Текст книги "Мой дед Лев Троцкий и его семья"

Автор книги: Юлия Аксельрод

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Из книги Н. Седовой и В. Сержа «Жизнь и смерть Льва Троцкого»

[ЛД в тюрьме, 1917 г.]

Я видела его, он в отличном настроении. Лева и Сережа привозят ему еду. Поскольку трамваи всегда переполнены, они ездят на буфере.

Из книги Н. Иоффе «Время назад»

После июльской демонстрации, разогнанной Временным правительством, Ленин и Зиновьев, как известно, скрывались в Разливе. Троцкий сидел в тюрьме – в Крестах, а мальчиков, его сыновей – Леву и Сережу – Наталья Ивановна привезла к нам. Помню, как-то мы гуляли на даче, и нам повстречалась группа матросов из Кронштадта. Не знаю, почему они разговорились с нами, с детьми, но помню, что, узнав, чьи это мальчики, они хлопали их по плечам и говорили: «Не горюйте, ребята, скоро пойдем освобождать вашего папашу, со штыками и музыкой!» Нам это ужасно понравилось – «со штыками и с музыкой».

Из книги Д. А. Волкогонова «Троцкий. Политический портрет». Кн. 1

…Как вспоминал семьдесят лет спустя сын А.Ф. Керенского Глеб Александрович, он учился в той же школе, куда ходили Лев и Сергей. Кроме двух сыновей Троцкого, там учились Дмитрий Шостакович и сын Каменева Александр. По воспоминаниям Г. Керенского, «сыновья Троцкого только приехали из Америки, мы их дразнили «янки», нам не нравились их хорошие манеры, аккуратность и независимость среди нас…».

Дочери мои уже более серьезно втягивались в политическую жизнь. Они посещали митинги в цирке Модерн и участвовали в демонстрациях. В июльские дни они попали в переделку, были смяты толпой, одна потеряла очки, обе потеряли шляпы, обе боялись потерять отца, который едва успел появиться на их горизонте.

…Вот выдержка из записей моей жены, сделанных, впрочем, уже значительно позднее: «Последние дни подготовки к Октябрю мы жили на Таврической улице. ЛД целые дни проводил в Смольном. Я продолжала свою работу в союзе деревообделочников, где руководили большевики, и атмосфера была накаленная. Все служебные часы проходили в дискуссии о восстании. Председатель союза стоял на «точке зрения Ленина – Троцкого» (так это тогда называлось), мы с ним совместно вели агитацию. О восстании говорили повсюду и везде: на улицах, в столовой, при встрече на лестницах Смольного. Питались плохо, спали мало, работали почти 24 часа в сутки. От наших мальчиков мы были оторваны, и октябрьские дни были для меня также и днями тревоги за их судьбу. Во всей школе, где они учились, было два «большевика», Лева и Сережа, и третий, «сочувствующий», как они говорили. Против этой тройки выступала компактная группа отпрысков правящей демократии, кадетов и эсеров. Как всегда при серьезных разногласиях, критика дополнялась практическими аргументами. Директору не раз приходилось извлекать моих сыновей из-под кучи навалившихся на них «демократов». Мальчики в сущности делали только то, что делали отцы. Директор был кадет. Поэтому он неизменно наказывал моего сына: «Возьмите вашу шапочку и ступайте домой». После переворота оставаться в школе стало совершенно немыслимо. Мальчики перешли в народное училище. Там все было проще и грубее. Но дышать было легче.

Мы с ЛД совсем не бывали дома. Мальчики, приходя со школы и не находя нас, тоже не считали нужным оставаться в четырех стенах. Демонстрации, столкновения, нередкая стрельба внушали в те дни опасение за их благополучие: настроены они были архиреволюционно… При торопливых встречах они радостно рассказывали: ехали сегодня в трамвае с казаками, видели, как они читали папино воззвание «Братья-казаки!». «Ну и что?» – «Читали, друг другу передавали, хорошо…» – «Хорошо!» Знакомый ЛД инженер К., имевший большую семью, детей различных возрастов, бонну и пр., предложил нам временно устроить мальчиков у него, где они могли бы быть под надзором. Пришлось ухватиться за это спасительное предложение. По различным поручениям ЛД я заходила в Смольный раз пять на день. Поздней ночью мы возвращались на Таврическую, а с утра расходились: ЛД – в Смольный, я – в союз. По мере того как события нарастали, из Смольного почти не приходилось уходить. ЛД по нескольку дней сряду не заходил на Таврическую, даже поспать. Часто и я оставалась в Смольном. <…>

