Текст книги "Боксер"

Автор книги: Юрек Беккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

* * *

Немного спустя, когда, еще не оправившись от смерти друга, Арон пришел после работы домой, Ирма встретила его с лицом, предвещавшим несчастье. У нее был непривычно серьезный взгляд, она даже отказалась от обычной церемонии встречи, которая состояла из поцелуя и вопроса, все ли в порядке.

– Что случилось?

– Иди, посмотри на Марка.

Арон ринулся в комнату мальчика. Марк лежал в постели, лицо его было закрыто мокрым платком. Арон снял платок и увидел следы драки. Глубокие царапины на распухшем лице, красные и синие пятна, один глаз вообще заплыл, другой еле-еле приоткрыт, а ведь Ирма уже приводила его в порядок. Она тихо сказала:

– Грудь и руки тоже все в синяках и кровоподтеках. Может, надо было вызвать врача?

– Выйди, пожалуйста, – попросил Арон.

Он сел на край постели, взял Марка за руку и, стараясь говорить не слишком взволнованно, спросил:

– Кто это был?

Марк не ответил. Арон повторил свой вопрос еще и еще раз, с каждым разом все нетерпеливей, но тут Марк заплакал. Арон погладил его и, чтобы успокоить, рассказал забавную историю, как его самого однажды, когда он был еще маленьким, тоже избили и он вернулся домой в Бог знает каком виде, так что мать, открыв дверь, подумала, будто перед ней кто-нибудь из друзей ее сына, и сказала, что сын играет во дворе. Но Марк был в таком жалком состоянии, что даже не улыбнулся в самом смешном месте, и явно был готов в любую минуту снова заплакать. Арон сказал, что сегодня им лучше не говорить об этой глупой истории. «Завтра будет другой день, и он будет лучше, чем сегодняшний, а теперь спи».

Ирма тоже не знала никаких подробностей. Арон долго размышлял и понял лишь одно: в данном случае речь может идти только об антисемитской выходке, о малом погроме. Выходка эта никоим образом не должна остаться без последствий, вопрос только в том, как лучше на нее отреагировать. Сейчас, не придя в себя от негодования, он склонялся к тому, чтобы узнать имя, или имена, преступника и поквитаться с ним, или с ними, наиболее подходящим способом. Впрочем, надо учитывать, что преступники – все-таки дети, это было ясно и без Маркова признания, дети одного с ним возраста, а поэтому, вероятно, не обошлось без подстрекательства.

Ночью Арон несколько раз заглядывал в комнату Марка. Тот спал крепко, как всегда. Арону хотелось разбудить его и выспросить у него имя преступника, пусть со слезами, пусть без. Его удержала лишь мысль, что, проснувшись, Марк снова почувствует боль.

* * *

– А за что его в самом деле избили? – спрашиваю я.

– Разве я только что не сказал тебе об этом?

– Ты не привел никаких доказательств. А сам Марк подтвердил потом твои подозрения?

– Если бы ты своими глазами видел, как его отделали, ты бы и сам сразу понял, что это не была обычная драка, какие случаются между мальчишками. Я ведь знаю, как дерутся дети. Если кто-то доказал, что он сильней других, то сразу перестает драться. Вот как бывает у детей. А Марк выглядел так, словно угодил в руки человека, который его ненавидит. Это была не обычная детская драка, а нападение.

– И все это было для тебя так очевидно, что не стоило и расспрашивать? И тебе даже не пришло в голову, что ты мог присочинить мотивы, относящиеся лишь к тебе и не имеющие никакого отношения к Марку?

– Нет, – отвечает Арон, – это мне не пришло в голову.

Он наливает себе полную рюмку и говорит, что в жизни его так часто били, а после этого он так часто имел возможность поглядеть в лицо того, кто бил, что вполне может об этом судить. Потом он спрашивает:

– Еще вопросы есть?

