Текст книги "Письма Амины"

Автор книги: Юнас Бенгтсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

49

Я сижу в комнате отдыха, болтаю с новым другом Ляйфа. Телевизор на стенке работает с выключенным звуком. Парень говорит, его зовут Каспер. Рыжий, с длинным лицом и ранами на руках. С длинными резаными ранами от ножа, которым он, по всей видимости, себя резал. Разговаривая, он отковыривает корочки. Рассказывает мне печальную историю, которую я забуду через час. Как он жил с мамой в маленькой квартире; как они не ладили; как он обкурился и чуток сдвинулся; как она его положила, но вообще-то он не болен; как приятно здесь находиться, он сможет немного отдохнуть, собраться с мыслями, потому что вообще-то, конечно, не болен; чем он займется после выписки, он бы хотел заниматься мотоциклами, разбирать их, собирать; и как в будущем он будет лишь изредка курить по выходным, потому что вообще-то он не болен. И – о да, он подустал от Ляйфа.

А я спрашиваю, не хочет ли он позабавиться.

Иду с Томасом по коридору, время обеденное. Говорю ему, что он меня возненавидит. Действительно возненавидит. Сначала он мне не верит. Нет, ты меня и вправду возненавидишь, обещаю я ему, но надеюсь, что потом когда-нибудь простишь. Хорошо, говорит он.

Мы с Томасом сидим в конце длинного стола в столовой. Напротив нас сидит Каспер и его уже не такой хороший друг Ляйф. Пришедший позже всех и попросивший девушку по имени Мария, в очках с очень толстыми стеклами, подвинуться, чтобы он смог сесть рядом с Каспером. И мы едим тефтельки в соусе карри, которые очень слабо приправлены, и нужно заранее знать, что туда положили, чтобы почувствовать вкус карри. Из-за лекарств многие в отделении не выносят приправы, так что нам не дают ни чили, ни лука, ни карри, ни тмина, ни кориандра, ни перца. Сколько раз я сидел здесь и представлял себе хюнкар бегенди, или фиринда пилич, или другие блюда, которые описывала Амина в своих письмах. Но не сегодня. Каспер широко улыбается, у парня есть тайна, его лишь отчасти занимает разговор с Ляйфом о том, какая кинозвезда круче. Изо рта Ляйфа летят брызги супа, оставляя мелкие пятна на столе.

– А я говорю, и это мое мнение, что у Ван Дамма против Дольфа Лундгрена нет никаких шансов. Ты видел, какой он здоровый? Он же настоящий, блин, викинг. А что может Ван Дамм? Только прыгать и задницей вертеть…

– А как насчет Сигала? Дольфу Сигала не взять.

– Ладно, у Сигала, может, и есть какой-нибудь восьмой дан в айкидо, но что такое это ваше айкидо?

Ляйф продолжает говорить о Дольфе Лундгрене, но Каспер больше не слушает, он улыбается Томасу. Томас увлеченно гонял по тарелке фрикадельку, но теперь он поднимает глаза.

– Ты не любишь растения, да?

Ляйф не знает, что разговор окончен.

– Я просто говорю, что Дольф им всем надает, он им так надает и…

– Я слышал, ты не любишь растения. Как, блин, можно иметь что-то против растений?

Томас смотрит на тарелку, в которой, по крайней мере, нет ни намека на овощи.

– Да, я не очень… растения… Не знаю… так уж получилось.

И Каспер начинает смеяться:

– Так тебе, наверное, не понравятся…

И он вытаскивает из-под рубахи букет разных цветов. Одуванчики, сныть и что там еще можно найти у изгороди вокруг прогулочного дворика.

– …эти цветочки!

