Текст книги "Башня Сююмбике (СИ)"

Автор книги: Юлия Мельникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

  Чтобы не расстраивать близких, дома я стеснялся показывать, что знаю татарский, никогда не держал ни книг, ни прессы на этом языке. Пусть остаются в спокойном неведении, пусть думают, будто те уроки ничему меня не научили, раз уж им так хочется.

  Первый случай, когда из-за этого пришлось испытать неприятное чувство, смешавшее и стыд, и жалость, и горечь, произошел в августе, на археологических раскопках. Мне было почти четырнадцать. Вместе с двумя мальчишками из моего класса, ботаниками и очкариками, я напросился помощником в археологическую экспедицию, за нескольких десятков километров от Казани, у волжского берега, где разрыли бульдозером городище булгар, смутно упоминаемое в летописях. Сенсаций эти раскопки не обещали, но мы мечтали найти что-нибудь древнее, ценное – покрытые медной прозеленью монеты, или кривой ржавый ятаган, или серебряную серьгу, оброненную надменной растеряхой. Согласившись три недели провести в степи, копать землю, бегать за водой к ручью, нещадно эксплуатироваться археологами под лучами не менее нещадного солнца, среди каменных идолищ и строгих глаз беркутов, я и не догадывался, чем обернется впоследствии эта поездка...

  Стояла жара. Пыль забивалась в сандалии и облепляла ноги. В тот день я должен был идти в ближайшую деревушку, километра за два, купить хлеба в лавке у пекарни, найти дом молочницы (с зеленой калиткой, запомни!) и попросить ее продавать молоко археологам. Выглядел я почти что беспризорником – в выгоревшей кепке с облезшей надписью, в растянутой футболке, в стареньких шортиках – новые вещи для раскопок пожалел, и потому сильно сомневался, не примут ли меня за бездомного попрошайку, захотят ли разговаривать. Деревушка была татарская, маленькая, чистая, ладная, обустроенная на городской манер. С удивлением я смотрел на миниатюрную «площадь», где возвышалась новенькая, только что отстроенная в условном мавританском стиле мечеть, на административное здание с двумя флагами, розовую плитку, клумбы, скамейки и фонари «под старину».

  Где тут пекарня? – спросил я по-татарски у первого попавшегося прохожего, и пояснил, чтобы тот не испугался моего чучельного вида – я от археологов, им хлеб нужен. Прохожий показал и поинтересовался, много ли мы накопали. Мало, пока только ножи и битая посуда – вздохнул я. Ну не переживай, на все воля Аллаха, может, еще будут находки – сказал он. Я поблагодарил незнакомца, зашел в пекарню и на обратном пути, уже обнимая теплый хлеб, стал искать домик молочницы. Почему-то мне казалось, что она – немолодая, бедная вдова, продающая отнятое у голодных детей молоко единственной тощей коровы. Я не сразу понял, что третий с краю дом, с зеленой калиткой – не развалюха, а большой двухэтажный коттедж из красного кирпича, калитка действительно зеленая, но не деревянная – железная. Она была не заперта, я робко протиснулся, ожидая броска овчарки или грозного окрика хозяев. Тишина стояла такая сонная, утихомиривающая, не хотелось ее нарушать, стучаться, просить....

  Но возвращаться с пустыми руками нельзя, и я слегка стукнул в сосновую лакированную дверь. Меня окликнули по-татарски – за молоком? Да, ответил я. Подождите! Через минуту дверь распахнулась и во двор вышел загорелый мальчонка лет семи, в светлой рубашонке и расшитой волнистыми узорами тюбетейке. В руках он держал большую матовую банку с молоком, обсыпанную капельками выступившей воды, и протянул ее мне. Я отдал деньги, удивился деревенской дешевизне (наверное, им молоко девать некуда) и уже повернулся к калитке, как на пороге появилась молочница. Она извинилась, что не вышла сама – они молились, и хочет пригласить меня на минутку, охладиться. Мне было интересно посмотреть этот дом и одновременно неловко. Жара тем временем усиливалась, на дороге виднелись маленькие пылевые воронки – эмбрионы смерчей, я представил, как пойду по этому пеклу назад, и коттедж, хранивший в кирпичной кладке холод погреба, показался мне идиллической Аркадией, благословенным раем. Хозяйка налила молоко в большую белую чашку с крупными красными горошинами и стала расспрашивать...

