Текст книги "Привиденьевые"

Автор книги: Юна Летц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Бах был почти восхищён Чаном, когда тот протестовал, кутил, вертелся, рассказывал истории, но он совершенно не понимал доктора, когда тот выполнял сомнительные заказы невидимых начальников из старого корпуса.

«Старый корпус» – это была та ещё тайна. Вообще корпусов в мире было несколько. В первом доме жили рабочие, водители, хозяйственники, коменданты и военные. Тут на улице стоял бар, тут же была футбольная площадка и зона для выгула животных (двух собак и одной черепахи-монаха с фосфорным крестом на спине – чтобы машины не наехали). Второй корпус стоял неподалёку. Там жили атташе и советники, заведующие канцелярией, бухгалтеры и сотрудники консульского отдела.

Старый корпус, который старались не упоминать всуе, находился отдельно от всех остальных. Называли его так исключительно по причине того, что построен он был на много лет раньше, чем вообще появилось здесь это посольство. Существовала страшилка о том, что там живут высланные политические преступники, но подтверждений этому пока не нашлось. В старый корпус без особого приглашения не имел право заходить никто из посольских работников, даже в случае пожара, даже если «война или революция и чёрные пришли отбирать еду у дипломатов». Ни при каких обстоятельствах простой мирской человек не имел права пересекать границу дозволенного.

Когда заговаривали шёпотом спиритически на эту тему, Бах всегда начинал ездить по скамейке, нервничал и потел. Дело в том, что некоторое время назад он по какой-то почвенной или беспочвенной случайности стал свидетелем происшествия, которое ему, скорее всего, не собирались показывать нарочно. Ничего особенного, но всё же…

– Я тогда встречался со знакомым в городе, а потом уже полночь, и я быстрее до посольства, но не успел, ворота задраили, и я уснул в машине у задней стены, где дорога. (Ну да, можно водить после спирита, просто заплатишь, если остановят, пара долларов – это регулярный налог на вседозволенность)… В общем, я проснулся часа в четыре, жажда, смотрю, открывается дверь, и оттуда выезжает автобус, а автобусе люди сидят все в белом, и сами белые, как ангелы…

– Какие ангелы?

– Обычные человеческие такие.

– Всем тут ангелы мерещатся.

– Ещё кому-то?

– Ты продолжай.

– Вот… И они выезжают на своём этом автобусе и поехали куда-то.

– И что?

– Они белые, и я их раньше никогда не видел в посольстве.

– Мало ли…

– А вечером этого дня Гога был уже очень странным, как будто с катушек слетел.

– Спирит – действенная штука.

– Это не то, неужели ты не заметил? Гога фальшивый как будто.

– Думаешь, они его выкрали, а оставили кого-то другого?

– Звучит как ахинея. Но что-то всё равно происходит, что-то нечистое.

– А ангелы приезжают, чтобы очищать?

– Очень смешно. Видел бы ты, какие у этих ангелов были лица…

– Да, друг, тебе надо страшилки на ночь рассказывать.

– Опять ты ничего не понял.

Так можно было бесконечно разговаривать с мысленным собеседником, и Бах разговаривал. По-настоящему признаться кому-то в том, что он давно подозревает какой-то чуть ли не вселенского масштаба заговор, в котором их тепличный мир играет совсем не последнюю роль, было бы глупо. Тем более, он даже не понимал, что именно происходит. Ну да, какие-то архаровцы живут иногда на территории посольства, а потом кто-то становится придурковатым. Плюс фантомная эпидемия – люди привиденьевые вместо натуральных. Наверное, эксперименты, наверное, многие под этим подписывались, что согласны, мол, лишь бы платили. Но всё-таки немного странно.

