Текст книги "Борджиа"

Автор книги: Юлия Остапенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

– Раз уж ты сам завел об этом речь… Чезаре писал мне о том досадном инциденте, в который оказались вовлечены твои племянники. Я предостерег его, чтобы не порол горячку и не предавался бездумной мести. Я знаю, что он на это способен.

Последние слова прозвучали доверительно, но Орсини не дал отвлечь себя и знаком попросил Лукрецию забрать кувшин. Та пожала плечами, лучезарно улыбнулась и налила ему того же вина, которое только что наливала отцу. Орсини обратил внимание, что себе она налила кьянти. Его кольнуло тревогой, пока что смутной.

– Но не бойся, – елейным голосом продолжал Родриго. – Не бойся, Антонио, головы твоих беспутных племянников в целости и сохранности. Ведь Чезаре не может казнить их, не казнив всех остальных заговорщиков – ты знаешь, в этом отношении он неизменно справедлив. Точно так же он не может и помиловать Франко с Паоло, не помиловав их друзей. Все они в одной упряжке. А мы с тобой знаем, что будет, если Борджиа повесит Орсини, пусть даже по справедливости и за дело.

– Орсини будут мстить, – нехорошо улыбнувшись, сказал кардинал.

– И они будут в своем праве, – донесся звонкий голосок Лукреции. – Я бы мстила жестоко, если бы кто-нибудь посмел тронуть моего брата.

Орсини наклонил голову, отдавая дань уважения ее словам. Его всегда злило, что Борджиа позволяет своей дочери не только присутствовать при разговоре мужчин, более того – священнослужителей, но и вмешиваться в беседу. Хотя чего еще ждать от этой семейки, поправшей все человеческие и божьи законы. Орсини слышал даже, будто в последнее время Джулия Фарнезе больше не в милости, а место ее в папской постели заняла никто иная, как его собственная, окончательно повзрослевшая дочь… Впрочем, это были только слухи, но Орсини поймал себя на том, что всматривается в молчаливые сигналы, которыми обмениваются эти двое. Забавно было бы выйти отсюда, обладая тайной, которая поможет схватить их за горло.

– Я согласен с Лукрецией, – проговорил Родриго. – Орсини – могущественный клан, и я хорошо понимаю, что произойдет, если наша с вами вражда приобретет слишком радикальные формы. Поэтому я не хочу открытой вражды, Антонио. Я не хочу войны. Мой сын ведет уже одну на севере и выигрывает ее, ни к чему усложнять все сейчас.

«Может быть, после», – эти слова повисли над столом несказанными, и оба, кардинал и Папа, понимающе улыбнулись друг другу. Что ж, не худшая развязка. Хотя эти бездельники, его племянники, все же заслуживают хорошей трепки.

– Поэтому ничего не бойся, – мягко сказал Родриго, глядя Орсини в глаза. – И просто выпей со мной за мир, пусть и временный, между нашими семьями. Чезаре простил твоих племянников, не держи и ты на нас зла.

Он поднял бокал. Шардоне сияло и мерцало, ловя световые блики. Антонио метнул быстрый взгляд на Лукрецию, с очаровательной улыбкой подносящей кубок к губам. Кубок с кьянти…

Мысль его заработала с бешеной скоростью. Борджиа пьет шардоне. Что мешало ему подсыпать яд и принять лошадиную дозу противоядия за пять минут до моего прихода? Он кажется несколько бледным, несмотря на веселый вид, так что это вполне возможно. И он нарочно велел дочери налить мне другое вино, чтобы я сам попросил себе то же вино, которое пьет хозяин. Потому что если я не прав, то отчего Лукреция пьет кьянти?

– Монна Лукреция не жалует вина Бургундии? – спросил он, выигрывая время.

Лукреция откинула назад белокурую головку, ее мелодичный смех засеребрился по комнате.

– Очень жалую, ваше преосвященство. Но это кьянти нам нарочно везли из Гайоле, там в этом году урожай особенно удался. Какой-то новый сорт, я все забываю, отец… как бишь его?

– Санджовезе.