Помню, на второй или третий день после переворота, утром, я зашла в комнату Смольного, где увидела Владимира Ильича, Льва Давыдовича, кажется, Дзержинского, Иоффе и еще много народу. Цвет лица у всех был серо-зеленый, бессонный, глаза воспаленные, воротники грязные, в комнате было накурено… Кто-то сидел за столом, возле стола стояла толпа, ожидавшая распоряжений. Ленин, Троцкий были окружены. Мне казалось, что распоряжения даются как во сне. Что-то было в движениях, в словах сомнамбулическое, лунатическое, мне на минуту показалось, что все это я сама вижу не наяву и что революция может погибнуть, если «они» хорошенько не выспятся и не наденут чистых воротников: сновидение с этими воротниками было тесно связано. Помню, еще через день я встретила Марью Ильинишну, сестру Ленина, и напомнила ей впопыхах, что Владимиру Ильичу надо переменить воротник. «Да, да», – смеясь ответила она мне. Но и в моих глазах вопрос о чистых воротничках уже успел утратить свою кошмарную значительность».

Власть завоевана, по крайней мере в Петрограде. Ленин еще не успел переменить свой воротник. На уставшем лице бодрствуют ленинские глаза. Он смотрит на меня дружественно, мягко, с угловатой застенчивостью, выражая внутреннюю близость. «Знаете, – говорит он нерешительно, – сразу после преследований и подполья к власти… – он ищет выражения, – «es schwindelt» [58] , – переходит он неожиданно на немецкий язык и показывает рукой вокруг головы. Мы смотрим друг на друга и чуть смеемся.

Все это длится не больше минуты-двух. Затем – простой переход к очередным делам.

Из книги Н. Седовой и В. Сержа «Жизнь и смерть Льва Троцкого»

Нас поселили в Смольном в двух квадратных комнатах с высокими потолками и большими окнами.

Я не могла найти никакого материала, чтобы сшить рубашки для наших мальчиков, и использовала для этой цели яркие бархатные скатерти. Лева и Сережа ненавидели эти рубашки. Однажды Ленин, занимавший комнаты в том же коридоре (с женой и сестрой), увидел детей. Он остановился перед ними, поставил детей рядом, отступил назад с восторгом на лице и сказал: «Выглядят очень хорошо». Я была счастлива, что Ленин проявил интерес к такому пустяку. С этого дня дети надевали свои рубашки без всякого протеста.

[1918]

В конце концов сопротивление было сломлено, большинство Центрального Комитета высказалось за переезд, и 12 марта (1918) правительство выехало в Москву. Чтоб смягчить впечатление от разжалования октябрьской столицы, я оставался еще, в течение недели или полутора, в Питере. Железнодорожная администрация продержала меня при отъезде на вокзале несколько лишних часов: саботаж свертывался, но еще был силен. В Москву я прибыл на другой день после назначения меня комиссаром по военным делам.

Со своей средневековой стеной и бесчисленными золочеными куполами Кремль, в качестве крепости революционной диктатуры, казался совершеннейшим парадоксом. Правда, и Смольный, где помещался раньше институт благородных девиц, не был прошлым своим предназначен для рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. До марта 1918 г. я в Кремле никогда не бывал, как и вообще не знал Москвы, за исключением одного-единственного здания: Бутырской пересыльной тюрьмы, в башне которой я провел шесть месяцев холодною зимою 98–99 гг. В качестве посетителя можно бы созерцательно любоваться кремлевской стариной, дворцом Грозного и Грановитой палатой. Но нам приходилось здесь поселяться надолго. Тесное повседневное соприкосновение двух исторических полюсов, двух непримиримых культур и удивляло, и забавляло. Проезжая по торцовой мостовой мимо Николаевского дворца, я не раз поглядывал искоса на царь-пушку и царь-колокол…

В Кавалерском корпусе, напротив Потешного дворца, жили до революции чиновники Кремля. Весь нижний этаж занимал сановный комендант. Его квартиру теперь разбили на несколько частей. С Лениным мы поселились через коридор. Столовая была общая. Кормились тогда в Кремле из рук вон плохо. Взамен мяса давали солонину. Мука и крупа были с песком. Только красной кетовой икры было в изобилии вследствие прекращения экспорта. Этой неизменной икрой окрашены не только в моей памяти первые годы революции.

