Текст книги "Боксер"

Автор книги: Юрек Беккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

* * *

Однажды под вечер, в феврале, вспоминает Арон, он как обычно сидел над своими бухгалтерскими книгами, когда домой вернулась Паула. Непривычно рано, обычно она приходила часа на два позже. Арон сразу увидел: произошло нечто неожиданное. Она прямо в пальто села за стол и даже не поцеловала его, как всегда. Он терпеливо ждал объяснений, но Паула упорно молчала, словно человек, который не знает, с чего начать. Он спросил у нее: «Что случилось?»

Паула продолжала молчать, так что он даже подумал, уж не связано ли ее преждевременное возвращение с нездоровьем, он припомнил загадочные таблетки и встал, чтобы принести из кухни стакан воды. Тут наконец она открыла рот: «Не уходи. Я уволилась из „Джойнта“».

Не такая уж и потрясающая новость, подумал Арон, скорее даже приятная, хотя, если судить по лицу и поведению Паулы, она придерживалась другого мнения. Он бы с радостью сказал: «Невелика беда», – и дотронулся бы до ее подбородка, но она снова погрузилась в молчание, причем такое растерянное молчание, что он предпочел вздохнуть в знак солидарности. Ни о каких финансовых проблемах у них и речи быть не может, сказал себе Арон, единственная проблема, которая им грозит: чем Паула займет теперь свои непрерывно свободные дни? У нее появится больше времени для него, Арона, времени для Марка, который скоро к ним переберется, она займется тем, что ей нравится, либо у нее появятся новые интересы, ну а на худой конец и поскучает немножко. Она лучше приспособится к его представлению о том, что такое семья, она будет жена и мачеха, ее сиюминутное настроение скоро пройдет – радужная картина будущего. Дерзкая мысль сверкнула у Арона в голове: «Завести общего ребенка», и тут он сказал:

– Сними, по крайней мере, пальто.

Паула вышла и все не возвращалась и не возвращалась.

Арон нашел ее на кухне, где она варила кофе. Он подсел к ней и спросил:

– А почему ты, собственно, ушла? Какие у вас там были неприятности? Расскажи.

– Никаких неприятностей не было, – ответила она, – только радость.

– И от этого у тебя такой расстроенный вид?

– «Джойнт» разыскал Вальтера.

* * *

– Про этого Вальтера я практически ничего не знаю. Я десять раз ее спрашивал, сто раз, но она делала вид, будто и не слышит моих вопросов. Она была в таком состоянии, какое я однажды наблюдал еще до войны, в варьете, там фокусник загипнотизировал одну женщину из публики. До позднего вечера Паула укладывала свои вещи, половину забыла, половину прихватила моих, и все, что мне удалось узнать, она говорила как бы между прочим, к слову.

Арон уходит от этой темы, он возвращается к варьете и к загипнотизированной женщине и при этом пьет коньяк. Я вижу, как близко к сердцу он до сих пор принимает воспоминание о последнем дне с Паулой. Может, он и вообще жалеет, что упомянул эту часть своей истории, ведь он вполне мог сказать и так: однажды Паула не пришла с работы домой по причинам, которые мне неизвестны.

Я спрашиваю:

– Ну, так что ты узнал?

– Да, так что же я узнал? – говорит Арон и морщит лицо в какой-то забавной гримасе, словно мой вопрос заставляет его собраться с мыслями. – Этот самый Вальтер был человек, которого она уже давно знала, тут сомнений нет. То ли ее друг, то ли жених, во всяком случае, не муж. Во время войны они потеряли друг друга, так же как, к примеру, получилось у меня с Анатолем. После войны она стала его разыскивать. Потому и устроилась на работу в «Джойнт», хотела получать сведения из первых рук. Со временем она, правда, утратила надежду, но осталась на той же работе. Потом появился я, и она, очевидно, решила начать новую жизнь, вот, собственно, и все. А тут этот проклятый «Джойнт» взял да и нашел ее Вальтера.