Бах любил разговаривать сам с собой по вечерам между работой и спиритическими сеансами. Вот и сегодня: поехал на набережную, а там сначала живописность и благолепие, а потом монстр вырос – надвигался ураган, из воды шёл злющий экстравертный шторм. Бах обедать не стал заезжать: тошнота ещё ощущалась, ледяной пот и навязчивые состояния, решил не заезжать никуда и сразу же отправился домой, где стоял теперь в своей двушке на девятом этаже; тяжёлый, с лопнувшими сосудами глаз.

Делать ничего не хотелось, к тому же – ураган. Он прошёл на балкон, запалил сигарету и смотрел вниз на выдранную рекламную растяжку, которая болталась на святом духе с одной стороны столба. Обычно в месяцы бурь в них проделывают дыры, чтобы ветер покачивал полотно, не разрушая его, но эту, видимо, забыли изрешетить, и теперь она реяла тоскливым поражением на фонаре.

– И ничего же не могу сделать, – думал он то ли о растяжке, то ли об этой истории со старым корпусом. – Если только…

Мысль забилась у него в голове. Бах осторожно отправил её в архив и продолжил рассматривать улицу.

Ветер подчищал помойки, и по всему городу летали нервные бабочки цивилизации – чёрные целлофановые пакеты из супермаркетов. Это была самая очевидная декорация спектакля, который назывался «Сезон дождей». В это время Африка становилась торжественна и агрессивна. В городах ураганы, наравне с футбольными матчами и гастролями музыкантов, считались занятным зрелищем, ради которого люди выезжали в замотанные пластиковыми перегородками рестораны, ели и смотрели из тёплого комфорта на натуральные страсти, на эти первобытные танцы деревьев и воды. Грандиозное шоу – для успешных просто развлечение, но в деревнях люди вымирали пачками, и их никто не считал, им никто не сочувствовал, их просто не существовало на свете – со дня рождения до дня смерти они, со своими заботами, радостями и откровениями представляли собой безусловную пустоту. Вся жизнь человека являлась обычным несуществованием.

…Сначала ветер, потом дождь. Дождь, и тяжёлые капли падают в рот чернокожему подростку. Он пьёт без остановки, как будто это личный его кран. И ему совершенно неважно, откуда течёт эта вода, и какая информация в ней заложена. Он просто пьёт, потому что у него жажда. У него жажда и поэтому он пьёт.

Бах вытянул язык и хотел так же пить, но капли косые, всё летят мимо цели. Посмотрел на мальчика – тому прямо в рот летит. Как это? Мальчик кажется свободней, чем те, кто его использует. Но это чушь.

– Зрительный обман.

Упрятали характер в ступку и толкут не от скуки, но потому что инстинкт. Кто-то скажет: обряд, но нет – это инстинкт. Можно быть свободным и не иметь содержимого в желудке, а можно толочь характер в ступке и выживать. Всё по одной схеме, что у тех, что у этих.

Бах свернул язык, собрал рукавом слюну с подбородка и подивился своему сентиментальному пафосу. Потом затопил сигарету в табачной банке от оливок и пошёл в комнату за тёплой курткой. Посмотрел на стену, качнулся из стороны в сторону – тик-так. Тем не менее, пора было спускаться в бар.

–

Люди. Внешне всё так же – пожирали друг другу руки в рукопожатиях. За спиной – шипели, давили мнением. Никто никого не любил, и все друг другу осточертели. За металлической батареей забора где-то там за несколько тысяч километров отсюда была их страна с серыми плешивыми днями, с пробками, дураками и высокими ценами в магазинах. Там была их нелепая родина.

– А я не скучаю, – говорил иногда кто-нибудь. – Мне и тут хорошо.

И некоторые стыдливо отводили глаза, потому что видели, что накипело у человека, что он не сдерживается уже.

Отсюда нельзя было сбежать, и здесь нельзя было остаться в себе. Дело оказалось не в закрытом режиме и не в отсутствии воли, дело было не в ошеломляющих ноябрях, когда температура зашкаливала, и не в тошнотворных сезонах сухого солнца, когда день за днём стояла острая и неподвижная жара. Дело было в том, что человек переставал реагировать на внешние раздражители более глубокие, чем те, что предлагались в качестве раздражителей, в итоге царствовала поверхностность, автоматизм сжирал здравый смысл, цели не вызревали. Покой, стабильность, и только лёгкий шум: это звенел эконерв – незамеченный. Ощущения все стерильные, жизнь по правилам.