– Да-да, санджовезе. Отец грозился выпить его в первую же неделю, но я уговорила оставить бутылочку до моего приезда. Вы ведь знаете, я только вчера вернулась в Рим…

Она болтала что-то еще, щебетала, всеми силами создавая за столом непринужденное и легкое чувство. Она в самом деле была прелестна, и даже выглядела бы невинной, если бы не ее разноцветные глаза – глаза Борджиа. Борджиа умели очаровывать, каждый из них, но их всегда выдавали глаза.

– Вот поэтому я и пью кьянти, – закончила Лукреция какую-то шутку и вновь засмеялась, и вновь затеплилась в чреслах Антонио Орсини та искра, которую он в себе давно затушил. Он вдруг подумал, что если отец этого дивного, невинного и развратного создания в самом деле угощается от ее прелестей, то его, по большому счету, можно понять. И уж совершенно точно Родриго не станет зря рисковать своим сокровищем. Значит, как бы там ни было с шардоне, но в кьянти яда точно нет.

– Вы меня убедили, – сказал Орсини, выплескивая содержимое своего кубка на ковер. – Налейте-ка и мне этого славного винца.

– С удовольствием, ваше преосвященство. Вы не пожалеете.

Вино в самом деле оказалось отменным. Тонкое, смолистое, с ноткой горчинки, встревожившей Антонио, но он вновь посмотрел на розовые щечки Лукреции, на ее сияющую улыбку, на губы, потемневшие от вина, которое она выпила одновременно с кардиналом – и успокоился. В течение следующего часа, поддерживая беседу, он украдкой наблюдал, что пьет и что ест Лукреция Борджиа, и, позволяя накладывать себе на блюдо все подряд, ел только то, что ела она. Наблюдая также за Родриго, он заметил, что блюда, которые ест папа и его дочь, ни разу не совпали. Это только утвердило Орсини в своем выводе: его пригласили, чтобы отравить, но фокус не удался. Что ж, это урок тебе, Родриго Борджиа. Я, может, и стар, и на какое-то время склонился перед тобой, но я не так глуп, как мои племянники, тебе не сжить со свету Антонио Орсини…

Он ощутил, как горло разрывает хрип, но и тогда не сразу понял, что именно произошло. В животе противно заурчало, а потом внутренности словно опалило огнем, и он рухнул лицом на стол, выпучив глаза и судорожно царапая руками горло. Он хотел позвать своего пажа, оставшегося за дверью, крикнуть кого-то на помощь, спросить, как же так, как это произошло… Отец и дочь Борджиа, умолкнув на полуслове, сидели неподвижно, наблюдая за его страданиями.

Потом Лукреция встала, обогнула угол стола и, склонившись так низко, что золото ее локонов коснулось мокрого от пота лба кардинала Орсини, сказала:

– Вам, должно быть, неясно, как это вышло, ваше преосвященство. Вы ведь так старались есть и пить только то, что ем и пью я. Вы знаете, как мой отец любит меня, он скорее рискнул бы собственной жизнью, но не моей.

Орсини смог ответить только хрипом. И тогда Лукреция, лукаво улыбнувшись, запустила пальцы за корсаж и медленно расстегнула его. Орсини выпученными, налившимися кровью глазами смотрел на ее круглые, высокие груди, обнажившиеся перед его лицом. И на какое-то украшение, что-то вроде амулета в форме фигурки птицы, качнувшееся между ними.

– Правда в том, кардинал, – прошептала Лукреция Борджиа, – что вы ничего не знаете. Упокой Господь вашу душу.

Орсини выпустил изо рта кровавый пузырь слюны, мокро вздохнул и умер.

Лукреция выпрямилась и застегнула корсаж, оставив ласточку снаружи. Подошла к отцу, опустилась перед ним на колени. Твердая ладонь с папским перстнем накрыла ее темя. Лукреция взяла эту руку и поцеловала.

– Позаботься о его паже, – сказал Родриго.

– Ну что, друзья, – весело проговорил Чезаре Борджиа, хлопнув себя ладонями по бедрам. – Сегодня мы будем ужинать в Сенигалье. Ты проспорил, Вито, с тебя пятьдесят дукатов!

Вито Вителли натянуто улыбнулся. Остальные выдавили подобные усмешки: напряженные и неискренние. Все они были здесь – Вителли, Фермо, Гандина, оба Орсини, – и все смотрели на Чезаре с затаенным страхом, хотя он давно сказал им всем, что простил. Что они нужны ему. Что в ворота сдавшейся Сенигальи они войдут только все вместе.

