Текст книги "Невидимые (СИ)"

– Булки! Свежие булки!

– Молоко сахарное! Сметана! – выкрикивали они, останавливаясь у каждого порога и задрав голову. Не выглянет ли из какого окна желанная картонная коробка на веревке? Если таковая спускалась, то, сосчитав оставленную на дне плату, торговцы заменяли ее равным по цене товаром.

Покатили ручные мастерские сапожники, точильщики, лудильщики.

– Латаю обувку! Кому нож навострить? Утварь поправить! – оглашая улицу криками, они, впрочем, не слишком рассчитывали на ранний спрос.

Зевая, лавочники проминались у входов в свои заведения, но пока не торопились их открывать. Водовозы галдели, заняв очереди к колонкам.

Вдалеке, за доками, проснулся монстр – чугуноплавильный завод – и протяжно призвал рабочих в цеха. Мастерские и мануфактуры отозвались скрежетанием станков.

Голосистые газетчики заняли места на перекрестках, которым вскоре предстояло стать оживленными. В ожидании наплыва они заманивали первых прохожих свежими новостями – отпечатанными накануне ночью, маркими и остро пахнущими типографской краской.

– Их величества посетили Москву! Братья Мамедовы поднимут потонувший "Титаник"! Скандал в Казани – буйный солдат расстрелял офицера!

На мостовой зацокали копытами лошади, загрохотали телеги, заревели нечастые автомобили.

Высыпавшие из домов слуги скорым шагом направились по будничным поручениям – прикупить на базаре яиц, только что выловленной рыбы да свежесорванной зелени.

Промелькнули и благородные лица. Одни из тех, кому они принадлежали, припозднились и только сейчас возвращались в свои гнезда после ночных похождений. Другие – ранние пташки, оригиналы, специально вышедшие на утренний променад – казались единственными, кто никуда не спешил.

Прохожий в ветхом темно-коричневом пиджаке не относился ни к слугам, ни к благородным. Сопя, хрипя, энергично двигая руками в такт движению, он быстро шел по улице, не обращая внимания на взгляды, полные отвращения и любопытства.

– Вот страхолюдина! – испуганно воскликнула молодая горничная.

Человек оттеснил ее от бродячего торговца, пройдя между ними. Непроизвольно отшатнувшись, она тут же обернулась вслед – словно желая убедиться, что на свете и впрямь может существовать кто-то, настолько уродливый.

Так поступал каждый, кто его видел.

– Урод! Глядите, какой урод!

Внешность прохожего в самом деле не отличалась благообразием. С непокрытой головы свисали грязные серые клочья – они чередовались с частыми крупными проплешинами. Выступавший каплевидный лоб сильно выдавался вперед, нависая над широко расставленными маленькими глазами. Нос – распухшая красная капля, и формой, и размером с мелкую картошину. Верхняя губа разделялась надвое, являя такую же раздвоенную челюсть и сгнившие остатки зубов. Вдобавок ко всему кожа человека была изъедена оспой.

– Да у него усест вместо рожи!

Однако смешками и оскорблениями ограничивались даже самые бойкие гуляки, не протрезвевшие с ночи. Никто не отваживался бросить камень или комья грязи уходившему в спину: к отталкивающему лицу прилагалось чересчур массивное плотное тело.

Человек не любил появляться на людных улицах, а если такое случалось, то всегда торопился поскорее укрыться. Но сейчас он спешил совсем по другим, одинаково важным причинам: быстрее уйти как можно дальше от места, из которого шел, и достичь того, куда стремился.

Сильно оттолкнув замершую посреди тротуара прачку, он продолжил свой путь, вбивая тяжелые шаги в землю.

***

Ойкнув и едва не выронив корзину с бельем, она, как и все остальные, непроизвольно обернулась и посмотрела вслед.

– Ох, какое чудище!