С Лениным мы по десятку раз на день встречались в коридоре и заходили друг к другу обменяться замечаниями, которые иногда затягивались минут на десять и даже на четверть часа, а это была для нас обоих большая единица времени. У Ленина была в тот период разговорчивость, конечно, на ленинский масштаб. Слишком много было нового, слишком много предстояло неизвестного, приходилось перестраивать себя и других на новый лад. Была поэтому потребность от частного переходить к общему, и наоборот. Облачко брест-литовских разногласий рассеялось бесследно. Отношение Ленина ко мне и членам моей семьи было исключительно задушевное и внимательное [59] . Он часто перехватывал наших мальчиков в коридоре и возился с ними.

По книге Н. Седовой и В. Сержа «Жизнь и смерть Льва Троцкого»

Столовая Совета народных комиссаров была рядом с нашими комнатами, и Политбюро – 10 старых товарищей – часто заседало там без церемоний и формальностей. Однажды дети увлеклись дракой и вкатились через не очень плотно запертую дверь прямо на заседание. Глава правительства с радостью встретил их появление.

Из письма Н.И. Троцкой о сыне

1 июня 1935 г.

Сережа… вырос в Кремле, сын Сталина [60] бывал частым гостем в комнате мальчиков.

…Низший состав оставался на местах. Они принимали нас с тревогой. Режим тут был суровый, крепостной, служба переходила от отца к сыну. Среди бесчисленных кремлевских лакеев и всяких иных служителей было немало старцев, которые прислуживали нескольким императорам. Один из них, небольшой бритый старичок Ступишин, человек долга, был в свое время грозой служителей. Теперь младшие поглядывали на него со смесью старого уважения и нового вызова. Он неутомимо шаркал по коридорам, ставил на место кресла, сметал пыль, поддерживая видимость прежнего порядка. За обедом нам подавали жидкие щи и гречневую кашу с шелухой в придворных тарелках с орлами. «Что он делает, смотри?» – шептал Сережа матери. Старик тенью ходил за креслами и чуть поворачивал тарелки то в одну, то в другую сторону. Сережа догадался первый: двуглавому орлу на борту тарелки полагается быть перед гостем посередине.

– Старичка Ступишина заметили? – спрашивал я Ленина.

– Как же его не заметить, – отвечал он с мягкой иронией.

Этих вырванных с корнями стариков было подчас жалко. Ступишин вскоре крепко привязался к Ленину, а после его перемещения в другое здание, ближе к Совнаркому, перенес эту привязанность на меня и мою жену, заметив, что мы ценим порядок и уважаем его хлопоты.

…В 26-м году старик медлительно умирал в больнице. Жена посылала ему туда гостинцев, и он плакал от благодарности.

…Военный комиссариат, где сосредоточивалась моя работа, не только военная, но и партийная, литературная и прочая, находился вне Кремля. В Кавалерском корпусе оставалась только квартира. Сюда к нам никто не ходил. По делу являлись в комиссариат. Приходить же к нам «в гости» никому просто не могло прийти в голову: для этого мы были слишком заняты. Со службы мы возвращались часам к пяти. К семи я уж снова бывал в комиссариате, где шли вечерние заседания. Когда революция устоялась, т. е. значительно позже, я вечерние часы посвящал теоретической и литературной работе.

Жена вошла в Народный комиссариат просвещения, где заведовала музеями и памятниками старины. Ей приходилось бороться за памятники прошлого в обстановке гражданской войны. Это была нелегкая задача. Ни белые, ни красные войска не склонны были очень заботиться об исторических усадьбах, провинциальных кремлях или старинных церквах. Таким образом, между военным ведомством и управлением музеев не раз возникали препирательства. Хранители дворцов и храмов обвиняли войска в недостаточном уважении к культуре, военные комиссары обвиняли хранителей в предпочтении мертвых вещей живым людям. Формально выходило так, что я нахожусь в непрерывных ведомственных препирательствах со своей женой. На эту тему было немало шуток.