– Да что вы кислые-то такие! Паоло, Франко, ну! Оливер, а ты? Ты ведь волочился за дочкой Андреа Дориа, а сегодня мы будем есть и спать в его доме, так что станцуешь со своей зазнобой тордильоне.

– Это было давно, мессир, – пробормотал Оливер да Фермо, отчаянно покраснев. – Мне было пятнадцать, а ей и того меньше…

– Ну и что? Уверен, она до сих пор по тебе сохнет. Взбодритесь, друзья. Мы поставили чертову Сенигалью на колени, вы и я, вместе. Разве Чезаре Борджиа не умеет ценить оказанную ему помощь?

Они переглянулись, почти не таясь. Да и чего таиться, когда Бентивольо, душа заговора, взбаламутивший и растравивший их всех, первый пошел на попятный и примчался к Чезаре каяться и клясться в верности. За ним потянулись и остальные – ничего другого не оставалось. И Чезаре простил. Простил, хотя к тому времени уже успел собрать достаточно людей, чтобы восполнить потерю предавших его кондотьеров. Но когда они вернулись, он принял их. На войне не бывает слишком много войска, и осада упрямой Сенигальи это лишний раз подтвердила.

Они покаялись, да, некоторые – как Вито Вителли – даже от чистого сердца. Но им трудно было избавиться от подозрений и довериться ему до конца, и Чезаре не мог их в этом винить. Только братья Орсини держались вполне уверенно, если не сказать нагло – впрочем, другого он от них и не ожидал. Его шпионы сообщили, что Франко похвалялся как-то вечером на солдатской пирушке, что Борджиа пальцем не посмеет тронуть ни его, ни Паоло, пока жив их дядя Антонио. А стало быть, и остальным мятежникам нечего бояться.

И это была правда. Святая правда, как перед Богом.

Остальные, будучи не так глупы, как Орсини, держались настороже. Но Чезаре делал все, чтобы развеять их опасения – шутил, смеялся, даже заключил с Вителли пари, а выиграв, беззастенчиво потребовал выигрыш. Так не ведут себя с теми, кому собираются мстить.

Когда они, вшестером и в сопровождении свиты, проходили через ворота Сенигальи, чтобы принять капитуляцию Андреа Дориа, Чезаре хлопнул Вителли по плечу.

– Что грустишь, старина? От того, что карман стал легче на полсотни дукатов? Ничего, завтра мы отдадим твоим молодцам город, и они набьют тебе мошну так, что лопнет.

– Вы собираетесь отдать город на разграбление? – резко спросил Вителли.

– Да. А что? Ты тоже здесь встретил первую любовь, подобно нашему юному Оливеру?

– Нет, но вы никогда не позволяли прежде грабить сдавшиеся вам города. Вы говорили…

– Тс-с, – лукаво сказал Чезаре, прижимая палец к губам. – Говорил, Вито, говорил… Слова ничего не значат. Сенигалья чертовски жирный кусочек, кто бы удержался? Если ты останешься здесь, то завтра увидишь пламя, жаркое, как в аду. Если не веришь, рискнешь поспорить со мной еще на полсотни?

Вителли хмуро промолчал. Чезаре выпустил его плечо и остаток пути до резиденции Дориа проделал, беззаботно насвистывая.

– Не нравится мне это, – прошептал на ухо Оливеру да Фермо герцог Гандина. – Что-то он слишком весел.

– Почему бы и нет? Он взял этот город, – возразил Оливер. – К тому же он, кажется, в самом деле не таит на нас зла. Прощение освобождает душу.

Так говорил ему его духовник, и Оливер да Фермо на собственном примере знал, что это правда – так как сам успел простить Чезаре за то, что тот собрался пожертвовать им в Форли. Теперь Фермо искренне раскаялся в том, что сгоряча присоединился к заговорщикам, и был несказанно рад тому, как любезно и милостиво Чезаре принял их всех обратно. А кроме того, он в самом деле сгорал от нетерпения перед встречей с уже не такой юной, но, он не сомневался, все такой же пленительной Августой Дориа.

Притихший город встретил их молчанием, только беспечные голуби толклись на мостовой и с возмущенным клекотом вспархивали из-под ног. У дворца губернатора, теперь уже бывшего, их встретило несколько слуг, вперед которых с коротким, исполненным достоинства поклоном выступил мажордом графа Дориа.