Прачка – ее звали Матреной – сегодня припозднилась. Помимо стирки, она прибиралась сразу у трех хозяев, и по времени ей уже следовало бы заканчивать у второго. Матрена же не добралась и до первого. Задолго до рассвета младший умудрился тайком выбраться из дома, полезть на крышу и упасть, разбив о камень голову. Ничего страшного, конечно – она у него пустая, но хлопот, однако, прибавил.

Стараясь забыть о случайной встрече – хотя изуродованное лицо так и застыло перед глазами – Матрена пошла дальше, к высокому узкому дому. Он стоял немного в стороне, словно чуждаясь местного общества – точно, как сам Старый Лех.

Так. Сначала нужно разложить по ящикам чистое белье. Постиранное в речке и высушенное на воздухе, сегодня оно отчего-то особенно сильно пахло свежестью. Матрена даже не стала перекладывать его саше. Потом она приготовит обед, приберется в комнатах...

Впрочем, нет, о чем это она? Чуть более пары недель назад Старый Лех твердо запретил подниматься наверх.

Интересно, почему? Что он там натворил?

В последнее время хозяин точно повредился в рассудке. Наказы пошли – один страннее другого. Сдавал старик, да и понятно: годов-то сколько, давно уж чью-то жизнь зажил.

Однако, оно и к лучшему – чем меньше работы, тем быстрее Матрена управится.

Она подошла к парадному входу – черный давно стоял запертым изнутри за ненадобностью. Придерживая одной рукой корзину, на всякий случай потянула дверь. Закрыто, как и ожидалось: Старый Лех, по своему обычаю, крепко спал. Он всегда любил подремать подольше – со стариками такое бывает нечасто.

Сняв с шеи веревку с ключом, прачка отперла дом и вошла.

– Лех Осипович! Это я, Матрена. Вы спите? – для порядка крикнула она, но не слишком громко, чтобы не разбудить хозяина.

Ответа не последовало, и прислуга споро взялась за дело. Разожгла плиту, поставила греться воду, сложила выстиранное в шкаф коморки у кухни.

Неделя прошла – пора забирать стирку. Однако Старый Лех ничего не оставил. А как горячо обещал лично сносить ко вторникам вниз все грязное! И в прошлый раз даже сдержал слово. Только, понятно, на большее его не хватило. Да и где это видано, чтобы хозяева сами складывали свое исподнее? Пошалил старик, да и хватит.

Матрена хохотнула: о том, чтобы вовсе не стирать, речи не шло. Найдя достойное оправдание запретному посещению второго этажа, прислуга повесила опустевшую корзину на сгиб руки и, грузно переваливаясь, вскарабкалась по ступенькам.

Там, наверху, находилось пять комнат – спальня хозяина, его кабинет и три запертые гостевые. Прежде, пока не поступил странный наказ, Матрена открывала их каждую пятницу, смахивала пыль да меняла чехлы, скрывавшие мебель, на свежие. Уборка этажа занимала часа три, не меньше. Страшно представить, сколько времени потребуется на нее теперь.

Кабинет старик оставил открытым. Из его окон до коридора добрались солнечные лучи. В них резвилась и нежилась пыль, которая – совершенно точно – успела оплести все.

Однако, пожалуй, начать в самом деле стоило с грязных рубах. А там, если Старый Лех не проснется, можно украдкой прибраться. К другим все равно опоздала, а старик, не ровен час, задохнется.

Матрена осторожно толкнула дверь, но та не открылась, встретив препятствие. Ее словно чем-то подперли. Старый Лех, поди, разбросал прямо под ней одежду. Он не отличался аккуратностью – это верно.

Прачка навалилась плечом и надавила. Образовалась щель, в которую стало видно кровать – но хозяина на ней не было. Странно. Раз он уже поднялся, то отчего молчал?

– Лех Осипович! Вы не оставили мне белья... – чересчур весело-добродушно – как с младшим, когда его следовало угомонить, не допуская слез – объявила Матрена.

Но ни ответа, ни шороха из других комнат не последовало. Он что, заснул в кресле?

Пришлось приложить силу, чтобы расширить вход достаточно и суметь протиснуться.