   Я сказал ей, что зовут меня Никитой Белогоровым, живу в Казани, учусь в русской школе, а на раскопки приехал от кружка любителей старины. Женщина слушала. Платок на ее голове был из модной в те годы такни в мелкие блестящие кружочки, продававшейся почти повсюду. Наши девчонки почему-то шили из нее новогодние наряды, хотя ткань была шуршащей, скользкой и холодной вроде жабьей кожицы. Никита – такое редкое, странное имя, проронила молочница, впервые слышу.

  Это старинное русское имя, правда, немного подзабытое, а теперь возрожденное – сказал я.

   Надо же, а хорошо говорите по-татарски, это редко встречается, какие же у вас замечательные родители, всему научили...

  Я покраснел. Это напомнило о болезненном отношении родителей к моему общению с татарским миром. Испуганно поблагодарив молочницу с сынишкой, попрощался, ведь пора было возвращаться...

   Только выскочив на раскаленную, словно вечно не остывающая сковородка, дорогу, я понял, что пробыл в доме с зеленой калиткой всего десять минут и не обязательно нестись стремглав. Банка молока и пакет с хлебом болтыхались в моих руках. Я шел медленно, боясь расплескать драгоценное молоко, и знал, что вскоре опять окажусь в этой деревне, снова буду щипать белую буханку с хрустящей корочкой, снова ко мне подойдет привязанная коза со свалявшимися жгутами серой шерсти, пошипят вслед раскормленные гусаки. Ребята моментально умяли всю провизию, до обеда, который пекли и жарили на огороженном камнями кострище, было еще далеко. Я расчищал специальной метелкой раскопанную ямку и думал – молочнице не часто попадаются русские покупатели, вот и удивляется моему имени. Повесть «красного графа» про барчонка Никитку, из-за которой меня так назвали, она вряд ли читала...

  Неподалеку тонкая как лента змея, черная, с ромбиками посредине блестящей спинки, выставив вертикально маленькую головку, заглатывала большую жирную полевку, давясь и растягивая челюстные связки. По степи расползалось горячее полуденное марево. Суслики, утром изображавшие скульптурные столбики, попрятались в норы. Пушистые хвосты ковыля стояли не шелохнувшись. Вот бы найти клад! Ангинно-алгебрной зимою, когда из тусклого серого облака сыплется воздушной кукурузой снег, я мог бы любоваться на драгоценную вещицу, привезенную из городища, вспоминая потрескивающий костер из сухих стеблей тамариска, ящериц и огромное нежно-голубое небо. А без клада экспедиция пустая...

   Ночевали мы в кирпичном коробе – бывшей машинно-тракторной станции разоренного совхоза. За день там настолько накалялись стены, что каждый вечер приходилось распахивать растрескавшиеся деревянные створки ворот и терпеливо ждать, пока прохлада не овеет поставленные раскладушки, не выгонит застоявшуюся духоту. Я вдыхал запах свежих полынных веников – и не засыпал. Где-то верещали сверчки, в степи начиналась ночная жизнь, а мне хотелось увидеть звезды...

  Я был так одинок здесь, посреди самой чингисхановской, первозданной степи, что ничего жутче и безысходнее этого одиночества невозможно представить...

  Раз в два дня шел по утоптанной грунтовке в деревню к молочнице, иногда меня встречал ее сынишка, болтая по-татарски. Осенью ему предстояло идти в школу, и мальчонка безудержно носился по деревне, надеясь нагуляться на несколько лет вперед. Я беспрестанно думал об этой семье, совершенно незнакомой и одновременно почему-то очень близкой, казалось, будто нахожусь с ними в тайном родстве, которого никто не признавал – но оно существовало. Взрослея, все чаще задумываешься о том, что раньше ничего для тебя не значило, что не могло и присниться...