– Его милость с нижайшим почтением обращает к вашей светлости просьбу, – сказал он, не поднимая глаз от земли. – В знак добрых намерений и чтобы не пугать дам, не будет ли ваша светлость столь любезна вступить в этот дом без оружия?

Герцог Гандина хмыкнул, Вителли нахмурился. Фермо расцвел при упоминании о дамах, а братья Орсини глупейшим образом загоготали. Чезаре же, светло улыбнувшись, кивнул и без колебаний снял с пояса меч и кинжал.

– Его милость граф хорошо понимает, что будет с его городом и с ним самим, если он вздумает проявить подлость, – сказал он. – Он не дурак, наш любезный граф. И не баба.

– И не Сфорца, – добавил Франко Орсини и снова заржал, пугая тех голубей, что еще не успели улететь с мостовой перед дворцом.

Чезаре метнул в него взгляд, от которого человек более осмотрительный или хотя бы более умный умолк бы на месте. Но Франко не заметил этого взгляда, а если и заметил, то не понял – зато понял Вито Вителли, и лицо его стало еще более пасмурным. Он с затаенной тоской оглянулся назад, на стены города, за которыми остались его верные артиллеристы, так же как и войска всех остальных кондотьеров, собравшихся здесь. Голуби, согнанные с мостовой, толклись и вскидывали крылья на стене. Вито Вителли хотелось к ним.

Под прямым и ясным взглядом Чезаре он снял с пояса меч и положил в траву, рядом с оружием герцога Валентино. После короткой паузы забряцала сталь: остальные последовали его примеру.

«Он не посмеет, – думал Вито. – Он жесток, но подлость ему ненавистна. Да и к тому же что он сможет сделать нам здесь? Он один, и даже если слуги Дориа придут ему на помощь, они всего лишь мешки с дерьмом, а мы – закаленные воины».

Они прошли в дом, огромный, залитый солнцем, такой же тихий и как будто пустой, каким казался и город. Тяжелые створки дубовых дверей с грохотом сомкнулись за их спинами, отсекая солнечный свет.

– Ну и где этот Дориа? – громко спросил Франко Орсини, вертя головой. – И где дамы?

– В самом деле, где дамы? – подхватил его брат, в то время как с впалых щек Оливера да Фермо начала понемногу сползать краска. Герцог Гандина с беззвучным стоном прислонился плечом к стене, но тотчас выпрямился. «Он не посмеет», – снова подумал Вито.

Он все еще думал так, когда Чезаре обернулся, и его белоснежные зубы сверкнули сквозь прорезь маски.

– Дамам не стоит видеть то, что здесь сейчас произойдет. Как и нашему другу Дориа – он немолод и, говорят, у него слабое сердце.

Сказав это, Чезаре вздохнул и легким, непринужденным движением, словно бы невзначай, выпростал из-под ворота серебристый амулет на коротком шнуре. Шнур этот часто замечали на шее Чезаре те, кто видел его вблизи, но все думали, что там он носит нательный крест.

Крест и Борджиа? В самом деле? Даже подумать смешно.

– Значит, – вполголоса сказал герцог Гандина, – вы не простили.

– Конечно, нет, – отозвался Чезаре. Его ладонь легла на фигурку, которую он носил на шее, обвила и погладила, словно старую, нежно любимую кошку. – А вы правда думали, что прощу?

– А? Что? Но… – Оливер да Фермо выглядел потрясенным. – Но вы же… вы обещали! И мы вам поверили!

– Что я обещал тебе, Оливер? Что ты нынче станцуешь танец-другой с Августой Дориа? Так и есть: она умерла от малярии два года назад, и если в самом деле была такой потаскушкой, как о ней говорят, то нынче вы вместе славно спляшете на адовой сковородке. И ты, Вито, – кивнул он неподвижно стоящему капитану артиллерии, – ты, как я и обещал, увидишь завтра пламя. Только не в Сенигалье. Сенигалью, в отличие от вас, я не трону.