* * *

Первые дни после Паулы были совершенно невыносимыми. Все прежние обязанности теперь лишь тяготили Арона, сперва бухгалтерские книги, потом рассыльный, который доставлял ему стопки счетов, потом Тенненбаум со своим холодным взглядом. И Кеника он ругал ни за что ни про что. Да и поездки к Марку становились для Арона все обременительней. Он стал ездить туда реже, а если и приезжал, то ненадолго. Днем любимым местом стала для него постель, никому не открывать, ничем не заниматься, ни о чем не думать, но как сделать так, вдруг спрашивает он, чтобы ни о чем не думать? Встав с постели, Арон утешал себя, что незаменимых людей не бывает, стало быть, и Паула не может быть незаменимой. Эти Паулы сотнями бегают вокруг, а в городе, где живет он, так и вовсе тысячами. Арон мотался по городу и предпринимал отчаянные попытки защитить себя. Пока однажды вечером не наткнулся на бедную женщину, чья готовность, как он говорит, и чья нищета слились воедино, и привел ее к себе. Но понадобилось всего лишь несколько минут, чтобы он уяснил разницу между Паулой и этой женщиной. Арон заплатил ей сполна и отослал. Всю сумму во имя справедливости, говорит Арон, ибо эта женщина была не виновата, что у него переменились намерения.

Наведался он и в «Гессенский погребок», чтобы там напиться. Напиться, конечно, можно было и дома, но ему хотелось побыть на людях. Его приветствовали и вообще встретили с уважением, ибо все знали, чем он занимается у Тенненбаума. Кто-то сообщил ему, что его друг Кеник заболел и врач прописал ему постельный режим – что-то такое с почками.

Арон уселся в задней комнате, где собирались люди Тенненбаума, но скоро его начали тяготить любопытные взгляды и бесполезные вопросы. Да и вообще вся эта задняя комната показалась ему какой-то идиотской, все это сидение там, которое только и свидетельствовало о принадлежности к определенному клану. Он перебрался в переднюю комнату, в зал, где играли в бильярд и бывали обычные посетители. Те, кто сидел в задней комнате, сочли это чудачеством и лишь пожали плечами.

Арону пришлось заключить своего рода соглашение с хозяином, потому что ассортимент спиртного для задней комнаты был куда больше. Хозяин боялся завистливых глаз. Отчего это ему можно, а мне нет? Арон же решительно не желал отказываться от коньяка, и они уговорились, что он будет пить из особых рюмок, по которым нельзя определить, что туда налито.

Но из каждой рюмки на него смотрела Паула, и лишь очень редко он узнавал лицо Лидии, вернее сказать, вообще никогда. По большей части Паула смеялась, хотя в миг разлуки у нее был очень серьезный вид, а смеялась она потому, что радовалась предстоящей встрече с Вальтером. Или она поворачивалась к Арону спиной и уходила, непрерывно уходила. Один раз он даже разбил из-за этого полную рюмку. Хозяин подошел, вытер и сказал: «Жалко».

В другой раз хозяин шепотом обратил внимание Арона на то, что он в полный голос разговаривает с самим собой и упоминает при этом такие подробности, которые никоим образом не могут быть предназначены для чужих ушей. Арон поспешно расплатился и сразу ушел домой; теперь, когда он сидел над книгами либо ездил к Марку, в ушах у него все время звучало хихиканье, сопровождавшее его до самых дверей. Но все же он заявился в погребок на следующий день и месяцы подряд приходил вскоре после открытия одним из первых, месяцы подряд уходил одним из последних, и это, конечно, бросалось им в глаза. Ему передали записку, где его просили при первой же возможности наведаться к Тенненбауму.

– Мне рассказывали, – начал Тенненбаум, – что вы проводите в погребке целые дни.

– А разве это запрещено?

Упрек Тенненбаума показался Арону наглым, как и записка. Он постарался прийти к Тенненбауму вполне трезвым, и это его тоже раздражало.