   Три недели пролетели быстро, и уже похудевший, загорелый, с потрепанным рюкзаком за спиной я стоял на перроне. Казанский поезд запаздывал, от скуки стал ковыряться в своем багаже, проверяя, все ли успел забрать, и нащупал что-то очень похожее на небольшую картонную коробочку. Ничего подобного у меня там быть не могло!

  Все вещи сложены в целлофановые пакеты, упаковка от плеера давно выброшена! Но просвистел гудок поезда, я спешно запрыгнул в вагон и позабыл об этом. Боязнь оставленных предметов в наши края тогда еще не проникла, мысль о том, что у тебя в рюкзаке, может, тикает бомба, мне не приходила, поэтому я спокойно доехал до Казани.

  Лишь к вечеру, дома, разбирая рюкзак, нашел в нем небольшую старинную книгу – ее я принял за коробку. Жесткая обложка не знаю из чего, стертая по краям, изломанная в середине, бывшая когда-то оранжево-коричневатой, а теперь мятая, перемятая, заляпанная то ли непогодой, то ли жирными руками, то ли свечным нагаром. Как же она у меня оказалась? Археологи подшутили?! Или наши ребята?! Но рюкзак всегда находился у меня! Незаметно подложить антикварную, и, наверное, дорогую вещь могли те, с кем я делился своей мечтой найти клад. Поэтому тайком, жалея, подбросили. Зачем?! Сейчас наивно ожидать от кого бы то ни было щедрых жестов.

  Что если она краденая?! Идти в милицию? Так меня же и посадят! Избавиться? Опасно, да и жаль, все-таки произведение старины, представляет определенную ценность. Открывать эту невесть откуда свалившуюся книгу я побоялся – наслушался баек о проклятых фолиантах, несущих смерть всем любопытствующим. И засунул в нижний ящик своего шкафа, закрыв стопкой современных романов.

  Прошло около года. Я помнил про книгу, но никак не мог себя пересилить, заставить открыть ее, и все откладывал.... Потом я познакомился с умненьким мальчиком Арсением, сыном питерского востоковеда.

  И у него в гостях, поразившись коллекцией старинных книг на арабском, турецком, фарси, множестве других, совсем уж невозможных языков, рассказал, что вот, ни с того ни с сего перепала мне старая книжица. Которую по суеверности страшусь даже открыть. Востоковед заинтересовался.

  Книгу я принес, растерянно созерцая, как, нисколько не опасаясь проклятия, он спокойно полистал ее и почти сразу ответил: да ничего тут плохого нет, это не слишком старое издание Аль-Корана, арабский оригинал, напечатано в типографии славного города Истанбула в 1911 году. К библиографическим уникумам не относится, книжка, так сказать, на любителя старины, вполне вероятно, чья-то семейная реликвия. Держи, и меньше голову забивай всякими триллерами.

   Я взял книгу в руки и разочарованно вздохнул – знаете, мне померещилось, будто это трактат по черной магии: непонятные нити арабской вязи, переплетающиеся узоры и орнаменты, капли чего-то бурого на обложке, может быть, человеческой крови. Я так и представил, что книгу рубили острым мечом, что прошлый ее хозяин был зарезан, а теперь это же ждет меня...

   Но даже папа Арсения, авторитетный ученый, доктор наук, не убедил меня в том, что эта книга как книга, не таящая в себе никакой тайны. Я опять спрятал ее в шкаф, изредка в часы бессонницы вытаскивая наружу и вглядываясь осоловелыми глазами в загадочные строчки. Мне предстояло прочесть много других книг, но без этой, главной, почему-то все не ладилось, не становилось на свои места...

   Арсений вскоре уехал поступать в Санкт-Петербург (на факультет востоковедения, естественно), я больше его не встречал. Другим знакомым (а надо заметить, у меня их было немного, без преувеличения – я человек очень одинокий) ее не показывал. Варька тоже не видела эту книгу – к счастью. Иначе б она разорвала ее на мелкие-мелкие клочки. Как и призрак Сююмбики, та старая книга стала моей тайной, которую я не разглашал, остерегаясь возможного непонимания и насмешек. Ведь представьте себя на моем месте – что я объясню? Она мне с неба свалилась! А больше ничего не знаю...

