Текст книги "Школа. Остаться в живых (сборник)"

Автор книги: Юля Лемеш

Соавторы: Александр Прокопович,Наталья Апрелева,Александр Егоров,Зинаида Кирк,Ирина Подгайко,Жанар Кусаинова,Антон Шаффер,Ирина Комиссарова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

Юля Лемеш. Как можно влипнуть по неопытности

Мне рассказали, как оторвались одноклассники на выпускном. Тотальное безобразие вперемешку с подлостью.

Сначала они отсидели обязаловку с учителями и предками. Ели. Фотографировались. Взрослые долго и проникновенно декламировали загодя приготовленные тосты и запивали их соком и лимонадом. Выпускники наелись, наслушались и заскучали, поэтому часто бегали в туалет покурить. И глотнуть спиртного. Кто-то не из нашего класса надымил травой. И его застукали. Физрук, недолго думая, макнул придурка башкой в унитаз. Он всегда так поступает. Незаконно, но действует безотказно.

Классная попыталась станцевать «по-молодежному». Сломала каблук, доплясала босиком. Все ей хлопали – за самоотверженность. Интересно, почему учителя именно на выпускном вечере вдруг решают «вспомнить молодость»? Ни днем раньше?

Потом одноклассников погрузили в автобус. И повезли кататься. Предполагалось, что они будут дружно петь песни и громко смеяться. Как-то так. Ура-ура, мы милые невинные детишки.

Но у них с собой было.

Половина просто вырубилась от усталости. А те, у кого было, резво начали нагружаться выпивкой разного сорта и качества. Из закуси – несколько бутербродов и пакет с расплющенными пирожными.

Те, кто знал толк в выпивке, моментально просекли, что наша тихоня Галочка пить не умеет. Возникло естественное желание исправить этот дефект. Для всеобщего развлечения. После второго стакана водки у Галочки остекленели глаза, и она начала резвиться.

Ирку Галочка давно бесила. Галочка – независимая и безропотная золотая медалистка. Немного спесивая. Типа я знаю, что умнее всех. У Ирки – тоже золото, но явно незаслуженное. Запрограммированное директрисой. А у Галочки – выстраданное годами. Когда им медали вручали, кто-то пошутил: «красавица и чудовище». Хрень собачья! Галочка не некрасивая. Она неяркая. А скромность перестала быть достоинством. Скромность теперь типа дефекта. Ирка ее так и звала: «дефектная». Я Ирку за это как-то сумкой по башке треснула. А она мне в волосы вцепилась. Но это давно было. В последние два года мы все были каждый сам за себя.

Так вот, Ирка сообразила, что у Галочки от градусов сносит крышу. И решила придать сносу крыши нужное веселое направление. Мальчишки ее в этом деле активно поддержали.

Пустая трасса. Ночь белая. Тишина и покой. Даже птицы дрыхнут. Водителю тоже поспать охота. Его достали выпившие подростки, которые лезут порулить. Он поддался на провокацию и разрешил часок побеситься на полянке в лесу. Те, кто вышел, немедленно закурили. Даже те, кто не курил ни разу.

Вместо костра – свет фар. Но музыка была. И они под нее, скажем так, плясали. А можно сказать – бесились. Водила поглядел немного. Плюнул. И устроился поспать прямо в кабине.

Ирка забралась на большой пень и кривлялась, изображала стриптизершу, активно подзуживая Галочку на то же самое. Мальчишки начали хлопать и вопить «вау-вау – круто!» и «давай-давай!». Наша осмелевшая тихоня разошлась не на шутку.

В разные стороны полетели туфельки. Которые так долго выбирала мама. Потом настал черед длинного платья. Которое никак не хотело расстегиваться под непослушными пальцами. Тут пригодилась Ирка. Она даже помогла стащить платье через пьяную Галочкину голову.

Они обе упали. Им помогли встать. Галочку в одних трусиках затолкали на пень. Вихляясь в танце, она сама стянула трусики и долго крутила их над головой.

Потом они улетели на голову кого-то из мальчишек. Тот срочно сунул их себе в карман. Как трофей. Как доказательство чужой глупости.

В результате Иркиной шутки все от души нафоткались с голенькой Галочкой в разных изобретательных позах. Она не сопротивлялась. Ей все это казалось безумно веселым, а она сама – жутко привлекательной и сексуальной.

Водила продрал глаза. Понял, что детские игры перестали быть таковыми. И начал загонять это стадо обратно в автобус. Галочка пыталась засунуть руки ему в штаны и лезла целоваться. Он пришел в ужас, но платье отыскать не сумел. В нем пофоткались мальчишки, а то, что от него осталось, выбросили куда-то в канаву. Зато обнаружились туфли.

Галочка решила, что она балерина, и попробовала изобразить ласточку. Начался массовый ржач, который можно остановить только тонной воды из пожарного брандспойта.

Видя наглые довольные рожи, водитель озверел. У него у самого дочь примерно нашего возраста. И он не первый день на свете живет. Он сразу въехал, что произошла какая-то мерзость. Единственная здравая мысль в такой ситуации – не потерять контроль над собой и нечаянно не прибить ржущего урода. В тюрягу никому не охота.

Отдав невменяемой Галочке свой пиджак, матерящийся водитель рванул в город. Высадил притихших ребят у школы, а Галочку повез к ее дому.

Оставшись без взрослых, все сразу начали сравнивать, у кого снимки круче.

Галочке стало плохо. Переблевав салон автобуса, она обмякла, как мертвая. Мир прыгал из стороны в сторону и норовил ударить Галочку небом по голове. Ей уже не было весело. Ей было никак. Но происходящего она пока не понимала. Мысли улетучились. Остались инстинкты. Выжить. Неважно, как. Пусть даже желудок вывалится через горло. Главное – выжить.

Родители Галочки, сгорая от стыда, уволокли зеленого ребенка домой и радовались, что соседи не видели их позора.

Утром все, кому не лень, могли полюбоваться на фотки с праздника. Парадные и ночные. Галочка узнала про это дело последней. Она дня три потом приходила в себя.

– Как это? – кричала моя мама, когда мы случайно наткнулись на безобразные снимки.

Я сама офигела. Сижу, по просьбе мамы показываю ей фото, выложенные другими родителями, а тут такое!

– Она такая смирная девочка! Кто бы мог подумать!

– Мама, ты на ее глаза погляди. Она же угашенная вусмерть.

– Что у трезвого на уме, то у пьяного…

Неужели мама реально верит, что Галка в здравом уме мечтала такое сотворить? Мама верит – ее не переубедить.

– Нет. Тут что-то не так! Недаром говорят, в тихом омуте черти водятся, – проникновенным голосом говорила мама.

– Да перестань ты эту подлость рассматривать!

Не послушав моего совета, она принялась читать комментарии под снимками. Вот дура.

Я спряталась в ванной. Включила воду. Типа я тут моюсь. Взобралась на край ванны поближе к вентиляции и покурила. Дым аккуратно затягивало в решетку.

Меня трясло. Просто колбасило. Я не могла понять, как Галка теперь будет жить? Мы все из одного района. И на нее будут показывать пальцем и хихикать в спину. Кто-то фальшиво посочувствует. И все будут думать, как моя мама. По сути, все произошедшее – обычная подстава. Состряпанная очень подлыми людьми. И поддержанная равнодушными. Теми, кто все видел и не прекратил. И был «как все». То есть ржал и фотографировал.

Жаль, что я не поехала. При мне такого бы не случилось. А если бы я поехала и уснула, как некоторые?

Сигарета кончилась. Я утопила окурок в сливе ванны. Надеюсь, он не засорит трубу.

Мама продолжала смаковать снимки. Сопровождая просмотр громкими фразами «какой ужас» и «а этот-то, этот что вытворяет!».

Меня там не было, но я чувствовала себя соучастницей преступления. Тем, кто не предотвратил. Смалодушничал.

Я долго думала, стоит ли пойти поговорить с Галкой. Видела ее на улице. Вместе с отцом. Они куда-то спешили. Галка демонстративно отвернулась, даже не поздоровалась в ответ. И я прекратила попытки встретиться для разговора…

Ирина Комиссарова. Трещина на асфальте

В квартире полная темнота. И тишина – даже будильник сдох, не допищав. Матери сегодня к восьми, значит, ушла в семь. Слава Аллаху, догадалась не будить.

Лека сидит на постели и перекачивает в себя темноту и тишину Когда их набирается столько, что Леке начинает казаться, будто ее вот-вот взорвет изнутри, она встает и зажигает свет.

В десять минут девятого неожиданно звонит Чуха. По бесформенной куче говна, каковой до сих пор виделся предстоящий день, словно пролег настил. Теперь, по крайней мере, есть стимул куда-то пойти.

Всего нужно семьсот баксов. Двести у нее есть, требуется еще пятьсот. Паршивые пять сотен, это же не деньги для Москвы, думает Лека. У Башаковой, вон, новая труба столько стоит – Башакова уже все уши с ней прожужжала. Строит многозначительную рожу: «Подарили…» Ясен перец, подарили – мамо с папом преподнесли на ДР. Но она изображает таинственность, хочет, чтобы подумали, что у нее кто-то есть. Уписаться.

Срисовать бы ее паршивый телефон, вот и была бы сумма, думает Лека злобно. Марик пообещал деньги достать, но Марик трепло. «Да я…», «да для тебя…», «все решим, одним словом…». К полудню он думать забудет про все свои обещания. Напомнишь – скажет, что все под контролем, все завтра. А завтра опять забудет. К тому же Леке нужно сегодня. Чуха сказал, что будет держать до трех. Мол, деньги нужны срочно. Если не ей, так другому отдаст, желальщиков целая очередь; он позвонил ей первой только постольку, поскольку она говорила, что очень горит.

На перемене Лека сидит на подоконнике, рассматривает лица, словно видит первый раз. Смешно. Смешные. Инопланетные какие-то физии. Фильм был такой древний: там мужик надел специальные очки и – бац – увидел, что вокруг одни пришельцы, закамуфлированные под местных жителей. Без очков – люди как люди, в очках – мурло на мурле. Так и тут.

Из-за двери выплыла русичка и стала продираться сквозь народ, как сквозь чащу. Она новая, молодая совсем, при этом дикая пуще эфиопа. У нее бзик на наркоте. Считает, что все вокруг колются и долбятся без продыху. Девкам в пятницу после урока начала втирать: «Девочки, будьте осторожны, сейчас все это стало так доступно, вам трудно представить все опасности, вам кажется, что это все ерунда, а на самом деле… бла-бла…» Девки попадали под стол. «Я говорю: а что вы на меня все время смотрите? – пересказывала потом Башакова. – Что я, самая завзятая?..»

При этом русичка старше их всех на сколько? Лет на семь? Всего ничего. Вне школы, в компании какой-нибудь могли бы вместе тусить… А тут как будто с другой планеты. Были б очки-рентгены, небось тоже высветилась бы… Их, наверно, вербуют там, в институтах этих и педулищах. Из нормальных молодых чуваков делают деревянных солдат, и они в момент перестают понимать других нормальных молодых чуваков.

– Газиев, у тебя деньги есть? – спрашивает Лека.

– Чего?

– Деньги у тебя есть? – терпеливо повторяет она.

– Ну.

– Сколько?

– А тебе зачем?

– Сколько?

– Ну хз. Рублей триста.

– А больше есть? Не с собой, а в принципе?

– Ни фига себе, – говорит Газиев. – Может, еще ключи от квартиры?

Он из немногих вменяемых среди моря инопланетных уродцев. Он, скорее всего, дал бы денег. Но у него их нет. Триста рэ – это не деньги.

У Башаковой наверняка при себе больше. Но Башакова как раз не даст. И Элька Богута из параллельного, хотя они даже типа подругами были в прошлом году И Тимур. Тимур не просто не даст, а еще обосрет по самую макушку.

Самая гнусь – просить. Просить – значит падать. Упал – лежишь. Лежачего не бьют, через него просто перешагивают.

В классе тридцать два человека, в параллельном почти столько же. Если бы все скинулись по десять баксов, получилось бы даже больше, чем надо. Десять баксов – это еще меньше, чем триста рэ. Не деньги. Тем более, она отдаст.

Она просит. И у Башаковой, и у Эльки, и даже у Тимура.

– Зачем тебе? – спрашивает Башакова.

– Мне надо выкупить собаку, – говорит Лека в слабой надежде пробить на жалость, – ее украли. Если я до вечера не соберу денег, ее убьют.

– Откуда это у тебя собака за пятьсот бакинских? – удивляется Башакова и торопливо добавляет: – У меня столько нет.

«Сними с карточки», – думает Лека с ненавистью, а вслух говорит:

– Дай сколько есть.

Башакова, естественно, не дает. Не просто так, а по принципиальным соображениям. Она не вступает со знакомыми в кредитные отношения, потому что портятся отношения обычные.

– А с незнакомыми вступаешь? – интересуется Лека, шуря глаза.

– Я не «Сбербанк», – нелогично отвечает Башакова.

Тупая корова. Типа как у Леки есть с ней хоть какие-то отношения, чтобы их можно было портить…

Тимур посылает еще быстрее. Сначала предлагает оказать услугу сексуального характера, потом ржет, как больной конь, потом посылает.

– Маску поправь, – говорит Лека. – Хобот торчит.

– А?

– На.

Она отходит к окну, сбрасывает сумку на пол. За окном ноябрь. На асфальте трещина, как шрам от аппендицита. Не от самого аппендицита, а оттого, что его вырезали. Весь ноябрь все катится под гору. Как лавина.

«У них один дешевый пафос, – сказала завучиха историчке. – Сил нет, дай пострадать. Каждый чих – повод для страдания». Завучиха даже голос не понизила, хотя Лека стояла в двух шагах. Для капитана деревянных солдат она – пустое место. Дыра в пространстве, в которой клубился дешевый пафос.

От окна тянет холодом.

– Что, правда, собаку грозились убить? – спрашивает Русик Газиев.

– Нет, – отвечает она. – Наоборот.

– «Наоборот»? Купить, что ли?

Звонок сверлит уши. Мутанты начинают разбредаться, закидывая на плечи сумки и поводы для страданий.

– На историю идешь? – Русик хищно зевает, по-крокодильи хрустнув челюстью.

– Нет.

– Может, продать что-нибудь? – советует мудрый Газиев.

– Ты, Газиев, мудрый такой, – восхищенно говорит Лека, не поворачиваясь. – Я бы ни в жизнь не сообразила. Обалдеть, надо же, когда нужны бабки, можно продать что-нибудь!

– Чего ты на меня-то скалишься? – обижается Русик. – Тоже мне. Да мне в принципе покласть на твои дела.

– Чтобы продать что-нибудь ненужное, надо сначала купить что-нибудь ненужное, – популярно объясняет Лека.

Это называется «ликвидность активов». Вещи, которые можно быстро обернуть в деньги. Лекиным активам грош цена в базарный день. МП-тришник, телефон, шмотки. Теоретически ликвидно. Но не доходно.

Повод ли это для страданий? Честно? Иногда – да.

– Да исполать, – бурчит все же оскорбленный в лучших чувствах Газиев и бредет на свою историю.

На истории есть шанс схлопотать пару, поскольку историчка честно обещала вызвать в ближайшем будущем.

По закону подлости Лека натыкается на историчку за секунду до того, как успевает скрыться в туалете.

– Ты ведешь себя вызывающе, – говорит та. У нее криво намазаны губы, и пахнет она каким-то нафталином. В прямом смысле и в переносном.

«Вызывающе», именно так.

– Мне срочно надо домой, – говорит Лека скрипучим от тоски голосом. – Я очень плохо себя чувствую.

– Я тоже плохо себя чувствую, – радостно отвечает историчка. – Может быть, мне тоже пойти домой?

Это типа юмор такой. Петросян дохнет от зависти.

«Идите лучше в жопу, Людмила Сергеевна», – говорит Лека мысленно. У нее своя школа юмора.

– Понимаете, – объясняет она, – я все равно не останусь.

– Да я все понимаю, – историчка сжимает криво нарисованные губы. – Это же мне важны ваши экзамены, а не вам.

Она по-прежнему преграждает Леке путь, и Лека как-то не решается обогнуть ее прямо так внаглую. Они стоят друг против друга и смотрят в разные стороны, словно каждая думает о своем. И как-то впрямь становится неловко, будто сильный пинает слабого. Историчка вдруг перестает казаться деревянным зомби. Обычная престарелая тетка, замотанная в шарф и осипшая от постоянного крика.

Они считают, что проблемы тинов не стоят выеденного яйца. Они думают так просто потому, что не знают, как с этим разбираться. Проще сказать, что нет никаких проблем, тогда и разбираться ни с чем не придется. Не придется признавать свое полное бессилие, неспособность помочь. Не потому, что они особенно плохие или равнодушные, а потому, что нельзя распутать за другого взрослого человека его траблы. Пусть лучше будет: «дети» и «какие там могут быть трудности». А при другом раскладе все становится совсем грустно.

– Мне на самом деле очень плохо, – говорит Лека.

Это правда. Это правда из правд. Поэтому выходит искренне.

Историчка молча проходит в класс, то ли войдя в положение, то ли просто махнув рукой. Лека медленно шагает в сторону лестницы.

На лестнице она звонит Чухе:

– Слушай, давай я двести сейчас подвезу, а завтра…

– Не, не пойдет, – обрывает он. – Ладно, я понял.

– Подожди, – торопится она, но он бросает трубку.

Можно перезвонить и уговорить подождать – в конце концов, времени он ей дал до трех – но на Леку наваливается апатия. Какой смысл? Денег все равно взять неоткуда. У всех, у кого можно было попросить, она попросила. У матери разве что еще не. «Мама, дай зелени, мне надо купить ствол».

«Мама, у меня неприятности, о которых некому рассказать…»

Лека сует телефон в сумку и тащится вниз.

А в раздевалке сталкивается с Анжелой.

Анжела вообще не реагирует на Лекино появление. Лека для нее даже не пустота, заполненная пафосом, а абсолютный вакуум. Лишенное вещества пространство.

Лека молча ищет свою куртку, но потом не выдерживает.

– Энджи, – говорит она, стараясь говорить нормально, но горло все равно сдавливает от унижения.

Просить – значит падать.

– Энджи, скажи ему, чтобы от меня отстал.

Анжела ставит ногу на радиатор и медленно проводит по ней ладонями – то ли поправляет колготки, то ли проводит сеанс самолюбования. Отряхивает юбку. Достает из сумки косметичку.

Лека ждет. Темнота, собранная внутри нее, густеет.

– Ты со мной разговариваешь? – картинно удивляется Анжела. – Ты кто вообще, девочка?

Последнее слово она растягивает с особенной брезгливостью. «Девоч-щщ-ка».

– Ты знаешь, кто я, – отвечает Лека. – Ты же их сама накручивала всю дорогу.

– Потому что не надо было выеживаться, – плавно выговаривает Анжела.

– А что надо было? Утереться и улыбаться?

– Ну, ко мне-то тогда какие претензии? Хотела быть смелой, вот и будь. Я вообще не понимаю, о чем речь. Тебя обижает кто-то?

«Обиж-жяет»… До чего ж ей нравится все это, думает Лека. Она прямо кайф ловит от того, что мне хреново.

– Почему ты меня ненавидишь-то? – спрашивает Лека, искренне не понимая. – Что я тебе сделала?

– Да я тебя вообще не знаю, – говорит Анжела, выпрямляясь. Запах духов плывет вокруг нее ядовитым облаком. – До свидания, девочка.

Она выходит из раздевалки.

Лека берет с вешалки куртку.

Конечно, надо было тогда промолчать. Пока она молчала, она была просто статистом, безликой мишенью для их поганенького остроумия; когда она огрызнулась, она выделилась. Из массовки перешла во второстепенные персонажи, привлекла к себе внимание. И дальше продолжала вести себя неправильно. «Вызывающе», как сказала историчка. Надо было попытаться сгладить углы, помахать хвостом, одним словом, выказать смирение, а она продолжала изображать независимость. Теперь Курцын завелся. Включил ее в особую программу.

На сотовом был определитель, а к домашнему она перестала подходить на третий день. Прямо из школы шла домой. Не включала свет, даже когда становилось совсем темно, – надевала «уши», врубала музыку и лежала на диване с закрытыми глазами. Музыка почти не помогала. На душе становилось все муторней… Приходила с работы мать, включала свет, начинала греметь сковородками, допытывалась, что да чего. «Как в школе?» «Как с уроками?» Лека односложно отбрехивалась. Мать сердилась, кричала, что у нее черствая дочь. А Лека почему-то жалела мать.

Отвратительно было ощущать себя жижей. Прятаться по углам, дергаться от любого шороха, гадать, чего добивается Курц в данном конкретном случае. Быть ли ей как той девочке из «А», о которой рассказывала Элька, или как татарке из «стекляшки», о которой болтали тогда вообще все, кому не лень. Нельзя ли просто извиниться по-хорошему Надо ли извиняться. Надеяться на то, что все утрясется само собой.

Она продолжала ходить в школу Там, по крайней мере, были люди. Пусть они бесили и через одного казались уродами. Но это были свои уроды, привычные и нестрашные, по большей части понятные. В конце концов, все они были в одной лодке – даже деревянные солдаты – и плыли в одну сторону. Только они плыли, а Леку затягивало в водоворот… В школе она хотя бы слегка собиралась и могла думать. Так она придумала позвонить Чухову. Хотя знала его не то чтобы очень близко. Во всяком случае, не настолько близко, чтобы обратиться к нему с такой просьбой. Но достаточно, чтобы знать, что обратиться можно именно к нему.

Остатков ее ума едва хватило на то, чтобы не брякнуть свой вопрос в трубку прямым текстом.

– В принципе, да, у меня тут есть пацан, он ими торгует, – несмотря на деликатность просьбы, Чуха не испытал ни малейшего напряга. – Короче, я с ним буду пересекаться на неделе. На следующей неделе, не на этой.

– Мне надо побыстрее, – сказала Лека.

– Быстро только кошки родятся, – философски заметил Чуха. – А ты не маленькая еще для таких игрушек? Тебе она зачем?

Лека тоже решила прибегнуть к народной мудрости.

– Меньше знаешь – крепче спишь.

– Это факт, – не стал настаивать он.

– Мне просто для спокойствия, – пояснила она на всякий случай, чтобы Чуха не передумал.

Разговор прошел куда проще, чем она опасалась, и принес облегчение. На цене она в тот момент особенно не заморочилась, поскольку до следующей недели время еще было.

А Чуха взял и прогнулся. И теперь ей казалось, что на крохотную ямку, в которой она все это время пряталась, скорчившись и не дыша, обрушилась тяжелая плита, насовсем запечатав ее убежище.

Все проблемы не стоят выеденного яйца. Каждый чих – повод для страдания. Помоги себе сама, Алена Савина. Убей себя об стену.

Лека идет. Туданезнаюкуда.

Ровно в тот момент, когда она ставит ногу на асфальтовый шрам, на телефон капает СМС от Марика.

Он пишет, через сорок минут у «Пятерочки», все достал.

Неужели в самом деле. Честно? На Марика она почти не надеялась.

Ни с того ни с сего, совершенно, идиотически некстати все происходящее с ней вдруг кажется Леке таким же нелепым и уродским, каким казались лица одноклассников на перемене. Словно она надела те самые очки-рентгены, нечаянно поймала свое отражение в зеркале и обнаружила вдруг, что и у нее торчит хобот, а вместо рук – щупальца. Какие баксы, какой пистолет, какой Вадик Курцын? Что это все вообще? При чем тут она? Ее-то кто нанял играть в этом дешевом кино про пришельцев? Не может быть, чтобы она, Алена как ее там, из «Б» класса, шрам над бровью, одета так себе, успеваемость средняя, не нюхает и не колется, ничего так девочка, но и ничего особенного – пошла сейчас, купила паленую пушку на чужие деньги, положила ее в сумку и потопала на разборки, как факинг народный мститель, излучая прямо-таки кубометры подросткового пафоса, воняя этим пафосом во всю ивановскую, на радость завучихе.

Лека поднимает голову и исподтишка бросает через плечо взгляд на школу. И снова натыкается на историчку. Она стоит у окна кабинета и смотрит как-то непонятно – то ли осуждающе, то ли сочувственно. Лека пожимает плечами и виновато разводит руками: мол, а что делать? Что делать-то?

Тонезнаючто.

Историчка качает головой. То ли отрицательно, то ли негодующе. «Безобразие», там, или «вызову родителей». Уютный жест, успокаивающий, как какая-нибудь бабушкина кофта. Они же по сути не злые, они всего-навсего не представляют, что происходит за пределами их расписанско-указочного сектора; они не слепые, просто видят мир в слишком узком диапазоне. От и до. То, что выпадает за пределы диапазона, исчезает и из поля зрения. Если подумать, это тоже очень грустно…

Деревянные солдаты иногда превращаются в настоящих мальчиков, думает Лека. Инопланетяне-мутанты могут проявлять гуманизм. Плохие фильмы могут хорошо кончаться.

Может повернуться так, а может иначе. Но в любом случае, она никогда больше не будет сидеть в четырех стенах с выключенным светом. Это единственное, что она знает точно.

Лека сворачивает за угол и прислоняется к стене. На этот пятачок старшеклассники на переменах ходят курить. Хорошее место, обжитое.

Чуха берет трубку сразу.

– А я вижу тебя. Через дорогу гля.

Лека глядит. Он идет со стороны проспекта и для привлечения внимания машет ей полиэтиленовым пакетом.

– За молоком ходил, – объясняет он в трубку. Это звучит так мирно, по-домашнему, по-бабушкино-кофтиному, что трудно примерить такое к Чухе.

Он подходит.

– Че, надумала?

Лека молча кивает.

– Ну оки. Хорошая вещь.

– Дорогая только, – хмуро говорит она.

– Ну где дорогая? За Бразилию-то? Это ж тебе не «Оса».

– Какая оса?

– «Оса» – отечественная травматика. Говно первый сорт, – как маленькой, объясняет Чуха.

– В каком смысле травматика? – спрашивает Лека.

Они тупо смотрят друг на друга.

– На кой мне твоя травматика? – говорит Лека дрогнувшим голосом.

Чуха ошалело моргает, соображая.

– Ты чего, думала, я тебе огнестрелку продам? – поражается он. – Да ты че? Ну блин… Жжешь. Откуда у меня?

– Откуда мне знать, откуда у тебя, – огрызается Лека, ощущая себя гигантской дурой, мутантом из мутантов с атрофией мозга.

– Короче, не. А чё, бери травматику. Ты ж говорила, для спокойствия. Так для спокойствия как раз самое то. Смысл тот же, а вариантов даже побольше. Отличная вещь, в заводской упаковке, новье. У меня самого хуже.

Может, он даже прав, может, правда, лучше. Но все равно обида не пойми на что скручивает кишки. Ошибка на ошибке. Под гору.

– Подумаю, – говорит она безразлично.

– Думай, только в темпе… Но ты учти, это все равно незаконное ношение. Разрешение нужно.

– Учту.

Чуха зевает и приваливается к стене рядом с Некой, щелкает зажигалкой.

– Ностальгия, – говорит он мечтательно.

Он тоже учился здесь. Два года назад закончил.

– У меня не будет, – цедит она сквозь зубы.

– Будет-будет… Я до самого выпускного тоже только и ждал, чтобы побыстрее ноги сделать, а потом обратным ходом пошло. Вспоминается-то хорошее… Ален – ты ж Алена, да? – а зачем пушку-то хотела? Что, в самом деле, такие серьезные дела у тебя? Проще-то нельзя решить?

– Реши.

Разбегись и шлепнись.

Чуха снова зевает.

«Чтоб вы все провалились, – подумала она. – В трещину в асфальте. Чтоб вы оставили меня в покое. С экзаменами, с травлями, с ностальгиями. Вас много, а я одна, меня не хватает. Прямо вот-вот кончусь… Дорогое что-бы-там-ни-было, пожалуйста, сделай чудо. Большое жирное чудо. Я тоже сделаю что-нибудь большое. Любое, вслепую, не торгуясь. Ты же знаешь, я отдам».

Чертов ноябрь. Чертов год. Вразнос, по кочкам. Она не заметила, как это произошло. В какой-то неуловимый миг все вдруг разом зашаталось, а потом посыпалось, как карточный домик. Оказалось ненадежным, хрупким, слабым. Даже дружбы, даже привычки. Даже так называемые взрослые.

Убей себя об стену, Алена Савина. Пока не развалилась и стена.

– Ржака, – усмехается Чуха, и Леке кажется, что он смеется над ней. – Курца в армию забрили. Знаешь Курца?

– Знаю, – говорит Лека машинально. У нее крепнет подозрение, что это какой-то развод. – Как забрили?

– Культурно и аккуратно. Позвонили в звонок и вручили вручение.

– А что ж он сам открыл? – интересуется она все так же автоматически.

– А спроси, – Чуха опять ухмыльнулся. – Зарвался, стало быть. Утратил бдительность…

В серой луже дрейфует разбухший окурок. Холод забирается за воротник и в рукава. По коже ползут мурашки.

– А когда он получил?

– Повестку? Вчера, что ли. Я только что от Толяна услышал.

Анжелка, значит, знала уже, просто не сказала из подлости. А может, и не знала…

Лека дышит на заледеневшие пальцы.

Должно бы прийти облегчение, но почему-то не приходит.

Как просто. Как выеденное яйцо. Раз-два – взяло и уладилось. Можно считать, само собой. А можно считать, что она теперь в долгу. Не денежном – но от этого не легче, а пожалуй, наоборот…

За все приходится платить. За крупное – по-крупному. И еще неизвестно, какие проценты по кредитам берет что-бы-то-ни-было.

Она покосилась на Чуху.

Неожиданно вспомнилось, что его зовут Лешей. Неожиданно захотелось вернуться в класс, занырнуть в сонное гудение ламп и унылый бубнеж о далеком, маленьком и неинтересном.

Неожиданно показалось, что вот теперь-то она по-настоящему попала.

Книга Юли Лемеш – прозрачно-искренняя исповедь, частично опубликованная в ее блоге. История современных Ромео и Джульетты, осложненная социальным конфликтом и совершенно не детскими проблемами. Здесь только реальные факты из эмо-жизни, а также реальные персонажи, реальная любовь и не менее реальное, абсолютно тотальное непонимание окружающих.

Модный московский психоаналитик использует в своей работе нестандартные методы – дозированные пытки и насилие. У Артема Пандорина есть мечта: когда-нибудь бросить работу и вести жизнь свободного художника в пентхаусе на крыше. И еще у него есть любовь – такая большая, что выходит за рамки закона. Все меняется, когда к Артему приходит Самый Главный Пациент в его жизни… а может, и в смерти.