Текст книги "Письма Амины"

Автор книги: Юнас Бенгтсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

29

Я просыпаюсь, когда Анны уже нет. Часы на стене показывают начало одиннадцатого. Она оставила записку, что идет в кризисный центр, а потом ей нужно заскочить в галерею. Еще оставила две бумажки по сто крон и ключ и написала, чтобы я спустился и позавтракал. В конце перед своим именем нарисовала сердечко.

Я нахожу кафе в одном из переулков, выводящих к каналу. Заказываю завтрак. Мне приносят кофе в маленьком френч-прессе и большую четырехугольную тарелку с дыней, завернутой в пармскую ветчину, яйцами, маленькими острыми колбасками. Я читаю газеты и выпиваю еще кофейник. Затем гуляю вдоль канала. Наслаждаюсь запахом лета и бензина вместо запаха чистящих средств и больницы. Мне нужно много неба, чтобы восполнить четырехлетний пробел.

Вернувшись к Анне, я мою вчерашние тарелки. Проглядываю стопку книг у стены. Там в основном книги по искусству и еще парочка стихотворных сборников. Мне попадается биография Тулуз-Лотрека, я сажусь на подоконник и читаю. Через пару часов возвращается Анна.

– Привет, солнышко.

Она целует меня в ухо и швыряет пальто на стол.

– Нашел мою записку?

Я киваю.

– Я снова была в кризисном центре, но они по-прежнему ничего не знают. Девушка-консультант, которая помогала Амине, болеет, или, точнее, ее сын болеет, так что ее сегодня не было, но они сказали, чтобы я снова пришла завтра.

– Завтра?

– Да, я схожу туда завтра. Может, тогда повезет.

– Да…

– Эй, малыш, всего один день, а?

Она подходит и обнимает меня. Я утыкаюсь лицом в ее шею. Всего один день, наверное, переживу.

– Голодный?

– Чуть-чуть.

– Пошли поедим чего-нибудь.

Мы идем рука об руку, уже семь часов, сегодня время пролетело быстро.

Анна говорит, что знает один хороший итальянский ресторан недалеко от ее квартиры на Кристиансхаун. Мы делаем крюк, чтобы размять ноги. Я спрашиваю, не надо ли зарезервировать столик, но она говорит, что для нас найдут место. Меню у входа в ресторан не видно, однако в стеклянном шкафчике висит дощечка. Рыба дня, морской волк за двести крон. Мы заходим в ресторан. Стены покрыты белой штукатуркой в деревенском стиле, застланные белыми скатертями столики расположены на порядочном расстоянии друг от друга. Рядом с баром крутящаяся латунная пластина с пирожными. Стойка из отполированной стали, сзади в стене пробита большая дыра, через которую видна кухня. К нам сразу подходит официант. Не спрашивает, зарезервировано ли, и хотя народу много, он находит для нас столик в центре зала. Мне непонятно, знает ли он Анну; если и знает, то виду не подает. Нас любезно и профессионально обслуживают, хотя мы и не одеты, как другие посетители. Он подает нам меню, винную карту кладет рядом с Анной. Так, понятно, он ее знает.

Я пролистываю меню, названия блюд стоят по-итальянски, большими буквами, затем внизу идет крошечное описание на датском. Сперва я прищуриваюсь, как старичок, но, уверившись, что правильно прочитал цены, готов потянуться за таблетками: сто пятьдесят крон за закуску, маринованную сельдь. Сто двадцать пять – за суп с шафраном.

– Ты что-нибудь выбрал?..

– Не уверен… в больнице нам нечасто давали карпаччо или мидий в белом вине.

– Можно, я закажу? Я знаю, что тебе нужно.

Официант вернулся раньше, чем я докурил. Анна заказывает, в том числе антипасту и, на горячее, салтимбокку для меня и кабанину для себя. Открывает винную карту и показывает пальцем, официант кивает, забирает меню и карту. Вскоре подают антипасту. Два больших блюда с разнообразными закусочками: баклажаны, фаршированные хлебными крошками грибы и сыр. И кростини – так, по словам Анны, называются поджаренные ломтики хлеба с разной начинкой. Тапёнада из оливок, сушеное то, сушеное се. Вино открывают при нас. И хотя я понятия не имею, что именно мы пьем, прежде чем я кивну официанту, мне позволяют его попробовать, поболтать в бокале и сделать глоток. После этого официант наполняет бокал Анны, затем мой. Кусочки хлеба убегают от вилки, так что я следую примеру Анны и ем их руками. Мы запиваем их большими глотками красного. Вино – это что-то из того времени, когда мы еще не были больны.