– Кто это вас так?

– Сам.

Печальная картина, но только внешне и со стороны, внутри в голове люди были троглодитно довольны. Корни выдирали быстро и без боли: рубец на всё тело – толстая кожа. По выходным ещё болтали через компьютер с детьми или соседями, просили показать осень – листья летающие, жёлтые кожистые перепонки. Сначала интересовались снегом, в первый год, ёлки из бумаги, тоска по снеговикам, но потом как-то оседали, примагничивались к данности, стояли на поверхности и тужились, выдавливая из себя новые корни. Прорастали манговыми деревьями под окном, влипали подошвами в благодатный солнечный клей.

Хотите красоты и драмы? Это не сюда. Тут лишь потливость и ворчание. Мир как шумовой фон. Израсходованный интеллект, насильственно-васильковые фразы. Эволюция как утрата иллюзий. Комфорт убаюкивал человека в природных одеялах, и человек сидел уютно на попе, а вокруг него как колыбельные летали его годы и возможности. И он размахивал рукой, раскачивая эту карусель, и он радовался всему готовому. И то, что ноги так надёжно крепились к земле.

Были и замыкания в схемах. У иных психика шаталась из стороны в сторону – остаточные явления, боль и припадки, это всё выплёскивалось прилюдно, вырывалось из человека оригинальными фразами. И он что-то делал такое, говорил странно.

– Люди пропали, – говорил.

– В каком смысле? Исчезли?

– Испортились.

И кто-то делал ему затычку в рот (булочную), и все сочувственно скидывались, кто чем мог, чтобы восстановить ему вес в обществе.

Вес интересовал руководство чуть меньше, чем контраст, но, конечно, и здесь были правила. Главное было избежать перегибов, чтобы человек не бросался в глаза со всей дури. Если у кого-то был замечен сильный недовес, его осторожно выправляли понятными способами. Для этого использовалось принуждение по хобби и особое распределение ролей в праздничных спектаклях. Так маловесные часто играли крылатые качели – это была звёздная роль, после исполнения которой, получив свою порцию славы, они улетали на небеса, то есть могли без труда внедриться в общий спиритический сеанс. Гораздо худшим явлением считался перевес, если человек вдруг начинал значить для всех больше того, чем то, как его позиционировали. Таких людей срочно отправляли в командировку на необжитый север страны, где они быстро возвращались в нейтральное состояние.

Продолжая тему свечей, люди были как восковые твари, греющиеся прожиганием жизни. Часто перегревались, и это было сравнимо с экзальтацией. Существовал также бытовой вариант веры: от жары в шахте периодически плавились тросы, и кабина вместе с человеком падала на ловители. Считалось, что переживание этого опыта приравнивается к духовному просветлению.

В остальном огонь был образен: горели внутренние органы. Забава была первична. Некоторые будни ближе к концу недели и почти все праздники проходили в феерии: караоке – «пустой оркестр», кураж и пьяные танцы. Вечерами все ходили охотиться на скуку. Скуку никто не видел, но все хотели её убить. Устраивались чемпионаты по стрельбе мыслями: участники садились друг напротив друга и пили, пили и смотрели глаза в глаза, пока кто-то не падал, оно же – проигрывал. Такая она была мощная – сила спиритической мысли.

После второго акта забытья стеклянная сцена пивнушки манила гирляндовыми огнями, и люди танцевали на леске как куклы или как рыбы.

Лёгкость бытия дополнялась национальными праздниками, которые происходили так часто, что в перерывах между ними сотрудники посольства совершенно не успевали уставать. Вроде бы эти особые дни должны были человека расслабить и успокоить, но все и так были настолько расслаблены, что праздники работали как мясорубка для человечины: получались люди разбитые, подавленные – фарш.