– Разумеется, не запрещено, – отвечал Тенненбаум, – но вы не можете отказать мне в праве тревожиться по этому поводу.

– Тревожиться за меня или за баланс?

– За вас, господин Бланк, и за него тоже.

Тут Арон попросил господина Тенненбаума не докучать ему своими заботами, человек он совершеннолетний и достаточно взрослый, чтобы вести свою личную жизнь как ему заблагорассудится. Вот счетные книги – это уже другое дело, вот об этом он готов говорить в любой момент.

– Вы заметили какие-нибудь упущения?

– Пока нет, господин Бланк, пока нет. Но боюсь, что это уже не за горами, если вы и впредь будете вести себя подобным образом.

– Тогда разрешите сделать вам следующее предложение: когда заметите, можете снова вызвать меня. Согласны?

После этого визита Арон спросил себя, не стоит ли ему поискать другой трактир, но так и остался в погребке. Во-первых, с коньяком в других местах были трудности, а во-вторых, перемена означала бы, что он подчинился Тенненбауму и прячется от него. И вот он снова сидел в переднем зале с твердым намерением не разговаривать с самим собой. Паула по-прежнему смеялась либо уходила от него, и Арону пришло в голову еще одно объяснение ее удивительной скрытности. Она, например, никогда не разговаривала с ним про свою работу в «Джойнте». Хотя Арон был абсолютно уверен, что эта работа не оставляет ее равнодушной, это он заметил еще при первой их встрече, когда стоял перед Паулой в роли жалкого просителя. Более того, Паула была просто создана для сердечного участия, в мгновение ока она проблему каждого клиента делала своей собственной, такой уж был у нее характер. Но ни слова, ни звука об этом.

Потом, как рассказывает Арон, у его стола появился Оствальд. Арон поднял глаза, когда с ним заговорил незнакомый человек:

– То, что вы пьете, недурно выглядит.

– Оно и на вкус не хуже.

– Охотно верю.

Человек сел за его столик, залпом осушил до дна рюмку, которую принес с собой, и передернулся от отвращения. Арон знал, что этот напиток называется алколат. В передней комнате все пили алколат, но он его ни разу не пробовал. Человек крикнул хозяину:

– Принесите-ка еще одну рюмочку этой отравы!

Сначала он показался Арону не слишком симпатичным из-за своей развязности. Человек, который громко говорит, наверно, и без всякого алколата, человек, который желает, чтоб на него смотрели, а уж смотреть на него, по словам Арона, было сомнительным удовольствием. Оствальд представлял собой прямую противоположность тому, что называется красивый: лет примерно шестьдесят или чуть поменьше, долговязый, тощий, узкий венчик волос обрамлял лысину. Посреди лысины светился красный рубец, похожий на петушиный гребень. Серая кожа висела глубокими складками, как это бывает у людей, которые за короткий срок потеряли половину веса. Всего лучше был, пожалуй, его костюм, единственный, который Арону вообще довелось на нем видеть. Арон не сомневался, что с минуты на минуту этот человек попросит помочь ему получить такой же красивый напиток, и потому уже приготовил подходящий ответ.

– Почему вы так враждебно на меня смотрите? – спросил Оствальд. – Вы же только что мне улыбались.

– Я вам улыбался?

– Разумеется. Иначе я ни за что бы не осмелился сесть за ваш столик. Вдобавок вы производите впечатление человека, с которым приятно поговорить.

Арона смутил этот комплимент, он вообще не мог припомнить, чтобы кто-нибудь когда-нибудь сделал ему комплимент, относящийся к его внешности. Взгляд его стал приветливей, слова незнакомца прозвучали вполне скромно, почти смиренно, вдобавок он так убедительно объяснил, почему предпочел общество Арона обществу остальных гостей. А вот просьба насчет коньяка до сих пор не прозвучала, может, Арон все-таки был не прав?

– Вы ошибаетесь, – сказал он, – ну что я могу иметь против вас?