– Так ты читал об этом карлике-извращенце?

– О Лотреке?

– Да. Сколько ты прочел?

– Немного, мне трудно сосредоточиться.

– Лекарства?

– Да, наверное.

– Лекарства – говно. Я больше их не пью.

– Тебе отменили лекарства?

– Нет, черт возьми, они бы с удовольствием меня ими пичкали, но я не хочу.

– Так ты сама бросила?

– Да… Знаю, это опасно, но какого черта. На таблетках я в состоянии только сидеть и тупо таращиться в стенку, может, они меня считают здоровой или там работоспособной, но только я в полной отключке.

– А ты не хочешь.

– А я не хочу, но хуже другое: я не могу писать. Правда, становлюсь в какой-то мере безопасной и стабильной. Стабильной и дико несчастной. Я не могу это вынести.

– Ты не боишься, что начнется психоз?

– Я не думаю об этом. И хоть бы я и пила эти несчастные таблетки, все равно нет никакой гарантии. Кроме того, что я возненавидела бы свою жизнь. Сидела бы в грязной «однушке», таращилась в стенку, не могла бы писать, ничего не могла бы. Лучше уж спады и подъемы…

Мы пьем за спады и подъемы. Когда подают горячее, мы уже объелись антипастой.

Салтимбокка жутко вкусная. Мягкая телятина, сверху пармская ветчина, все приготовлено в белом вине. Анна рассказывает, что название «салтимбокка» означает «прыгнуть в рот», и я понимаю почему. Я пробую Анниного кабана. Мягкий, вкусный и пахнет лесом.

Единственная причина, по которой я хоть немного ориентируюсь в том, что мы едим, это глянцевые журналы, оставленные в больнице родственниками, которые мы, пациенты, зачитывали до дыр. Я никогда этих блюд раньше не пробовал, только видел фотографии к статьям типа «Обед в Риме» или «Тоскана для гурманов».

– Это я тебе не скоро забуду.

– Что?

– Ты же разрушила мои вкусовые рецепторы. Как я теперь смогу есть «фальшивого зайца», у него же вкус дохлого тюленя.

– Да, я знаю… Прости меня.

– Отныне мне придется грабить бензоколонки, чтобы питаться маринованным лососем в бальзамическом уксусе. Я из-за тебя в полном дерьме, ты понимаешь?

– Прости, прости, прости, я снова поступила плохо.

– Да, черт возьми! Свинюшка!

На десерт нам подают эспрессо и какие-то маленькие продолговатые итальянские печенья с миндалем. Официант приносит счет и деликатно кладет его рядом с Анной, она, не глядя, кладет свою карточку, и официант все уносит.

Мы идем к каналу, садимся, свесив ноги, и смотрим на воду. Сидим какое-то время в тишине. Затем она берет меня за руку, смотрит на нее, проводит указательным пальцем по костяшкам. Собирается сказать что-то, но не решается. А когда наконец начинает говорить, голос ее тих, словно она боится, что кто-то нас услышит.

– Мне с тобой правда очень хорошо…

Я молча сжимаю ей руку.

– Очень хорошо. Я…

Она хочет продолжить, но голос замирает. Как будто ей не хватает воздуха, чтобы закончить предложение.

Тогда она смотрит мне в глаза и едва заметно улыбается:

– …Нам, психам, надо держаться вместе.

Вернувшись домой, мы ложимся на матрас, я медленно ее раздеваю. Не дико и необузданно, но гораздо лучше. Наши тела теперь знают друг друга, коленки не сталкиваются, руки не мешаются. Тепло, хорошо и медленно. Одной рукой я обхватил ее поясницу, другая – у нее под головой; кончая, я прижимаю ее к себе.

30

Утром, еще затемно, я встаю с матраса и одеваюсь. Нахожу свои вещи: их немного. Пытаюсь не шуметь, Анна поворачивается, бормочет во сне, но не просыпается. Я беру куртку и закрываю за собой дверь. На улице холодно, шел дождь. Я иду к мосту. Запахиваю куртку, тело еще не проснулось. Думать не хочу. Сейчас я мог бы лежать под одеялом, согреваемый Анной, прижавшись к ее спине. Завтра я бы долго спал, потягивался в постели, наслаждался ароматом ее тела, сохранившимся даже после ее ухода.