Томас смотрит на них, реакция следует незамедлительно. Он начинает судорожно глотать воздух. Глаза выкатываются. Он поднимается из-за стола и падает, сбрасывая на пол тарелку, кувшин с жиденьким красноватым компотом и вообще все, что стоит поблизости. Извивается на линолеуме и пытается уползти подальше от стола. Изо рта у него вылетают кошмарнейшие звуки, какие только при мне издавал человек. Я встаю. Иду к двери в кухню. Сейчас. Шаг за шагом, не бежать, к двери, которую открывают только на время еды. В кухню, где окна полностью открываются, чтобы можно было проветрить, в отличие от прочих помещений в больнице.

К Томасу направляются санитары. Я знаю, мне бы не подобраться так близко к двери, если бы они не отвлеклись на Томаса, бьющегося в припадке. Я знаю, что опыта им не занимать, и если бы я просто встал посреди обеда и пошел в сторону кухни, я бы и полпути не прошел. Но сегодня они сражаются с Томасом. А я так близко к двери, так близко, когда она открывается, и в проеме встает жирная кухарка, со скрещенными руками, в жирном переднике, и смотрит на извивающегося Томаса. У меня нет ни единого шанса пройти мимо нее. А если ее толкнуть, она начнет кричать, и Томас тут же отойдет на второй план, и меня до Рождества продержат в смирительной рубашке.

Я поворачиваюсь и иду в свою комнату, я все еще слышу вопли Томаса. Не крики – вопли. Мне бы хотелось верить, что он делает это ради меня. Что ему, конечно, не по себе из-за этих чертовых цветов, но по большей части он старается ради меня. Но звуки, которые он издает, – их не подделать. В комнате я отдираю монеты, приготовленные для поездки на автобусе, я прилепил их скотчем к груди, и теперь наслаждаюсь болью, обдирая волосы и кожу. Я зарываюсь головой в подушку, но все равно слышу Томаса. А я-то думал, что хуже уже быть не может.

50

– Не можем же мы играть втроем…

Мы стоим в прогулочном дворе с футбольным мячом. Они называют это внутренним двориком. А мы – прогулочным двором, как в тюрьме. Я, правда, никогда не видел, чтобы здесь кто-нибудь прогуливался. Видел только, как народ часами по кругу ходит. Видел, как, взывая к небу, они рисуют странные знаки мелом на асфальте. Круги, треугольники, неизвестные символы.

Но гулять никто не гуляет.

Мы – футбольная команда нашего отделения, Каспер, Ляйф и я. Сливки футбольного общества психов. Периодически в окно выглядывает медсестра. Смотрит, не идет ли у кого кровь, не вопит ли кто, не срет ли.

– Не можем же мы играть втроем.

И Каспер, по сути, прав. Он стоит, облокотившись на крошечные футбольные воротца, и курит.

– И что вообще с этими воротами. Это же детсадовские ворота.

– Это чтобы ты не смог на них повеситься.

– Ага. Так что мы будем делать? Как насчет Мортена? Спросим его?

Ляйф качает головой, продолжая самозабвенно гонять мяч.

– Он в полной отключке, после того как они засунули его в…

Ляйф в очередной раз пытается попасть по мячу внутренней стороной ноги, чтобы затем подбросить его и ударить головой. Мяч снова от него укатывается.

Он поднимает голову, широко усмехается:

– Можем спросить Жирную Грету, твою подружку, что скажешь, Янус?

Ляйф громко смеется над своей шуткой. Каспер тоже смеется, из-за чего Ляйф начинает смеяться еще громче. Он только разогревается.

– Чур она будет в моей команде. Эта свинья все ворота закроет…

Каспер пинает асфальт носком ботинка. Мне хуже, но я сдерживаюсь. Каспер поднимает голову:

– Как насчет Томаса? После той моей выходки было бы…

– Нет.

Хотя по обе стороны и находятся колючая проволока и низенькие постройки, здесь все же слишком много зелени. Кроме того, последние два дня он лежал привязанный. Каспер плюет через изгородь.

– Может, нам задвинуть эту идею…

– Давайте просто играть втроем.

– Да ты что, Янус?

– Вы двое против меня.

– Нет, ёлки-палки…

– Давайте.