  Все глубже вонзалась грустная мысль: мне не нравилась та жизнь, которой жили окружающие, я не видел в ней абсолютно ничего, даже не за что зацепиться.

  Внушенные родителями правила сводились к банальному «надо хорошо себя вести», но что именно подразумевалось под этим «хорошо», чем их «хорошо» отличалось от моего «плохо»? Почему я должен следовать тому, что никогда не соблюдается? Варя любила читать мне мораль. Я ненавидел бессмысленные разговоры в духе «выколют тебе правый глазик – дай выколоть и левый», дурацкие родительские поучения об уважении и почитании, потому что каждый день сталкивался с бессовестным их нарушением. Везде таилась фальшь, все друг друга подло обманывали, и мне ужасно не хотелось участвовать в этой комедии, изображать паиньку, кривить душой.

  Я стал жить только собой. Своими хобби, своими заботами. Но до чего же это стало казаться мизерным, недостойным! Ведь я ограждал себя от встреч со всем дурным, засовываясь в интеллектуальность, словно в улиткину раковину, а в одиночестве так легко прослыть добрым! Ты никого не трогаешь, нет противоречий, нет и неправильных поступков. Множество обычных радостей, встреч и столкновений, жертв и компромиссов проходило мимо меня. Ангел, со всех сторон обложенный чистой ватой – как ему запачкать белейшие крылышки? Лежит он в ящичке, висит на ёлочке, всегда беленький, сахарный, глазурный. Таким я был тогда, и в конце концов мне это зверски надоело. Хотелось жить несколько иначе, разрушив удушавшую неопределенность, ведь не понимать, кто ты, зачем существуешь, каких правил в этом мире стоит придерживаться – очень тяжело и скучно. А главное – меня все вокруг считали безбожником, что, разумеется, было неправдой, но кто станет прислушиваться? Чем дальше продолжалось это недоразумение, тем тяжелее мне становилось. И сколько б веревочке не виться, все равно она должна была закончиться...

  В последнее время я начал серьезно задумываться, о тех вопросах, над которыми не удавалось подвести общий итог. Ускорителем этого стало 11 сентября, обыкновенный осенний день.

  Лето еще не закончилось, золотая осень подступает; вроде бы и отдыхать уже неудобно, но и учиться еще не хочется. Желтеют листья, сверху и издали деревья смотрятся зелеными. Он словно разорвал мою жизнь напополам; все, что было после, это уже не столько история Никиты Белогорова, сколько совершенно новое и непохожее. Вечером, в шесть часов, я включил телевизор, чтобы посмотреть новости и очень удивился: по всем каналам показывали одни и те же кадры американского боевика про конец света. Я не любил американские фильмы, вообще не интересовался кино, но не мог не слышать, конечно, что в них обязательно рушились небоскребы, и взрывалось здание Пентагона. Так же еще должна быть гигантская горилла, давящая людей как тараканов. Ну и реклама, показалось мне, а несколько минут спустя я догадался, что это не кино...

  В окно не было видно никаких пожаров и разрушений. Казань стояла крепко, впиваясь в землю своими тысячелетними корнями. По тротуарам ходили люди. Живые. И машины тоже не спешили убираться подобру-поздорову. Пыльно-серый крематорский пепел, оставшийся от башен-близнецов, буднично замел совочком американский мусорщик. Чуть позже до меня дошла весть, что в том пепле остались молекулы, или скорее уже атомные частицы моего бывшего одноклассника – математического вундеркинда; двенадцать лет назад увезенного честолюбивыми родителями в Америку, только что принятого в расположенную на 23 этаже ВТЦ одну международную компанию.

  Самым страшным для меня оказалось другое. Варя раздвоилась: одна ее половина сочувствовала невинно погибшим, а другая – радовалась удару по масонско-безбожной Америке. Вот такие дела. Я не знал, над чем плакать: что в башнях были мусульмане, убитые своими единоверцами, никак не походящими на карикатурных врагов, или над жесточайшим злорадством русских, смеявшихся вслед чужому горю (о, это вечное «у соседа корова сдохла...»!), или, может, над собой – человеком, которого элементарно превратить в пыль и положить на маленький пластмассовый совочек. Мне ужасно не хотелось лежать на совочке, но я не мог представить себя с теми, кто направлял эти самолеты. Я просто недоумевал: это делается во имя Б-га? Это прославляет Его?! Но потом сумел разобраться, как ни боялся поднимать такие вопросы...