И она пришла бы завтра, с вином и свежим хлебом, и извинениями за то, что снова не узнала ничего об Амине, и объяснениями, почему мне надо задержаться еще на пару дней. И это была бы ложь, и мне было бы все равно. Я бы остался у Анны, и мне было бы хорошо, и через какое-то время я бы стал думать, что сделал все, чтобы найти Амину.

Я пересекаю мост, в это время суток здесь мало народу. Пьяные, возвращающиеся домой, почтальоны.

До квартиры брата я иду пешком, мне нужно проветриться. Зайдя в дом, ложусь на диван, съеживаюсь и засыпаю.

Просыпаюсь я рано, солнце только встает, но света достаточно, чтобы не тянуться к выключателю. Нахожу на кухне какие-то хлебцы, выкуриваю две сигареты. Дни, проведенные у Анны, похожи на сон. Теперь я проснулся, и мне еще никогда не было так одиноко. Я снова ложусь на диван, укрывшись курткой.

Я иду к площади Трианглен. Сажусь на первый же подъехавший к остановке автобус. Кладу деньги, беру билет. Не знаю, куда я еду. Но я не найду Амину, если буду сидеть в квартире. Я не так наивен, чтобы думать, будто она случайно сядет в мой автобус. Но это лучше, чем тупо таращиться в стенку, в письма и ждать старика. Если он придет сейчас, у меня даже не хватит сил его послать. Я стану его слушать. Я боюсь этого. Так лучше уж сидеть здесь. Среди потеющих людей, спешащих людей. Молодых людей, едущих на пляж, чтобы посмотреть, достаточно ли прогрелась для купания вода. В автобусе всегда куда-то движешься. Может, и без определенной цели, но ты движешься.

Ребенком я как-то посмотрел передачу, которая произвела на меня большое впечатление. Наверняка произвела, раз я до сих пор ее помню. Программа была о детях байкеров, детях людей, которые живут в автомобилях, людей, которые все время находятся в дороге. Некоторые из этих детей не могли есть, если не передвигались на большой скорости. Они могли есть бутерброд, сидя на багажнике мотоцикла, но если их сажали за стол, шансов не было. Они ни куска не могли проглотить.

Когда я возвращаюсь домой, мой карман битком набит автобусными билетиками. Я принимаю лекарство и иду в спальню, к письмам.

Я не читаю их, просто сижу на кровати и смотрю на письма, лежащие на полу.

31

Меня будит звонок в дверь; судя по тому, что в квартире светло, время уже давно за полдень.

Я никого не вижу – кто бы это ни был, он должен стоять совсем рядом с глазком.

Приоткрываю дверь. Снаружи стоит женщина в темной одежде; в черном пальто, с покрытой головой. Она развязывает платок, и я вижу Гюльден, сестру Амины.

– Можно войти?

– Да, конечно. Как ты попала в подъезд?

– Реклама.

Она меняет голос, как это делал и я, стоя перед домофоном Марии, говорит с сильным арабским акцентом. Мне смешно.

Открываю дверь, она заходит. Перевязывает платок так, чтобы он покрывал только волосы, за исключением черного локона на лбу. Она так же красива, как и Амина, но не такая яркая.

– Я заходила пару раз, никто не отвечал.

– Да?

– После нашего разговора меня мучила совесть. Я кое-что утаила от тебя.

Зайдя в гостиную, она приостанавливается и подносит руку ко рту. Когда здесь были полиция и Мартин, мне было все равно, но теперь я вижу, что комната выглядит неважно.

– Извини… бардак.

Она смотрит на стеклянный столик с торчащей из него клюшкой для гольфа.

– Ничего страшного, я тоже никогда не любила гольф.

– Хочешь кофе?.. Может, даже чай есть.

– Нет, спасибо. Мне нельзя задерживаться. Если кто-нибудь меня видел, мне не поздоровится.

– Кто? Никто тебя здесь видеть не мог.

– Если кто-то видел, как я вхожу или выхожу из двери, кто-нибудь из друзей родителей, кто-нибудь из знакомых турок, они решат, что что-то было. И тогда уже все равно, что бы я ни сказала.

Я указываю ей на диван, она осторожно присаживается на краешек, я сажусь в кресло напротив.

– Можно, я закурю?

Она показывает на пачку, лежащую на уцелевшем углу стола.

– Конечно.