Теперь стало ясно, почему дверь не открывалась. К ее ручке тонкой веревкой был привязан за шею сам Старый Лех. Выпрокинув язык, он в упор смотрел на Матрену белками мертвых глаз.

Прачка вскрикнула, и, отбросив корзину, бросилась прочь из комнаты. Быстро, совсем, как в пору гибкой юности, добежала до парадной двери, схватилась за ручку – однако, остановленная внезапной мыслью, убрала руку.

Отдышавшись, она вернулась на лестницу.

***

Задолго до того, как к дому Старого Леха прибыли сыскари, у порога собралась толпа зевак. Городовые, приведенные Матреной из ближнего участка, с трудом сдерживали желающих заглянуть внутрь. А таковых имелось немало, начиная от любопытных студентов и заканчивая шаромыжниками. Прослышав о том, что Старый Лех собирал антиквариат, они очень надеялись чем-нибудь поживиться.

Число зрителей росло, как снежный ком, прибавляясь не только бездельниками да прислугой, но и чиновниками, спешащими на службу.

Ближе всех ко входу расположились три репортера и фотограф, зорко оберегавший свою тяжелую треногу от посягательств и неосторожных движений. Они прибыли одними из первых – вот у кого сыщикам стоило поучиться скорости. Не добившись ничего от городовых и отчаявшись проникнуть в дом, репортеры перенаправили все внимание на Матрену. Она, не привыкшая к такому интересу, покрылась красными пятнами, но отвечала охотно – если успевала вставить слово.

– Дверь точно была заперта? Вам не показалось? – в очередной раз переспрашивал бойкий молодой репортер по фамилии Бирюлев – щеголь с кокетливо закрученными усами.

– Как же могло – я ведь ее своим ключом открывала.

– Определенно, снова невидимые!

– Не спешите с выводами, дорогой коллега. Господин Коховский мог просто покончить с жизнью, – мрачно заметил крупный, низкий обладатель мясистого носа, пришедший в паре с фотографом.

– Но вы ведь и сами не верите в это, сударь? Иначе бы не прибыли сюда, не так ли? – недобрые взгляды, которыми перебрасывались репортеры, мало вязались с елейными нотами в голосах.

– Да Лех Осипович не стал бы... Он совсем не таков, – вставила Матрена.

– Но наверняка мы того не знаем, – продолжал гнуть свое мрачный. – А может, и вовсе нет никаких невидимых? Я вот в них не очень-то верю. Весна, одинокие пожилые господа решили свести последние счеты. Череда совпадений, не более.

– Да вы шутите? – возмутился Бирюлев. – А как же ценности?

– Их могла прибрать и прислуга, потому как точно знала, что где лежит, – мрачный усмехнулся, выразительно посмотрев на Матрену.

– И все-таки четыре пожилых господина за один месяц не могут быть случайностью.

– Дама. Среди погибших одна дама, – вмешался третий, не по возрасту безусый и угреватый. – Не знаю, как господин Коховский, но что до первых трех, так в полиции признали – их достоверно задушили.

Бирюлев, к неудовольствию коллег, черкнул в блокноте.

– Да и с прислугой тоже не сходится, – продолжил угреватый. Стремление показать себя знающим победило желание утаить информацию от конкурентов. – Полиция первым делом на нее и грешила. Но вышло так, что господин Грамс рассчитал свою задолго до нападения, а госпожа Павлова отпустила к родным. То есть прислуга, да и то – приходящая, имелась только у полковника и господина Коховского.

– Что же пропало? – обратился Бирюлев к Матрене.

– Так я ж не знаю. Гляжу, вроде не хватает кое-чего...

– Чего?

– Ну, вот часы у Леха Осиповича были. Большие. Золоченые. В кабинете стояли. Фигурка мраморная в спальне. И еще...

Не дослушав, репортеры бросились наперерез двум сутулым фигурам, подходившим к дому.

– Это снова невидимые? Четвертый случай?

– Кто-то подозревается?