Из статьи Д. Смирнова «Она спасала «буржуйское добро»

На ярком фоне масштабной известности Л.Д. Троцкого историческая фигура его жены Натальи Ивановны Седовой-Троцкой почти не выделяется. И это неудивительно, если учесть, насколько несопоставимой была ее мирная, созидательная деятельность с кровавой опустошительностью пролетарских пушек ее мужа-вождя, его титанической борьбой с вражеским буржуазным миром.

Между тем именно этой удивительной женщине мы должны быть благодарны за сохранение огромного историко-культурного наследия дореволюционной России, именно ее жизненная судьба, судьба верной супруги большевистского «демона революции», в решающей степени определила спасение сотен тысяч материальных и духовно-исторических памятников.

Сегодня мало кому известно, что в течение десяти лет, начиная с 1918 года, Н.И. Троцкая возглавляла первый советский государственный орган, связанный с защитой памятников и исторических мест, – отдел по делам музеев и охраны памятников искусства и старины Народного комиссариата просвещения (коротко – музейный отдел Наркомпроса).

Этот отдел был создан в мае 1918 года по инициативе известного русского живописца и искусствоведа Н.Э. Грабаря, собравшего вокруг себя крупных специалистов, цвет русской искусствоведческой науки, музейного дела и реставрации. Это были люди широко образованные, большой культуры и порядочности.

В июне того же года заведующей отделом назначили Н.И. Троцкую. Что касается Грабаря, то ему пришлось довольствоваться положением члена коллегии и заведующего подотделом Национального музейного фонда. Игорь Эммануилович был человеком разумным, гибким и понимал, что при новой власти больше пользы делу сохранения наследия принесет умное руководство Троцкой, чьи авторитет и влияние в высших должностных кругах были неоспоримы. Грабаря же там не знали или относились к нему как бывшему буржуазному «спецу», а значит, человеку ненадежному.

Надо отдать должное Н.И. Троцкой, она не стала, что называется, выкручивать руки сотрудникам своими военно-административными порядками и оставила на руководящих постах всю ранее подобранную команду. Более того, она сразу начала защищать их от притеснений, обысков и арестов (как контрреволюционных, по тогдашним понятиям, «защитников имущества буржуазии»), всячески старалась облегчить их материальное положение. Дело дошло даже до письма Ленину в марте 1920 года с настоятельной просьбой выдавать работникам отдела «вполне удовлетворительный паек».

Для такой смелой по тем временам просьбы имелись законные основания. В 1918–1920 годах было взято на учет свыше 500 старинных усадеб и дворцов, создано свыше 200 новых музеев, вывезено из бывших дворянских имений более 100 тысяч произведений искусства, сотни библиотек и фамильных архивов. То, что удалось тогда сделать для сбережения национального культурного достояния, нарком просвещения A.B. Луначарский восхищенно назвал «положительным чудом».

По своему драматизму и накалу человеческих страстей работа музейного отдела в годы гражданской войны была и всегда будет оставаться впечатляющей. Сколько здесь еще скрывается загадок и тайн, не знает никто. Бесспорно то, что главным приводным ремнем и одновременно главной загадкой в деятельности всей огромной машины сохранения культурного богатства России была Н.И. Троцкая.

Именно она телеграфировала 10 сентября 1918 года в Орловский губисполком требование не реквизировать усадьбу Галаховой, а устроить в ней музей-читальню И.С. Тургенева, причем потребовала со всей присущей ей решительностью и вопреки «железной классовой» точке зрения местных властей, считавших, что сейчас не до музеев и памятников.

Несмотря на проходившие в тех местах ожесточенные бои Красной Армии с деникинскими войсками, упорная женщина добилась своего – музей И.С. Тургенева, ныне всемирно известный, был создан. Но кто знает об этом? Историческая телеграмма Н.И. Троцкой всегда публиковалась со стыдливо вымаранной ее подписью.

Малоизвестным является также тот факт, что невероятно сложным, а зачастую непреодолимым препятствием для сохранения культурного наследия был принятый в 1917 году знаменитый Декрет о земле, который передавал бывшие усадьбы и дворцы, расположенные в сельской местности (а это фактически вся страна), в распоряжение местных Советов, которые могли делать и делали там все что угодно.

