экраном, натянутым на раму, было пусто. Только к углам рамы, будто присосавшиеся моллюски, примыкали своими раструбами четыре больших конусообразных предмета.

– Это репродукторы? – догадался я.

– Да, – ответил Маэстро.

– И это – все?

– Да, вот и вся система, приводящая к тому, что звук может двигаться по экрану вслед за его источником и даже удаляться за пределы экрана, то есть исходить из такого места пространства, где нет не только источника звука, но даже и его изображения…

В этих словах Маэстро мы почувствовали явный намек на наши приключения в польском замке. Казалось, он подошел вплотную к тайне «невидимки». Иначе зачем понадобилось бы ему угощать нас этой стереозвуковой техникой! Мы насторожились.

Но и теперь нам не было суждено узнать загадку.

– …Потом, если хотите, я объясню вам подробно, как это получается, – заключил он с безразличным видом. – А может быть, вы и сами догадаетесь: все это достаточно просто.

– Но если это так просто, – спросила Марина, – то почему же мы до сих пор не видим таких стереозвуковых фильмов в кино?

– Не знаю! – Ввести в практику эту систему в наших условиях ничего не стоит. Вы думаете, это новость, мое изобретение? Ничего подобного! Все давно известно. Я только взялся сделать, чтобы показать, каким минимумом техники должно было бы сейчас обладать наше киноискусство, поистине лучшее в мире по содержанию, по артистическому исполнению и безграничному разнообразию материала.

– Да, да, верно! – горячо согласилась Марина. – Но позвольте, разве то, что вы показали, – минимум?

– Конечно, и самый скудный! А максимум… Погодите… Садитесь на свои места… – Он стремительно направился в проекционную комнату, и через несколько минут мы опять погрузились во мрак.

В следующий момент широкая полоса света, распростершись над нами, ударила по экрану и – так мне показалось – прорвала его, сокрушила все, что было за ним…

Сквозь широкое квадратное отверстие, образовавшееся в стене, мы увидели беспредельную глубину яркого голубого неба, слегка запушенного перистыми облачками. Тихо струилась перед нами река. Вдали на горизонте синела полоса леса; ближе, волнуемое ветерком, колыхалось легкими волнами широкое поле золотой зрелой пшеницы. На этом берегу, совсем близко от нас, суетился старичок-рыболов, то и дело закидывая свою удочку. И когда он замахивался удилищем назад, чтобы закинуть подальше, его длинная леска с поплавком и насадкой со свистом разворачивалась над самыми нашими головами, и мы невольно пригибались. Еще ближе, слева, уже, казалось, по эту сторону стены нашего зала, среди кустов едва дымился потухающий, но еще живой, иногда потрескивающий костер под котелком. Его голубой дымок, относимый слабым дуновением, медленно пересекал открывшуюся перед нами картину и таял, поднимаясь над нами. Величавое спокойствие этого потрясающего своим полнокровием родного пейзажа то и дело нарушали торжествующие крики стрижей, упоенно бороздящих пространство в стремительном, игривом полете.

Но вот где-то слева, вдали, возникли голоса. На том берегу показалась группа людей, идущих, очевидно, с работы. Они спустились к воде, сели в лодку, и над рекой под мерный стук уключин понеслась их песня, ладная и задорная, как полет стрижа… Они вышли на берег около рыболова; продолжая петь, направились прямо к нам, потом повернули вправо у самых кресел первого ряда и углубились в лес. Только один парень задержался на секунду и негромко крикнул недовольному шумным вторжением людей старику:

– Отец, бери лодку! У того берега язь плавится – массой!

Все исчезло так же внезапно, как и появилось. Когда в зале включили свет и экран, стена, кресла оказались на своих местах, – мы как будто шлепнулись на землю из какой-то сказочной страны. То, что мы видели, было до такой степени настоящим, почти осязаемым, что мы не только забыли о январе, морозе, о том, что кругом нас на многие километры раскинулись каменные кварталы столицы – мы просто лишились этого бессознательного, но постоянного ощущения реальной действительности. Мы сидели молча, потрясенные, и смотрели на Маэстро. А он улыбался, довольный произведенным эффектом, и тоже молчал, опершись подбородком на руку, лежащую на спинке кресла.

– Ну вот, – произнес он наконец, поднимаясь. – Это максимум.

– Тут все, – с трудом приходя в себя, начал я; – и краски, и объемность, перспектива, и ваш замечательный подвижной звук…