Выставив вперед ладонь, старший сыщик – вислоусый и хмурый – без слов проследовал дальше. Тот, что помоложе, немного отстал и собрался что-то ответить, но, взглянув на коллегу, тоже решил сохранить молчание.

Кивнув городовым, сыщики зашли в дом.

Одновременно послышался хлопок и запахло магнием. Однако, судя по выражению лица, фотограф в сделанном кадре сомневался.

Репортеры вернулись на свой пост у входа.

– Четвертый случай, говорите? – спросил, подойдя ближе, господин в бежевом сюртуке и котелке.

– Да, и все с периодичностью в две недели, – отвечал, внимательно глядя на дверь, угреватый.

– Как вы сказали? Невидимые?

– Так их прозвали. Проникают в дома, не оставляя следов взлома.

– Однако. Кто бы мог подумать, – зевака сокрушенно прицокнул. – И как же они это делают? Подбирают ключи?

– Похоже на то. Если бы жертвы впускали их сами, то двери не остались бы запертыми. Но есть и другие странности, – язык угреватого окончательно развязался. – В полиции говорили, что погибшие не сопротивлялись. Их как будто застали врасплох.

– Спали?

Репортер покачал головой.

– Видели бы вы, где их нашли! Посмотрел я на двух последних.

– А я лично самого первого обнаружил, – вставил Бирюлев.

– И вещи. Никакого беспорядка. Они точно знали, где что лежит. Не брали все подряд. Сейф полковника... – угреватый кашлянул и пресек поток откровений. – Орудует банда. Это всем очевидно.

– Верно говорите, – откликнулась позабытая Матрена. – Я поняла, что в комнатах что-то не так, но если бы не Лех Осипович, то и внимания бы...

– Неужто всех убили тут, у нас? – перебил рабочий с разбитой губой и глубокой ссадиной на переносице – долговязый и до того худой, что поношенная поддевка висела на нем мешком. Он уже давно прислушивался к разговору.

– Не совсем. Здесь проживал только господин Грамс. Полковник и госпожа Павлова жили в других – и разных – кварталах.

– Мануфактурщица, – кивнул рабочий. – Как-то к ней нанимался. Слыхал, будто помешалась она под конец.

– Так вот и мой старик... Лех Осипович. Тоже в уме повредился, – оживилась Матрена.

Репортеры внимательно слушали, и она продолжила.

– Сказал мне никуда дальше первого этажа не ходить. Разговаривал сам с собой, смеялся. Велел еду для гостей готовить и на стол накрывать, будто бы кто его навещал – но ни разу такого не видела. Да и прачка я, не кухарка...

В стороне послышалось улюлюканье и игривый смех.

– Сударыня, постойте! Куда вы спешите? Пойдемте с нами.

– Не пристало такой, как вы, да одной.

Следом показался и источник оживления – молодая женщина в вечернем платье, выглядывающем из-под черного шелкового пальто. Шаловливые голоса не преувеличивали: она, в самом деле, и притягивала взгляды, и едва ли могла называться дамой. Бледная, с тенями усталости под глазами, барышня явно возвращалась с ночного ремесла. Впрочем, для обычной проститутки чересчур дорого одета.

Она тоже присоединилась к зевакам.

– Хороша чертовка! – заметил господин в бежевом.

– Это Елена Парижская, актриса, – уточнил Бирюлев.

– Какого театра?

– Ммм... "Париж".

– Что за театр такой? Впервые слышу, – мрачный, похоже, имел привычку отрицать совершенно все.

– Недавно открылся. На средства меценатов.

– То бишь, ее кота? – неприятно засмеялся рабочий.

– Всякое болтают...

– И что, хорошо играет? – с недоверием спросил мрачный.

– Ну... играет. Во всяком случае, посмотреть есть на что.

– Да, бесспорно!

– И каков же репертуар? – продолжал мрачный, явно не ценитель прекрасного.

Бирюлев ответил с некоторым сомнением:

– Кажется, я посещал "Даму с камелиями". Но в нынешнее воскресенье премьера. Будут давать "Три сестры".