* * *

Новый день не принес ясности. Марк не пошел в школу, а Арон не пошел на работу, он попросил Ирму позвонить с ближайшего телефона в комендатуру и извиниться за него: он внезапно заболел. Марк стойко отказывался называть имена. Арон пробовал и по-хорошему, и по-плохому; почему, спрашивал он, ты не хочешь, чтобы твоего мучителя наказали, – безуспешно. В конце концов причины скрытности Марка начали интересовать его чуть ли не больше, чем имя преступника, может, это связано с какой-нибудь страшной угрозой? Известно же, что некоторые хулиганы с помощью угроз продлевают муку своих жертв. Причем такая предполагаемая угроза могла быть страшной не сама по себе, а лишь в напуганном уме Марка; понятие «страшное» не для всех означает одно и то же.

С этих пор Арон всегда старался избегать нетерпимости и гнева в разговоре с сыном, заменяя их добротой и отчасти хитростью. Он говорит, будто уже тогда понимал, что доверие не есть нечто дарованное Богом, что его нельзя завоевать ни претензиями, ни, тем паче, шантажом. Что к нему надо приближаться миллиметр за миллиметром, порой долгим путем утомительных мелких усилий.

К полудню ему удалось кое-чего добиться. Правда, он по-прежнему не знал, кто так жестоко избил его сына, зато выяснил, по крайней мере, почему Марк столь исступленно скрывает от него имя. Просто мальчик боялся потерять ту последнюю часть уважения, которую, как ему казалось, он еще мог сохранить после драки, он хотел по меньшей мере красиво проигрывать. Он живо представлял себе, какой это закончится для него катастрофой, если отец войдет в школьный двор, схватит того хулигана и излупцует его на глазах у всех остальных ребят.

– Ты не волнуйся, – заверял его Арон, – я его так отделаю, что у него навек пропадет охота приставать к тебе.

Аргумент был не из удачных. Да, Марк, конечно, верил, что такая карательная акция в какой-то мере защитит его впредь от побоев, но ценой этого стало бы всеобщее презрение, а такую цену он платить не желал. Арон спросил Марка, готов ли он, чтобы его снова избил тот же самый хулиган или кто-либо другой, ибо если они заметят, что сопротивления нет и не будет, то едва ли прекратят избиения.

– Месть, она не только для других, – сказал Арон, – разве ты не хочешь, чтобы его избили точно так же, как и тебя?

– Хочу, – отвечал Марк, – я и пробовал, но он слишком уж сильный.

– А теперь ты мне скажешь, как его зовут?

Марк отрицательно помотал головой, удивленный тем, что отец начинает свои расспросы по второму кругу. В результате Арон пообещал ему не ходить ни в школу, ни на квартиру к тому мальчишке, он вообще не собирается ничего делать, он хочет только услышать имя, чтобы тотчас забыть его.

– Когда мы оба будем его знать, – сказал он, – тебе сразу станет легче.

Марк потребовал с него честное слово. И у Арона не осталось другого выхода, если он хотел узнать имя. Итак, мальчишку звали Винфрид Шмидт.

Когда Арон вышел из комнаты, Марк вслед ему сердито спросил, куда это он идет. Арон ответил, что хочет немного прогуляться, а куда он и сам не знает, уж во всяком случае, не в школу. Этого мальчишку, этого Винфрида Шмидта, продолжает Арон, он так никогда и не увидел, и в его разговорах с Марком это имя больше не упоминалось, но он и по сей день не забыл его, смешно, не правда ли? Сперва он гулял безо всякой цели, свежий воздух и хорошая погода помогали совладать с гневом, он даже ни на секунду не допускал возможности нарушить данное Марку слово. Потом он, вовсе к тому не стремясь, увидел школу, пустой двор, вокруг которого росли деревья. Расписания он не помнил и потому не знал, кончились уже занятия или еще нет. Кстати, если бы он хотел нарушить слово, то неясно, стоит ли ему здесь стоять и дожидаться. Однако же он с четверть часа простоял на одном месте. По инерции, как он говорит. Какой-то человек вышел из школьного здания и недоверчиво воззрился на него, может, просто учитель, который собирался идти домой. Арон ушел.

