Текст книги "Башня Сююмбике (СИ)"

Автор книги: Юлия Мельникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

  Он прочен, мой азийский дом,

   И беспокоиться не надо.

   Еще приду. Цвети, ограда,

   Будь полон, чистый водоем.

   Анна Ахматова

   Башня Сююмбике.

  Отвратительная была зима: распушенной сахарной ватой падал мокрый снег, ботинки хлюпали и чмокали по растаявшим тротуарам, мелкие капли насквозь пробивали непромокаемую куртку. Брал зонтик, двойной, с массивной деревянной ручкой, но вода с него не скатывалась, а застревала, сползая в капюшон. На улицах – непроходимое грязное месиво, не подсыхающее из-за влажного воздуха. То ли ноябрь, то ли февраль – не разберешь. И темнеет непривычно рано: четыре пополудни, а уже небосклон из свинцово – серого превращается в светло-синий, затем в ярко-синий (это ближе к пяти), наконец в пять с минутами – в темно-синий. Зажигают фонари, неоновые рекламы, подсвечивают вывески маленькими лампочками. Вечером вспыхивает свет в кафе напротив, освещая деревянные столики и белые вазочки со свернутыми салфетками и студенток с миндальными пирожными. Это хорошо видно из узкого, похожего на замковую бойницу, окна кафедры, где я сидел за какой-нибудь книжкой в перерывах между лекциями. А возвращался вроде бы рано, последнее занятие заканчивалась в 17.35, но темнота – египетская! До остановки всего три метра, и пройти их на ощупь, не свалившись в лужу – чудеса эквилибристики. Одну ногу сюда, другую на асфальтовую кочку, папку с конспектами хоть в зубах зажимай – и бегом к троллейбусу. Новый корпус, как-никак, далековато построили, много неудобств, 23 минуты дорога, кинь-положь проездной....

  Впрочем, зря жалуюсь – рад, что остался на кафедре, веду занятия, диссертацию кропаю, а то представляете, сколько терзаться в поисках работы?

  И почему пошли такие зимы? Ноги промокли, как бы не простыть. Или в Казани они всегда теплые, лишь неделю сугробы и морозцы, просто я все не привыкну?! Наверное, из-за контраста...

  Троллейбус останавливался на унылой рабочей окраине, рядом с белым угловым домом, оставалось обогнуть его по вытоптанной кратчайшей тропинке – и уже твоя «хрущеба», твой подъезд, твоя дверь. Варя, младшая сестрица, сидит в кресле, с высокой спинки которого свешивается ее длинная коса, вышивает бисером на деревянных пяльцах очередного угодника. Мы с ней ссорились почти каждый день, поэтому, возвращаясь, я притворялся, что ее совсем не замечаю. Прокручивал недоразумение, из-за которого Варька готова меня проглотить со всеми потрохами. Обида за это время успевала немного скукожиться, но я ее подогревал, оживляя в памяти всячески наши недоговорки и недоразумения. Сестра тогда подумывала о послушничестве в монастыре и готовила нечто постно-безвкусное. По вкусу ее «блюда» походили на японский соевый творог «тофу». Короче, ужин толстовца. Телеящик она не жаловала, поэтому я слушал в пол уха и смотрел в пол глаза новости, пока руки мыли посуду.

  Когда за столом собиралась вся семья, Варька обожала подзуживать меня, зная, что я не могу возражать с набитым ртом, тогда как сама она ела мало, вечно постилась. Спросит вроде б невзначай – ну, Ника, согласился со мной? Мама: вы о том же? А мне остается разве что головой мотать – мол, дело личное, должно ведь у меня быть свое мнение?! Что я ей отвечу?! Не подумайте, будто я Варьку не люблю. Я радовался, когда мама мне сестру родила, любовался малышкой. В детстве мы были не разлей вода. Вместе играли во дворе, вместе ездили летом на дачу, а когда я пошел в первый класс, Варька с завистью меня провожала – ей предстояло расти еще.