Мрачный переглянулся с фотографом, совещаясь – стоит ли им упускать культурное событие. Раз уж шли серьезные постановки, то, может, новый театр и впрямь заслужил упоминания в газетной колонке.

– Да вы приходите, не пожалеете, – кокетливо растягивая слова, предложила сама виновница разговора.

– Благодарю за приглашение, сударыня. Если будем свободны, – сухо отвечал мрачный.

Господин в бежевом, наоборот, весьма живо уверил в своем визите.

– Но не желаете ли вы, сударыня, прежде отобедать со мной? – не стесняясь посторонних, поинтересовался он.

Актриса, смеясь, отказала и принялась расспрашивать о происшествии. Угреватый репортер в очередной раз пересказал всю историю, коря себя за болтливость.

Вскоре даже праздные зеваки, устав ждать новостей, начали разбредаться.

Бирюлев с завистью смотрел на уходящих. Он бы охотно к ним присоединился, однако халтурить на глазах конкурентов не подобало.

Наконец сыскари вышли. Городовые, что прибыли ранее, вошли по их указке в дом и вынесли завернутое в простыню тело Старого Леха. Его принялись укладывать в крытую коляску, чтобы отвезти на осмотр судебного медика.

Полицейские опять не сказали репортерам ни слова, но теперь, с их негласного согласия, стало можно быстро осмотреть дом.

Младший из сыщиков достал платок и высморкался. Никто не обратил на это внимания – кроме того, кому адресовался знак.

***

Стараясь не привлекать к себе лишнего интереса – задача не из простых – дама в вечернем платье направилась к городовым, грузившим тело.

– Ах, отец! – вскрикнула она вполголоса.

Полицейские, обернувшись, посмотрели на нее.

По щекам Елены Парижской – четверть века назад при крещении ее нарекли Марией – потекли слезы. Прижав руки к груди, она тихо взмолилась:

– Покажите мне его! Я хочу взглянуть на отца!

Оглядев барышню, один из полицейских хмыкнул и скатал часть простыни. За утро он успел выяснить, что покойный Лех Коховский был вдов и наследников после себя не оставил. Однако отчего и не показать, если красивая дама просит?

Елена вздохнула. Тиски, перехватившие грудь, разжались.

– Ох, это не он... Не мой отец. Простите. Я так напугалась! Мне сказали... А я только с дороги...

Многозначительно усмехнувшись, городовые продолжили свое занятие.

Дел здесь больше не оставалось, и Елена, наконец, пошла домой, в арендуемые комнаты. Теперь, когда она убедилась, что на полицейской коляске уехал незнакомый старик, хотелось немедленно отправиться в постель. Пожалуй, даже не раздеваясь.

В дороге она погрузилась в раздумья и не замечала ни взглядов, ни восклицаний. Ночь выдалась насыщенной – и хорошим, и тревожным. Как в калейдоскопе, пережитые картины сменяли одна другую.

Постановка вновь собрала полный зал. И пусть публика собралась непритязательная – студенты, приказчики да молодые кутилы – это уже определенно можно назвать успехом.

Однако через момент тщеславную радость смыло ледяным дождем. Перед глазами возник мерзкий урод: ощерив страшную пасть, он надвигался, раскрыв объятия. О, какая гадость!

Отогнав видение, Елена вернулась мыслями к театру, но теперь те стали тревожными. Не слишком ли они поспешили, взявшись за серьезную вещь? А если провал? Их освистают!

Актриса незаметно для себя дошла до жилища. Поднялась в комнаты, постучала. Дверь – точно, как в благородном доме – отворила смазливая горничная. Она уже пообвыкла, и сама, без напоминания, сняла с хозяйки пальто.

Теперь можно и отдохнуть. Пройдя в спальню, Елена упала на кровать. Раскинула руки, потянулась – и коснулась записки, оставленной на подушке. Сразу ее не приметила.