Братья Орсини, слушавшие эту надгробную речь в каком-то остолбенении, разом очнулись и завопили в унисон. То, что они безоружны, их не смутило, они бросились на Чезаре, намереваясь удавить его голыми руками – и, говоря начистоту, Вито Вителли был не прочь присоединиться к ним. Их пятеро, а Борджиа один, даже его пса Мичелотто поблизости нет, они справятся с ним без труда…

Теплая кровь брызнула Вителли на лицо и панцирь, оросила мраморный пол у его ног. Кто-то из Орсини – Франко или Паоло, теперь уже невозможно было понять, – кулем осел на пол, алая кровь фонтаном била из порванных сосудов в его шее, а голова… голову держал, сгребя волосы пятерней, Чезаре Борджиа. Отдельно от тела.

Он улыбался, и кровь блестела в прорезях маски.

– Господи Иисусе, – пролепетал Оливер да Фермо, пятясь. Герцог Гандийский медленно перекрестился. Второй Орсини просто стоял и тупо смотрел на то, что осталось от его брата, на то, что с ним сделал Чезаре Борджиа всего за несколько мгновений. У Вителли до сих пор стоял в ушах жуткий, противоестественный хруст, с которым голова племянника Антонио Орсини отделилась от тела.

Антонио Орсини мертв, внезапно понял Вито. Никто еще не знает этого, но он мертв. Как и мы все.

Бык поднял их на рога.

– Стойте. Спокойно, – проговорил Чезаре. – Иначе. Так. Будет. С каждым.

Он говорил очень медленно, словно ему не хватало воздуха. Его разные глаза, и прежде довольно неприятно выглядевшие в прорезях вечной маски, стали очень яркими. В одном из них, зеленом, лопнул сосуд, и белок залило кровью. Тяжело дыша, Чезаре смотрел на них, по-прежнему держа в руке голову Франко Орсини. Никто не мог оторвать от него взгляд, и никто не услышал шагов по коридору слева от них.

– Ваша светлость, – очень тихо проговорил Мичелотто, возникнув словно из-под земли. – Дайте мне. Дайте.

Он осторожно, с видимым усилием заставил Чезаре разжать пальцы. Окровавленная голова упала и покатилась по полу к ногам второго Орсини. Тот упал на колени, схватился руками за мертвую голову своего брата, и его вырвало.

– Не хочу. Пачкать руки. Об эту. Мразь, – все так же пугающе медленно, словно каждое слово, и более того, каждая мысль давались ему с адским трудом, выговорил Чезаре. – Сделай. Ты.

– Да, ваша светлость.

Прежде, чем Вителли успел понять, что происходит, гаррота сомкнулась на горле Оливера да Фермо. Тот с хрипом осел на пол, синея, Мичелотто оттолкнул его и схватил за волосы герцога Гандину, притягивая к себе.

«Почему мы стоим и не сопротивляемся, как бараны на бойне? – смутно подумал Вито Вителли. – Неужели он так страшен? С этой его проклятой маской, с разными глазами, кровью на губах… с быком. Да. Самое главное – бык. Почему он так важен?»

Вителли сделал шаг назад. Дверь была заперта, окна – тоже, и рука его схватила первое, что попалось на пути – тяжелый бронзовый канделябр-треножник, стоящий у стены. Вителли подхватил его и выставил перед собой, как копье, направив в грудь Мичелотто, который с ловкостью опытного душителя уже разделался с герцогом Гандиной и, оставив напоследок впавшего в полный ступор Паоло Орсини, подбирался теперь к Вито.

– Это подло, – хрипло сказал Вителли. – Ты мог бы просто объявить нас своими врагами, судить и повесить. Это подло, Чезаре!

– Не говорите с ним, мессир, – ответил Мичелотто, ходя вокруг него кругом с натянутой в руках гароттой, словно двуногий тигр, ждущий мгновения для прыжка. – Сейчас не надо.

– Чезаре! – крикнул Вителли.

И тогда Чезаре закричал. Это был такой дикий, жуткий, полный такой нечеловеческой ярости крик, что волосы у Вито Вителли, прошедшего десятки кровопролитных битв, встали дыбом. Чезаре сорвал маску, словно она душила его, и Вито не увидел под ней ужасающих язв, о которых твердила молва – всего лишь несколько старых, давно заживших рубцов. Почему же он носит ее, отрешенно подумал Вито, хотя какое это, казалось бы, имело значение сейчас. Что он прячет и от кого?