– Да у тебя не будет ни одного шанса, Янус.

– Боитесь? Чертовы педики, боятся играть со мной в мяч. Гребаные козлики, дырки, педики вонючие.

– Ладно, Янус, ладно, успокойся, играем…

Проходит всего несколько секунд, и Ляйф забивает первый гол. Он делает победный круг, задирает рубашку, показывая живот. Я вытаскиваю мяч из ворот и спокойно веду его по полю. Ляйф идет наперерез, и я бью. Мяч попадает в стену и отскакивает к Касперу, который его поднимает. Ляйф удивленно спрашивает:

– Разве можно бить в стену, разве это не «вне игры»?

Каспер стоит с мячом под мышкой, прямо как настоящий вратарь.

– Если каждый раз, как мяч попадет в стенку, будет вне игры, мы никогда не сыграем.

Каспер подает, и через пару секунд Ляйф снова забивает мне гол. Он снова делает круг победы, с абсолютно таким же энтузиазмом, как всего несколько минут назад. Псих, что с него взять.

Снова я медленно качу мяч вперед. Попадаю в стену над окнами, мяч снова летит к Касперу, который его поднимает. Ляйф громко кричит, как будто нас тут много, как будто ему нужно кого-то перекричать:

– Да соберись ты, Янус, играй уже.

Ляйф забивает три раза, потом они меняются, и Каспер начинает заводить мяч в мои ворота. Я настаиваю на том, чтобы мы играли до тридцати. Иначе, говорю я, у них нет шансов против меня, я просто пытаюсь дать им фору, а то играть неинтересно.

И я бью «щечкой». Мяч делает великолепную дугу и оказывается на крыше, слышно, как он подпрыгивает три раза и затихает. Черт, орет Ляйф, черт, черт, черт – много раз подряд. Каспер раздосадованно на меня смотрит:

– Это все потому, что ты не хочешь проигрывать.

– Да ты чего? Я его достану.

Ляйф недоверчиво смотрит на меня. Ни у кого нет сомнений в том, что на крышу лазить нельзя. Это совершенно ясно.

– Если подсадишь меня, я его достану.

Каспер кивает, но Ляйф выглядит озабоченным. Он давно здесь, знаком с их штрафными санкциями.

– Я схожу за Карин, может…

Я обрываю его. Держу себя в руках.

– Ты же знаешь, Карин за ним не полезет. Микаель бы полез, но он в отпуске, а я не собираюсь ждать неделю, чтобы надрать вам задницы.

Каспер кивает, но Ляйф продолжает издавать нервные вопли. Он отступает на пару шагов.

– В общем, если кто придет, то я тут не…

Каспер издевательски смеется. Последние судороги дружбы.

– А от мастурбации ты можешь ослепнуть, но тебя же это не останавливает, правда?

Каспер поддерживает меня, я ставлю ногу на карниз одного из заложенных окон, затем он подталкивает меня, так что я кончиками пальцев достаю до края крыши. Подтягиваюсь. Заношу одну ногу на крышу, подтягиваю все тело. И вот я стою там. На плоской крыше с серым покрытием. Мяч лежит в лужице в паре метров от меня. Я бью по нему изо всех сил. Он приземляется далеко за лужайкой, по другую сторону от больницы.

Пересекая крышу, я слышу голос Ляйфа во дворе:

– Но от этого же не слепнут. Разве слепнут?

Я медленно спускаюсь с другой стороны здания.

Я много думал об этом, когда лежал в первый раз. О том, чтобы смыться таким вот образом. Или как-нибудь по-другому, через кухню или в корзине грязного белья, как в фильмах про тюрьму. По-хорошему, я продумал все варианты и еще парочку сверх того, например, что, если сбежать, приняв жидкую форму. Но далеко мне было не уйти. Они разыскали бы меня в автобусе, неуравновешенного молодого человека в синем свитере и коричневой куртке, они поджидали бы меня у брата. Они бы нашли меня раньше, чем я бы нашел Амину. Но теперь я знаю, куда идти.