«ВВ – КЯ»

– Нет! Только не снова! Зачем? Ну зачем? – скомкав от досады листок, Елена метко бросила его, угодив в корзину.

***

Дождавшись, пока все внимание опять перейдет к дому, любопытный рабочий, что говорил с репортерами – Макар Веселов – отделился от толпы. Он пару раз прошелся мимо, прислушиваясь к разговорам, а потом неспешно двинулся прочь.

Прогуливаясь, миновал два квартала и достиг отнюдь не фешенебельной, но и не совсем отпетой гостиницы "Офелия", где останавливался рабочий люд и небогатые торговцы. Там можно было не опасаться лишних взглядов.

Не подходя к портье, Макар направился прямо в верхний третий этаж и отпер дверь номера своим ключом. В ожидании встречи устроился в просиженном скрипящем кресле, закурил папиросу и погрузился в невеселые мысли.

К моменту, когда дверь номера, наконец, открылась, Макар давил в латунной тарелке уже третий окурок.

Не поздоровавшись, сыщик Червинский – младший из пары, что посещала дом Старого Леха – брезгливо устроился на краю кровати.

– Что ты узнал?

– Все тоже самое, что и в те разы. Болтают, будто и господин Коховский помешался, как остальные.

– И что мне с того? Кто это делает? Может, кто сбыть похищенное пытался? Или в какой малине кто хвастался?

– Я туда не ходок... Вы же знаете, – глядя в пол, понуро заметил Макар.

Сыщик поморщился, утирая пот со лба тем самым платком, каким прежде подавал знак. День и впрямь выдался жарким – утро не обмануло.

По неопытности он грубо ошибся: Веселов совсем не подходил на ту роль, что ему отводилась.

– От тебя никакого толку. Для чего я тебе помог?

Макар не нашел, что ответить.

– Что еще?

– Говорят, что ключи подобрали.

– Это очевидно и младенцу. Иначе как они проникли внутрь, не ломая замки и не трогая окна? Через печную трубу? Через водопровод? Или, может, через нужник?

Рабочий улыбнулся шутке, еще пуще обозлив Червинского.

– Смешно? А нам пришлось все проверить, чтобы исключить и такие возможности, представь себе! Все, Свист. Я устал тебе помогать, ничего не имея взамен. Либо ты до конца недели принесешь мне что-то дельное, либо разговор с тобой будет другой.

Макар понимал, что момент совершенно неподходящий, но больше ждать удобного случая он не мог. И так уже почти две недели собирался с духом – с тех самых пор, как подслушал занятный разговор в кабаке. Как же он тогда испугался! Даже спрятал под стол дрожавшие руки, опасаясь, что они его выдадут.

– А не могли бы вы мне... дать немного денег?

Червинский опешил.

– Тебе мало, что не гниешь за решеткой? Да родная мать бы не сделала для тебя того, что я. И ты еще смеешь просить плату?

Поднявшись с кровати, разгневанный сыщик покинул номер, бросив на прощание:

– Я тебя предупредил!

Рабочий закурил очередную папиросу, следуя указанию выжидать время.

Он вовсе не хотел так злить Червинского, и теперь корил себя за то, что решился задать вопрос. Стало только хуже, и Макар пуще прежнего опасался – и если бы только за себя!

Но как войти в милость и выполнить то, чего сыщик требовал, он не знал.

2

– Что с невидимками, Георгий? Будут новости?

– А то как же, Константин Павлович. Именно сейчас и пишу.

– Молодец. Продолжай. Народ-то глянь, как интересуется. Опять сколько писем пришло. Почитай, – Титоренко, редактор не слишком крупной газеты, положил на стол пачку конвертов.

Бирюлев послушно вскрыл самый верхний. В нем наверняка таились переживания взволнованной матери семейства. Точно! Некая "Л.А." сообщала, что пребывает в тревоге за супруга, четверых детей и себя. А может, и за прислугу. Дочитывать терпения не хватило.

– Беспокоятся, – поддакнул репортер, невольно глядя на влажные седые кудри, мелькнувшие в расстегнутом вороте редакторской рубахи. Не слишком приятное зрелище.