   Я пришел к выводу, что чем больше людей будут удаляться от зла, жить в мире с самими собой и с окружающими, то подобные кошмары испарятся как дым, более того, в них не станут верить, скажут – это слишком невозможно, этого не могло быть. Например, когда-то свирепствовала «святая» инквизиция, но сейчас это очень далеко от нас. Кажется, что ее зверства преувеличили реформаторы, стремясь опорочить католиков. Нынешние школьники с улыбкой рассматривают «испанские сапожки», дыбы и плетки, с гиканьем «пробуют» на прочность освенцимские газовые печи...

  Так и «Аль-Каиду» через много-много лет посчитают невразумительным эпизодом, ничего не значащим и уж тем более не означающим, что из-за «Аль-Каиды» невозможно быть мусульманином.

  Напротив, нужно быть хорошим мусульманином вопреки «Аль-Каиде». Аллах рассудит, кто был лучше, я или Бен Ладен. Мои размышления смотрятся чересчур наивными? Да, я думал душой, а не головой, поэтому не всегда эти мысли получалось облечь в красивые и правильные слова, годные для учебника философии.

  Во втором семестре я стал преподавать у второкурсников, в новых группах. Там вопреки всем традициям верховодили девчонки, умные, язвительные. Как ни удивительно, матриархат ребят устраивал, хотя они тускло терялись на ярком девичьем фоне. Мне советовали не соглашаться вести у них, мол, группа сложная, противоречивая и разнородная, я к этим советам не прислушался. Но, познакомившись со своими студентками, понял, о чем меня предупреждали. Они были настолько красивы, что учить их мог разве что отчаянный женоненавистник. Или какой-нибудь замшелый содомит. Хотя и он, наверное, скрытно бы поразился красоте восемнадцатилетних татарок.

  Увидев этих девушек, я вспомнил византийскую легенду о целомудренном юноше, ослепившему себя, дабы не попасть в дьявольские сети соблазна, которые плела ему некая прелестница. А что бы он сделал, увидев двадцать три райских гурии?! Точно оскопился б...

  Диляра Вафина, или просто Диля, по-венециански рыжая бестия, маленькая – метр с кепкой, с веснушками, раскиданными вокруг острого носика, повязывающая всегда на голову ядовитых цветов платок (что требовал от нее не очень строгий папа-мулла и придуманная «стыдность» рыжины), любительница китайских джинсов в рубчик и мягких тайваньских тапочек. Она была очень странная и противоречивая. Начитанный клоун-эксцентрик. В ней непонятным образом сочеталась патриархальность и современность, она одевалась всегда по-разному, была сразу и застенчива и нахальна, стыдливо не переносила пошлостей и сальностей, но сама временами отвешивала такое, чего уж точно не ожидаешь услышать от дочки муллы из Азимовской мечети. Или в кругу семьи Диля была другая? Нежная, мягкая, скромная?

  Наше знакомство началось с потрясения, впрочем, каждое мое столкновение с Дилей оборачивалось им. Я рассказывал на лекции об Ашшуре, кровожадной империи, не забыв о моем любимом чудовище – «мушхушшу», великолепном змее, так это переводится с мертвого аккадского языка. У него масинькая змеиная головка, драконье чешуйчатое тело, тонкий длинный хвост со скорпионьим жалом, две лапы – орлиные и две – львиные, а еще есть рог. Диля от этого зверюги пришла в восторг и даже сочинила стих, намалевав его огромными буквами на зеленой стеклянной доске:

  Мушхушшу, змей великолепный,

  Из Вавилонской выполз тьмы.

  Гроза Аккада и Ашшура,

  Он больно жалил всех врагов

  Навуходоносора отважно

  Защищать всегда готов.

  Теперь мушхушшу – зверь домашний,

  Неядовитый и ручной.

  Сидит неслышно он в сторонке,

  Дитя неведомой страны

  И тихо-тихо, на рассвете,

  Переживает свои сны.