Я пробегаю пару остановок. Затем сбавляю скорость. Когда меня хватятся, то позвонят в полицию, сами искать не будут, у них не хватит персонала. Я жду в тени дерева, недалеко от остановки. Когда придет автобус, я запрыгну в него прямо перед тем, как закроются двери.

51

Поезд подъезжает к станции. Пробегая вверх по лестнице, я чуть не опрокинул какого-то старика, он жмется к перилам. Кричит на меня хриплым голосом. Я выхожу на дорогу, пытаюсь идти, но все время перехожу на бег. Дохожу до ее подъезда, прислоняюсь к стене, чтобы отдышаться. Взлетаю по лестнице. Стучу в дверь, стучу изо всех сил. Бух, бух, бух, как мое сердце; я слышу, как оно колотится в груди.

Не знаю, что будет, но ждать не могу.

Амина открывает дверь, удивленно отступает.

– Я знаю, что он бьет тебя, так что не ври мне.

– Янус, это нехорошо, не мог бы ты…

– Я и не подумаю уйти, пока ты со мной не поговоришь.

Она видит, что я не шучу. Колеблется, выглядывает на лестницу, смотрит направо, налево. Затем открывает мне дверь.

Мы сидим на кожаном диване в гостиной, между нами – столик из дымчатого стекла. Она выключила звук телевизора, идет какой-то американский сериал. Перед ней стоит холодный кофе, мне она не предлагает. Она сидит на краю дивана, руки нервно теребят ложечку, мизинец на левой руке до сих пор в белой шине.

– Прости, что я с тобой так в прошлый раз.

– Он тебя часто бьет?

Она отвечает не сразу, смотрит мне в глаза, потом на свои руки.

– Все не так уж скверно…

– Хочешь от него уйти?

– Нет. Он не… Только иногда… Но мы любим друг друга.

– Он не должен тебя бить, ни за что не должен. Это нехорошо.

– Я знаю. Я это знаю. И он это знает… Но… все наладится.

Невыносимо видеть ее такой. Это не та девушка, которую я знаю. Бледная, макияж неаккуратный. Синяки замаскированы пудрой. С улицы доносится звук, который заставляет ее вскочить и подбежать к окну. Затем она садится на место.

– Может, нам снова начать переписываться? Или я могла бы тебе писать. Но не так часто. Эркан этого не поймет.

– Если я с ним поговорю…

– Это плохая мысль… Тебе сейчас лучше уйти, Янус, я бы хотела с тобой еще поговорить, но…

Она уже практически подняла меня с кресла, и тут до нас доносится звук отпираемой двери. Она застывает, стоит столбом, будто у нее сердце остановилось. Он заходит в прихожую, видит нас. Делает два быстрых шага и останавливается в дверном проеме, ведущем в гостиную. Он здоровый, у него широкие плечи, большие руки обхватили дверной косяк. Я думал, он будет кричать, но он очень тихо спрашивает:

– Ты Янус?

Я киваю. Он подходит ко мне. Я инстинктивно отступаю. Он продолжает идти на меня, улыбаясь, я пячусь на кухню. Амина хочет что-то сказать, встает у него на пути, он толкает ее в сторону, не отрывая от меня взгляда, она падает на диван, уронив торшер. Кухня маленькая, дверь только одна – та, в которую мы вошли. Справа – обеденный столик с двумя стульями, покрытый красной клеенкой, слева – кухонный стол. Пакет с размораживающимся рубленым мясом. Эркан красивый, думаю я, очень мужественный. Он говорит медленно, взвешенно:

– Я слышал о тебе. Амина к тебе хорошо относится. А вот моему брату ты не очень нравишься.

Он кладет одну ручищу на кухонный стол, другой крепко держится за дверной косяк. И ревет:

– Ты покойник, Янус!