Чем больше проходило времени, рассказывает он, тем более расплывчатыми становились его мысли, теперь он не смог бы даже сказать, чего ищет. Легко сказать – выход. Он знал только одно: Марка избили и надо сделать так, чтобы это не повторилось. Лучше всего было бы поговорить с этим мальчишкой. Объяснить бы, как это бесчеловечно – избивать людей, как это плохо не только для того, кого бьют, но и для собственной души. И уговаривать надо до тех пор, пока он не станет другим. Но какую это даст гарантию? Человек должен вести себя так, как хотел бы, чтобы себя вели другие. И есть ли уверенность, что их удастся убедить раньше, чем они забьют кого-нибудь до смерти? И где взять терпение? И как защититься от еще одной драки? И от несогласия?

Он твердо решил не возвращаться домой, пока не придумает, как оградить Марка. Первой его мыслью было забрать сына из этой школы и перевести в другую. Но это не было выходом. То, что случилось здесь, могло повториться в любом другом месте. Мысль постоянно сопровождать Марка представлялась и вовсе не выполнимой. Марк должен научиться сам защищать себя, вот оно, лишь активная самозащита сделает его независимым от посторонней помощи, итак, я должен вооружить его.

* * *

Тут Арон вспомнил о своем решении, которое принял несколько месяцев назад и постепенно забыл, – стать для Марка образцом. Образцом во всех жизненных ситуациях, но, кроме вялых попыток, покамест ничего сделано не было. Надо переломить ситуацию. В том, что случилось, Арон увидел повод выполнить свое решение и одновременно помочь Марку выпутаться из затруднительного положения. А как он сам, Арон, в школьные годы отвечал на побои? Он уже не помнил отдельных эпизодов, но конечно же случались драки, о которых он успел позабыть, а впрочем, воспоминания не играли особой роли. Можно сказать наверняка, что в то время он отнюдь не был таким героем, какого хотел сделать из Марка рассказами о якобы собственном детстве.

Итак, он сел возле кровати и сказал:

– Кстати, я тебе когда-нибудь рассказывал, что много лет назад был боксером? Нет? Странно. Я был уверен, что ты это знаешь. Ну ладно, раз нет, тогда слушай. Началось это, когда я был примерно в том же возрасте, как ты сейчас, ну разве что на несколько месяцев старше. В школе я со всеми очень хорошо ладил, но вот на улице у нас жил один такой тип, который портил жизнь всем. Звали его Вернер. Он всегда решал, во что нам играть, он решал, кому можно играть, а кому нельзя, а если кто хотел по-другому, тот получал несколько хороших затрещин: он был сильней всех. А еще ему надо было прислуживать, он говорил: сегодня будешь ты, и тот, на кого он показывал, весь день был при нем слугой. Можешь себе представить, как мы хотели от него избавиться, но никто из нас ничего не мог сделать: он и в самом деле был ужасно сильный. Единственное, что можно было сделать, – это перед тем, как выйти на улицу, поглядеть в окно, там он или нет. И если он был там, то приходилось оставаться дома и умирать от скуки, что было ничуть не лучше. Он и меня избивал, много раз избивал, а когда мать спрашивала, почему я плачу, я чего-нибудь врал, потому что боялся, как бы на другой день мне не досталось еще больше, если я его выдам.

Марк даже зажмурился от жалости, он был очень талантливый слушатель. И хотя мальчик привык к тому, что все истории отца всегда хорошо кончаются, это отнюдь не ослабляло напряжения. Он с великим нетерпением ждал ключевого слова, которое обозначит поворот к счастливому концу, но Арон решил, что его рассказ еще недостаточно страшный. Злодейство Вернера, как он полагал, вполне могло вытерпеть еще несколько дополнительных штрихов.

– Как-то раз он разбил камнем стекло, большое стекло в витрине, и сразу убежал. А раз я случайно стоял неподалеку, то, конечно, тоже убежал. Его не опознали, а меня – да. Когда я пришел домой, у моего отца уже сидел хозяин лавки и рассказывал, что я разбил камнем его витрину. А теперь подумай: я до того боялся Вернера, что просто не мог его выдать и взял вину на себя. Наказание, которое заслужил он, сполна получил я, а когда я рассказал Вернеру, как все было, чтоб он похвалил меня за мое молчание, знаешь, что он сделал? Он высмеял меня и сказал: раз ты такой дурак, так тебе и надо.