Она берет из пачки сигарету, нервными движениями; ее руки явно не привыкли вынимать сигареты из пачки. Располагает сигарету в середине рта и крайне осторожно щелкает зажигалкой. Просто большая удача, что ей удается прикурить.

– Мы с Аминой покуривали. И дико боялись, что они унюхают, когда мы придем домой. Едва переступив порог, мы бегом бежали мыть руки. Мы считали себя очень испорченными…

Она пару раз быстро затягивается и медленно выдыхает дым.

– Рассказывая тебе об Амине, я больше думала о себе. Я на самом деле очень хочу с ней увидеться. И ты ведь того же хочешь?

Я киваю и закуриваю. Она улыбается мне:

– Иногда проще говорить, когда куришь…

Она скрещивает ноги, делает глубокую затяжку.

– Я не все тебе рассказала об Амине… Ты знаешь, что она должна была выйти замуж?

– Разве ты не сказала, что она вышла замуж? Ты сказала, ее муж…

– Да, да, за Эркана. Но Эркан не наш кузен.

– Я думал… Я говорил с Марией, ее подругой. Она рассказала, что вы были в Турции и…

– Мария понятия не имеет, о чем говорит. Все, как бы это сказать, несколько сложнее. Кузен был раньше. Я подозревала об этом еще до отъезда в Турцию, но ты знаешь Амину, она думает о людях только хорошее, вот и вляпалась. И, вернувшись обратно, она сбежала. Переехала, это тебе Мария, наверное, рассказала.

– Да, рассказала.

– Вряд ли ты представляешь, как это отразилось на нашей семье. Наверное, тебе это трудно понять.

– Они не обрадовались…

– Нет, они совсем не обрадовались. Никто из датчан в наше время не воспринимает слово «позор» всерьез, во всяком случае не так, как мы. Это понятие имеет огромное значение, особенно для поколения моих родителей. Они были просто в панике, никуда не ходили, ни с кем не разговаривали. Для них это было просто слишком. Мама пыталась заниматься всякими повседневными делами: готовить, ходить в магазин, а папа совсем опустил руки. Перестал ходить на работу, взял больничный, просто сидел, уставившись перед собой, и курил как паровоз. Он не знал, что предпринять. Думаю, он почти что рад был, что не знает, где Амина… Однажды Амина ждала меня у школы. Я поехала с ней. Она жила в ужасном месте.

– Я был там. Дыра.

– Значит, ты представляешь, каково ей там было. Она не виделась ни с друзьями, ни с родными. Нашла работу в гриль-баре, весь день стояла и жарила свинину для местных. Она уже сомневалась, что поступила правильно. Может, проще было выйти замуж. Но тут она встречает Эркана. У него друзья там жили, недалеко, и как-то он зашел туда съесть хот-дог. И они разговорились. Она сильно влюбилась, он тоже был курдом и сказал, что понимает ее. Через какое-то время они решили пожениться, я была связующим звеном между ними и родителями. Амина поступила плохо, но раз уж в итоге выходит замуж за курда, то все ничего. Она снова сможет видеться с родными, да и вопрос, не нанесен ли урон ее чести, будет уже не так важен после замужества.

– Ты была рада, что они женятся?

– Ну… возможно. Тогда. У меня были сомнения… Он был замешан в каких-то делах, его выкинули из армии, и он был… несдержан. Но она сказала, что с этим кончено, что он сделал все, что мог, чтобы держаться подальше от таких вещей. Надеюсь, она была права. И они поженились. Большой свадьбы не было, только папа, мама, я и младший брат. Их поженил имам, затем они отправились в ратушу, чтобы зарегистрироваться официально. Они хотели подождать, прежде чем расскажут всем родственникам, аккуратно обо всем сообщить, когда история с кузеном подзабудется. Они остались жить в той комнате. Папа и мама сказали, что они могут жить у нас, но Эркан не хотел. Теперь-то я понимаю… Вначале все вроде было хорошо… Но потом он стал… неспокойным. Так она это описывала, и он стал очень неспокойным. Пропадал все время с друзьями. Приходил домой поздно ночью. Они ругались.

Она произносит слово «ругались» так, будто имела в виду нечто более серьезное, чем ругань по поводу того, кто же выпил остатки молока.

– Он ее бил?