Я кидаюсь к нему, может, я смогу проскочить под одной из ручищ, если он замешкается. Он толкает меня в грудь, так что я отлетаю назад и ударяюсь о дощечку для записей, бумаги и кнопки летят на пол. На кухонном столе стоит подставка для ножей, дешевое дерево, рукоятки ножей из пластика, куплено в супермаркете. Я хватаю один из тех, что сверху, и вытягиваю из подставки. Широкий поварской нож.

Какую-то долю секунды Эркан выглядит удивленным, затем начинает хохотать, до него не доходит. Я бью его ножом в грудь, как можно глубже. Он издает глухой звук. Я вытаскиваю нож и снова бью. И еще. Я слышу, как кричит Амина, стоящая в дверном проеме. Я продолжаю колоть, еще и еще. Рукоять становится скользкой, теплой и мокрой, трудно ее удержать, но я продолжаю колоть. Тут все становится белым, затем черным.

Я помню звуки сирен, «скорую помощь». Помню, как меня связывают. Со мной говорит мужчина в форме. Потом ничего. Я снова в больнице.

52

Поскольку я убил человека, назначено судебное разбирательство. Мне сказали, что я не обязан на нем присутствовать, но если судья увидит, что я не монстр, это может мне помочь. Проведя последние пару недель в изоляции в больнице, я рад ненадолго выйти. На меня надевают наручники, в суд везут в полицейской машине. Меня вводят в помещение и снимают наручники. Это не зал судебных заседаний. Просто обычная комната для совещаний с термосом с кофе и кувшином воды на столе. Присутствуют пятеро мужчин, один из них – Петерсон. Они здороваются, пожимают друг другу руки, похоже, все знакомы. Сначала разговор идет о женах, об отпуске и о вине. Затем тот, кто, по-видимому, является судьей, открывает папку, и они начинают говорить обо мне. Судья смотрит в бумаги и спрашивает, знаю ли я, в чем меня обвиняют. Я киваю. Затем они снова обо мне забывают. Говорят обо мне так, будто меня здесь нет. Спорят, обсуждают разные вещи. Один перечисляет судимости Эркана и упоминает о возможно имевшем место жестоком обращении с женой. Другой называет количество лет, проведенных мной в больнице. Петерсон подтверждает, что я параноидальный шизофреник. Какое-то время они все это обсуждают, очень весело, никто не кричит, не выступает с утверждениями, которые другие опровергают. Мне трудно разобраться, кто защитник, кто обвинитель. Большей части сказанного я не понимаю. Параграфы закона и медицинские выражения, эвфемизмы, делающие все приличным и чистым. Проходит, может, минут сорок пять, и судья что-то пишет на листке бумаги, улыбается и говорит, что все закончено. Полицейские снова надевают на меня наручники и отводят в патрульную машину. Меня везут обратно в больницу. Снимают наручники и оставляют в комнате отдыха. Я стреляю у соседа сигаретку и сажусь смотреть телевикторину.

Чуть позже возвращается Петерсон и приглашает меня в кабинет. Сидит, играет ручкой, не глядя перекатывает ее между пальцами. Новая ручка, наверное подарок, такую он сам себе не купил бы. На ней что-то написано, белые буквы, не могу прочитать. Может, «Лучший на свете дедушка» или что-нибудь в этом роде, спрашивать не хочется.

Он говорит, что меня признали виновным в убийстве, но, поскольку я шизофреник, меня не посадят в тюрьму. Меня приговорили к лечению на неопределенный срок, то есть они могут меня держать столько, сколько захотят, и выпишут только тогда, когда будут уверены, и на этот раз полностью уверены, что я здоров. Там был один, который хотел, чтобы меня отправили в тюремную психбольницу, такое место для психических больных, совершивших ужасные вещи. Но Петерсон отговорил их, он полагает, что я не представляю опасности. Что не брошусь за первым попавшимся ножом для хлеба, имеющимся в нашей больнице.

Тут он вынимает письмо и кладет его передо мной на стол. Маленький конверт, вскрытый. Слишком маленький для официального письма.

