Коль пойду в сады али в винограды

Текст добавлен: 26 июня 2025, 01:58

Текст книги "Коль пойду в сады али в винограды"

Автор книги: Юлия Старцева

Жанр:

Историческая проза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Татищев оживился: вот и представился удобный случай выказать свое усердие императрице, отвести от себя – и от вольнодумного кружка Волынского – подозрения Бироновы.

– А нут-ка, шлите плута Егорку Столетова сюда… Как же ты, Тимофей Матвеевич, два года мирволил смутьяну и «слова и дела государева» на него не сказал?

– Опасался, ваше превосходительство, гнева высоких персон, зная заступничество их за бездельного пустобреха. Ведь Жолобов-то сам привечал-ласкал сего пиитишку. Да и придворными дружбами в Питерсбурхе оный Столетов мне часто грозился.

– Доберемся и до Алексея Петровича, и ему головы не сносить; повесят, как прежнего сибирских провинций губернатора Матвея Гагарина. Перед окнами Двенадцати коллегий его мертвое тело в петле три месяца болталось, для страху господ чиновных. Тут провижу дело государственной важности и тайный заговор супротив ея самодержавия!

И послал курьера с письменным приказом к управителю Даурских заводов Дамесу, дабы до весны потачки ссыльному Егору Столетову отнюдь не давать, в рудники на работы гнать вместе с прочими каторжными, а с честными людьми оный Столетов в бездельных разговорах время ссылки не проводил бы. И приложил частную цидулку, где приписал: «Благородный господин гиттенфервалтер! Наипаче же смотри прилежно, не пишет ли он куда писем, а ты, оные переняв, изволь сюда прислать. И о сем пиши сам, хотя по-немецки, но тайно».

По призванию Василий Никитич Татищев уродился испытателем естества – и решился над бесполезной для Отечества букашкой опыты произвесть.

«Кнут не ангел, души не вынет, а правду скажет».

А высоты Парнасски ведению Берг-коллегии не подлежали по причине своей мнимости.

Весною открылся путь по рекам. Егора, изнуренного заводскими работами, везли водою из Нерчинска в Екатеринсбурх на правеж. Бумаги его опечатали, а пожитки отняли, и пиита был ветошно одет. Руки заковали: цепь между кандалами тянула книзу, запястья ныли-скорбели денно и нощно.

От тревог и недоедания, от колыбельной качки Столетов впал в сонную одурь. Спал наяву.

Он узнавал незабвенный Монплезир, Попутный дворец, по шашкам пола и знакомой росписи сводов (герои, богини, амуры, гирлянды), по плеску залива. Был рассвет розов, за окном порхали и перекликались те, с заревым оперением, птицы, виденные им наяву в отрочестве. Все сулило необычайную радость, он ждал, изнемогая, то ли солнечного утра, то ли прихода Плениры. Под пологом розовым… блаженно, блаженно… ах, приди же скорей… нет, помедли еще. Коль сладко ждать. Она придет, ясноока, прелестна, как день.

Птицы пунсовой стайкой мелькнули за открытым в цветущий сад окном – и тут со страшной быстротой, грозно прянула угрюмая колода – и Егорушка в мгновение ока заметил расставленные наизготовку фузеи французского дела, с золотой насечкой, воронеными стволами, десяток фузей, пожалуй… – приклад в оплывшее плечо; безобразное от разлитой желчи, мрачное лицо сведено прищуром… Чудесные птицы метались и падали с жалким криком, трепеща крылами, сраженные все до единой, под ружейную пальбу и громовой, злорадный хохот Дианы-охотницы.

Он застонал, заплакал, заметался и проснулся совсем.

– Водки выпьешь? – спросил Егора караульный сержант.

Исеть-река била волною, лодку качало.

Пустошное дело Столетова не стоило ломаного гроша. Внушение с отменной суровостью сделать бы бедному виршеплету: впредь не пей, Бога бойся, царя чти! – и отпустить на поселение; несчастливец, познавший страх каторги и казематов, исправил бы свою жизнь и, пожалуй, явил бы собою образец смирения.

– Отчего же ты, Егорка, в царские дни в церковь не ходил? – спрашивал Татищев в приказной избе города Екатеринска, так прозывали новый град в простом народе.

– Я все отписал в повинной собственноручно. Я дворянин, а в обед напился пьян ради праздника, поссорился с приказными и подлого звания людьми, был хмелен гораздо, проспал заутреню… – отвечал Столетов внятно и учтиво.