Ей не нравится вопрос; мне не нравится его задавать. Не хочу получить неверный ответ. Она пару раз сглатывает, прежде чем продолжить:

– Я не знаю… Она мне не рассказала бы, даже если бил. Мы всё могли сказать друг другу, но я – ее младшая сестра, и она знает, каково мне будет это услышать. Я бы этого не вынесла… Однажды она мне позвонила. Наверное, уже больше полугода назад. Сказала, что хочет уйти от него. Прямо сейчас. Время – двенадцать, он на работе. Я поехала к ней, помогла собраться, самое необходимое. Она очень нервничала. Сказала, что одной бы ей не справиться. И мы пошли.

Я вижу, что она сейчас переживает все это заново, зрелище не из приятных.

– Мы ждали поезд, когда появились они. Эркан с товарищем. Он сразу все понял. Просто взял у нее из руки чемодан, и она пошла с ним, никто не проронил ни слова. Через пару недель я говорила с Аминой по телефону. Она сказала, что теперь дела идут получше. Они начали искать нормальную квартиру, и Эркан немного успокоился. Она правда хотела сделать всё, чтобы сохранить свой брак. Эркан был очень уязвлен тем, что она попыталась сбежать, и обвинил меня. Так что, пока все не наладится, нам лучше не видеться. Родители признали его правоту, сказали, что надо уважать его позицию. С тех пор я с ней не говорила.

Она сидит, глядя вниз, на руки, под конец ее почти не слышно.

– Да, так вот, они переехали. Я правда по ней скучаю. Ты не мог бы сказать ей это, когда найдешь?

– У тебя есть какие-нибудь мысли по поводу того, где она теперь живет?

– Нет, нет, абсолютно.

– Я был там, в этом женском кризисном центре, пытался с ними поговорить, но…

– Они не разговаривают с мужчинами, но это неважно. Единственное, чем они располагают, это ее старый адрес и номер мобильного, который не отвечает.

– Попробуй вытянуть адрес из родителей.

– Ничего не выйдет, трудно объяснить, мама считает, что лучше оставить их в покое. Но может…

Она размышляет.

– Нет, это плохая идея.

– Что?

– Я подумала про двоюродного брата Эркана, Махмуда, но это правда не очень удачная мысль…

– У него есть их адрес?

– Они с Эрканом совсем как братья. Амина так сказала… Но к нему ты не ходи.

– Почему?

– Он… с ним лучше не связываться. Я не хотела бы…

– Где его найти?

– Насколько мне известно, они часто ходят в клуб на Нёребро. Я там не была, но думаю, они там курят гашиш.

– Значит, я найду его там.

Гюльден записывает адрес на клочке бумаги, который достает из сумки. Она не уверена, что это именно гаш-клуб, и точно не знает, чем они там занимаются. Но насколько я знаю Нёребро, если ориентация заведения вызывает сомнения, то это гаш-клуб. Махмуд, видимо, живет рядом, и Эркан туда захаживал.

– Это нехорошее место…

– Не имеет значения.

Она размышляет, смотрит на меня, точно чувствует необходимость сказать что-то еще.

– Может, с моей стороны глупо, а может, это вообще неважно… Но, Янус, это не религия. Это никак не связано с религией. В Коране написано, что женщин надо почитать. Почитать и уважать.

– Но не при помощи кулака.

– Нет, Янус, не при помощи кулака.

Я провожаю Гюльден до двери, она натягивает платок. Я обещаю ей сделать все, что смогу, чтобы найти Амину. Это нетрудно. Ничто не может меня остановить.

32

У меня вспотели руки, сердце выпрыгивает из груди, я боюсь идти в лес, боюсь, что меня съедят тролли. Переулок к Нёреброгаде, его найти нетрудно. Я снова сверяю адрес по бумажке, которую мне дала Гюльден. На углу – пивная, снаружи, покачиваясь, стоит мужчина, он будто в ступоре. Грязная коричневая кожаная куртка, сальные волосы, красное лицо пьяницы. Если его толкнуть, он упадет, как подкошенный. Клуб находится в подвале жилого дома, на окнах – жалюзи. Два шага по ступенькам вниз, я открываю дверь. Внутри накурено, этот тяжелый сладковатый запах ни с чем не спутаешь. Несколько молодых парней стоят и смотрят футбол по телевизору, висящему на стене, комментатор – турок. На стенах висят футбольные флаги, «Галатасарай». Ко мне подходит один из ребят:

– Это частный клуб.

– Конечно частный.

– Так вали отсюда.

– Мне сказали, здесь хороший товар, но, может, я ошибся.