– А дальше все шло по-старому? – нетерпеливо спросил Марк.

– Не всегда, – отвечал Арон, – так шло ровно столько, сколько я надеялся на чудо и ждал, что мучения кончатся сами по себе. Слушай же, что произошло дальше. Как-то раз я прочитал в газете про боксерский турнир, точнее сказать, прочитал, как один знаменитый боксер, имени я уже теперь не помню, готовится к участию в мировом первенстве. Как он тренируется недели подряд, совершает пробежки по лесу, поднимает гири, часами бьет по мешку с песком, и все это лишь ради того, чтобы выиграть одну-единственную встречу. Это произвело на меня такое впечатление, что я решил тоже стать боксером и тоже тренироваться, чтобы поколотить Вернера. Я пошел к отцу и попросил его записать меня в боксерскую школу, ведь бывают же настоящие боксерские школы. Сперва он не соглашался, ведь это стоит денег; он сказал, что уж лучше мне играть в футбол. Но чем бы помог мне футбол против Вернера? Я не отставал от отца, я канючил и канючил, и наконец он согласился.

Далее последовало подробное перечисление усилий, которых требовали занятия боксом, описание успехов при освоении данного ремесла, ибо, по словам Арона, бокс в конце концов – это ремесло, а потому, конечно до известной степени, не зависит от способностей. На самом же деле он, когда был молодым, проявлял к боксу более чем умеренный интерес, ходил лишь смотреть особые матчи. Но атмосфера в спортзале вносила своего рода разнообразие в его довольно однообразную жизнь.

Арон без труда украшал рассказ о своем спортивном становлении боксерскими терминами. Марк лежал, удивлялся и слушал такие слова, как «апперкот», «клинч», «прямой правой» или «сайд-степ». Но наряду со множеством деталей Арон не забыл упомянуть и о том, что окрыляло его во время тренировок, что придавало ему новые силы, когда надо было освоить очередной, весьма сложный прием: это была мысль о Вернере, это была надежда победить чудовище. Но, продолжал он, пусть Марк не думает, что это его утомляло. Учиться боксу – если отвлечься от затраченных усилий – это вдобавок увлекательная игра, игра, которую трудно описать, в нее просто надо включиться.

– И вот наконец настал этот день. Все это время я старался, чтобы по мне было ничего не заметно, я вел себя как обычно, чтобы Вернер ни о чем не догадался. Кстати, я не собирался сразу бросаться в драку, я просто решил больше ничего безропотно не сносить. Но если честно, я с нетерпением ждал подходящего случая. И такой случай скоро представился. Вернер показал на меня пальцем и сказал: сегодня ты. Ты ведь помнишь, так он выбирал себе слуг. И тут я ему ответил: ищи себе кого поглупее, а у меня охоты нет, и сегодня нет, и вообще больше не будет.

– А он что сделал?

– Он поглядел на меня так, словно ослышался. Остальные ребята перепугались до смерти, а один малыш даже шепнул мне, что Вернер сделает из меня отбивную котлету, сам же Вернер медленно направился ко мне, засучивая рукава. Я ему и говорю: «Чего это ты рукава засучиваешь, на улице совсем не жарко». И тут он как размахнется. А я дождался нужного момента, что уже тысячу раз проделывал на занятиях боксом, – и раз! – съездил ему по носу.