  Ребята смеялись – она увязывается за тобой как зверушка, вопит – Ника! Ника! И я оборачивался. Потом еще долго, на всех уроках этот укоряющий голосочек держался в моих ушах. Я боялся, что пока за ней не присматриваю, с Варькой может произойти что-нибудь плохое. Интуиция меня не подвела.

  Совершенно неожиданно, к шестнадцати с половиной, Варька выросла в православную фанатичку и стала другой девчонкой. Словно ее заколдовали, как в сказке Андерсена, где милую принцессу злая мачеха одела в крапивное рубище и измазала лицо черной вонючей мазью – смесью болотной грязи с зелеными скорлупками грецких орехов. Смотрится она в зеркальную водную гладь и не узнает себя. Братья – лебеди проплывают мимо, не видят, что это она, их любимица... Я тоже не узнал сестру. И долго не мог смириться с этой Варькой! Главное, пожаловаться некому! Это же не секта, вот если бы Варя попала к «преподобному Муну» или к сайентологам, было б куда обратиться за помощью. А наша православная церковь – это же хорошо, даже прекрасно по общему мнению, возвращение к корням, к духовности, народным истокам...

  Она меня терзала каждый день, изводила «наставлениями», провоцировала, а все из-за того, что я лишен особой благодати, исходящей от православия, единственной истинной и имеющей право на существование религии.

  Из-за чего сыр-бор разгорался? Иконы я ее убирал из книжного шкафа: мало Варе своей комнаты, смахивающей на мини-часовню! Не мог смотреть на них, хоть тресни! Тем более к книгам не подберешься – чтобы достать томик Пушкина («Земля недвижна, неба своды, Творец, поддержаны тобой, да не падут на сушь и воды и не подавят нас собой...»), нужно было вынимать и перекладывать четыре типографские картонки в пластиковых окладах. Обратно положить я их частенько забывал. Варька хорьком посмотрит на шкаф – есть, нету, и если не окажется, сразу надуется как рыба-луна, нажалуется на братца папе.

  А папа у нас строгий, особо разбираться не станет, сразу начнет ругать нас обоих: меня за неуважение к младшим, Варьку за придирки к старшим. Не выпускают нынче качественных офицерских ремней, настоящих, сыромятных, с медными бляхами, везде подделки китайские, из сплошного дерматина, а то б я вас выпорол хорошенько! – говорит в сердцах папа, но мы знаем: таких ремней давно не производят, отказалась от них наша промышленность!

   Мириться нам было некогда: только исчерпывался старый повод, немедленно же возникал новый. Что за девица, что за характер! И в кого она такая пошла?! Семья у нас по-советски атеистическая, мама ни во что не верует, папа считает, что можно быть замечательным человеком и вне церкви, главное, он говорит, надо жить по совести, зла не делать. А что это за совесть, и в каких краях она обитает – умалчивал. Наверное, на дубе в Элоней-Мамре сидит. Или на болоте в лепестках лотоса. И ни разу мне совесть не попадалась (что вовсе не значит, будто ее нет, есть, конечно). Я поломал голову и решил, что проще не делать из наших разногласий трагедию. Варю уже не приструнишь – большая, сама разберется. Сестра она мне, не чужая девчонка, пройдет время – может, мы помиримся и снова будем дружить ...

  Виноват, отвлекся, свернул не на ту дорогу. Итак, в Казанском кремле я больше всего любил семиярусную башню Сююмбики – пятьдесят восемь метров высоты, с которых когда-то бросилась вдова хана Сафи-Гирея. По старой легенде, после падения Казани Иван Грозный, известный развратник и женогубец, возмечтал взять к себе в гарем-терем несчастную Сююмбику. Прослышав об этом, Сююмбика взобралась на высокую башню и ринулась вниз.... Так ли это было, никто на самом деле не знал: прошло больше четырехсот лет, нешуточное время! Казанские старожилы клялись, что в каждую ночь на второе октября призрак ханши в длинном белом наряде появляется из правого окошка четвертого яруса башни и проходит по кромке выступа, чтобы затем раствориться в воздухе у ограды.