Лоб у судьи – высокоумного человека, брови же густы и с мрачным изломом, карие глаза любознательны и азартны, было в них что-то песье, или сам он был охотник?

– Дворянин ты… ты – каторжный, ссыльный… Прав благородного сословия лишен, запамятовал? Повинную принес? Все расписал без утайки? Пиита…

Неблагозвучное эхо – попугайный повтор его же слов с издевкой – насторожило Столетова, но уклониться от удара он не успел. Славный историк, просветитель Сибири подтянул кружевную манжету, подступил ближе. Глаза полыхнули странной радостью – и Татищев ткнул крепким кулаком в зубы ссыльному. Заботливо осмотрел кружева – кабы не попали брызги крови с разбитых уст пииты.

– Ты про свои беззаконные надежды и про цесаревну Елисавету Петровну здесь не писал ничего. А ты напиши, напиши! Облегчи совесть!

Ошеломленный Егор глотал соленую от крови слюну. Смотрел на крутой лоб дознавателя и видел курган могильный, именно ему назначенный, как до того – многим, без числа раскольничьим старцам и инородцам.

Он попросил прислать в тюрьму священника – покаяться перед неминучей лютой кончиной.

Татищев же отдал попу весьма безбожный приказ: слух затыкать перстами, ежели важный государственный преступник на исповеди начнет упоминать имена великих персон, кои с ним хороши были, или скажет что тайности подлежащее; саму исповедь опосля пересказать в подробностях – сего требовал от забитого духовенства и сам император Петр Великий. Дело-то секретное, до вышних особ касаемое!

Государство богатеет от добрых законов и разумной экономии, наипаче важны горное дело и торговля с заморскими странами.

Торги и мануфактуры – вот что нам надобно. И законы, законы. И школы.

И в Платоновом государстве питомцы Феба, яко люди неблагонадежные, должны за стогны идеального града изгоняться. А сей дворянчик еще и вреден близостью к вышним, избалован донельзя Фортуною.

Щегольская, увеселительная наука стихотворства потребна ли человеку разумному?

Самородное золото берг-инженер Татищев распознавал и ценил в диком камне, в недрах земли. В живом человеке, втоптанном в грязь, золота не усмотрел. Не узрел даже забавной окаменелости – древнее дерево ископаемое имеет кровяной оттенок и весьма годно ювелирам, оправь в благородный металл – и выйдет украшение тонкого вкуса.

Ишь, соловушка выискался, любовные романцы при Дворе насвистывать! Перышки ощипать – что запоешь?..

После чистосердечной исповеди Егор Столетов написал вторую повинную, много пространнее. Назвал многие имена, изъяснил причины благоволения к нему сибирского начальства и откровенно, без утайки приписал, что всегда надеялся на помилование, ежели на престол взойдет цесаревна Елисавета Петровна – или выйдет замуж она за принца заморского, и по случаю торжества всем виноватым объявят высочайшее прощение, как и всегда водилось в государстве Российском. Прямота и погубила бедного узника.

«Заговор противу государыни нашей Анны Великой, я провидел его!» – возрадовался Татищев, прочитав бумагу Столетова. Поистине сей рифмоплет – заговорщик упорный, закоснелый в злодействе; каторжанин, познавший яростный гнев Петра Великого и теперь искавший милостей его побочной дочери… Для того ли грамоте и иностранным языкам сего злодея обучали, дабы он тайные интриги плел! Теперь на допросе с пристрастием надлежало вырвать у него имена всех сообщников и тем всеконечно заслужить доверенность императрицы Анны, а там, глядишь, авантажный, представительный и дерзновенный Артемий Петрович оттеснит от трона проклятого курляндца. Простор неуемному честолюбию.

На новом допросе Татищев набросился на Столетова с площадной бранью, теряя достоинство филозофическое: разъярен был холодной гордостью малого ростом и чином человечишки, уклончивостью его ответов.

– Я на тебе воровство твое доподлинно сыщу!

И велел конвоирам камзол и рубашку с него содрать и тело осмотреть. Ссыльный начал в грубых руках метаться, не снеся унижения, и от ворота до пояса рубашка тонкого полотна, с шитьем на нем разодралась. Оказался, будучи повален на пол, деликатного сложения, а на худой спине означились полосы – следы давнего наказания кнутом.