– Точно. Это значит – ждут вестей. Другими словами – жаждут купить нашу газету. Так что, Георгий, за работу.

С того момента, как в городе появились невидимые, Бирюлев все чаще привлекал благосклонное внимание Титоренко.

– Черти. Вот и матушка моя нас читает и мается, заснуть не может. Страху-то столько, – высокомерно-насмешливо заметил вертлявый Вавилов – репортер отдела культуры, чье место отчаянно хотелось занять.

Сделав вид, что не понял подтекста, Бирюлев победно улыбнулся. После целого года на последних ролях к нему наконец-то явилось признание – что и подтверждала ревнивая реплика коллеги.

– Я тоже боюсь теперь спать ложиться, – невинно отозвалась Крутикова, единственная барышня в редакции, писавшая советы по домоводству. – Вдруг они начнут нападать не только на одиночек?

– Будем верить, что злодеев скоро поймают, – резюмировал экономический обозреватель Демидов.

Бирюлев кивнул, про себя надеясь, что убийцы останутся на свободе как можно дольше.

Для него они стали подарком судьбы. Невидимые не только придавали репортеру весу и важности, суля премию. Они, помимо того, еще и весьма оживляли пресную рутину хроники происшествий, куда его с первого же дня сослал Титоренко. Каждый раз – одно и то же: "Женщина лет 40 перерезана товарным вагоном". "Мещанин убит в трактире в хмельной драке". "Купец ограблен в доках". Тут было в пору самому умереть от тоски.

А ведь чуть больше месяца назад Бирюлев лишь по случайности не упустил благодатную тему.

В то утро он возвращался домой, не торопясь в предвкушении семейной сцены. Заметив непривычную толкучку на другой стороне улицы, у порога старого бирюка Грамса, решил выяснить, что происходит.

На крыльце толпились два домовладельца, несколько прислуг и знакомый торговец тканями – он хаживал и к супруге Бирюлева Ирине. Они то стучали в дверь, то пререкались.

– Нет никаких причин для тревоги. Он просто уехал, – ворчал один из соседей. – Сегодня утро воскресное, могли бы свой меркантильный интересец и отложить, вместо того, чтобы будить криками всю округу... Я уж подумал, пожар.

– В третий раз прихожу, – возражал торговец. – Господин Грамс велел зайти еще в понедельник, чтобы сочтись. Он много лет у меня покупает, ни разу такого не доводилось, чтобы обманул.

– Не кипятитесь, Иван Сергеевич. Вы-то еще успеете выспаться, а Грамс – человек пожилой да одинокий. Не дай бог, что с ним приключилось, – примирительно убеждал другой сосед. – Велю я Варварке, пожалуй, за слесарем сбегать.

– Как пожелаете. Но смотрите, если спросит господин Грамс, что тут вышло – я ваше решение скрывать не стану.

Вместе со всеми Бирюлев дождался прихода замочника.

Едва собравшиеся переступили порог, как сильный запах поведал, что с хозяином в самом деле неладно. Через несколько шагов обнаружилось и тело, повешенное на резной лестничной балясине.

Служанка взвизгнула и выбежала на улицу, зажимая рот.

– Эх... Не пережил одинокости, грешная душа.

– Высоко от пола-то. Неужто накинул веревку и спрыгнул?

Послали за полицейскими. Бирюлев охотно согласился их дожидаться. Теперь стало незачем придумывать объяснения своего отсутствия дома: он был у Грамса, а сколько часов – неважно.

Прошли в гостиную, и вскоре разговор незаметно скатился к обыденному.

– Хм. Я точно помню, что у покойного имелись прелестные чашки семнадцатого века. Они стояли прямо тут, на камине, – заметил сосед. – Неужто продал? Но зачем? Не слышал я, чтобы он нуждался.

На следующий день Бирюлев рассказал о Грамсе в редакции. К слову пришлось: поддержал Крутикову, когда та жаловалась на шум по вечерам. Однако Титоренко услышал и велел написать заметку.