– Убей его! – закричал Чезаре. – Убей сейчас, убей, убей, проклятье, Мичелотто, СЕЙЧАС!

Он безумен. Он хуже, чем безумен. Он – бык. Каким-то непостижимым образом, не имеющим отношения ни к дьяволу, ни к богу, он стал быком.

Вито Вителли еще успел увидеть, как бронзовый канделябр, которым он пытался защититься, сгибается пополам, словно прутик, прежде чем это подобие оружия выхватили у него из рук, чуть не вырвав и руки из тела. А потом Чезаре оказался перед ним. Вито Вителли повезло: он умер мгновенно и даже не успел понять, как.

В наступившей тишине Мичелотто переступил через изуродованное тело капитана артиллерии, приблизился к Чезаре и осторожно коснулся его плеча.

– Все в порядке, монсеньор, – голосом очень спокойным сказал он. – Все кончено.

Чезаре смотрел на него. Теперь сосуд лопнул и во втором его глазу, и налитыми кровью стали оба. Мичелотто похлопал его по плечу.

– Все кончено, ваша светлость. Они мертвы. Теперь вы можете это снять. Пожалуйста. Помните, ваша сестра вас просила.

Губы Чезаре Борджиа дрогнули.

– Моя сестра.

– Ваша сестра, да. Лукреция. Вы помните ее?

Чезаре смотрел на него еще несколько ужасных мгновений, и Мичелотто, старый друг, поверенный, сообщник и наемник семейства Борджиа, знал, как велика вероятность, что он не переживет этих минут. Но потом Чезаре поднял руки, словно каждая из них весила сто пудов, и с усилием, словно отдирая от раны присохшую ткань, стащил с шеи шнурок с болтающимся на нем серебристым, заляпанным кровью быком.

– Конечно, болван, – сказал он. – Конечно, я помню мою сестру. Как я могу забыть?

Глава 9

1503 ГОД

– Говорю тебе, она удивительная. Словно не от мира сего.

– Значит, блаженная или ведьма. Как будто мы их мало перевидали на нашем веку.

– Вот именно, что немало, и говорю тебе, Лукреция, она совсем не такая. Я даже не знаю, как это описать словами. Ты должна просто ее увидеть.

– Не знаю, Чезаре, – неуверенно проговорила Лукреция. – Мне что-то совсем не хочется.

Чезаре досадливо крякнул и прихлопнул ладонью по колену. Он сердился, но не всерьез – он никогда не сердился на свою сестру по-настоящему, за исключением разве что той давней истории с ее беременностью. Тогда он успокоился только после таинственного исчезновения Перотто – и Лукреция никогда не задавала ему вопросов на этот счет. Она не хотела знать.

Ей не нравилось то, как он менялся в последнее время. Это началось давно – она не сказала бы теперь наверняка, когда именно, но, наверное, вскоре после смерти Хуана. Лукреция не сомневалась, что дело в быке. Да, их отец носил паука, а сама она носила ласточку, и с ними не происходило ничего чрезвычайного, ничего внушающего страх. С Чезаре было иначе. Бык не просто дарил ему способности – бык менял его. И хотя Лукреция заставила брата поклясться, что тот будет использовать фигурку только при самой крайней необходимости, она подозревала, что он нарушает клятву куда чаще, чем она опасается. Чезаре Борджиа никогда не придавал большого значения клятвам.

А теперь еще эта женщина. Чезаре твердил о ней без умолку с тех пор, как вернулся из Сенигальи. Дескать, только благодаря ей он вовремя узнал о заговоре против себя и сумел покарать виновных. Лукреция и сама помогла ему в осуществлении мести, заодно и отец смог убрать с дороги давно досаждавшего ему кардинала Орсини. Но радости ей это не принесло. В сущности, амулет, подаренный ей отцом десять лет назад, только однажды принес пользу ей самой: когда она опоила Джованни Сфорца. Так что у Лукреции не было оснований любить эти фигурки.

А тут еще Чезаре сказал, что эта пророчица, как там ее, Кассандра?.. Что ей известно о предметах. Может быть, даже больше, чем известно отцу. И в конце концов это стало решающим.

– Ну хорошо, – сказала Лукреция, хмурясь и ровнее садясь в кресле. – Зови ее.