На кожаном диване в углу, между двумя парнями, сидит единственный в помещении бледный датчанин. Здоровенный мужик, побрит налысо, поверх куртки «Найк» – толстая серебряная цепь. Прикуривает нечто, напоминающее огромный кулек.

– Но если у вас товара нет, то я, наверное, просто ослышался…

– С кем ты говорил?

– С Эрканом.

– Ты знаешь Эркана?

– Знал, я с ним в армии служил.

– Тогда можешь остаться, покурить. Есть отличный сканк, если интересуешься.

Я роюсь в кармане, ищу деньги, что взял с собой. Сотни и полтинники, сложенные, как это делают дилеры, одна в другую, крупные купюры сверху.

– Первый за счет заведения. Попробуешь. А так есть киф по двадцать пять и чарас по семьдесят пять. Но он того стоит.

Я беру косяк в прозрачном светло-зеленом пластиковом футляре. Я знаю эти футляры по больнице, видел их валяющимися в раковине и под батареей.

Я прислоняюсь к стене, курю свой косяк и смотрю футбол. Курю медленно, стараюсь не слишком затягиваться. Непривычный я к гашу, хоть и не страдал от отсутствия возможности: в больнице с этим не было проблем. Они там договариваются с кем-то по ту сторону, вывешивают в окно деньги в носке, потом достают оттуда товар. В общем, я делаю вид, что увлечен футболом. Кончается второй период, Турция выигрывает 2:0 у Турции. Свисток извещает об окончании матча, Турция выиграла. Похоже, турки довольны победой, один из них что-то выкрикивает. Бледный жирный датчанин на диване смеется над ними.

– Хрен бы им так подфартило, если бы не эти педики.

Молодой парень в бейсболке, надетой козырьком назад, протягивает руку и берет у него косяк. Глубоко затягивается, кашляет.

– Иди ты, Марк. У Брёнбю против них не было бы ни единого шанса. Кишка тонка.

Парень, давший мне косяк, вытаскивает на середину комнаты круглый стол и расставляет вокруг него стулья.

– Эй, солдат, не хочешь сыграть с нами в покер?

Я сажусь за стол спиной к двери. Тот, который дал мне косяк, садится напротив, к нам подсаживаются еще трое. Успею ли я добраться до двери, если запахнет жареным? Как быстро они среагируют, насколько они косые? У парня, с которым я говорил, голова, похоже, ясная. Он облокачивается на стол, в какой-то момент мне кажется, что он хочет схватить меня. Затем протягивает мне руку, я пожимаю ее.

– Меня зовут Махмуд, я двоюродный брат Эркана.

– Янус.

– Ты играешь в покер, Янус?

– Играю немного.

Махмуд тасует колоду. Видно, что он знает в этом толк, руки движутся совершенно автоматически.

– Играем в детский покер. «Стрейт» бьет «полный дом» и так далее. Техасский холдем с этими дураками, да когда они чуток курнули, играть невозможно. Снимешь?

Он кладет карты на середину стола. Я не снимаю, а хлопаю по колоде, чтобы показать, что доверяю ему.

Парень с темными зачесанными волосами, справа от меня, хитро смеется:

– А может, мы не верим этому сукиному сыну.

– Заткнись, Хюсейин, мудак такой.

Махмуд сдает. Быстро, не глядя, отработанными движениями.

– В первой игре минимальная ставка – полтинник. Затем можешь повышать до двух сотен в первой игре. Короче, заход – сотня.

Я смотрю в карты, у меня ничего нет, король и королева, а больше ничего. Решаю пасануть. Остальные делают ставки, каждый кладет по пятьдесят, получает новые карты. Махмуд выигрывает, он насмехается над Хюсейином: тот собирался выиграть с двумя королями. Новая раздача, кладем по пятьдесят. У меня две двойки, но я играю. Если снова пасану, Махмуд подумает, что я пришел погреться. Я, как и остальные, кладу сотню, чтобы остаться в игре. Махмуд снова сдает, я оставляю двойки. Мне везет, приходит еще одна. Махмуд и другой парень пасуют, Хюсейин опять играет. Я выигрываю с двойками и получаю одобрительный кивок Махмуда.