  «Мушхушшу» воодушевил студенток на целую поэму, где бедная химера изображалась свидетельницей расцвета и падения великого царства Навуходоносора, к концу жизни свихнувшегося, евшего траву вместе с животными. Дилина затея увлекла и меня. Я продолжил ее – о том, что «мушхушшу» оказался один-одинешенек, так как ему злые вавилонские идолы не додумались «подарить» пару, великолепную змею женского рода. С горя «мушхушшу» молит выдуманных междуреченских истуканов, но они не откликаются, потому что существуют исключительно в богатой человеческой фантазии. Тогда к страдающему чудищу приходит Ибрагим, единственный, кто знал в те непросвещенные времена истинного Б-га, и просит о помощи – мол, за что бессловесная животная мучается?! Всем Ты дал пару, а про «мушхушшу» забыл, хоть он и служил когда-то «по молодости, по глупости» мерзким идолопоклонникам. Всевышний, пожалев химерическое создание, дарит «мушхушшу» возлюбленную, такую же чешуйчатую и когтистую, как он хотел. В хэппи-энде «мушхушшу» на все лады клянет ни на что не годных вавилонских идолов, и славит Аллаха за то, что создал для него столь прекрасную спутницу. Конечно, здесь речь шла не только о мифологическом «мушхушшу», я пародировал классическую персидскую поэзию, тонко намекая, что без подружки – никуда. Уж больно очаровался Дилей, все думал о ней, думал, понимая, что влюбился, надолго и безнадежно...

  Что-то со мной стряслось. Я не ругался с Варькой, не мог прийти в себя, все видел Дилю, нагло появлявшуюся у меня перед глазами, когда я их осмеливался закрыть. Спрашивал у мамы, не было ли у меня в детстве хвостика, потому что только каким-нибудь атавизмом можно было объяснить происходящее в моей душе. Почему Диля?

  Мы из разных кругов, которые пересекаются разве что в невероятной геометрии казанского сумасшедшего Лобачевского. Диля Вафина – девушка все-таки религиозная, порядочная, своенравная и современная скорее для имиджа, потому что университет светский, надо постоянно отстаивать свои воззрения. Что со мной творится, что? За ней не поухаживаешь – папа жениха найдет, сторгуется, скажет дочке, кого ей выбрал, за минуту перед «никахом», а я остаюсь один. Почему она, почему? Диля – моя студентка, за нее мне снимут голову, расстреляют, четвертуют, подвесят на дыбу, изжарят в чугунной сковороде, несмотря на то, что разница между нами смешная, а мужчине не возбраняется быть старше лет на пять.

   Я решил, что Диля останется для меня чем-то вроде призрака Сююнбеки: увидишь ее иногда на башне, да и то закутанную с головы до пят в голографические одежды, а о любви заикаться не смей! Ишь что выдумал! Влюбиться в татарку! Тебе, русскому, формально православному Никите! Неприятностей захотелось? Причем с обеих сторон. Но меня это уже не останавливало. Любовь – ладно, подождем-посмотрим, а почему бы не попытаться просто завоевать ее доверие интеллектуальными беседами? Только надо найти тему, одинаково увлекающую нас обеих, тему, которая не исчерпается спустя две-три недели, которую говори – не обговоришь хоть вечность...

  Потом нашел, нащупал тайным чутьем, как барсук вынюхивает, где под землей растут трюфели. На лекции, рассказывая про культуру Древнего Египта, я нахально заметил, что и в наши дни случаются абсолютно фантастические вещи, превосходящие наивную жреческую магию. Подумаешь, саранчу напустить, ерунда какая....

  И поведал им странную историю появления того самого стамбульского Аль-Корана 1911 года издания. Ну хоть что со мной делайте – не знаю, откуда он у меня оказался! Ничего я не понимаю! Может, кто-нибудь это мне объяснит? – распинался я перед студентами.