Минуло несколько недель и история успела подзабыться, когда пришел мальчишка-газетчик.

– Господин, пожелавший не представляться, просит выпуск про первое нападение невидимых, – сообщил он Бирюлеву.

Очередная удача: в тот момент все коллеги как раз разошлись, и до их возвращения репортер успел спокойно расспросить гонца. А затем – рассказать Титоренко о собственном расследовании трех загадочных убийств и – впервые! – получить первую полосу в свежем выпуске.

Однако, несмотря на всю симпатию к невидимым, нынче Бирюлев сидел перед чистым листом бумаги, ломая голову, чем бы его заполнить.

"Невидимые убийцы: свежие известия", – вздохнув, вывел чернильной ручкой.

Но какие, к черту, известия?

Отвечая Титоренко, репортер покривил душой: сегодня их не было.

Еще с утра он, полагая, что дозвониться снова не получится, заходил в полицейский участок. Однако, в отличие от других летописцев местной преступности, Бирюлев пока не завел хорошие отношения с городовыми, и потому его в очередной раз разве что только не выставили.

Вычеркнул, написал другое: "до сей поры на свободе" ...

Вот это новость! Даже думать не хотелось, как отнесся бы к такой заметке Титоренко, попади она к нему на стол.

Бирюлев тщательно зачеркнул строчку и задумался.

"Полиция признала себя бессильной в отыскивании "невидимых", – с мстительным удовольствием, наконец, написал репортер, вспоминая грубость, с которой его встретили полицейские.

"Минул месяц с тех пор, как жители забыли о ночном покое. Банда преступников продолжает проникать в дома под покровом темноты, грабя и убивая" ...

Работа пошла.

"Напомним, что 29 мая сего года приходящая прислуга нашла тело четвертой жертвы «невидимых» – тайного советника Л.Й. Коховского. Первый убитый, отставной чиновник канцелярии О.Ф. Грамс, был обнаружен соседями 15 апреля. Спустя две недели, 27 апреля, стало известно о гибели А.П. Павловой, владелицы текстильной мануфактуры (о том в полицию сообщил ее управляющий). 14 мая полковника В.С. Рябинина нашла задушенным пришедшая с визитом сноха. Все жертвы «невидимых убийц» были состоятельными, но при том вдовыми, жили одиноко и затворнически. Можно утверждать, что преступления совершены с целью грабежа, так как из всех домов похищены ценности. Однако до сей поры не имеется ни одного подозреваемого. Сегодня полицейские признали, что преступники оказались слишком хитры, и, если они не оставят следов и впредь, то отыскать их не представляется возможным".

Бирюлев улыбнулся. Городовые примерно так и сказали.

"Единственное, что стало известно – «невидимые» попадали в дома, подобрав ключи. По такой причине двери оставались запертыми – их закрывали за собой, уходя, сами преступники. Выждав время, чтобы жертва уснула, ее душили, привязывая к ближайшим предметам", – ну и что с того, что все это лишь слухи?

И подпись – "Приглядчик".

Поступая в газету, Бирюлев надеялся писать о событиях культуры. Даже псевдоним взял подходящий: "Зритель". Циничный Титоренко нашел его остроумным, так что первое время репортер подписывался именно им. Однако вскоре возмущение читателей стало довольно громким – пришлось назваться "Приглядчиком". Но Бирюлеву новое имя понравилось больше прежнего. Оно, казалось, говорило о том, что он смотрит за происходящим откуда-то со стороны, и, быть может, и сверху.

Перечитав, репортер остался доволен. Хорошо вышло.

Осталось только показать Титоренко, и можно будет, забыв о невидимых, выйти наружу, в первый летний день. И, например, снова посетить театр... хотя бы и тот новый, что неподалеку, и который упорно зовут шалманом. Опять взглянуть на прекрасную Елену, пусть актриса она и никудышная.

Прихватив портфель и исписанный лист бумаги, Бирюлев направился в кабинет редактора.

***