Это всё происходило примерно вот так: на футбольной площадке расставляли ветхие стулья, выращивали на решётках страшные картонные цветы и надрывно орали ностальгические песни в шуршащий микрофон с отпадающим проводом. Дети читали-забывали стихи, старшеклассницы танцевали цыганочку, размахивая раннеспелыми сисями, учителя в бумажных «ушках» скакали персонажами наркотических сказок. После официальной части все плелись на большой фуршет, где взволнованно, с речами, спиритизировали за родину (иногда за войну, иногда за мир). По старинной традиции героев уносили домой на руках – оно же: чествовали.

На праздниках каждый имел возможность «забавно опозориться»: рухнуть на общий стол, рассказать производственный секрет или припасть к чужой женщине/мужчине. Тут же появлялась питательная среда для возникновения сплетни. Сплетня концентрировалась в пространстве и потом ещё неделю-две работала вкупе с федеральными новостями, плотно заполняя сознание мирского жителя. Это всё было привычными видами развлечений – провоцировать сплетни и разносить слухи, как бактерии.

– За что эти люди получали деньги? Когда они всё же работали? – встаёт перед читателем резонный вопрос, и тут же появляется не менее резонный ответ. Иногда в свободные от выходных дни привиденьевые и живчики действительно вынуждены были некоторое количество часов корпеть над бумагами, двигателями, порядками – в зависимости от вида деятельности. Впрочем, им не приходилось надолго прерывать свой досуг: к позднему обеду многие уже оказывались свободны и возвращались к своему естественному занятию убийством времени, брали прицел и шли в бар, или же, трогая звенящую печень, оставались дома со своими выстроенными-поперёк-горла родными.

В семьях один был достоин другого. У мужчин личное пространство ограничивалось пузом, дамы были пышные, с повидловой начинкой в голове. Люди жили в одной квартире, имели общее имущество, а любовь как бы подразумевалась. Но день за днём «самые близкие люди», следуя общей политике обращения с человеком, выкорчёвывали друг из друга определяющие качества.

Семьи загнивали тихо, скромненько источали зловония и разлагались чаще всего на алкоголика, истеричку и эмо-детей. Кошки выбрасывались из окна и уходили ко львам в лес, если по пути не бывали съедены голодным прохожим.

Мужчины всё чаще прятались в своём клубе домино. В клуб вступить было не так уж и просто. В высший эшелон могли попасть только спиритически активные люди с опытом настольных игр, обладающие крепкой логикой и здоровой интуицией. Только пройдя такой пристрастный отбор, человек получал право участвовать в грандиозных побоищах чёрными прямоугольниками на большом уличном столе. Иногда корифеи устраивали чемпионаты в термах – попасть на эту битву было настоящей удачей. Термы были безопасны в смысле прослушки, так что тут можно было вдоволь разглагольствовать о предназначении дубль-пустышки, под которой подразумевался злополучный мутант-инженер, не способный справиться с обычным лифтом.

Женщины в домино не играли и в термы не ходили. Иногда в качестве увеселения они расстилали плед на цементной крыше первого корпуса, садились на него, тянули тёплое варенье и обсуждали новые блюда, которые приготовили на неделе. Женщины не говорили о политике, не читали новостей, не третировали неудачников, не падали с пьедесталов и никогда к ним не подходили. Они называли друг друга «курицами» за спиной, нанизывали на насесты образно, но сами общались так: кудах-кудах. Острые языки были бы хороши внутри таких ртов, но нечем было точить – всё время что-то жевали.

Вот так: от стены до стены – доброе тепло, а в нём жил гуттаперч – восковые личности. Тоже сказать, ну и чем плохо? Всё было дано, и каждый просто защищал эти данности.