  Диля посмотрела, словно директор интерната на подопечного идиота (а что, я и был идиотом, нечего стесняться), сказала ехидно: а вы прочесть не пробовали? Там ведь написано, почему все так, а не иначе... Я вздохнул. Тяжко-тяжко. Сколько на свете мне еще неизвестно! Надо бы, конечно, взяться. И ради Дили Вафиной, и ради себя, Никитки Белогорова. Разумеется, ни мама с папой, ни сестрица Варька этого не одобрят. Но я пока им ничего не раскрою.

  А вы случайно не старообрядец? – спросила меня после семинара Диля.

  Я удивился. С чего бы она думает, что я старообрядец? Нисколечко, отвечаю, не было в роду никаких старообрядцев.

  Не обижайтесь, говорит Диля, у вас философия, да и вообще отношение к миру очень близко к старообрядчеству. Честный человек старается жить, не причиняя никому вреда, размышляет над вечными вопросами, судя по поэме, которую дописывали за меня. Чем-то вы мне напоминаете старовера из сибирского скита, а как это нормально объяснить – не знаю. Ну, встречаются такие философы, вот вы из них. Понимаете?

  Что вы хотели сказать этим, догадываясь. Я действительно такой «философ», только писать это слово лучше в кавычках. Мне ужасно не нравится жить на «русской улице», и иногда я об этом рассуждаю, только и всего.

  «Русская улица» – это что? – удивилась Диля.

  Ну, это русская диаспора, косная, шовинистическая, почти не интегрирующаяся... Неважно где – в Израиле, в Германии, в Татарстане, в Куала-Лумпуре... Они ненавидят «чужих», презирают их и все, что с ними, подлыми, связано. Я то и дело слышу родительские окрики – не смей учить татарский, не смей общаться с «нерусскими чурками», не смей влюбляться в татарских девочек...

  А вы влюблялись?

  Конечно. Но не в этом беда. В школе я был первым по татарскому, участвовал в разных конкурсах, сочинениях, иногда выигрывал. Но родителям – молчок.

  Иначе заведут тарарам на всю ивановскую и окрестные слободки – ах, ассимиляция, ах, отатаривание, мой бедный русский мальчик, что они над тобой учинили?! Все нельзя и нельзя, потому что это якобы татарский национализм.

  А истязать меня русским национализмом хорошо?!

  Нехорошо, согласилась Диля, но никогда не поздно это сбросить. «Русская улица» не такая уж и страшная. Не бойтесь! А стамбульский экземпляр рискнете принести? Нам ведь любопытно! Это мне напоминает «Хазарский словарь» Павича! Там есть отравленная книжка: каждый читающий умирает на девятой странице...

  Почему на девятой? – подумал я, что за бред, но тот час же осекся. Пообещал, что принесу, мне не жалко. И сразу же в душу закралась тревога. Потому что книгу эту приходилось постоянно перепрятывать из-за Варьки. Что если она наткнулась на арабскую вязь? А если случайно попалась на глаза родителям? В какое же щекотливое положение я могу вляпаться! Действительно, надо скорее отдать Диле – пусть ее папа-мулла читает на досуге. Но и расставаться с древним томиком мне не хотелось.

  Но на этом дело не кончилось. Мама, чуткая к любым моим колебаниям, вдруг заподозрила, что я влюбился и стала аккуратненько интересоваться, какая это девушка. Я всячески отбивался, объясняя, что чудовищно устал из-за диссертации, которая очень трудно пишется, а так же сказывается весенний авитаминоз. Она мне не поверила, продолжая гадать, что это за особа, красивая или не очень, на кофейной гуще – чему маму научила в юности ссыльная алтайская шаманка.

  Диссертация моя действительно продвигалась плохо, во-первых, потому, что мне дважды меняли тему, и во-вторых, руководитель требовал достать немыслимые эмигрантские источники, а московская библиотека русского зарубежья в тот год только готовилась к открытию. Интернет таких архивов не предоставлял, слетать в Париж или в Прагу, где все это хранилось, я не мог, а на меня тем не менее наседали, уговаривая послать запрос в Москву, хотя это тоже было не бесплатно...

  Голова у меня болела от всего сразу, но сильнее оказывалась Диля. Я так скучал по ней, ничего в общем не зная, и ждал, что она скажет – ах, Никита Алексеевич, какой же вы странный, непонятный человек, ну зачем я с вами разговариваю, идите своей дорогой, а я пойду своей, потому что об этом черте что подумают, и меня замуж не возьмут, о ревуар, ариведерчи...