  Ограда была массивная, каменная, такие до революции строили у присутственных мест, вокруг нее росли густые деревья, не терявшие свою обильную листву вплоть до самой поздней осени, питавшие свои корни водами речки Казанки. Затеряться в них очень просто не только привидению. Башня, старая и незыблемая, сильно наклонялась вбок, в сторону востока, рискуя грохнуться прямо на шаймиевский дворец. Я боялся, что в один прекрасный день приду полюбоваться – а башня возьмет да и развалится! Чинить ее надо, чинить скорей! Без Сююмбики Казань не Казань...

  Рыжий кирпич заметно обветшал, выступы облюбовали черные вороньи фигурки, свившие гнезда и выводившие воронят. Сююмбика кренилась на глазах. Когда-то ее наклон был всего лишь 114, потом дошел до 127, а сколько сейчас – мало кто знал. Держись, милая, не падай! Что же я буду без тебя делать?!

  Однажды, лет в 13, мне захотелось проверить легенду о призраке и не побоялся просидеть целую ночь у подножия башни, ожидая Сююмбику. Тогда это делалось ради хвастовства в бесстрашной мальчишечьей компании, я ничуть не подозревал, что Сююмбика будет сопровождать меня всю жизнь и даже доведется жениться на девушке, считавшейся чуть ли не ее новым земным воплощением. Вечером, лишь только стемнело, я сел на деревянный ящик из-под болгарского сливового компота, и стараясь не заснуть, упрямо смотрел в сторону башни. Глаза у меня слипались, тело не слушалось, клонило в сон, но все-таки продержался до наступления самой темной темноты. И вот, уже потеряв малейшую надежду увидеть ее тень, часа в три ночи я обомлел. По выступу башни медленно, крадучись вороватой кошкой, двигалось нечто белое, светящееся, блестящее. Была ли эта Сююмбика собственной персоной, или с бессонницы у меня начались «видения» – по сей день не могу решить. Издалека ее призрак смотрелся бы лучше, а я стоял вблизи и чувствовал, как шевелятся волосы под вязаной шапочкой.

  Сгусток света повторял очертания небольшой женской фигуры, маленькие ножки немыслимым чудом удерживали ее на очень узкой кромке. Мне захотелось расставить руки и поймать ее, будто бы Сююмбика живая и могла разбиться, но я понимал, что она – привидение, у нее нет тела, нет кожи, нет костей, нет мяса, это – эфир, какая-то нематериальная субстанция, вроде той, из чего делают эльфов сочинители фэнтази. Приближаясь к арочным воротам, Сююмбика прошла сквозь них и исчезла. Завороженный, я вернулся домой, и едва успев снять куртку, провалился в зыбкий сон. А наутро все увиденное показалось мне просто бредом, иллюзией, обманом зрения, случайным отблеском подсветки и непогашенных фонарей. В глубине души я верил – то была Сююмбика! Больше, увы, о Сююмбике не знал. Доходили смутные легенды, что она вовсе не бросалась с башни, а доживала в Москве на положении почетной пленницы, выучила и пристроила в русские дворяне сына, Утемиш-Гирея, ставшего в крещении Александром, но я тому не верил. Иногда снилась Сююмбика и говорила что-то грустное татарское, но, просыпаясь, я уже ничего не помнил. Казанская царица оставалась для меня прелестным и фантастическим образом галантной дамы, которую встретить можно лишь во сне, а не наяву. И все же я упрямо надеялся на эту фантастическую встречу...