Так и шло: забавы и море. Сначала веселье, потом – море. Иногда по выходным ездили все вместе смотреть на огромную рыбу. Рыба была невероятных размеров и выплывала в тот самый момент, когда на неё шли смотреть. Кто-то говорил, что это кит, но большинство не были с этим согласны, они считали, что киты не могут подплывать прямо к берегу и не бывают шириной с горизонт. Так что это вряд ли был кит, но какая-то не менее красивая и большая рыба. Одно было очевидно: рыба любила рассматривать мирских работников не меньше, чем они её.

На курорте с собачьим именем «Шай-Шай» люди останавливались в больших двухэтажных домах со встроенными в пол бассейнами, вмонтированными в стены живыми ящерицами, включённой в цену радостью за сегодняшний день. Отдых происходил по знакомой и понятной схеме. Женщины готовили, мужчины спиритизировали, потом спиритизировали все вместе и к концу третьего дня, когда все более-менее приходили в порядок, люди большой толпой отправлялись смотреть на гигантскую красивую рыбу. Каждый раз они хотели изменить схему: сначала увидеть рыбу, а потом радоваться за сегодняшний день. Но жизнь текла по своим правилам.

–

Матрёшки расходились просто отлично. Бах сильно подозревал, что всё дело в универсальном человеческом образе свечей. Он был почти уверен, что эти восковые фигуры используют в магических обрядах жгучими ночами: греют в тёмных лесах под песни ветров и голоса девственниц первой крови, замышляя поход на врага или дьявола, плавят в пропитанных духами смежных пространствах – насылают болезнь или смертное уныние на целые деревни. Этого ничего нельзя было запретить.

Но это было можно увидеть.

– Колдовство.

Что? Ну перестань, перестань. Навязчивая идея зарождалась постепенно. Он тестировал новую партию товара, и как-то его вдруг озарило, ему приспичило или присвечило исследовать местную индустрию магии, понять её сущность. И поэтому теперь он из кожи вон лез, чтобы забронировать какой-нибудь смелый мистический тур в густую темноту африканского бытия.

Вылез из кожи – это раз. Затем расставил мысли-приманки по углам, подключил поле желания – максимальная мощность. «Теперь ведьмаки набегут только так», – задумка в статусе приглашения.

Он никак не боялся этих товарищей, у него было дело к ним – парочка вопросов. Бах всё думал об этих странных происшествиях в посольстве, всё пытался раскусить волшебный орех, в котором скопилась тайна. Почему люди становятся зашоренными и пришибленными после встречи с этими ангелами из автобуса? Что там происходит?

Любопытство. Бах чувствовал себя вляпанным в какой-то общий процесс, сути которого не понимал. Конечно, можно было, как другие, завязать память в узел, оставив блаженство и улыбочки на виду, но у него так не вышло: «Люди же изживаются, уродство, уродство».

И некому ведь рассказать, везде тупик, всюду для всех выгода. Все как бы сами на это идут, их никто на верёвке не тянет в корпорацию человеческого смирения. Умалчивание небольшое присутствует, да, но так, в целом, всё чисто, все по контракту. Обмен: витальная сила за жилплощадь, образование детей, новые шмоточки; в жизни всё так и есть, просто тянется годами, а тут практически мгновенный обмен. Можно сказать, что они благодетели, эти воры человеческой жизненности. Но кто же они?

Вопросов было много, тупик и раскалённая мыслями голова. Те, что выбросил, сработали из угла: турагент появился в один день – колоритный такой мужичок в броне из цветных амулетов. Бах думал, что это будет какой-то древесный гном – древесный гном и пришёл. Прямо в магазин. Открыл мешок и сваливал туда восковых матрёшек, как дома прибирался.

– Зачем так много? – поинтересовался Бах (улыбался и надеялся не спугнуть).

– Свет, – буркнул покупатель, тряхнув мешком.

– Но лица зачем? Магия? – вспоминал он слова на шангаане.

Посетитель смутился и боком щупал путь к отступлению, но Бах уже так крепко зажал его в ситуации приятной беседы, что гном вынужден был уступить.