– А, так ты испытан не был, а казнь претерпел, тебе ижицу прописывали уже!

Битый в рыло и в душу, заплеванный, растоптанный сверчок, не помнящий своего шестка. И притом ошельмован.^[27]

Откуда же гордыня такая, что молиться о царском здравии и долголетии не ходил, чарки заздравной не пил…

– Что ж, Егорка, коли сам не показываешь всей правды, тогда известимся о проделках твоих чрез твое жестокое и страдательное истязание!

И Татищев велел вздернуть Егора на дыбу и кнутом бить по счету. И то было прямым беззаконием, затем что без именного указу так обойтись с дворянином, даже ссыльным и ошельмованным, все же не дозволялось.

Полчаса висел на дыбе Столетов.

Дано сорок ударов кнутом.

И оставлен висеть на вывернутых руках еще час.

И тогда заговорил Егор Михайлович. И многие знатные имена названы были, и всякие случаи и чужие слова припомнились. Ведь живем мы все на русский «авось», – вот, сударик, и проавоськался! Пожалуй-ка, соколик, на виску – повисеть, на кобылу – поскакать, по спицам босиком походить^[28]…

– Ручонки-то в вертлюги^[29]вправьте дураку.

Егор тихо выл на одной ноте, как битый голодный пес.

– Омморок. Водой отлейте, – приказывал лютый голос – причина боли в висках, – звон целой стаи трупных мух, гудящих в одногласье.

Леживал на бархатах, полежи-ка на рогоже. Забылся ночью сном казенным, казематным, как на жердочке петел. Мутным и обрывчатым. Спина была иссечена в мясо, живая рана.

Две недели его не трогали: Татищев, отослав экстракты расспросных речей в Тайную канцелярию, в великом страхе ждал письма из Питерсбурха о столетовском деле, затем что касалось многих тайностей придворного обихода, и в розыски ему вступать своевольно не надлежало.

«Егорка Столетов с двух повинных и с пытки, елико возможно было из такого плута вытянуть, показал…

Что он не токмо о вашем императорском здравии молиться не хотел, но и весьма того не желал.

Желал и надеялся быть цесаревне Елисавете на престоле и в той надежде Бурцову и другим грозил.

О вашем императорском величестве поносно говорил…

Он никогда не присягал, а токмо покойной императрице Екатерине…

Советовал и слышал непристойности от Елагина, князя Белосельского, камор-юнгфоры Анны Пик, сестры своей Марфы Нестеровой, от Ивана Балакирева, Алексея Жолобова, о чем в приложенном экстракте обстоятельно показано».

А вдругорядь по израненной спине, по впалым бокам еще тридцать ударов дали, с передыхом.

Добром мало говорил, с подъему – развязался язычок, с пытки – еще говорливее стал, а что с огня расскажешь?

Так-то первый российский гишторик привечал первого российского пииту.

Егору Столетову малость подождать бы, еще пять-семь лет тихонько, смиренником потерпеть в сибирской ссылке, не горланить, не петушиться – а там возлюбленная тишина взошла бы на престол отеческий и воротила бы его из ссылки «за невинное пострадание», как Алексея Шубина и прочих опальных сторонников ея, призвала ко Двору, осыпала орденами, одарила деревнями… Но пиитам поистине судьбина злая дает коварно подножку.

Ах, Расея-мати! Разинула пасть с железным зубьем-горами от земли до неба, и нерчинские рудники – провал твоей чудовищной глотки.

Поздней осенью плачевную жертву и колодников – доносчика Тимофея Бурцова, комиссара, хамоватых болтунов подьячих – привезли из Сибири в Питерсбурх. По Неве шла шуга и смерзался лед-молодик, и добраться до ледостава к Тайной канцелярии, страшной баньке ушаковской, стало нельзя: узников разместили в холодном Летнем дворце, за крепким караулом, как встарь, в то бывалошное время, когда Егорушка юн и задирчив был. Теперь же руки из суставов на дыбе выворочены, вправлены грубо и докучают-ноют болью, и ножные жилы растянуты пыткою.

Ну что, рад новому свиданию с Петровой столицей, Егор свет Михайлович? Ледяной норд с Невы проницал нетопленые каморы и залы. Все как тогда, одиннадцать лет назад. Балакиреву, верно, тепло сейчас под шутовским колпаком, с гороховым пузырем – нашел человек свое щастие. Что же ты помышлял, Егорушка, что Фортуна разомлеет от твоего соловьиного щекота, растелешится девкою? Каждому – своя дорожка, налево шуту, направо цесаревне, тебе же – дорожка все прямо, прямо, на высокий помост.