– Не знаю, стоит ли давать тебе это письмо. Но, похоже, для тебя это имеет большое значение. В обычной ситуации я бы счел такое решение худшим из мыслимых. Это ведь в каком-то смысле составная часть твоей болезни. Но с другой стороны… Не думаю, что будет полезно тебя этого лишать. Тебе сейчас нужен покой… Я прочитал его, несколько раз, и намереваюсь так же поступать и впредь, если будут приходить другие письма. Но… вот оно.

Он толкает конверт ко мне. «Амина», написано на обороте. Он хлопает меня по плечу и провожает из кабинета.

Я возвращаюсь в комнату отдыха. В компании других пациентов смотрю еще одну телевикторину. Курю их сигареты. Женщина в телевизоре угадывает правильное слово и выигрывает тысячу восемьсот крон. Ляйф прыскает и говорит что-то о ее сиськах. А я сижу с письмом в кармане рубашки, я чувствую его кожей. Я почти счастлив. Я не знаю, что она пишет, но я сижу с одним из писем Амины. Скоро я пойду к себе и прочитаю его, а сейчас я просто сижу и наслаждаюсь сознанием того, что оно у меня есть, что она написала, что оно есть и лежит в кармане моей рубашки.

53

В комнате я аккуратно разворачиваю письмо. Разглаживаю складки. Письмо не длинное. Амина пишет, что последние две недели были тяжелыми. Она переехала к родителям.

Она начала носить платок, чтобы ее не узнавали на улице, народ сплетничает. Особенно в том районе, многие турки знакомы друг с другом.

Какие-то журналисты хотели с ней поговорить, но до сих пор ей удавалось их избегать.

Ее родителей, хоть они и не сказали об этом прямо, похоже, вполне устраивает то, что случилось. Вдовой быть не стыдно, в этом нет никакого позора. Она рада, что снова может общаться с сестрой. Они много времени проводят вместе. Осенью она собирается пойти учиться, но пока не уверена, чего именно хочет. Она пытается не упоминать Эркана и того, что случилось. Просто пишет, что не сердится на меня, что я, наверное, поступил так, как считал нужным. Она снова напишет, когда все немного успокоится. Я верю ей.

Жизнь в больнице снова потекла своим чередом. Я играю в покер, смотрю телевикторины и курю. Томас хочет, чтобы я рассказал, какова жизнь по ту сторону больничной ограды, но я должен по возможности избегать любых намеков на деревья и цветы. Идут дни, похожие друг на друга как две капли воды. Мне уменьшают дозировки, и некоторые из самых скверных побочных эффектов проходят.

Я играю в настольный теннис с Ляйфом. Не знаю почему. Он мне не нравится, и настольный теннис мне не нравится. Но он канючил всю неделю, а больше здесь особо нечем заняться. Стол кривой, резина на ракетках почти стерлась. Даже на рукоятках следы от сигарет. Первые три раза выигрывает Ляйф. Каждый раз он победно вопит и кружится со вскинутыми руками. Я слишком устал и по-прежнему пью слишком много лекарств, чтобы играть в такую быструю игру. Чаще всего мяч пролетает мимо, и я не успеваю среагировать. Затем Ляйф начинает экспериментировать с ударами тыльной стороной ракетки. Выворачивает руку и пытается попасть по шарику. Пару раз я выигрываю подачу.

– А ты крутой, Янус.

– Если бы ты не занимался фигней, ты бы по-прежнему выигрывал.

– Нет, это я о том, как ты того парня грохнул.

– Что я сделал?

– Грохнул его. Ты…

– Заткнись лучше.

– Но это же круто, грохнул чувака.

– Я никого не грохнул, грохнуть можно из пистолета.

– Все равно ты крутой.

– А ты глупый, Ляйф. Жаль, что от этого тебя полечить нельзя.

Идя по коридору, я слышу, что он продолжает играть сам с собой, наверняка до сих пор пытается попасть по мячу тыльной стороной ракетки.