Когда женщина вошла, Лукреция тотчас, с первого взгляда, поняла, что Чезаре имел в виду. Она действительно была иной, даже пахла странно – не то чтобы неприятно, но это был запах, незнакомый Лукреции и ни на что не похожий. И еще Лукреции показалось, что она эту женщину где-то видела. Вот только вспомнить бы, где…

– Я вас оставлю, – Чезаре встал и, поцеловав сестру в темя, вышел из комнаты. Женщина осталась стоять, неподвижная, будто статуя. «Она как будто выгорела изнутри, и теперь у нее только одна цель», – подумалось Лукреции, и она поежилась от этой мысли.

– Сразу скажу, – холодно произнесла она, – что я куда как меньше подвержена мистицизму, чем мой брат. Я уверена, что ты всего лишь мошенница. Мне просто любопытно взглянуть на тебя.

К ее удивлению, женщина широко улыбнулась. Улыбка у нее оказалась ясная, она смягчила ее острые, словно из камня выточенные черты.

– Не надо.

– Что – не надо?

– Не надо ревновать вашего брата ко мне, монна Лукреция. И ни к кому. Он всегда был, есть и будет только ваш.

«Как странно она говорит. Что это за акцент?» – подумала Лукреция, но удивление от слов незнакомки вытеснило эту мысль. В следующий миг на щеках Лукреции выступила краска гнева.

– Как ты смеешь… да я прикажу сейчас вырвать твой змеиный язык!

– Я не интересую его как женщина, – спокойно сказала та. – И никто не интересует, включая его жену. За жену тоже не тревожьтесь: она беременна и родит ему дочь, но больше они никогда не увидятся.

Что она такое говорит? Впрочем, Лукреция в самом деле без особой радости восприняла известие о том, что Чезаре во время своего путешествия по Франции женился на сестре короля Наваррского, Шарлотте. Это было желание их отца, и Чезаре недолго пробыл со своей нареченной – тут же уехал. Само собой разумелось, что брак успели консуммировать, а раз так, его жена вполне могла понести. Но никаких вестей об этом не поступало, да и не могло, потому что со свадьбы минуло всего два месяца. Эта женщина лжет? Что ж, если так, вскоре это станет ясно.

– Что-нибудь еще? – спросила Лукреция все с той же холодной насмешкой.

Женщина склонила голову на бок. В ее облике угадывалось что-то птичье, и эта кожа… странная кожа, не то чтобы бледная, какая-то серая, нездорового вида, но и не навевающая мыслей об определенной болезни. Такой кожи не бывает ни у деревенских жителей, ни у городских. Где она жила, что это сотворило с ее лицом такое?

– Как и ваш брат, вы не верите мне, – сказала Кассандра. – И я вам скажу то, что сказала вашему брату в нашу первую встречу. Испытайте меня. Проверьте, исполнится ли мое предсказание, и если да… – она пожала плечами, словно ей было не так уж и важно, что случится тогда.

– Какое еще предсказание? О наследнике Чезаре? – с нарочитым презрением Лукреция поджала губы и фыркнула. – Тут к гадалке не ходи. Моему брату достаточно посмотреть на женщину, и она уже беременеет. Он силен, как…

– Бык? – закончила за нее Кассандра. Лукреция вскинулась, и женщина, тихо засмеявшись, покачала головой. – Нет, мадонна, я говорю о другом. О предсказании не для Чезаре, а для вас. Если оно исполнится, вы мне поверите?

Лукреция молчала. Мошенница, наверняка ловкая мошенница и не больше того. Давно пора отвадить от Чезаре всех этих предсказателей, астрологов, алхимиков, их крутится возле него какое-то непристойное количество, это попросту вредит его репутации, выставляет на посмешище…

– Я обещаю, – негромко сказала женщина, – что в течение этого года ты, Лукреция Борджиа, познаешь самую большую любовь и самое большое горе в твоей жизни. Когда ты выплачешь все глаза, тогда я снова к тебе приду, и мы поговорим по душам.

– Я никогда не плачу! – не выдержав, воскликнула Лукреция. – Никогда!

– Когда выплачешь все глаза, – повторила Кассандра и накинув на голову платок, ушла.