Оствальд улыбнулся, словно и сам не знал ответа, подошел к стойке и принес себе выпить, потому что хозяин к нему явно не торопился. Когда он вернулся, Арон предложил ему сигарету. Оствальд взял ее, ничуть не удивившись, хотя сигареты до сих пор шли на вес золота, потом представился и сказал:

– Последние несколько дней я часто вас здесь вижу. А как у вас получается, чтобы хозяин давал вам коньяк? – вдруг спросил он. – Ведь это же коньяк у вас в рюмке? Я сюда начал ходить много раньше, чем вы, но мне этот гад еще ни разу не подал ни капли коньяку. Вы что, из местных спекулянтов?

– А вы что, из полиции?

– Нет, – ответил Оствальд, – я не из полиции.

Причем, как говорит Арон, он странным образом подчеркнул слово «полиция», словно на самом деле он убийца, которого давным-давно разыскивает полиция, а тут его вдруг спрашивают, не из полиции ли он. Оствальд энергично помотал головой и с улыбкой поглядел на Арона, словно тот не ведает ни сном ни духом, какую отмочил забавную шутку. Его веселье оказалось столь заразительным, что Арон, забыв об осторожности, сказал:

– Да, я из спекулянтов. Вот почему я и пью коньяк. А вы не из них и потому пьете эту дрянь.

В ту же секунду, как рассказывает мне дальше Арон, веселое выражение исчезло с лица Оствальда, он прищурился, пораженный этим, совершенно неожиданным оборотом. И сказал следующее:

– Знаете что, можете поцеловать меня…

И встал. Еще Арон расслышал, как тот уходя пробормотал:

– С меня хватит.

Потом Оствальд расплатился у стойки, вернулся к Аронову столу и загасил в пепельнице лишь наполовину выкуренную сигарету, после чего вышел. Арон подозвал хозяина и спросил:

– А кто это такой?

– Его зовут Оствальд, – ответил хозяин, – он всегда приходит и уходит один.

На другой день Оствальд не пришел, зато пришел через день – Арон видел в окно, как тот приближается к погребку. Без пальто – от холода его защищали лишь шарф и шляпа, перед самым окном он остановился и пересчитал свои деньги. Арон постарался принять приветливый вид и, едва Оствальд миновал вращающуюся дверь, жестом пригласил его. Оствальд постоял у двери, внимательно огляделся по сторонам, после чего проследовал к столику Арона и сел не поздоровавшись. Он сидел молча и с любопытством глядел на Арона, словно ждал каких-то объяснений, а может, даже извинений. Арон щелкнул пальцами, подзывая хозяина, и тот сразу же принес им два коньяка в особых рюмках, о чем они заранее договорились. Когда коньяк поставили на стол, Оствальд благосклонно принял этот примирительный жест, поглядывая то на рюмки, то на Арона. Потом они выпили. При этом у Оствальда был какой-то просветленный вид: казалось, он прислушивался к удовольствию, которое испытывал, словно выпил первую рюмку коньяка в своей жизни. Потом сигарета – для вящего завершения. Арон сказал:

– Только, пожалуйста, не выбрасывайте ее, не докурив до половины. Она слишком дорого стоит.

– Да я и сам себя потом ругал, – сказал Оствальд.

– А почему вы так быстро ушли? – спросил Арон. – И так рассердились?

– И вы еще спрашиваете? То, что вы занимаетесь спекуляцией, меня не касается, это ваши проблемы. То, что у вас совесть нечиста, это тоже ваши проблемы. По мне, можете быть и циником, если вам ничего лучше не приходит в голову, а нынче почти все такие. Но если вы желаете упражняться в цинизме за мой счет, это меня очень даже касается.

– И вовсе не за ваш счет.

– Да почему вы решили высмеивать меня и на мне разряжать свои комплексы? Вам что, показалось, будто со мной можно так обращаться, потому что я не спекулянт и вместо коньяка пью всякую гадость? Думаете, у меня не хватает ума, чтобы стать спекулянтом? Я не спекулянт потому, что не желаю им быть.