Тут Марк не мог больше сдерживать свои чувства, он восторженно зааплодировал и перекувырнулся в кровати. Но историю надо было продолжить, Марку наверняка хотелось услышать счастливый конец. Как растерялся Вернер, и маленький Арно даже не подумал воспользоваться этим, да и нужды в том не было, и как Вернер опять перешел в атаку. Маленький шажок в сторону – знаменитый сайд-степ, – и кулак Вернера угодил в пустоту. Ослепнув от ярости, он ринулся вперед, навстречу своему несчастью, и угодил под целый град ударов. Ужас, охвативший ребят, сменился безудержным ликованием, когда они увидели, что бунт Арно не привел к катастрофе, точнее сказать, привести-то привел, но к катастрофе для Вернера. Тот даже и не видел, откуда на него обрушиваются всякие там хуки и прямые, так быстро это происходило. Когда из носа у него потекла кровь, а голова загудела от множества апперкотов, он наконец понял, что в схватке с настоящим боксером ему помогут не кулаки, а только ноги. И он припустил с такой скоростью, словно за ним гонятся черти, и начиная с этой минуты на улице воцарились тишина и порядок: чудовище больше там не появлялось.

Марк был не прочь выслушать еще парочку-другую подобных историй и спросил:

– А потом ты занимался боксом?

– Нет, только изредка, – отвечал Арон.

Тренер, правда, советовал не бросать это дело и заниматься дальше, сказал Арон, возможно, он смог бы участвовать в каком-нибудь чемпионате, но это его не очень интересовало. Главная цель была достигнута, а то, чему он успел выучиться, у него никто теперь не отберет. Он чувствовал, что готов дать отпор любому горлопану и мучителю, и этого ему хватало. Боксером называется вовсе не тот, завершил Арон, кто всегда боксирует, а тот, кто это умеет. К сожалению, многие боксируют лишь потому, что они боксеры, и в этом их беда.

Замысел Арона осуществился в мгновение ока. От восторгов Марка до желания самому совершать подвиги оказался лишь маленький шаг. Дети очень предсказуемы, говорит Арон, и самые предсказуемые – собственные дети. В тот же вечер Марк спросил у него, есть ли и сейчас в городе боксерские школы. Арон со скептическим выражением сказал, что школы, может, есть, а может, и нет, надо поспрашивать. Арон считал, что, если он хочет, чтобы мальчик учился боксу, не стоит немедленно соглашаться, пусть будут некоторые трудности, с которыми он, разумеется, справится, но не в первую же минуту.

Теперь, когда Арон возвращался вечером домой, Марк в первую очередь спрашивал: «Ты узнавал?» И Арон отвечал: «Узнавать-то я узнавал, но пока без толку». Он, мол, будет искать дальше. Существует такой опасный момент, задумчиво сказал мне Арон, когда ожидание может смениться тупым смирением, за этим надо очень зорко следить. Итак, спустя неделю он сказал Марку: «Можешь радоваться, я нашел школу, и завтра мы с тобой туда пойдем».

На другое утро они пошли в Общество боксеров. Арону стоило больших трудов уйти из комендатуры задолго до конца рабочего дня. Марк стоял и с удивлением глядел на тренирующихся ребят. Приветливый человек подошел к ним, подмигнул Арону, оглядел Марка со всех сторон и спросил: «А ты умеешь хоть что-нибудь?»

Марк помотал головой, а мужчина воскликнул: «Да уж, по фонарю под глазом можно сразу догадаться! Но с этим мы разберемся».

И с этого дня Марк два раза в неделю ходил в спортзал, сперва вместе с Ароном, потом один, и старался изо всех сил овладеть новым ремеслом. После каждой тренировки он демонстрировал дома свои успехи. Арон подчеркивает, что все это не имело ничего общего с честолюбием, с его личным честолюбием, он не испытывал ни малейшей гордости от того, что его сын с каждым днем боксирует все лучше и лучше, просто это его успокаивало.

* * *

– Письмо из Америки, – сказала Ирма.

Письмо стояло на столе, прислоненное к вазе, имя отправителя ничего ему не говорило. Арон понял только «Балтимор». Марк находился рядом и дожидался марок, Ирма – сенсационных известий. Им казалось, что Арон слишком долго вертел конверт в руках.

– Оставьте меня.