Три месяца спустя Лукреция Борджиа стояла в той самой комнате, где пять лет назад рассказала своему брату Чезаре о ласточке, напротив того самого зеркала, в которое разглядывала тогда свой венчальный наряд перед свадьбой с Джованни Сфорца. И снова на ней было платье невесты, на сей раз – красное, еще более роскошное. Прозрачные бриллианты и нежные жемчуга сменились темными рубинами, сверкавшими на ткани, словно брызги свежепролитой крови.

– Я люблю его, – вслух прошептала она. – Господи. Благодарю тебя. Я так люблю его, Господи!

Она порывисто опустилась на колени и перекрестилась в порыве столь редкой для нее, однако совершенно искренней благодарности к всевышнему. Та же комната, то же зеркало, опять подвенечный наряд – но другой муж, отличавшийся от Джованни Сфорца, как день от ночи и свет от тьмы. Его звали Альфонсо Арагонский, он был незаконным сыном короля Неаполитанского, носил титул герцога Бисельи, и она полюбила его с первого взгляда, с того мгновения, как он вошел и посмотрел ей в лицо лучистыми глазами, светло-серыми, удивительно гармонировавшими с его белокурыми, почти белыми волосами. Матерью его была какая-то шведская принцесса, и северный дух, замешавшись на горячей неаполитанской крови, создал это удивительное, сияющее тепло, о которое нельзя обжечься, но можно и хочется согреть ладони. Если Джованни был холоден, как скованное зимним морозом бревно, а Чезаре горяч, как бушующий без удержу лесной пожар, то Альфонсо казался тихим огнем в камине, ласковым, нежным, способным отогреть холодные пальцы и растопить корочку льда, которым успело обрасти сердце Лукреции. Ей было всего двадцать лет, но она уже успела возненавидеть мужчин, хуже того – презирала их. Альфонсо стоило лишь посмотреть на нее всего один раз, чтобы она позабыла и о ненависти, и о презрении. Она стала новой Лукрецией, совершенно другой Лукрецией, в тот миг, как он переступил порог и наполнил холодную залу папского дворца своим теплом и светом.

Лукреция подняла голову, дошептывая слова молитвы, и в экстатическом порыве сжала крест на груди. Пальцы задели ласточку, висевшую рядом с крестом на цепочке – сплаве золота и железа. Подарок Чезаре на ее первую свадьбу. Теперь, братец, ты можешь не утешать меня подарками, подумала Лукреция и засмеялась, как сумасшедшая. Мне не надо больше никаких подарков, ведь Господь и наш отец уже сделали мне самый главный. Она нежно погладила ласточку поцеловала ее. Первым, что сказал ей Альфонсо, взяв ее руки в свои, было: «Я много слышал о вашей красоте, но никто мне не сказал, до чего удивительные у вас глаза». Лукреция моргнула, ее взгляд прояснился. Эти глаза, разноцветные, ярко блестящие, покорившие Альфонсо Арагонского, тоже подарок ее отца. И ласточки.

Следующие дни были лучшими в ее жизни. Свадьба, прекрасная, как во сне, потом брачная ночь, ее первая настоящая брачная ночь, и она была лучше любых песен, что поют менестрели. Лукреция почти не понимала, что происходит, отвечала на поздравления, не слыша их, благодарила за дары, смысл которых от нее ускользал – она опьянела от блаженства, она, никогда не хмелевшая от вина, она, которую не брало никакое зелье, но одурманило счастье взаимной любви. Не было и быть не могло ничего лучше на свете. И отец тоже доволен ею – он улыбался, как когда-то в детстве, наблюдая за их играми в саду дома Ваноццы, в тени тисовой аллеи…

И все это невообразимое счастье стало бы совершенно полным, если бы не Чезаре. Нет, он рад за нее, Лукреция знала. И Альфонсо ему понравился, Чезаре сам сказал ей об этом в день свадьбы. Она видела, как они пожимают друг другу руки, и по легким, непринужденным движениям Чезаре поняла, что он не надел на свадьбу фигурку быка. Это несказанно обрадовало Лукрецию: стало быть, он все же слушается ее, а самое главное – понимает, что на этой свадьбе и он, и Лукреция, и вся их семья в безопасности. Альфонсо стал одним из них, он принят в семейство Борджиа, и теперь они станут еще сильнее, еще могущественнее, потому что сила, озаренная светом любви, только крепнет.