– Понятно, – сказал Арон.

(Но самое удивительное, как говорит Арон, он заметил лишь несколько недель спустя, когда они поближе познакомились. Удивительность эта заключалась в том, что Оствальд упрекал его в цинизме, хотя сам был самым большим циником, какого Арон вообще когда-либо встречал. Однако, насколько я могу судить, доказательств этого в записях Арона нет.)

Арон сказал себе, что явно поторопился, приняв Оствальда за обычного пьяницу. Как пойдет дальше их беседа, угадать было трудно; если не считать спиртного, ни один из них не знал интересов другого. Арон уже приготовился к разговору, однако держался пока выжидательно и сидел скрестив руки, в конце концов не он подсел к Оствальду, а Оствальд к нему, причем вполне добровольно. Поэтому Арон и не хотел облегчать ему начало беседы.

– Вы ведь еврей?

По мнению Арона, это был не слишком удачный заход, и он ответил утвердительно, но сдержанно. Потом спросил:

– Ну и что?

– А в войну вы здесь были?

– Где здесь?

– В лагере.

– Да.

– Ну и как вы это вынесли?

Арон не мог понять, какое дело до лагеря его новому, покамест случайному знакомому, а потому сказал:

– Вы лучше расскажите о себе. Обо мне вы уже почти все знаете: и что я еврей, и что я спекулянт, и что у меня комплексы. Про вас же я знаю только, что вас звать Оствальд, что вы любите коньяк и что у вас, по всей вероятности, нет пальто.

Тут Оствальд и впрямь попросил рюмочку коньяка, и Арон не заметил, чтобы он испытывал при этом смущение. Нет, нет, Оствальд выразил свое пожелание в форме требования, тебе он продаст, мне нет, чего ж тогда ждать. Арон переговорил с хозяином, а Оствальд хранил молчание, пока на столе не появились рюмки.

– Будем здоровы.

О себе Оствальд все еще ничего не говорил, казалось, будто он о чем-то раздумывает, наконец он спросил:

– Чего ради вы сидите каждый день в этом убогом кабаке и напиваетесь?

– А вам какое дело?

– Тогда почему вы не сидите, по крайней мере, в задней комнате среди своих? Почему вы напиваетесь в этом зале?

Арон был потрясен, как легко он попался, хотя и не мог отказать Оствальду в наблюдательности. Почти оскорбительную прямоту его вопроса вовсе не обязательно следовало объяснять дурными манерами, причиной могла оказаться и прямота характера, вот почему он и не ответил резкостью. Он просто сказал:

– Вы не услышите от меня ни единого слова, пока я не узнаю, с кем сижу за одним столом.

– С придурком пятидесяти трех лет.

– А если подробнее?

Оствальд допил свой коньяк и потребовал сигарету. Историю своей жизни он, по рассказу Арона, начал престранными словами:

«Мой родительский дом, мой ярко выбеленный дом, стоял в Штутгарте на берегу Неккара».

* * *

Все утро Арон рассказывает мне историю Оствальда. Совершенно ясно, что герой этой истории – человек, в которого он влюблен, о чем я, собственно, уже догадывался. Его сообщение о том, как в один прекрасный день Оствальд, о котором прежде вообще и речи не было, подошел к его столику, указывает на то, что в его рассказе появилось чрезвычайно важное действующее лицо. Арон прямо купается в деталях, он описывает мне ситуации из жизни Оствальда, не имеющие никакой связи с жизнью Арона, во всяком случае, на мой взгляд. Он рассказывает так, будто все совершалось у него на глазах. У меня возникает опасение, как бы Оствальд – если Арон и впредь будет столь подробно о нем повествовать – не задержал нас на несколько дней, и я говорю:

– Извини, но ты слишком отклоняешься. Это уже не наша тема.

– Ах так? – переспрашивает Арон. – А что же тогда наша тема?

– Ну уж во всяком случае, не Оствальд.