Текст был написан по-английски, но среди непонятных слов он углядел одно имя: Сэмюэль Лондон, а несколькими строками ниже – цифру, 50 000. Арон попытался понять, о чем идет речь, если он не ошибается, о чем-то хорошем, и почти час предавался воспоминаниям о Лондоне, своем первом тесте. Его дочь Линду, свою первую жену, он едва помнил, зато Лондона он представлял себе вполне отчетливо, потому что Лондон был связан с текстильной фабрикой. Ирме же он сказал: «Если я не ошибаюсь, мы получили наследство».

А если истолковать по-другому, то это же самое письмо означало, что старый Лондон, вероятно, умер. Арон не почувствовал боли, было лишь сожаление. Время между Лондоном и этим днем, поясняет он, вместило столько боли, что уж такую-то потерю он вполне мог бы пережить, тем более что потеря эта явно сулила и солидное приобретение.

Письмо Арон взял с собой в комендатуру. Он был там не единственный переводчик. Был еще один – английского языка. Арон улучил момент, когда они остались вдвоем, и показал письмо. Через пять минут он все узнал. Лондон действительно умер и завещал ему пятьдесят тысяч долларов, причем это завещание не было оспорено ни одним из наследников, поэтому Арон мог свободно распоряжаться доставшимися ему деньгами. В письме нотариус спрашивал, куда следует перевести деньги, английский же переводчик сказал: «Теперь вы богатый человек».

Ну, не такой уж и богатый. Арон открыл на свое имя счет.

* * *

– Где?

– В одном из банков Западного Берлина. А ты что думал?

Номер счета он по телеграфу сообщил в Балтимор, через месяц с лишним на счет поступили деньги. Если не считать нескольких тысяч в самом начале, говорит Арон, он довольно долгое время вообще не прикасался к этим деньгам – лишь много спустя, когда у Марка, Ирмы и, нельзя не признать, у него самого появились довольно разорительные желания. У Ирмы и Марка, например, охота к путешествиям. Но до тех пор деньги лежали в неприкосновенности, приносили проценты; с ними было как-то спокойнее. Он не хотел, чтобы их жизнь вот так, за ночь, резко изменилась, причем изменилась по причине, которая обязательно вызовет зависть у соседей, не хотел и сумел настоять на своем. Марк о наследстве не знал, в курсе была лишь Ирма, и Арон вскоре пожалел об этом. Она вдруг начала всюду видеть недостатки, которые, на ее взгляд, вполне можно было устранить с помощью денег, но именно этого Арон и не желал. Начались споры. Ирма говорила, к примеру, что «живем только один раз» или «в могилу с собой ничего не возьмешь», покуда Арон не пригрозил ей, что может подыскать себе и другое занятие, кроме как вечно спорить с ней. После этого она долго не заговаривала о деньгах и, возможно, даже снова успокоилась, то ли по доброй воле, то ли нет, – и это все о Лондоне.

* * *

Дали знать о себе первые сердечные приступы. Диагноз гласил: angina pectoris, грудная жаба, боли в загрудинной области. Арон описывает затрудненное дыхание и то омерзительное чувство, когда ты больше ни о чем не способен думать, кроме как о своей жалкой жизни. Так же подробно описывает он и страх, хотя врач сказал, что с такой болезнью можно прожить до ста лет, если бы не выпивка…

Что означает щадящий режим? Ежедневные прогулки, до сих пор доставлявшие удовольствие своей бесцельностью, теперь все время напоминали, что ты смертельно болен и потому нелепо пытаешься прогулочным шагом убежать от конца.

Никаких волнений. Но как, спрашивает Арон, как можно не волноваться? Ведь волнуешься не потому, что когда-то решил волноваться по любому поводу. Вдобавок желание не волноваться уже само по себе является источником волнения, так как человек стремится подавить в себе любую досаду, любое огорчение; если по тебе ничего не заметно, это не значит, что ты хорошо владеешь собой. Целые миры отделяют умение держать себя в руках от внутреннего спокойствия, и его, Арона, такое умение приводит в волнение куда больше, чем готовность выйти из себя.