– Да, – сказал он и гордо вырос. – Это не против закона.

– Я бы хотел посмотреть, пожалуйста, хотел бы узнать то, что будет.

– Нельзя.

– А что можно?

Древесный прищурился и произнёс:

– Можно узнать своё настоящее. Это важнее всего.

– Но настоящее – вот оно, сейчас.

Гном начинал паниковать, оно же – раздражаться.

– И вы знаете, что сейчас происходит?

– Мы стоим с вами в магазине, я беру информацию, вы покупаете свечи. Ещё немного и получите свою скидку.

– Это первый взгляд.

– А что ещё?

– Ну, например, то, что за вашей спиной огонь.

Бах обернулся, потом понял: метафора.

Турагент моргнул глазами, как фотографировал.

– В общем, давайте к делу. Хотите попасть к курандейре?

– Куран… Да! Очень хочу!

– Отдадите свечи так?

– Всё это?! Ну, хорошо.

– Тогда вот.

Гном в амулетах протянул какую-то бумажку, забросил на спину мешок воска и быстро вышел. Бах посмотрел на листок – подробный адрес с ориентирами, удивился, зачем древесный мужик носит с собой готовые маршруты. Может, клиентов не хватает? Бывает и так.

Бах выключил поле желания, собрал разбросанные по углам мысли и продолжил рабочий день. Поездку он решил отложить до лучших времён, сейчас надо было разобраться с делами, очень много было дел, и каждое требовало разбирательства.

На этой неделе у них была презентация новой услуги: лепка восковой скульптуры прямо на глазах покупателей. Восковому мастеру сшили специальный костюм из причинно-следственных связей (тематическая подборка), плюс на голове шляпа, и в весёлых ботинках ноги. Получилось свечное божество общего разряда. На днях раздадут листовки в самых злачных местах города и будут ждать человеческого нашествия.

Вечер пятницы свернулся в комочек. Бах со всеми попрощался, закрыл все счета и двери, закрыл рабочую неделю и поехал в доброе своё тепло. Хотелось расслабиться и говорить на родном языке. Хотелось масляной субстанции вместо глаз. Хотелось огня в горле и за спиной. Этот пожар, о котором говорил посетитель сегодня, этот пожар – это прожигание жизни.

Мирской бар уже открылся, но люди ещё не собрались. Только один человек сидел за столом – фигура мягкая, из дешёвого пластика. Бах окликнул: это был помощник завхоза Гога. Ну надо же, что это с ним?

– Привет, дружище.

Он потянул к нему руку, в ответ также поплыла рука. Гога сидел как увалень: бледная китайская копия человека, старая кожаная игрушка, промежуточного вида существо. Голова ездила из стороны в сторону, как будто разыскивала орбиту, но планета была вокруг, а не внутри. Гога сидел беспомощно перед большой кружкой пены и сосредоточенно смотрел на жидкость сверху вниз. Бах осторожно толкнул его в плечо.

– Что случилось?

– А?

Это было не похмелье и не спиритизм у него – человек понимал всё, отвечал кое-как, но разумно. Только вот общий вид – очень сомнительный.

– Ты чего? – повторил Бах, заныривая под блуждающий гогин взгляд.

– Пена узорная.

– Ну да.

Это утверждение сложно было оспорить, как и то, что помощник завхоза сейчас выступал наглядным примером человеческой размазни. Мелкими струйками из него вытекала жизненная сила. Бах дёрнулся и налетел не на озлобление, но на равнодушие – ещё хуже.

– Гога, что там было? Расскажи.

– Не знаю.

– Ты нормальный вообще?

Гога сдул свою пену и стал тихонько вгонять жидкость в желудок, затягивая через щёлку во рту. Заменял растворы в организме.

– Я ничего не помню, – сказал он, когда допил.

– Вообще ничего?

– Ну я вошёл, там белые стены, кошка.

– Ты соберись, Гога. Какая кошка? Окошко?