Следующую руку я проигрываю. Пасую и выигрываю следующую со стрейтом, когда банк хорошо поднялся. Через пару игр, где я один раз выигрываю, а в остальном просто поддерживаю игру, я не сомневаюсь, что Махмуд – лучший игрок из всех. Не знаю, играет ли он лучше меня, думаю, перед нами примерно одинаковое количество купюр. Он играет разумно. Не пытается вытянуть безнадежную партию, быстро пасует при плохих картах. Хюсейин – явный клоун, он делает расстроенное лицо, когда приходят хорошие карты, и довольное, когда плохие. Я у него выиграл сотен пять минимум за одну игру, все потому, что он слишком явно блефовал: улыбался во весь рот, провоцировал меня: дескать, мужик ты или нет, давай играй. И это после того, как он продул две руки; все настолько шито белыми нитками, что мне стало его почти жаль. Махмуд заговорил со мной, не знаю, пытается он отвлечь меня от игры или у него возникли подозрения.

– Так ты служил с Эрканом?

– Да…

– Но он ведь сто лет назад вылетел из школы офицеров, почему ты только сейчас пришел?

Я смотрю в карты, делаю вид, что сосредоточен на игре. Участвую в безнадежной руке, просто чтобы держаться за карты.

– Я был в Югославии. Только вернулся.

Я чуть не сказал «на Кипре», но тогда я бы должен быть загорелым, то же самое – с Африкой.

– А в Югославии еще есть датчане? Я думал, все вернулись.

– В Косово есть еще взвод, просто обозначаем присутствие. Но после Афганистана и Ирака об этом уже не говорят.

– Удалось пришить каких-нибудь сербов?

– Да приходилось стрелять. Но ты знаешь, сколько там чертовых правил.

Я проигрываю, как и рассчитывал, не вскрываясь. Парень рядом с Махмудом забирает деньги. Махмуд снова сдает. Хюсейин кричит, чтобы в этот раз он сдал ему нормальные карты. Тут Махмуд встает, извиняется: ему нужно ответить по мобильному, – говорит, чтобы мы продолжали. Телефон не звонит, но, может, он на виброзвонке. Махмуд выходит. Примерно через десять минут возвращается. Мы сыграли две руки по-быстрому, одну я выиграл. Хюсейин жалуется:

– Мы тут играем с монстром.

Махмуд улыбается:

– Парень же служит в армии. Они там только и делают, что играют, курят и трахают югославок.

Махмуд снова тасует, так же механически, как и раньше; не глядя на карты, он сдает.

– Говорил с Эрканом, с тех пор как вернулся?

– Нет, у меня старый мобильный, никто не отвечает. Он живет там же?

– Нет, он ведь женился.

– У тебя нет его нового адреса?

– Конечно есть, я тебе потом запишу.

Мы играем еще две руки. Одному из ребят нужен свежий косяк, Махмуд идет к кассе и рассчитывается. Вернувшись, он кладет руку мне на плечо:

– Эй, солдат, знаешь, о чем я подумал?

– Нет.

– Хочешь повидаться с Эрканом?

– Конечно хочу, съезжу к нему на днях.

– А знаешь что? Почему бы нам не съездить к нему сейчас? Всем вместе.

– Сейчас?

– Ну да. Мехмет, ты на машине?

Здоровый парень слева от меня кивает. Я втягиваю воздух носом, смотрю в карты.

– Я бы не хотел его беспокоить так поздно. Если он женат, то…

– Да баба его ничего не скажет. Не ее ума дело. Все, едем!

Махмуд уже надевает куртку. Я пытаюсь подыскать другие возражения, но он лишь говорит, что никогда не поздно встретиться со старым товарищем по службе. Хюсейин жалуется, он хочет взять реванш, а если мы бросим игру сейчас, у него не будет шанса отыграть свои деньги. Махмуд говорит ему что-то по-турецки, очень коротко, и он затыкается. Мы выходим из подвала на улицу. Махмуд обнимает меня за плечи:

– Он просто обалдеет от счастья. Это же здорово – встретить старого кореша. Прямо из Югославии.

Машина припаркована чуть подальше на тротуаре. Старый красный «гольф». Махмуд открывает заднюю дверь: я должен сесть первым, а он залезет следом. Я смотрю на противоположную дверь, смотрю на замок. Дверь открывается, и по другую сторону от меня садится еще один. На нем облегающая черная футболка, торс качка. Он не играл с нами в покер, сидел на диване и курил. Хюсейин садится вперед, рядом с водителем. Он говорит что-то по-турецки и смеется, хотя только что проиграл две тысячи. Машина с визгом трогается с места.