Или возьмем совет спать больше, чем раньше. До сих пор он ложился, лишь когда уставал до изнеможения и знал, что быстро уснет. Таким образом ему удавалось проспать четыре или пять часов. Врач настаивал на восьми, из чего следовало, что Арону надо ложиться на несколько часов раньше, чем обычно, и эти лишние часы были для него совершенно невыносимыми, начиная с отказа от удовольствия молчать на пару с Ирмой. С горя он прибегал к помощи коньяка или таблеток, но это было явно не то, чего хотел врач, его советы годились некоему идеальному пациенту из учебника, на которого Арон походил разве что внешне.

До смерти скучный курс лечения, говорит он, три месяца в Доме для жертв фашизма. Арон отказался от своего места у русских, снабдил Марка и Ирму деньгами и рядом ценных советов на время его отсутствия, после чего отбыл. Самую большую тревогу внушала ему возможность на несколько месяцев оказаться рядом с людьми его судьбы, с пережившими лагерь развалинами, которые с раннего утра до позднего вечера не занимались ничем иным, кроме как рассказывали друг другу, до чего все было ужасно.

* * *

– Подожди минуточку, – говорю я, – почему ты уволился из комендатуры?

– Ты что, разве не слушал? – отвечает Арон.

Я в ответ:

– Ты только рассказал мне, как ты заболел и уехал лечиться. Но ведь после лечения ты мог и дальше работать переводчиком.

– Нет, не мог, – говорит Арон, – приступы с тех пор уже не прекращались, они не прекратились и по сей день, и ты это знаешь.

– Я-то знаю, но ведь ты не мог знать это заранее. Почему же ты уволился прежде, чем уехал?

Лицо Арона мгновенно мрачнеет, потом опять светлеет. Он склоняет голову набок, теперь он кажется мне очень хитрым. И говорит так:

– Позволь мне в порядке исключения тоже задать один вопрос. Почему ты не спросил меня об этом, когда я рассказывал тебе, как уходил от Тенненбаума?

– Потому, что тогда я понимал причины, ты подробно все объяснил.

– Обманываешь, дорогой. В этом лишь половина правды. В случае с Тенненбаумом ты не задавал вопросов, потому что одобрял мой уход. А сейчас ты спрашиваешь, потому что не одобряешь. От моей работы у русских ты ждал чего-то для своей истории. Арон, мол, обеими ногами стоит на правильном пути, или что-нибудь еще в том же духе, откуда мне знать, что у тебя в голове. А теперь ты разочарован, потому что моя работа у русских оказалась всего лишь эпизодом.

– Может, ты и не совсем не прав, – говорю я.

– Не совсем – это хорошо сказано, – отвечает Арон, – если ты хочешь еще раз услышать мои доводы, я могу их повторить, только слушай внимательно. Во-первых, там мало платили, во-вторых, она меня не интересовала, а уж в-третьих, я заболел. Довольно для того, чтобы уволиться?

* * *

Во время лечения Арон много читал, он прочитал книг больше, чем за всю свою жизнь. Да там, если не читать, и делать было нечего, кроме ежедневных обследований, отмеренных трапез и прогулок под медицинским контролем. Поскольку никаких книг он с собой не привез, ему пришлось воспользоваться библиотекой санатория. Библиотекарша, явно недовольная своими фондами, помогала ему советом. С ее помощью он отыскивал книги, которые, по его мнению, в большей степени могли соответствовать его вкусам, главным образом, книги про русских из прошлого века. Он называет Гоголя, Тургенева, Салтыкова-Щедрина, Гончарова и говорит, что поскольку ему все равно заняться было нечем, то он приступил к чтению не без сомнений. Но вскоре сомнения уступили место искреннему удовольствию. Удовольствию, которое хотя и не было таким длительным и неповторимым, как слышишь порой, когда речь идет о книгах, но именно книги помогли ему вытерпеть эти три месяца, за которые ничего не произошло. Вообще, замечает он, чтение – это для него кратковременное переживание, в книгах он скорее ищет отвлечение, чем стимул. Неизгладимость впечатлений, о которой так много рассуждают, у него возникала из собственных переживаний и личных знакомств, но никогда – из книг. Он отнюдь не считает книги чем-то излишним, украшением, без которого вполне можно обойтись, и себя самого он считает скорее другом, нежели врагом книг. Надо только остерегаться преувеличивать их значение, не ожидать от них больше, чем они могут дать, остерегаться больше жить в книгах, чем в жизни. Именно от такого человека, как я, он не хотел бы скрывать это свое мнение.