Ах, кабы угрюмая ладья Харонова – ей льды не помеха – прошла бы от Стикса-реки по Неве да забрала с собою в царство теней Егора Столетова! Коликих мучений избег бы впредь.

А что ему конец, он еще летом в Екатеринсбурхе сведал от ученого господина Татищева, и что не избегнет.

Кровью-то он давно харкал и мочился с кровью.

Прощайте, мои вирши, песенки любезные! Бедные-убогие строчки, прощайте, и никто-то вас, жалкие, не вспомнит на Руси! Не облекутся в траур музы, не растерзает лаврового венца Аполлон, та старинная девка с Фонтанки не заревет благим матом: «Егор, горе!»

«Mihi pergamena deest».^[30]

За любовь и верность к вашему царскому высочеству, Елисавет Петровна, позорною смертию казнюсь и всеконечно погибаю.

Давнишний ужас нахлынул – ладони стали мокры и холодны, и сердце упало. Предстала прелестным гранодиром, принял ее за саму любовь, а оказалась ряженой смертью, гибелью его. Век бы тебя не знать, Пленира!

Конец, конец. Не оправдаться!

«Не скажешь подлинную, так скажешь подноготную».

Тайная канцелярия обзавелась многими пристройками с тех пор, и узников прибыло.

Совсем старикашкой, даже и при громадном росте своем, казался обер-инквизитор Стукалова монастыря Андрей Иванович Ушаков. Сутул да жиловат, посмеялся с кашлем, почти ласково молвил: «Да, доехала тебя Сибирь-матушка… Говорил я тебе, молодчик, что еще свидимся? А что буйну голову тебе сложить на плахе? Говорил али нет? Ну, пожди мало, поговорим ладком».

Три месяца гнил Егор Столетов в каземате: был худ здоровьем и к розыскам не годен. Спина подживала помалу, кормили скверно, но смерть призывал напрасно.

Через три месяца начали снова расспрашивать яко заговорщика с отменною суровостью.

«До двух вин прощают, в третьи бьют».

С пристальной зоркостью – подлинно око государево – глядел на узника, душу обшаривал старый заслуженный обер-палач.

– Очень ты знаткий человечишка, Егорка. Говори уж, не стыдися, я подобно Татищеву ушей затыкать не стану: правда ли, что князю Михайле Белосельскому ты добывал секретное средство в аптеке ради молодцеватости, затем что он с царевной Екатериною Иоанновной, сестрою государыни, мекленбургской герцогинею, в тайных амурах обретался?

Так он в прицел глаз всего Егора взял. А тот был уже крепко испытанный, висел полчаса на изувеченных руках и дышал с хрипом.

– А еще Белосельский тебе, а ты всем с его слов рассказывал, что государыня императрица с герцогом Бироном в любви живет, по-немецки, чиновно, как в супружестве? А сам ты под подол к государыне цесаревне Елисавете Петровне не заглядывал ли? Говори, не страшись, пытка – дело сродни супружеским ласкам… ты да я, поговорим по душам, откровеннее, чем у попа на духу, – приговаривал страшный старикашка. – Народ, говорил ты, цесаревну Елисавету любит?..

Такие разговоры Ушаков с ним уже три месяца вел, четвертый. Зима кончилась, весны не видал, и вот уже белые ночи настали.

Кату Андрей Иванович давал указания:

– Смотри не забей, дабы изумлен не соделался!

Баня была столь кровава и парили там такие умельцы, что Столетов оболгал всех, кого помнил. Когда голос от крика надселся, тут он, Егорушка, на пытке и милую сестрицу Марфиньку оговорил, выдал и зятя-мундшенка.