Тут Арон говорит, что не может припомнить, когда это мы с ним уговаривались, что он обязуется придерживаться одной определенной темы, ну а уж на худой конец – это говорится насмешливым тоном – мне следует более снисходительно относиться к его болтливости. Когда я и дальше пытаюсь возражать, он сообщает, что на сегодня аудиенция закончена.

На другой день он встречает меня словами:

– Так вот, мой мальчик, послушай меня. Если ты желаешь продолжить наше сотрудничество, изволь зарубить себе на носу следующее: со всем, что я тебе рассказываю, ты можешь делать или не делать абсолютно все, ты даже можешь это просто забыть. Но одно условие я все-таки намерен тебе поставить: дай мне выговориться.

* * *

Итак, благословясь, приступим. В 1912 году Оствальд начал изучать право. Но совсем незадолго до выпускных экзаменов выяснилось, что совершенно необходимо его присутствие на поле брани. Всевозможные впечатления солдатского житья сбили его с толку, все его представления о жизни были перевернуты, а после войны Оствальд, вплоть до призыва человек сугубо аполитичный, завязал контакты с группой анархистов в Мюнхене. Перед этим он огляделся по сторонам, чтобы выяснить, куда податься человеку с его взглядами и склонностями; коммунисты казались ему слишком уж не от мира сего, они все больше строили планы на далекое будущее, а нынешняя жизнь их интересовала мало. Вроде бы он сказал такие слова: «Дай мне кто-нибудь гарантию, что я доживу до двухсот лет, я пошел бы к коммунистам». Вот против социал-демократов он ничего не имел, но уж слишком те были добродетельные и законопослушные. Поскольку они решительно отвергали некоторые правила игры, Оствальд решил, что сперва они связывают себе руки, а уж потом вступают в бой, тем самым заведомо проигранный. Следовательно, оставались лишь анархисты. Университет он, однако, закончил, и не столько по собственному желанию, сколько по поручению своих новых друзей, они тоже не упускали из виду будущее и потому желали иметь своих людей повсюду, в том числе и в юридическом аппарате. Оствальду предписывалось делать решительно все, что пойдет на пользу его карьере, а потому он вел двойную жизнь. Днем он изображал усердного молодого человека, по вечерам же становился анархистом. Он исправно и регулярно посещал тайные встречи, он участвовал в подготовке заканчивавшихся провалом покушений, в подготовке, но отнюдь не в их совершении, и также не раз участвовал в рукопашных схватках с наци.

Когда спустя несколько лет он решил подвести итоги, его постигло глубокое разочарование. В графе успехов можно было поставить ноль, группа день ото дня становилась все меньше и меньше. Оствальд понял, что его деятельность не возымела никаких последствий, что она служила только моральному удовлетворению, а потому и покинул подполье. После чего он целиком посвятил себя своей профессии, а свою анархическую деятельность посчитал запоздалой юношеской глупостью. Его карьера складывалась вполне удачно, хотя и без особых рывков, в тридцать три года он занял пост судьи в Главном земельном суде. Серьезных конфликтов с властями у него никогда не было. Выпадали такие минуты, когда он жалел, что ничем не отличается от других юристов, разве что некоторыми либеральными взглядами, которые он выражал в беседах с коллегами, но которым никогда не давал ходу при вынесении приговора. В конце концов, как говорит Арон, желая заступиться за него, он ведь должен был руководствоваться законами.