– Чёрная кошка. И ещё там окошко.

– Ты ходил в старый корпус?

– Нет.

Гога злобно поднял глаза, но потом снова обмяк.

– Я не помню, правда. Сон приснился – страшный, проснулся – тяжело так, как будто что-то вынули из меня, или что-то ко мне добавили, не пойму ничего.

– Тебе пить не надо сегодня. Иди поспи, что ли.

– Да. Но почему они меня взяли?

– Кто тебя взял?

– Не помню, – сказал он сокрушённо, допил то, что было в кружке, встал и пошёл к входу в свой корпус.

Бах почувствовал спинную кость, выпрямился, осмотрел мир. Где-то тут была засада, но не в прямом смысле. Где-то тут была хитрая пропасть, как будто кто-то вскрывал тело времени, вынимал штыри-держатели и устанавливал новые правила. «Кто же это делает?», – Бах взял спирит, сел за стол, закурил. Надо было хорошенько подумать. «Кошка-окошко», – сложил фразу пополам и положил к себе в карман. У человека до сих пор нет органа, который фиксирует реальность.

Система мгновенных мыслей не работала. Надо было повидать одного из героев – человека, сохранившего свой характер. Валин на дежурстве, Чан треснул по дну. Он достал телефон, набрал контакт «Нинель. Мир» и стал ждать девушку, которая ему очень нравилась.

– Ты мне очень нравишься, – так он не сказал, но сказал: «Приходи, пожалуйста, в бар, у меня для тебя полупьяный параноик. Приходи».

–

Это становилось понятно не сразу – через месяц-два. Человек сначала присматривался к самому себе, списывал на акклиматизацию, заскоки, игры света-лени. Потом брал общую идею: разрушить нейронные связи и начать всё заново – для этого он пил, смеялся и пил, хватался за голову, аккуратнее – за слова. Это смягчало драматизм ситуации, суть которой была в том, что белый человек в Африке становился счастливым дурачком из серии «блаженны нищие мозгом» (убывание духа при этом также никто не исключал).

Каждому приехавшему в эти серные города рано или поздно приходилось признавать довольно малоизысканную истину: он отупел. Причины этого обстоятельства до конца не были изучены на местах. Наука не давала чётких ответов: одни учёные винили во всём солнечную активность, слабое воздействие творческой динамики космоса на инертный материал земли, другие считали, что всё дело в недостаточно развитом «локальном» информационном поле, которое к тому же нещадно засорялось повседневными мыслями чёрных о выживании. Ещё одни говорили, что эпифиз, отвечающий за ум и ассоциации, работал в этих условиях только три месяца в году, остальное время приходилось на гипофиз (умение делать руками, физические навыки). Но ничего из этого не было выведено в полноценную теорию.

Люди проходили постепенно все стадии разложения. Опьянённые ясностью, они принимали на веру общее описание мира. Устоявшиеся выражения рядами торчали у них во рту. Каждый смирился с тщетностью. И все были потрясающе бесполезны в своей роли разумного человека.

Если у некоторых недостатки произрастали из достоинств, то здесь внутренние поля вообще не давали никаких урожаев. Крепких умом в удачный год в посольстве было человек семь-восемь, остальные в своих рассказах всё время описывали слона, увиденного глазами слона.

Вот так постепенно люди переходили в новое состояние. К середине командировки каждый из них был истинное привиденьевое. Бах называл их так, вспоминая отряд насекомых, представители которого подстраивались под окружающую среду: становились листиками, палочками. Все они жили как в каталепсии, то есть были неподвижны, но при этом имели восковую гибкость: если насекомому придать позу, он в ней и останется. Даже если оторвать ему какую-то часть тела, он не сдвинется с места.