  В одно из весенних воскресений, когда Варька уходила в церковь, а родители уезжали на рынок, я лежал малость приболевший, в своей комнатке, и пытался отыскать что-нибудь быстродействующее «от температуры». Полностью расклеиваться не хотелось, а потому стремление найти магическую таблетку перевешивало и раскалывавшуюся черепушку, и нестерпимый жар всего тела, и внезапно ослабевшие ноги. Кое-как сев на низенький пуфик, я раскрыл дверцы старой тумбочки, где раньше хранились сушеные травы и ходовые лекарства, но вместо аспирина вытащил большую книжищу в тонкой быстро рвущейся белой обложке.

  Сестрица обожала подкладывать мне всякие душеспасительные брошюрки рьяно-православного направления, засовывая их в самые непредсказуемые уголки, что каждый раз я удивлялся ее находчивости, выуживая из холодильника очередной номер «Благодатного огня» вместо кефира. Заглавие «Экспансия ислама» заставило меня подняться с пуфика и переместиться на кровать. Таблеток в этой тумбочке быть не может, подумал я, давай-ка лучше почитаем параноидальные фантазии почтенных батюшек. Не даром же книгу называют лучшим лекарством, авось и полегчает...

  Титульный лист этой увесистой, страниц на семьсот, книжки испещряли благословения православных иерархов и крестообразные виньетки, похожие на узоры церковной ограды. Открыв уже вторую страницу, я начал задыхаться от возмущения. Разумеется, учеба на культурологическом отделении философского факультета приучила меня сдержанно относиться к подобным сочинениям, но здесь, простуженный, в домашней пижаме, я почувствовал, что прежний иммунитет не действует. Святые отцы выдавали такие озверелые пассажи, что по коже побежали мурашки, а температура моментально упала до несчастных 35 с половиной градусов. Один священник упомянул благородное пленение Сююмбики как пример христианского милосердия к поверженным врагам.

  Мол, никто ее не обижал, напротив, положили достойное знатной особы содержание, а крестившемуся сыну дозволили занять высокое положение при царском дворе. Но я в это не поверил. Толерантностью не пахло и в царствование ужасного Грозного, и гораздо позже, так что судьба Сююмбики могла быть только печальной. В следующей главе припомнили муки константинопольского патриарха, распиленного надвое деревянной пилой, и Айю – Софию, пришили ни к селу ни к городу давно несуществующую секту «ассашинов», умножая каждым новым абзацем и без того гнуснейшие выпады в адрес магометан.

  Едва дотерпев до середины книги, где утверждалась необходимость продолжения крестовых походов, я прижал уши к макушке и стал неистово чесаться, будто это могло смыть с меня всю вычитанную мерзость. Почесавшись, отправился на кухню попить водички, нашел аспирин, а после заснул. Видимо, эта книга и стала причиной приснившихся мне кошмаров: крестоносцев, водружающих свиные головы на верхушки иерусалимских минаретов, Папы Римского, читающего санскритскую буллу, турецкого султана, распекающего львовского переводчика, а так же бесконечной вереницы пустынных круглоголовок.

  Проснулся я от шума апрельского дождя, стучащего по жестяному скату окна. Еще никто не пришел, жар пропал, пора было полоскать горло настоем ромашки, но я словно прирос, рассматривая сквозь усыпанное капельками стекло намокшие листочки берез, первую салатовую зелень. Влага кончилась, дождинки остановились на полпути между землей и небом, а я все стоял и думал о том, как могла вообще прийти на ум им, людям верующим, такая злобная, заскорузлая ненависть. Звонкий ключ в замочной скважине прервал мои размышления. Вернулись родители, они нашли меня больным и уговорили снова уснуть. Я проспал до понедельничного утра, поставил непонятно зачем градусник, показавший умилительное 36.7, а к десяти часам поехал читать лекцию третьекурсникам, с которыми проходил инквизицию и обещал принести «Молот ведьм» с цветными картинками. Книга та постоянно вспоминалась, всплывала в памяти, я спорил с ней, ругался, но сама она запропастилась, это была даже не полемика, а скорее послесловие...

  Начало всему положил университет, куда я попал растерянным семнадцатилетним отроком. Возможно, специально, сам того не ведая, выбрал культурологическое направление, чтобы, прикрываясь учебной необходимостью, спокойненько удовлетворять свои нетривиальные интересы.