Четыре года с лишком не видались, и как привел Бог свидеться! Пригожая, со вкусом одетая Марфа Нестерова сперва не узнала в измаранном кровью и грязью, отощавшем до мощей узнике родимого братца Егорушку. Никогда у него седой бороды клочковатой не было, у щеголеватого придворного кавалира, и отросшие волосы лохмами не висели, и глаза светлые, томные безумием не горели. Потом залилась слезами. Непрестанно тихо слезясь после грозного окрика Ушакова, показывала на очной ставке с братом:

– До ссылки своей мой брат Егор жил при доме благоверной государыни цесаревны Елисаветы Петровны. Спроста повторила я слова цесаревны, которые произнесены были в бытность ея в Москве, в ее доме, при служителях: «Русский народ немецкому черту свою душу давно отдал». О правах на русский престол Голстейнского герцога брат мой говорил ли: «Свой лучше, нежели чужой», запамятовала я. Также не помню, говорил ли брат, что цесаревна его мало жалует, хотя он готов умереть за нее. Про Алешу Шубина я ничего не говорила…

Зять, Сергей Нестеров, тоже был привлечен к розыску и показывал, что преступных речей со Столетовым о засилье немцев при Дворе отнюдь не вел.

– Нет, нет, Нестеровы ничего не знают, крамолы не говорили, а то все из меня пыткою вырвано, принудили оговорить! – стонал Егор, уверял спасением души, что родные невинны. Понес вздор и обмер, упал со скамьи.

Уходя, Марфинька все оборачивалась, всхлипывала.

Свиделся на очной ставке и с Балакиревым.

– Егора Столетова знаю, мы вместе с ним жили при Виллиме Монсе; вместе были сосланы в Рогервик – я на три года, а Егор на десять лет. По возвращении из Рогервика дружбы я с ним не водил, иногда только он приходил ко мне обедать. Что он жаловался на невыдачи жалованья при дворе цесаревны – правда. А был ли он мне что должен – не помню.

Шут угрюмо и кратко отвечал на вопросы, был настороже. Уходя, тоже обернулся – Егор уловил сочувствие в его быстром взоре.

Сибирский вице-губернатор Алексей Петрович Жолобов тоже томился в Петропавловской крепости: его обвиняли в растрате казенных сумм, и взятках, и безпошлинном провозе товаров из Китая, минуя казну, и своевольстве над дикими инородцами. Он показал с излишней откровенностью:

– Видя нищету Столетова, я дал ему двадцать рублев денег, свой атласный камзол, камки на рубахи да шапку. Звал его в Иркутске к обеду и к ужину. В карты я с ним играл, узнавал придворные новости и о цесаревнах, памятуя милость ко мне Петра Великого. Еще запросто припомнил я и Столетову рассказывал, как на ассамблее в Риге, у князя Репнина, оный Бирон – его сиятельство – думал из-под меня стул взять, а я, пьяный, толкнул его в шею, и он сунулся в стену головой.

Простота Жолобова стоила ему головы. Его казнили двенадцатью днями ранее Столетова.

И с остатними кровавыми слезами выжали из мученика признание в неслыханном бунтарстве: ссыльный из скудного своего кошта подавал в Нерчинске милостыню нищим и голодным да приговаривал, чтобы молились о здравии цесаревны Елисаветы Петровны. Прямой мятеж, явная крамола!

В нощь озноба думал он, бессонный: вот и исход мученьям. Да и помилование вышло бы, а все не жить, перемололи его в труху жернова казенные.

Заутра казнь. Он чуял, как ноет бедная его требуха, вопят все истерзанные жилочки и поджилочки до самой малости, все вывихнутые суставы, все размозженные малые косточки пальцев с сорванными ногтями, захлебывается надорванное сердце.

«Все адские муки при жизни прошел, все грехи избыл, теперь с тебя взыскивать нечего – ступай, душа, в пресветлый рай», – молвил ему священник Петропавловской церкви отец Григорий слово утешительное, исповедав и приобщив раба Божия Георгия Святых Страшных Таин Христовых.

День 12 июля 1736 года выдался плаксив да тепел.

Напоследок глянь на Невскую першпективную дорогу, дворцы, как в Голландии, на шпили позлащенные, на серую рябь каналов, надышись перед смертью гнилым воздухом северного лета. О каких пустяках, право, думаешь, умирая. Что деревья в Летнем саду за двенадцать лет, верно, разрослись?

Вот феятры кровавые, позорище лакомой до крови питерсбурхской черни. Вот где она насытится – на Сытном-то рынке человечина дешева! Сколь воронья, столь и черни…

Кареты ни единой не видать. Пленира, всеконечно, не захочет видеть его кончины – казней и мертвой плоти не терпела она. Притом и неизвестно, где ныне обретается: в Питерсбурхе, в Петергофе али в Москве.