Весьма показательной в этом отношении является усадьба князей Барятинских в Курской губернии – Марьино, – которая по своему богатству входила в число крупнейших поместий России. Выполняя Декрет о земле, крестьяне ближайших сел взяли дворец под охрану и вскоре стали требовать разделить княжеское имущество «по дворам», по существу, разграбить его. Когда в окрестностях Марьина опустошили спиртные склады, неуправляемая пьяная лавина крестьян, вооруженных солдат, анархиствующих матросов буквально захлестнула дворец, и никакая охрана не могла ее сдержать. Кто-то тащил из усадьбы старинный персидский ковер, иноземное кресло, кто-то – зеркало, дюжину серебряных тарелок, фарфоровые чашки, да и просто книгу или связку «буржуйских» бумаг для употребления на цигарки.

Чтобы спасти находящиеся в 180 залах дворца уникальные сокровища, нужно было срочно эвакуировать их в Москву. Это хорошо понимали в Наркомпросе и его музейном отделе, хотя законных оснований для изъятия «народной» собственности и ее эвакуации у сотрудников отдела не было. Начались переговоры. Крестьяне хотели получить за картины, фарфор, мебель, книги и архивные бумаги денежную компенсацию в размере ста тысяч рублей, сумму по тем временам ничтожную. Поторговавшись, в конце концов договорились. Художественные ценности Марьина обогатили несколько десятков республиканских и областных музеев, в том числе Третьяковку, Государственный музей изобразительных искусств имени A.C. Пушкина, Государственный исторический музей.

Нужно было обладать незаурядной волей, энергией и целеустремленностью Н.И. Троцкой, чтобы «нейтрализовать» революционный вандализм Декрета о земле. С огромным трудом, при мощном сопротивлении бюрократических ведомств, и прежде всего Народного комиссариата земледелия, ей удалось добиться принятия Совнаркомом в октябре 1918 года параллельного декрета «О регистрации, приеме на учет и охранении памятников искусства и старины», по которому музейный отдел Наркомпроса становился единственным распорядителем историко-художественных богатств и памятников страны.

Это была победа. Теперь сотрудники отдела, исходя из своего нового правового статуса, официально стали называться эмиссарами и на совершенно законных основаниях могли обеспечивать охрану культурных ценностей на местах или эвакуировать их в губернские центры и в Москву.

В 1924 году А.М. Эфрос [61] как-то высказался: «Мы считаем необходимым подчеркнуть, в какой значительной степени обязано музейное строительство энергии и такту Н.И. Троцкой, сыгравшей, несомненно, историческую роль своим руководством работы центрального музейного органа революции».

Кто же такая Наталья Ивановна Седова-Троцкая, еще при жизни ушедшая не по своей воле в политическое и историческое забытье, чье имя и чей вклад в сбережение национального культурного наследия многие десятилетия были преданы анафеме и забвению?

Даже сейчас, после рассекречивания в спецхране ее личного дела, известно о ней немного. Родилась в 1882 году в Полтавской губернии, в семье казака, связавшего свою жизнь с красивой полькой из обедневшего шляхетского рода. Отец был человеком незаурядным, выбился в купцы первой гильдии и обеспечил дочери достойное образование…

…Меньше всего разногласий было именно между музейным отделом и Наркоматом по военным и морским делам, который возглавлял Троцкий. Военные часто выручали сотрудников отдела транспортом, охраной и продовольствием. Разумеется, большинство командиров и комиссаров никогда не слышали о каком-то непонятном музейном отделе, сохраняющем зачем-то «буржуйское добро», но мандаты его эмиссаров за подписью Троцкой, жены наркома и председателя Реввоенсовета республики, действовали магически и безотказно. Тем более что бланки мандатов, инструкции и другая документация, как указывалось на них, печатались в «походной типографии поезда Предвоенсовета тов. Троцкого».

Со стороны раздавались, разумеется, и критические высказывания в адрес Н.И. Троцкой, была и черная зависть, и скрытая злобная ненависть, но даже недруги единодушно отмечали ее несомненное положительное воздействие на деятельность отдела. Все понимали: она была женой Троцкого, причем умной женой, которой позволялось многое и нужное…