  Родители наверняка не позволили бы мне заняться древними тюрками, культурой Волжской Булгарии, потому что нелюбовь ко всему татарскому распространялась ими на все восточное и мусульманское. А там я безбоязненно читал Гаспринского, написал доклад о Касимове – татарском анклаве в сердце русских владений, увлекался евразийством и Гумилевым, даже баловался чернокнижными трактатами...

  От счастливчика требовалось отлично учиться, спокойно себя вести, избегая всевозможных конфликтов, а так же, чтобы не сильно выделяться из массы однокурсников, хорошо говорить по-татарски. Этим требованиям я вполне соответствовал, но все равно между мной и остальными студентами словно пролегала прозрачная стеклянная стена. Дело было не только в том, что их родители были обеспеченнее, а мои беднее, что я учился бесплатно, выглядел достаточно скромно и несовременно. Деньги, конечно, тут тоже играли роль, но, думаю, не стоит ее преувеличивать. Просто я не вписался в этот пестрый студенческий мир, не приспособился, не обзавелся должными знакомствами. Разумеется, на первых порах меня немножко это задевало. Особенно – что сокурсники всегда пользовались моими записями, но в свою компанию не принимали. Я и не просился. Зачем? Нисколечко не нуждался в подобном общении. Они спохватывались в конце семестра, впопыхах пытаясь все исправить, я же честно учился пять лет и продолжал после. Мне это нравилось, учеба была моей насущной потребностью, в чем-то, возможно, и способом бытия. Я ненавидел слово «отличник» не только потому, что оно ничего не выражало, но и потому, что учился не для репутации, не для похвалы родителей, а ради себя. Когда меня спрашивали – «как ты учишься?», я бормотал в ответ «помаленьку». Действительно, помаленьку мне открывались неизведанные континенты, впервые узнавалось то, что мучило долгой неразрешимостью, я подрастал – однако этого никто не видел. Это было личное, мое, скрыто-сокровенное, никуда не вписанное, не упомянутое нигде, кроме сердца.

  Иногда, возвращаясь с занятий, я открывал взятую в университетской библиотеке книгу и перед тем, как погрузиться в увлекательное чтение, подолгу всматривался в отблески зажженных фонарей, отражавшихся на песочных кляксах обоев. Комната, прежде светлая, в темноте преображалась так, что я упорно ее не узнавал.

  Ту сторону дома чересчур затемняли внезапно вымахавшие канадские клены, солнце загораживали высокие башенки новостроек. Низким окнам перепадало слишком мало света, поэтому свою комнатку я нарочно обклеил и обставил в бело-бежево-песочной гамме. Все равно это не помогало. С наступлением темноты шкаф, спинка кровати, компьютер на треугольном столике, тумбочка, зеркальная рама, разлапистая монстера с дырявыми листьями становились почти черными, словно вбирая в себя максимум зимней тьмы. Даже включив яркую лампу, светившуюся ядовитым оранжевым огнем, я не мог избавиться от мысли, что уже давно спустилась ночь. Чтение приобретало странный привкус ночных бдений, какой-то немыслимой эзотерики, тайных знаний, которые невозможны при дневном свете.

  Если бы не Варька, тормошившая меня для того, чтобы затеять новую ссору, я наверняка бы засыпал прямо у раскрытой книги. Она покупала множество церковных брошюрок, исполненных нетерпимости, красочно передающих кошмарные пытки святых, тщательные описания самоистязаний. Не знаю, почему такое экстремальное чтение было столь притягательно для моей сестры, причем в самом прекрасном, золотом возрасте, в семнадцать-восемнадцать лет, когда всем хочется счастья, любви, приключений. Варя однажды поделилась своим тайным желанием – уйти из мира, переселиться в монастырь, где ничего не значит земная красота и можно отбросить дьявольское очарование греховной жизни. Но она понимала, что не готова к этому, да и нельзя подводить родителей, оставлять их одних, поэтому монастырь был отдаленной перспективой, в которую я, признаться, не верил. Варя считала себя некрасивой.