Голова человека, говорил лейб-медик Быдло^[31], и после отсечения от тела бедственное положение свое зрит и напоследок нечто успевает подумать – а в каких мыслях его голова, сосуд драгой дивных снов и складных слов, напоследок обретется и промолвит ли что гортань пресеченная? «Боже, милостив буди мне, грешному!»

Разве кто воспомянет когда, хоть и триста лет спустя, Егора Столетова, разве сочинит о нем сказку, разве слезу уронит? Как и не жил на свете белом!

Пробудись, сновидец! Проснись в истинную жизнь!

Канцелярист читал определение о бедной простоволосой Марфиньке, дрожавшей в сильном ознобе – в нынешние теплые погоды – сбоку от помоста:

«Жене Нестерова учинить наказание плетьми нещадно и вместе с мужем сослать на поселение в Оренбург».

«Сестрица милая, прости, – пожалел Егор ее краешком сознания, – ты за меня страдаешь без вины!» – и сам взошел на помост. Повело от слабости в сторону, он едва не обрушился в грязь со ступенек – руки ему перед казнью не расковали, чего-то опасались ушаковские каты. Караульные солдаты с грубым усердием подхватили его, не дав упасть. Недоставало еще, чтобы замученный, еле-еле душа в теле, преступник разбился или свернул себе шею, изгадив праздник собравшейся публике.

Именной указ по делу Столетова строго и громко зачитывал канцелярист – тот приговор огласили узнику накануне, еще в застенке:

«В 1731 году Егор Столетов с некоторыми людьми явился в жестоких государственных преступлениях, не токмо против высочайшей ея императорского величества персоны, но и к повреждению общего покоя и благополучия касающихся, в чем обличены и сами признались, а потом и с розысков в том утвердились, – за которые злоумышленныя преступления, по всем государственным правам, артикулам и указам приговорен был оный, Столетов, с прочими к смертной казни; но ея императорское величество, из высочайшей своей милости, от той смертной казни всемилостивейше освободить изволила, и послан был оный, Столетов, в вечную работу в Сибирь, на Нерчинские заводы, о чем в печатном манифесте, объявленном во всенародное известие в означенном 1731 году, декабря 23-го дня, показано именно; но оный Столетов, и по ссылке на вышеобъявленные заводы, не токмо чтоб от таковых злодейственных своих поступков воздержание в себе имел, но еще великие, изменнические, злодейственные замыслы в мысли своей содержал и некоторые скрытные речи дерзнул другим произносить и грозить, тако ж и в прочих преступлениях явился, как о том по делу явно, в чем он сам, Столетов, с розысков винился; того ради, по указу ея императорского величества, по силе государственных прав, велено онаго, Столетова, казнить смертию – отсечь голову».

В третий раз на эшафоте внимал он казенному велеречию.

Поклонился на все четыре стороны народу.

Палач был сноровист и голову отсек с первого удара; ее вздели на шпиц. Тело же отдали для отпевания и честного погребения причту Спасо-Преображенской церкви на Питерсбурхской стороне, что на берегу Малой Невки.

Так завершился богатый злоключеньями, скорбями и муками непереносными, скудный радостями земной путь Егора Столетова.

«Образ есмь неизреченныя Твоея славы, аще и язвы ношу прегрешений: ущедри Твое создание, Владыко, и очисти Твоим благоутробием, и вожделенное отечество подаждь ми, рая паки жителя мя сотворяя», – читал нараспев приходской батюшка над гробом, где покоилось обезглавленное тело в кандалах; и Небесное Отечество, без цепей и плетей, принимало мятежного пииту, птицу Божью, – вот он вспорхнул, полетел в нездешних, безпечальных садах-виноградах и новые вирши запел, – пока певчие вторили иерею: «Благословен еси, Господи, научи мя оправданием Твоим».

…«Не имею в сердце ни малой отрады».

Петербург

3 ноября 2016 г. – 13 марта 2017 г.

notes

Примечания

Случайные персоны – фавориты.

Мья-река – старинное название Мойки.

Сидеральный – звездный, планетный.

Мундшенк – придворный служитель, ведающий напитками и императорской посудой (нем.)

«Крепишем» Петр I называл тройную перцовую водку.

«Мой кавалер и мой виршеплет» (нем.).

Выражение из писем Петра Великого. Речь идет о цесаревиче Алексее Петровиче.