  Никита! Смотри, что у меня вышло! – подошла мама с белой кофейной чашкою в руках. Видишь этот завиток? Означает роковое знакомство! А эта спираль с бусинкой обещает большую любовь! Я заглянул в чашку. На дне чашки плавали скользкие кофейные одёнки. Никак они не складывались ни в завитки, ни в палочки, ни в комочки. Это была обычная кофейная масса, темно-коричневая и неинтересная. Но мама не сомневалась в своем методе. Иногда он совпадал с ходом событий: так, год назад она «предсказала» мое вхождение на поприще преподавателя, а еще раньше гуща «показывала» повышение домашних расходов, что всегда сбывалось из-за инфляции. Теперь мама «вычисляла» кофеем Дилю Вафину, девушку, с которой я всего лишь разговаривал на переменках. Мама, ну зачем выдумывать?

  И здесь мне покою нет! Придется идти к «лягушкам». «Лягушками» в Казани назывался небольшой фонтанчик на улице Баумана, возле которого денно и нощно кучковались туристы, назначали встречи, фотографировались, а я срисовывал его на холст. Удобнее было рисовать фонтан ранней весной или поздней осенью, когда разинутые лягушачьи пасти не извергали струйки воды и вокруг бродило не так много народу. Уж чего-чего, а воду можно подрисовать позже. Керамическая плитка почти высохла. Снега в круглой фонтанной чаше уже не осталось. Разложив немудреные инструменты, я стал перерисовывать металлических «лярв», не обращая внимания на фланирующую публику. Долго рассиживаться там не собирался, поэтому перенеся все, что мне было нужно для картины, сложил вещи и поднялся. На меня смотрела вредная рыжая Диля, в черном модном полупальто, в красноватом платке с турецкими огурцами.

  Я за вами наблюдаю, не сердитесь! У жаб – мое излюбленное место, специально не стала вам мешать. Ничего, пробормотал я, удивленный, что рисовал и не заметил ее, ничего. Я, как только сажусь рисовать, сразу отрубаюсь, перестаю замечать людей, не слышу, если ко мне обращаются... Полное погружение в творчество! Иначе не получится картина... Побегу теперь домой – рисовать уже красками по этим наброскам. Я обычно не беру с собой все, чтобы не растерять, доделываю не на улице...

  А если эта картина вас не устроит, вы мне ее продадите? – спросила Диля.

  Не знаю, я мало рисую, может, и отдам за чисто символические деньги, это ж не Ренуар...

  Символические – это сколько? – спросила она.

  Ну, рублей двести – вздохнул я, понимая, что Диля еще и жадина. Ужасно не хотелось уходить, но я попрощался и ушел. Вообще, кто такая эта Диля? Почему я ее и терпеть не могу, и люблю?! Всю дорогу я не переставал возмущаться. Узурпировать «жаб»!!! Тьфу! Это мои, только мои «жабы», никакой Диле Вафиной они не принадлежат! Вообще обнаглела!!! От возмущения даже позабыл, что это все-таки лягушки...

  А после вспомнил, на что похоже переживаемое мной. Однажды, еще в далеком детстве, я пошел с мамой в глухой темный лес. Кажется, с нами была еще ее дачная знакомая, знавшая там каждый уголок – на случай, если заблудимся. Мы долго плутали по обобранным, истоптанным местам, и в конце концов добрались до страшного оврага, забросанного буреломом, с ямами красновато-рыжей глины. Внизу били ключи, образуя вязкую топь, мох и осоки. Насколько огромен был этот овраг, сейчас даже невозможно вообразить. Метров девять в глубину, нет, больше. Но в низине, куда очень сложно дотянуться, прятались фантастические ежевичные заросли. Ежевика росла необыкновенно крупная, сладкая, ее было не просто много – пропасть! Бери не хочу. Носи ведрами. Вари варенье. Оставалась мелочь – спуститься в жерло оврага. Не по тропинке, заботливо протоптанной грибниками, а съехать пятой точкой вниз.