Когда правосудие попало в руки национал-социалистов, Оствальда уволили. С увольнением, причины которого были ему неизвестны, он не согласился. Он подал жалобу, раз и другой, и не столько, как говорит Арон, ради средств к существованию, сколько потому, что был убежден: именно в такие времена люди, подобные ему, должны бороться, должны противостоять самому худшему. Попытка сопротивления имела для него роковые последствия. Она побудила нацистов основательно заняться этой докучной личностью, и тут открылись некоторые неблагоприятные для Оствальда детали. Коллеги заподозрили его в антигосударственных поступках и подтвердили свои подозрения его же высказываниями, после чего главный проверяльщик однажды громогласно заявил, что Оствальд был членом анархистской группы. «Ну и что?» – сказал в ответ Оствальд вместо того, чтобы спорить, и это была грубейшая ошибка с его стороны: его тотчас арестовали. После двухмесячной отсидки он предстал перед судом в качестве подследственного. Прокурор требовал смертной казни, ибо, по его убеждению, многое свидетельствовало о том, что Оствальд принимал участие в мюнхенском покушении на фюрера. Судья же решил проявить милосердие и приговорил своего бывшего коллегу к пожизненному заключению. Четыре года Оствальд отсидел в тюрьме, остальные семь в концлагере.

После освобождения он предложил свои услуги союзникам, случайно это оказались англичане, которые освобождали его лагерь. Такие люди, как он, были очень нужны – юристы с достойным прошлым представляли собой великую редкость. Оствальду дозволили работать по специальности. Поскольку немецких судов еще не существовало, его направили в английскую комендатуру как специалиста по расследованию национал-социалистских преступлений. Вот это была работа, о которой он мечтал двенадцать лет. Оствальд хватал всякого, кого только мог схватить. Он использовал любой миллиметр свободы действий, которую предоставляло ему союзническое право. Арон даже приводит примеры этого.

Но однажды, перед началом одного важного разбирательства, его вызвал к себе высокий чин, которого он до тех пор ни разу не видел. И этот чин упрекнул его в чрезмерной кровожадности и заявил, что долгое время наблюдал, как Оствальд злоупотребляет своим положением, превратившись в инструмент личной мести. Конечно же он понимает весь трагизм оствальдовской судьбы, но поведение Оствальда служит для него еще одним доказательством того, что жертве негоже сидеть в судейском кресле. Оствальда снова уволили, после чего он и начал пьянствовать, насколько позволяли ему финансовые возможности.

* * *

Арон хотел еще раз заказать коньяк, но хозяин не согласился. Он сказал, что другие гости уже заметили оказываемое ему, Арону, предпочтение, а поскольку на всех коньяка все равно не хватит, господину Бланку придется либо пить то, что пьют все, либо перебраться в заднюю комнату. И Арон решил уйти.

– Куда? – спросил Оствальд.

И они пошли к Арону домой. Благо там был коньяк независимо от того, что говорил хозяин погребка. Оствальд сказал:

– Я сразу почувствовал, что с вами у меня будет прямое попадание.

А потом они встречались почти каждый день. Своей семьи у Оствальда не было, и несколько раз он ездил с Ароном в детский дом. Но чаще всего они сидели у Арона перед наполненными рюмками. Арон полагал, что только так может начинаться дружба. Он ощущал связь с Оствальдом, он ощущал сходство с ним, из-за общих страданий, из-за общего ожесточения, разве что у Оствальда ко всем старым несправедливостям прибавилась новая.

– А почему вы не идете к русским? – спросил Арон.

Оствальд горько засмеялся, отмахнулся и сказал:

– Все они одним миром мазаны.

Однако Арон придерживался совершенно другой точки зрения. Он считал, что уж попробовать-то все равно стоит, что нельзя быть настолько не от мира сего, чтобы даже не знать, что русские куда более радикальны при подведении итогов, чем прочие державы-победительницы. Он приводил примеры такого их поведения, хотя и сам должен был признать, что не так уж всерьез следил за текущей политикой. Оствальд снова отмахнулся и назвал доводы Арона «так называемыми» и «детскими рассуждениями».

– Тогда скажите мне, по крайней мере, почему вы думаете, будто все они одним миром мазаны.

Оствальд не сказал почему. Напротив, он сказал, что считает бессмысленной любую дискуссию на эту тему, ибо произнесенная им фраза представляет собой фундаментальный факт.

– Не стану же я с вами спорить, из чего сделан этот стол, из дерева или из железа.

– К сожалению, именно этим вы и занимаетесь, – сказал Арон.