Люди в посольстве были жуки, выцветшие под цвет окружающей среды. Они по-разному выглядели, но одинаково. Вот один из них: квадратная голова и прозрачные шерстяные усы. Будничное канцелярское лицо. Ему бы встроиться, расти, языки осваивать, мир, но он сидел целыми днями у стены, слушая звук сигареты. Или другой вот. Сначала был яркий – подсвечен подвигом, а потом усох, уменьшился до голого эго, которое так часто повреждалось внешними обстоятельствами, что он начал принимать спирит, заглушая болевой шок. В итоге с рефлексией было покончено навсегда, а к середине командировки у него уже был стандартный полуфабрикатный рассудок.

Бах, когда столкнулся с этой проблемой (потери ясности мышления), тоже как-то сразу сильно опешил. Мозг ему требовался на регулярной основе, поэтому при первом обнаружении неполадок он приступил к ремонту. Нанял двух репетиторов: по английскому и шангаане, прикупил словарей, накачал книг на рабочий стол. Но только как-то сразу не пошло: татарский педагог вгоняла его в сон, а полиглот-уборщик Амади всё время переключался на какие-то внешние раздражители, так что создавалось ощущение, что общаются двое глухих. Бах языки не бросил, но активнее взялся за чтение проверенных поколениями художественных произведений. Правда, и тут была загвоздка: проблемы, затронутые классиками, казались очень уж нелепыми в этих условиях жары и вымирания, и это сильно снижало образовательную функцию литературы.

На почве слабеющего ума Бах познакомился с девушкой Нинель, которая работала на самой младшей должности в канцелярии. Нинель вот как про себя рассказывала: она приехала в Африку сразу после окончания университета и теперь отчаянно пыталась подготовиться к сдаче кандидатских, но тексты по философии давались с таким трудом, что в первое время все силы вкладывались исключительно в то, чтобы справиться с деградацией. Начитавшись про ноосферу, она заказала в городе толстые металлические пластины и расставила их вдоль стен, надеясь заглушить слишком активные электромагнитные излучения. Помимо вторых стен, в качестве оружия против глупости Нинель использовала большое количество радиоприёмников, которыми, как она думала, создавала собственное информационное поле.

Может, все эти изобретения и не работали, если бы девушка не подкрепляла свои проекты такой мощной протаранивающей здравый смысл верой, что действительно глупела медленнее всех в посольстве.

– И что, получается их читать? И Борми-Корнштейна? – спросил Бах, когда они встретились в баре.

– Это ещё ничего. На этой неделе даже Фомель-Кюссон, вроде, усвоился.

– Даже Фомель-Кюссон! О, мои поздравления!

Он ласково улыбнулся и тряс её руку, искренне радуясь этим успехам. Нинель нравилась Баху. Она представлялась ему разумной и чуткой. Эти качества редко сочетались в человеке в равных пропорциях, но в ней всё было именно так: отличный ум, подкреплённый чуткостью, без лиризма и аффектации.

Она была высокая, в пушистых волосах, похожа на животное. У неё было плоское, тугое от молодости блестящее лицо, и Баху иногда хотелось взять её голову руками с двух сторон нежно, как вазу, и со свойственным моменту пафосом отобразить тонкий глухой поцелуй на стенке этого божественного сосуда. Бывали времена, когда Нинель казалась старше, фарфор уходил из ассоциации, а в голове вызревали потные, торопливые мысли о быстром свидании у подсобки под деревом папайи.

Нинель была уверенной и сильной, у неё не было претензий к себе, пожалуй, кроме одной, и то это нельзя было назвать претензией, это была констатация, грустная малоизысканная данность. Итак, единственное, что её мучило – это врождённое бесцелие. Обычно человек придумывал себе большую такую цель, цель, как углубление в себе самом, где он накапливал жизнь. Нинель иногда удручалась, потому что у неё не было никакой великой цели, у неё не было никакого намёка на цель. Она двигалась короткими желаниями, чётко, как крот, рыла новые почвы, всегда оказываясь в нужном месте на поверхности. Но всё же это не было похоже на трогательное путешествие по сферической спирали к некой внутренней точке микрокосмоса, в которой жила её суть.