Время для сна было определено точно. Каждый вечер в восемь часов по всему зданию гасили свет. Арон просто выбился из сил, отыскивая способ как-то заполнить время между тем, как ляжешь, и тем, как уснешь. К трудностям, уже известным, присоединилась и еще одна: темнота. Дома он даже на ночь не гасил свет. Принимать снотворное ему запрещалось, и через несколько дней он начал думать, что темнота – это самое страшное на свете. Он раздобыл несколько свечей и теперь мог читать, да и засыпать при свете, покуда одна из сестер не обнаружила это вопиющее нарушение внутреннего распорядка. Она конфисковала свечу, потом отыскала в тумбочке остальные свечи, а вдобавок спички, сигареты и жестяную коробочку с пеплом. Сестра сказала: «Это ж надо, какое безрассудство» – и доложила начальству.

Арона вызвали к директору, где он честно во всем признался; директор прочитал ему длинную нотацию на тему, что могло бы произойти, если бы неожиданный порыв ветра бросил гардину на горящую свечу. Ведь тогда мог бы загореться весь санаторий, не говоря уже о том вреде, который приносят курение и ночная жизнь сердцу Арона. Директор сказал: «Говоря всерьез, господин Бланк, если вы и дальше будете так недисциплинированно себя вести, можно опасаться самого печального исхода».

Причем под самым печальным исходом он подразумевал незаконченный курс лечения. Арон обещал вести себя лучше, теперь он лежал в постели в потемках и придумывал, как ему уснуть. Он размышлял о книге, которую читал днем, он придумывал возможные окончания либо силился представить, что бы он сам делал, оказавшись в ситуации придуманных людей, и занимался этим, пока все мысли не иссякали. То, что он научился таким образом засыпать, по словам Арона, было, возможно, величайшим приобретением за все время пребывания в санатории, он и по сей день каждый вечер так делает, хотя это необязательно должны быть книги. Просто он лежит и размышляет про всякую путаницу, со временем у него выработалось чутье, какие объекты больше подходят для скорейшего засыпания, а какие меньше.

Ни с одним из примерно ста пациентов Арон не вступал в близкие отношения, полагая при этом, что у большинства, также, как и у него, душа не особенно лежит к общению. Люди были сосредоточены на себе самих и на уменьшении собственных страданий, совершенно вопреки предположениям Арона, и вообще у них было очень тихо. Если не считать тех немногих, которые знали друг друга с прежних времен, здесь совершенно не было компаний. Попытки сближения были бы здесь восприняты как бесцеремонность, словом, это был народец, состоящий из сплошных интровертов. Лишь один человек заинтересовал Арона, да и то как-то вскользь, им несколько раз доводилось сидеть в столовой за одним столом.

Вдобавок совершенно случайно выяснилось, что этот человек знал Оствальда. Они вместе провели два года в одном лагере, ошибки здесь быть не могло, он так и сказал: «С юристом Оствальдом и даже в одном бараке». Арон надеялся, что этот человек расскажет ему что-нибудь про Оствальда, но он ошибся, тот лишь сказал, что знал его. Даже когда Арон превозмог себя и попросил рассказать ему про Оствальда, тот остался столь же скупым на слова и сказал, что не любит разговаривать на подобные темы. Арон не стал ему больше докучать расспросами, может, так оно и лучше, у этого человека наверняка были свои проблемы и свои методы их преодоления. Вот и Арон, со своей стороны, не стал ему рассказывать, что Оствальд кончил жизнь самоубийством, а к следующей трапезе они оказались за разными столиками. Пропасть между ними, по мнению Арона, стала только шире из-за нескольких слов, которыми они обменялись.