* * *

– Поначалу я думал, будто он потому лишь не желает пускаться в разговоры, что сам понимает, какой вздор городит. Вскоре, однако, я осознал свое заблуждение: он вовсе не городил вздор. Пойми, каждое утверждение имеет в своей основе определенную точку зрения, и лишь тот, кому эта точка известна, может правильно оценить то либо иное утверждение. Ну что он, к примеру, имел в виду, когда говорил, что все они, англичане, американцы и русские, одним миром мазаны?

– Я думаю, в те времена для Германии это было весьма распространенное заблуждение. А в виду он имел, что страны-победительницы согласовывают друг с другом свои действия.

– Вот и неправда. Так вообще никто не думал. А уж тем паче Оствальд. Он был образованный человек.

– Еще что?

– Ты забыл про его точку зрения, – говорит Арон. – Подумай о том, чего он хотел.

За этим следует подбадривающий кивок, который позволяет мне смутно догадываться, что могло иметься в виду. Оствальд желал, чтобы с плеч катились головы, вот на что намекал Арон, он желал высшей меры. Он поставил себе задачей очистить страну от тех, кого считал виноватыми, а таких, исходя из его исключительного опыта, было исключительно много. Недоверие же к русским объяснялось тем, что Оствальд подозревал, будто и они не предоставят ему полную свободу действий, и в этом он был совершенно прав. Если так рассуждать, они и впрямь были все одним миром мазаны.

– Браво, – говорит Арон.

* * *

За несколько дней до того, как Марка выписали из детского дома, произошло следующее: Арон как раз собирался навестить сына, взял у начальника станции свой велосипед и тут вдруг подумал, что комната, которая обошлась во столько пачек кофе, теперь навряд ли будет ему нужна. Он хотел переговорить об этом до того, как подойдет срок очередного платежа, а потому прислонил велосипед к стене и вернулся в дом. Разумеется, начальник станции не пришел в восторг, но возражать не стал. Однако, когда Арон после этого разговора снова вышел на улицу, велосипеда уже не было.

* * *

Я до сих пор не могу понять, откуда у него взялось столь равнодушное отношение ко всякого рода собственности, к вещам, которые в те времена представляли собой, надо полагать, великую ценность. Я прямо раздавлен горой примеров этого равнодушия. Он платит фунт кофе в месяц за паршивую маленькую комнатушку, хотя, как я слышал от людей, за такую цену можно было снять весь дворец Сан-Суси заодно с прислугой. Он сжигает белье, выбрасывает часы с кукушкой и картины, раздаривает шоколад, а весной сорок шестого года он позволяет украсть у себя велосипед.

– Ты что, совсем дурак? Да как ты мог оставить велосипед без надзора, прислонив его к стене? Ты что, не понимал, сколько он стоит?

– То есть как это не понимал? – спрашивает Арон. – В конце концов за него платил я.

– Не остри, – отвечаю я, – разве не правда, что в лагерях ценность каждой вещи увеличивается в тысячу раз по сравнению с обычными временами? А после войны по крайней мере в сто.

– Ты прав.

– А ты вроде и до войны не был миллионером?

– И опять ты прав.

– Вот видишь! Так как же ты после этого можешь объяснить столь внезапную широту души?

– А я ничего и не собираюсь объяснять, – отвечает Арон, – я просто рассказываю.

Порой он как бы скрывается за стеной, куда я не могу его сопровождать. Впрочем, я не исключаю, что по временам он рассказывает мне про такого Арона, каким хотел бы стать, но это всего лишь подозрение; коль скоро мои права не выше его прав, я никогда не смогу это доказать.

* * *

Но вот кража велосипеда возмутила его сверх всякой меры, причем сам убыток как таковой, подчеркивает он, был для него менее важен, чем наглость вора, поступок которого Арон воспринял как личный выпад, будто вор обокрал не безвестного владельца, а специально намеченную жертву по имени Арон. Неподалеку стояла какая-то женщина и смотрела с большим любопытством. Арон спросил ее: