Текст книги "Свет в ладонях"

Автор книги: Юлия Остапенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

ГЛАВА ШЕСТАЯ,
в которой принцесса Женевьев посещает «Гра-Оперетту»

Со своим спасителем, единственным, кому, по её собственному признанию, она целиком доверяла, за долгие унылые дни, проведённые в подвальчике на Петушиной улице, Женевьев почти не общалась. Джонатан много спал, а когда не метался в бреду, то или лежал, или сидел, тяжело опираясь о столешницу, и смотрел на принцессу тревожным, смущённым взглядом. Поговорить они не могли, потому что в подвале всё время кто-то был – то щебетушка Иветт, то пронырливый Вуди, а Дядюшка Гиббс так и вовсе отлучился из дому один только раз, когда у него адски разнылся зуб и пришлось посетить зубодёра. Но как раз в эту его отлучку Джонатан спал, и Женевьев не хотелось прерывать его сон, в кои-то веки тихий и мирный, не несущий оттенка тяжёлого забытья.

Так что им оставалось только переглядываться через стол да вздыхать, и эти переглядывания и вздохи расценивались не вполне верно. Клайв то и дело кидал на своего друга выразительные взгляды, которых тот, естественно, не понимал, поскольку ни капли не был повинен в том, в чём его подозревали. Женевьев и сама смотрела на него не как на мужчину, а как на защитника, опору, как на слугу в конце-то концов. Ведь она была его принцессой, а он – её лейбгвардейцем… да что там – все ей лейб-гвардией, по сути дела. Она видела, что ему очень хочется поговорить с ней, быть может, попросить у неё прощения, что валяется тут с дыркой в боку вместо того, чтобы, не щадя сил и жизни, попытаться вывезти принцессу из столицы. Но она понимала, и она была готова терпеть. Терпение – великая добродетель.

Как-то раз, спустя две недели после побега из дворца Сишэ, Джонатан, уже выздоравливающий, но ещё не очень окрепший, полулежал на кровати, откинувшись на тощую подушку, свёрнутую валиком, а принцесса Женевьев читала ему вслух газету. Для неё это не было странно, поскольку Август ле-Бейл нередко заставлял её читать вслух газеты, а затем анализировать прочитанное, и жестоко распекал за допущенные ошибки или недостаточно критическое отношение к статьям. Газеты, говаривал он, – это море лжи, где из пены огромных волн изредка взблескивают брызги истины. Он учил её ловить и видеть эту истину, и ещё учил угадывать по тону и характеру газетных выдумок, кто стоит за этими выдумками и чего добивается, распространяя их в народе.

Так что читала она в тот вечер скорее для себя, чем для Джонатана, но он слушал её очень внимательно, и нахмурился, когда Женевьев дошла до страницы криминальной хроники, где значилось, что расследование «инцидента во дворце Сишэ» близится к завершению.

Никакого упоминания о кончине короля Альфреда за все эти недели в газетах не появилось.

С лежанки дядюшки Гиббса раздался негромкий храп, и Джонатан с Женевьев повернули головы одновременно. Так и есть – старика к вечеру разморило. Надо было пользоваться моментом.

– Простите, – выдохнул Джонатан. – Простите меня, я…

– Успокойтесь, – Женевьев сложила газету и взглянула на него строго и кротко, как глядела прежде на Клементину, когда та начинала жаловаться, что у её высочества недостаточно много платьев. – Вы ни в чём не виноваты. К тому же ваш друг нам поможет.

– Да, поможет, – убито сказал Джонатан. – Но если бы я был умнее, нам бы вообще не пришлось к нему обращаться. И вы уже были бы…

Он замолчал, как будто вдруг осознав, что понятия не имеет, а где уже была бы его принцесса, если бы всё шло согласно её планам. Его вопросительный взгляд был достаточно красноречив, и Женевьев, поколебавшись, ответила:

– Рано ещё говорить об этом, но… Мне нужно на остров Навья. И как можно скорее.

– На остров Навья! – повторил Джонатан так громко, что Дядюшка Гиббс всхрапнул на полтона громче. Джонатан тут же смолк. Храп возобновился, и Джонатан продолжал уже тише: – Ваше высочество, с тех пор, как там появился люксий, остров объявлен государственной секретной зоной. Попасть туда можно только по специальному направлению от Малого Совета и… я не думаю…

– Я должна попасть туда, сударь, – спокойно сказала принцесса Женевьев. – Вы поможете, потому что больше мне просить некого. И довольно пока об этом, обсудим остальное, когда окажемся за городскими стенами.

– Мне так жаль, что вам приходится жить тут… в этой дыре… И я не знаю, как скоро…

– О, это как раз не беда. Мне не привыкать, – сказала принцесса.

Затем вновь подняла газету и продолжила чтение криминальной хроники.

За этим идиллическим времяпрепровождением застал их Вуди. И по одному взгляду на его сбившийся набок, взъерошенный хохолок Женевьев поняла, что дни её заточения в подвальчике на Петушиной улице подошли к концу.

– Облава! – выпалил Вуди с порога, да так пронзительно, что дядюшка Гиббс мгновенно проснулся и порывисто сел в кровати. – От Речных ворот и вдоль набережной всё прочёсывают, будут здесь через четверть часа, а то и раньше!

– Вот твою же мать! – взревел дядюшка Гиббс. – Так, ребятишки, а ну… куда ж вас… сейчас придумаем чего-нить…

– Надо уходить, – сказал Джонатан, поднимаясь с постели. Он ещё почти не вставал, и слегка шатнулся, поднимаясь. Женевьев инстинктивно дёрнула рукой, чтоб придержать его, но воспитание взяло верх над инстинктом, так что Джонатану пришлось довольствоваться для опоры спинкой кровати.

– Мы должны найти Клайва. Сколько времени сейчас? Девять? Он или в гарнизоне, или в «Рыжем еже»…

– Он в «Гра-Оперетте», – охотно сообщил Вуди, подпрыгивая на правой ноге – грядущая облава приводила его в полный восторг. Ещё бы, ловили-то не его. – Иветт говорила утром, что он за ней зайдёт после спектакля. Так что они сейчас там! Только это, сударь, вам же доктор сказал ещё дня три никуда не ходить.

Джонатан даже не посмотрел на него. Он озирался, и Женевьев не сразу поняла, что именно он ищет. А когда поняла, встала и, подойдя к сундуку, откинула крышку. Дядюшка Гиббс крякнул, дивясь такой бесцеремонности. А Женевьев даже в голову не пришло, что она совершает нечто предосудительное, – она слишком привыкла быть хозяйкой и никогда в жизни ещё не бывала гостьей.

– Ваш мундир. И шпага. И пистолеты. – Она выложила всё это на стол и, сев на стул, отвернулась к стене, спокойно дожидаясь, пока Джонатан торопливо оденется. Долго ждать не пришлось – хоть ему и мешала рана, но он был военным, в конце концов.

– Держите. – Он протянул ей один из пистолетов. Клайв принёс пару, на всякий случай, зная, что рано или поздно они понадобятся. – Стрелять умеете? Ах, простите, да. Умеете, – добавил он, видимо, вспомнив, как она целилась в убийцу в спальне своего отца.

– Может, лучше бы Вуди сбегал? – тревожно глядя на них, спросил Гиббс.

– Не успеет. У нас не больше четверти часа. Должно быть, кто-то донёс. Может быть, лекарь. Хотя лекарь бы сразу указал дом, не стали бы прочёсывать целый район. – Джонатан прицепил к поясу шпагу и сунул пистолет за ремень. Потом посмотрел в растерянное лицо старого рабочего. – Благодарю вас, господин Гиббс, за помощь и кров. Мне жаль, что не могу отплатить вам ничем другим. – Он говорил чистую правду, ибо пятнадцать риалов, добытые им накануне ранения, целиком ушли на уплату доктору и заживляющую мазь для его раны. – Благодарю от всего сердца, и от лица моей… от лица госпожи Клементины.

– А у ней самой язык отсох бы, если б «спасибо» сказала, угу, – проворчал Вуди, но Женевьев не удостоила его взглядом. Она лишь слегка наклонила голову, подарив Гиббсу нечто среднее между кивком и поклоном, и первой шагнула к двери.

– Я запомню этих людей, – сказала она Джонатану, когда они оказались на улице, впервые за долгие две недели.

Они пересекли улицу, двигаясь в направлении, противоположном Речным воротам, и стараясь шагать не слишком поспешно. От пятнадцати риалов осталась кое-какая мелочь, и за первым же поворотом Джонатан поймал кэб. Покатились с ветерком и в полном молчании за четверть часа доехали до площади Воссоединения, где между жавшимихся друг к другу, почти соприкасающимихся крышами кирпичными домами величественно возвышалась «Гра-Оперетта» – самый модный, хотя и не самый благонравный и уважаемый театр в Саллании.

Принцесса Женевьев бывала в опере дюжину раз в сезон – это было частью её воспитания. Джонатан не бывал в опере ни разу, потому что там, где он вырос, не было театра, а за четыре месяца службы у него так и не выдалось свободного дня. Увы, ни у кого из них не было в этот вечер возможности приобщиться к столичному искусству. Спектакль как раз закончился, и у парадного входа толпилось множество людей, среди которых были дамы в атласных капорах и лисьих шубках поверх декольте, важные господа в цилиндрах, фраках и с длинными черепаховыми тростями, плечистые работяги в брезентовых куртках и кепках, лихо сдвинутых на затылок. Дамы и господа были зрителями из лож, работяги – зрителями из партера. Стучали подковы коней и спицы кэбов, с хлопками откидывались подножки карет, все возбуждённо переговаривались, вскрикивали и смеялись – премьера, видать, удалась на славу. Принцесса Женевьев и её лейб-гвардеец тихо обошли эту гомонящую толпу и оказались у служебного входа, надеясь потихоньку проникнуть внутрь.

Увы, и там их встретила толпа, на сей раз состоящая из галдящих молодых людей, одетых лучше, чем рабочие из партера, но куда более потасканных и развязных, нежели дамы и господа из лож. То были клакеры – завсегдатаи балконов и бельэтажа, профессиональные зрители, высококвалифицированные рукоплескатели и опытные освистатели. Не далее как сегодня вечером Женевьев видела в газете объявление от конторы, где работали эти молодчики. Контора предоставляла свои услуги начинающим актёрам и малоизвестным труппам, по вполне приемлемому тарифу: аплодисменты – восемь пенсов, овация – десять пенсов, бурная овация стоя с криками «браво!» – двадцать пять пенсов, освистание конкурента с закидыванием сцены тухлыми яйцами – один риал пятьдесят пенсов.

Эта почтенная публика и встала преградой на пути Джонатана и принцессы.

– Глядите-ка, какая красотка! – воскликнул один из молодых людей, а другой возразил:

– И совсем не красотка, у тебя повылазило, что ли, Майло? Или забыл пенсне?

– Вы это куда нацелились, уважаемые? – спросил третий, пока остальные обступали пару со смешками и нехорошими ухмылками.

Джонатан спокойно и твёрдо взял Женевьев под локоть.

Женевьев напряглась всем телом, но вовремя спохватилась и не стала отстраняться.

– Прошу пропустить, господа. Мы с супругой спешим засвидетельствовать почтение господину Буви. Вряд ли он будет долго ждать в гримёрке.

Даже в такой суматохе и спешке он сумел разглядеть на афише возле театра имя главной звезды сегодняшнего вечера.

– Ха, так вас и пустят к господину Буви, ишь ты! С чего бы такая честь? Не похожи на толстосумов, да и на герцогов не особо…

– Нас проведёт Иветт. Гримёрша. Мы условились о встрече. Вы дадите пройти или нет?

Ухмыляющиеся рожи, окружавшие их, наконец подались назад, расступаясь. Женевьев выдохнула. Ей было страшно стоять среди этих развязных, агрессивных людей, явно искавших драки. Но Джонатан был так спокоен, и говорил с ними так непринуждённо, и так вовремя и естественно упомянул Иветт, которую они, разумеется, знали… Он вновь спас свою принцессу, на сей раз – от унизительного приставания хулиганов. И это было, быть может, в чём-то важнее, чем спасение от рук убийцы.

– К господину Буви-и, – протянул кто-то им вслед, когда они были уже на крыльце. – Видали? Этот цыплёнок сам ведёт жёнушку любезничать с первым юбокозадиральщиком столицы. Вот же умора!

– Ещё и свечку подержит, – заверил кто-то, и клакеры дружно загоготали, а Женевьев скользнула в дверь, приоткрытую перед ней Джонатаном, и, когда уличный гомон остался наконец позади, перевела дух.

– Как они вульгарны, – проговорила она, и Джонатан хмуро промолчал, хотя ей почудилось, будто он хотел ответить что-то, но в последний момент придержал язык.

Им долго пришлось бы плутать в опустевшем после спектакля театре, но тут, к счастью, Иветт сама выбежала к ним из боковой двери, которой они даже не заметили.

– Я вас увидела в окно! Что случилось? – воскликнула она, и её вопрос повторил, выглядывая из той же самой коморки, растрёпанный и взъерошенный Клайв. Вопрос Иветт прозвучал недоумённо, вопрос Клайва – в высшей степени неодобрительно. Женевьев удивилась, отчего это Джонатан вдруг покраснел до самых ушей; но смущение тут же прошло, и Джонатан быстро рассказал, что произошло на Петушиной улице.

Клайв выругался, выходя наконец в коридор и почемуто одёргивая на ходу ремень.

– Проклятье! Я слыхал про то, что готовится рейд, но вроде это были всего лишь слухи. Джонатан, ты белее люксия, что с тобой? Рана опять открылась?

– Всё в порядке, – тот поморщился, то ли от напоминания о боли, то ли от самого вопроса. – Клайв, нам нужно что-то делать.

– Знаю, знаю, дай подумать. Чёрт, куда бы вас пристроить хоть на ночь, а завтра…

– Я не об этом. Нам пора выбираться из города, сейчас. Этот рейд может быть не последним, особенно если они уже напали на след. Прятаться дальше нет смысла.

– Тебе надо бы отлежаться ещё…

– Не надо, – яростно ответил Джонатан и скрипнул с досады зубами. – Просто сделай, что я прошу… если можешь.

Клайв вздохнул. Потом почесал в затылке.

– По правде, как раз на днях тут подвернулся один вариантец, только… Я думал, стоит ещё немного подождать. Но раз ты говоришь, что не стоит, – добавил он, когда Джонатан опять собрался возмущаться, – я тебе верю. Сдохнешь от кровопотери – будешь сам виноват.

– Разумеется. Что за вариант, Клайв?

Клайв посмотрел на Женевьев как-то странно, словно оценивая. Потом спросил:

– Вам точно надо валить из города, дамочка? Носом крутить не станете? А то видал я, с какой вы физиономией в доме Иветт гостили.

– Клайв, – укоризненно начала Иветт, но тот оборвал её, резко мотнув головой.

Женевьев слегка вздёрнула подбородок и ничего не сказала.

И тут Ортега почему-то ухмыльнулся, широко, и, как ей показалось, злорадно.

– Ладно. Тогда пошли. Тут как раз недалеко.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ,
в которой труппа доктора Мо приезжает в столицу, а затем покидает её, ко всеобщему облегчению

Помимо «Гра-Оперетты», в Саллании существует множество других театров, балаганов и увеселительных заведений самого разного толка.

Есть театр «Монтрер», где сцена и фойе освещается люксиевыми лампами, стены украшены позолоченной лепкой, а потолок в зрительном зале разрисовывал фресками сам Никалос Дамо. В этом театре никогда не увидишь рабочего или мелкого бакалейщика, да и клакерам там кормиться нечем, ибо труппы, дающие представления в «Монтрер», слишком ценят себя и своё искусство, чтобы заводить публику с помощью лжи.

Есть ещё несколько театров поскромнее, с репертуаром «Гра-Оперетты», но не таких больших и модных, а потому дающих по три-четыре спектакля в неделю. Есть Народный театр имени Сорок девятого года, построенный во времена революции и, по чьей-то бюрократической оплошности, так и не закрытый после восстановления монархии. Там дают весьма малопристойные пьесы, во время которых у актрис частенько юбки задираются до самых подвязок, и величиною если не таланта, то ляжек актрисы эти каждый вечер привлекают в зал толпы народу.

Наконец, тем, кому не хватило даже пятидесяти пенсов на место в партере Народного театра, остаётся дождаться ярмарочного дня и отправиться на площадь Справедливости. Там раскинется целый городок балаганов, помостов и просто ограждённых площадок на мостовой, где развлекают почтенную публику жонглёры, акробаты, чревовещатели, кукловоды и дрессировщики диких лесных кошек.

И вот там-то, на площади Справедливости, в тот самый день, когда приключился инцидент во дворце Сишэ, разбил свою палатку «Анатомический театр доктора Мо».

Они явились, когда места на площади уже почти не осталось, и заняли скромный уголок впритык к улице ЛеГия, между палаткой зубодёра и шатром бородатой женщины. У них была всего одна повозка, из которой достали доски, балки, занавеси и лебёдки, и за ночь сколотили из всего этого небольшой помост с закулисьем. К утру новое сооружение уже вовсю пользовалось вниманием зевак, и внимание лишь усилилось вечером, когда новая труппа дала своё первое представление.

Оно имело огромный успех, так как открывал и закрывал занавес самый что ни на есть настоящий голем.

Для богатой и знатной публики «живые» люксиевые машины были не в диковинку, но уличному отребью путь был заказан что в изящные салоны, что в рабочие залы фабрик. Все знали о големах, об этих огромных жестяных болванах, которые двигались, как настоящие люди, только не могли говорить, думать, видеть, чувствовать и дышать – а в остальном ну в точности как живые. Голем доктора Мо был не так уж велик, пониже среднего мужчины и даже, пожалуй, пониже средней женщины. Голова у него была квадратной и лишённой лица. Однако соединение сварочных швов на жести создавало жутковатую иллюзию неких фантасмагорических черт, которые мог разглядеть дотошный зевака, наделённый богатым воображением. Голем был одет в брезентовую жилетку, распахнутую на груди и обнажавшую его абсолютно плоский железный живот и неестественно тонкую, с точки зрения человеческих пропорций, талию. Также на големе были короткие шерстяные штаны, вот только ходил он босиком, и каждый шаг его отдавался грохотом и скрежетом на всю площадь, привлекая любопытных. Когда толпа собралась достаточная, голем медленно и по-своему величаво начал крутить лебёдку, раздвигая занавес. Но даже когда сцена оказалась открыта взгляду, зрители ещё глазели какое-то время на этакое диво, живое свидетельство технологического прогресса и великих возможностей люксия. И только потом, наглазевшись, взглянули на сцену.

На сцене они увидели труп.

Труп принадлежал мужчине и был ещё достаточно свежий, чтобы не отпугивать запахом, но и достаточно лежалый, чтобы походить на живого человека не больше, чем голем. Он располагался на столе, покрытом девственно белой скатертью, и пятки его вызывающе торчали из-под полупрозрачной простыни. Над трупом стояли двое: мужчина в белом фраке и мужчина в чёрном фраке. Мужчина в белом фраке был Паулюс ле-Паулюс, импресарио, идейный вдохновитель и рифмоплёт; мужчина в чёрном фраке был доктор Мо.

Паулюс ле-Паулюс представил доктора Мо почтеннейшей публике и объяснил, что только сегодня и только один раз, а также в течение последующих пятнадцати вечеров, почтенная публика сможет узреть новейшее и любопытнейшее в мире зрелище, приближающее к познанию сути жизни и смерти. Доктор Мо, почётный член медицинских академий в Гальтаме, Миное, Лаплунии и Турендии, впервые и только для почтенной публики готов провести уникальный опыт, скрываемый доныне от глаз непосвящённых, ибо способность его поражать умы и открывать знания поистине безмерна. И так далее, и так далее – Паулюс ле-Паулюс заливался соловушкой, завлекая, искушая, но не рассказывая ничего конкретного. В сочетании с застывшим големом у лебёдки и трупом с его торчащими пятками всё это производило самый интригующий эффект из возможных.

Поэтому когда импресарио наконец смолк и скрылся в тени кулис, а доктор Мо вынул из чемоданчика скальпель и с невозмутимейшим видом вскрыл трупу грудную клетку, по толпе пронёсся столь мощный и глубокий вздох, словно присутствующим и впрямь открылось бог весть какое великое знание, а не внутренности лежалого мертвеца.

Обращаясь к напирающей толпе, доктор Мо прочитал короткую лекцию о строении человеческого тела, продемонстрировал ошалевшей публике сердце, печень и селезёнку «препарируемого объекта», затем небрежно свалил всё это в стоящее под столом жестяное ведро, поклонился, лебёдка опять затрещала в унисон с суставами голема, занавес сомкнулся, и публика взорвалась аплодисментами.

На следующий день акробаты, чревовещатели и даже бородатая женщина сидели без клиентов. Все оборванцы Саллании сгрудились вокруг Анатомического театра. Появление голема сорвало овацию. Появление Паулюса ле-Паулюса вызвало не меньший энтузиазм публики. Ну а доктор Мо вообще стал самым популярным мужчиной в столице после господина Буви. Труп был сегодня новый, и это многих разочаровало.

Представление, столь же короткое и насыщенное полезными сведениями, как накануне, вновь имело огромный успех. Медь, ассигнации, а иногда и серебро лились рекой в чемодан для пожертвований, стоящий у ног голема возле сцены. Это был настоящий фурор. Назавтра об Анатомическом театре кричали все бульварные газеты.

А ещё через день явился патруль городской стражи, возглавляемый капралом Клайвом Ортегой, – разбираться, а если надо, то и арестовывать.

Доктор Мо был человеком творческим, непонятым и печальным. Поэтому разговаривал за него Паулюс, в котором бойкости, наглости и смекалки хватало на двоих. Уже через четверть часа суть дела стала для Клайва Ортеги ясна. Пронырливый мошенник ле-Паулюс откопал в каком-то паршивом трактире унылого, отчаявшегося, готового свести счёты с жизнью лекаря-неудачника, который в жизни не вылечил ничего тяжелее запора, но умел красиво и аккуратно резать, а также трагически глядеть вдаль. Этого было довольно, чтобы сколотить какое-никакое дельце. Тем более что у ле-Паулюса был голем, которого тот, используя свои небольшие навыки чревовещания, последние полгода выдавал за первого в мире голема с настоящей живой душой. Дело это само по себе оказалось не слишком прибыльное, а вот в качестве пикантной приправы к Анатомическому театру – очень даже сгодилось.

Капрала Ортегу, впрочем, интересовала не гениальная находчивость Паулюса ле-Паулюса, а два куда более простых вопроса: откуда взяли голема? откуда берёте трупы?

С трупами всё оказалось просто. Паулюс показал Ортеге бумажку, заверенную старшим лекарем городской больницы для бедных, согласно которой за небольшое пожертвование господину ле-Паулюсу разрешалось раз в сутки забирать из больницы тела безвестных бродяг, скончавшихся в течение дня. Всё равно этим беднягам было уготовано место в общей могиле – так пусть хоть напоследок послужат искусству. С големом, однако, вышла заминка. Никаких документов на него у лицедеев не было, однако, поскольку никто в городе не заявлял о пропаже подобного механизма, напрямую обвинить труппу доктора Мо в воровстве было нельзя. Клайв нутром чуял, что здесь что-то нечисто, однако доказать ничего не мог. Поэтому ограничился внушительным взглядом и обещанием «присматривать за вами, ребята», и ушёл с нехорошим чувством под ложечкой. Слово он сдержал и в самом деле ещё несколько раз отправлялся посмотреть представление, сам не зная, на чём надеется поймать этих странных артистов, – но так ничего и не придумал.

На пятое или шестое посещение доктор Мо, до сих пор ограничивавшийся лишь крайне скупым медицинским монологом во время представлений, внезапно предложил Клайву выпить. Клайв от удивления согласился.

Расстались они друзьями, а на следующий день в «Рыжего ежа» ввалился умирающий Джонатан, и на какое-то время Клайв о докторе Мо и его соратниках – живых, неживых и жестяных – напрочь забыл. Да так, может, и не вспомнил бы, если бы они не напомнили о себе сами.

Успех Анатомического театра был хотя и велик, но огорчительно быстротечен. Жутковатое и необычное представление, привлекавшее толпу в первые вечера, очень скоро всем надоело. Надоел даже голем, ибо всё, на что он был способен, – это наклоняться вперёд-назад и крутить лебёдку, и это зрелище к концу первой недели отдавало рутиной не меньше, чем вскрытие грудной клетки и демонстрация сердца, шмякавшегося затем в ведро под столом. Доктор Мо был не только бездарным врачом, но и редким занудой, и даже оживлённая болтовня Паулюса ле-Паулюса не могла спасти положение. На восьмой день пришло всего десять зрителей, на десятый – только три, и никто из них не заплатил. А поскольку ле-Паулюс и его грустный доктор, вдохновленные первоначальным успехом, резво пропили и прогуляли всё заработанное за первые дни, оказалось, что им нечем даже заплатить завтра больнице за нового мертвяка.

Надо было или сворачиваться и уезжать на поиски нового хлебного места, или идти на криминал. Паулюсу уезжать не хотелось – он не распробовал ещё прелестей столичной жизни. Поэтому он заверил безутешного доктора, что решит проблему, а сам под покровом ночи пробрался в холодильную комнату больницы и бессовестным образом украл первый попавшийся труп.

Быть может, никто бы этого не заметил, если бы в больнице на следующее утро не дежурил особо дотошный лекарь. Он ценил своих пациентов и свои трупы. Он подал жалобу в караул. Что же это такое, писал он, сажая от возмущения кляксы на бумаге, что же за время такое пошло, раз уже даже труп без присмотра оставить нельзя.

Жалоба легла на стол Клайву Ортеге, державшему в гарнизоне караул тем утром. Клайв Ортега сразу всё понял. А поскольку он как раз подыскивал для Джонатана и его спутницы возможности выбраться из города, то немедленно надвинул шляпу на лоб и, сграбастав жалобу, отправился прямиком на площадь Справедливости.

В насыщенной беседе, произошедшей между ним, доктором Мо и господином ле-Паулюсом, было постановлено следующее. Ле-Паулюс раскается и вернёт труп на место (позже было дополнительно оговорено, что, так и быть, этим займётся Клайв). Труппа доктора Мо признает, что пик её славы в столице миновал, и покинет город – впрочем, не прямо сейчас, а в тот день, когда Клайв им скажет. И уедет она в расширенном составе. Господин Паулюс наймёт профессионального плотника, чтобы сподручнее было собирать и разбирать сцену, а к доктору Мо будет приставлена ассистентка, которая в будущем наденет костюм сестры милосердия и будет на сцене подавать доктору инструменты из чемоданчика. Этих двоих надо будет вписать в общий паспорт труппы, с которым Анатомический театр доктора Мо колесил по стране. Так они смогут проехать через любые ворота в столице.

Идея про ассистентку Паулюсу очень понравилась.

– Хорошенькая женщина! Именно то, что нам надо, – воскликнул он, энергично хлопая себя по колену. – И как я сам не додумался? Она оживит публику, можно даже не уезжать сразу…

– Нет, вы уедете сразу, – отрезал Клайв. – К тому же, по правде, ассистентка не такая уж и хорошенькая.

– С бородой?

– Что?! Нет, но…

– Нужна или хорошенькая, или с бородой. Закон мира лицедеев, мой друг, только так, а иначе от женщины на подмостках нет никакого толку.

– Уж какая есть. Или берёте её вместе с плотником, или едем в дежурную часть – оформлять дело о похищении трупа. Ну?

Паулюс повздыхал и сдался. Доктор Мо столь воодушевился самой идеей об ассистентке, что ему было без разницы, хорошенькая она или с бородой. Старичку остро не хватало внимания и участия, чем Паулюс бессовестно пользовался; и Клайв последовал его примеру.

Впрочем, вся эта затея, говоря откровенно, имела дурноватый запашок – и мошенничества, и мертвечины. Так что Клайв пока не стал делиться своими успехами с Джонатаном и «его подружкой», как Клайв продолжал именовать про себя принцессу Женевьев. Может, думал он, подвернётся что-то получше, тем более что Джонатан всё ещё был слаб и вряд ли смог бы достаточно убедительно размахивать плотницким топором.

Однако когда Джонатан и принцесса внезапно явились в «Гра-Оперетту», стало понятно, что искать другие возможности некогда.

Доктор Мо паковал пожитки, не скрывая печали, соседи же по площади и конкуренты не скрывали злорадного торжества. Даже вчерашние зрители, в лице нескольких особенно гадких мальчишек, не упустили случая кинуть в голема камень и прокричать: «Катитесь в ад со своими мертвяками!» Голем печально загудел, когда камень отскочил от него, оставив вмятину на жестяном покрытии, а Паулюс, погрозив мальчишкам кулаком, обхватил своего жестяного приятеля поперёк груди и поволок к повозке. Отдуваясь, он думал, что и впрямь им не помешает ещё один помощник, ибо весила эта махина чёрт знает сколько, и таскать её в одиночку, или даже при посильной помощи хилого доктора, было весьма тяжело.

Утром следующего дня ле-Паулюс уселся на козлы, понукая худосочную лошадку (ибо обязанности импресарио и казначея он сочетал также с обязанностями кучера, повара и разнорабочего). Доктор Мо забрался в повозку и уселся между грудами досок, ворохом занавесей и големом, сваленным кучей в дальнем углу. Напротив доктора сидел его новый плотник, Джонатан, а рядом с плотником, прямая, как струна, бледная, как похищенный Паулюсом мертвец, с туго завязанным под подбородком капором, кидавшим глубокую тень на её лицо, сидела новая ассистентка – девица Клементина. Чем-то она напоминала доктору Мо его дочку, которую он, беспутный студент-медик, бросил вместе с её матерью сорок лет назад, и обильные старческие слёзы выступали на выцветших глазках доктора при этом сентиментальном воспоминании.

– Ничего, деточка, мы о тебе позаботимся, всё будет славно, – прошамкал старик, и повозка тронулась.

Ехали через западные ворота – Клайв в этот день стоял там в карауле и был в числе проверяющих паспорта. Однако, когда повозка Анатомического театра, непрезентабельно громыхая колёсами и подпрыгивая на булыжниках, подкатила к воротам, людей в серо-зелёных мундирах городской стражи там оказалось куда больше, нежели предполагалось.

Похоже, кого-то ждали. Похоже, кого-то очень хотели поймать. Похоже, что дело пахло теперь не только мертвечиной и мошенничеством, но и кутузкой – причём сразу для всех участников авантюры.

Перед повозкой стоял дилижанс, и документы досматривались у всех пассажиров – а было их не меньше дюжины человек, поэтому дело шло медленно. Пока оно шло, Джонатан высунул нос из-под полога повозки и с ужасом увидел, что стражники пристально всматриваются в лица всех проверяемых женщин, особенно молодых, а потом сверяются с каким-то листком бумаги – должно быть, портретом или словесным описанием беглянки. Хорошо хоть знакомых своих Джонатан среди стражников не увидел – внешность у него была самая заурядная, безо всяких особых примет, так что вряд ли его узнают сходу. А вот с принцессой могли возникнуть большие проблемы.

Пока Джонатан лихорадочно соображал, что же делать, дилижанс наконец пропустили, и пришла пора их повозки.

– Документы, – потребовал постовой, и доктор Мо, как предводитель группы, вылез наружу, на ходу вытягивая из кармана общий паспорт.

– Сколько вас? Четверо?

– Пятеро, господин офицер, аккурат пятеро, – пропел ле-Паулюс с козел.

– Как пятеро? Где документы на пятого?

– А вместо документов у него жестяная башка и жаркое люксиевое сердечко. Изволите посмотреть? У него есть душа! Он вам и песенку может спеть, грустно-грустно, ему её пела мама…