  В этом, скорее всего и заключалась причина ее истового мракобесия. Девичьи комплексы привели сестру туда, где красота приравнивалась если не к преступлению, то уж точно к недостатку. Все ее церковные подружки, «сестры», как говорила о них Варя, не отличались прелестью. Хромые, косые, прыщавые, чересчур толстые или наоборот, слишком истощенные, с нескладными чертами лица, они не ценили свою внешность и не пытались хоть чем-то ее подправить. Когда эти «сестры» приходили к ней в гости, я в ужасе закрывал дверь на защелку, забивался в самый дальний угол и старался дышать как можно тише. Услышат – и сразу на костер! Хорошо, что они бывали у нас редко.

  Варька старалась все перелопатить на православный лад – я привык подыскивать подарок на день рождения, но вместо него стали вдруг отмечаться Варварины именины – двумя неделями позже. По средам и пятницам – именно тогда, когда очень хочется есть – дома не готовили мяса и рыбы. Посты Варя блюла строго, но почему-то не решалась навязывать их родителям. Зато меня с удовольствием морила голодом. К вопросам гигиены Варька тоже подходила по православному: тело тленно, тело бренно, так зачем же зазря подвергать его мытью? О душе надо заботиться! Ну а мыться можно раз в неделю, если чаще – уже от лукавого... Я же нахально залезал в ванну каждый вечер, выслушивая злорадное Варькино шуршание – он себя всякими мочалками скребет, чтоб до татарина доскрестись, и поделом ведь, доскребется!!!!

  Но я ей все-таки признателен. Как ни странно, многие вещи я смог понять лишь благодаря столкновениям с Варей. Как-то мне попался очерк о поисках солдат, оказавшихся в афганском плену еще в 80 годы. Война закончилась, но о пленных спохватились слишком поздно. Большинство из них давно погибли – не обязательно от пуль, от змей и жажды, дважды преданные, пропавшие без вести, до сих пор оплакиваемые своими матерями. Но были среди них спасшиеся, теперь благополучно живущие в другой стране, с другим именем, с другой верой....

  У них замечательные жены, множество черноголовых детишек, давно уже привычный быт в окружении бескрайних песков. Не надо нас возвращать, убеждали они невесть как проникших в пустыню русских дипломатов, не надо! Мы живем здесь по двадцать с лишним лет, у нас семьи, не ворошите прошлое! И родителям мы не нужны – такие. Они любят нас Ваньками, Сашками и Петьками, а мы уже совсем не те. Им лучше не знать, что мы живы. Зачем? У кого-то, быть может, остались воспоминания о русских просторах, кому-то, не исключаю, временами приходит славянская речь, но назад никто из них не вернется. Что оставили они, размышлял я, что приобрели? Они мусульмане и живут совершенно иной жизнью, которая прежде, на вымирающей Среднерусской возвышенности, была нереальна. Что они видели в своих нищих деревеньках, кроме ползающих на четвереньках родичей, грязи, мата и раздробленных судеб?! Выходит, им несказанно повезло получить шанс начать все заново. Я не удержался и сказал об этом Варе. Что тут началось – уму непостижимо! Коррида, бои без правил, греко-персидские войны, штурм Царьграда! Сначала она их пропесочила за вероотступничество. По Варькиным понятиям, грех страшный. Вспомнила она и обсуждаемую тогда всеми историю чеченского новомученика, мама которого чистосердечно заявила – хорошо, что сын погиб, а не отрекся от православия.... Такие мамы, что ж теперь.

  Потом перескочила на меня – что я им, предателям, сочувствую. Сколько не растолковывал я ей, что ребята те выросли при полном атеизме, поголовные нехристи, а потому ничегошеньки они не предавали, и неизвестно, кто как поведет в экстремальной ситуации. Дома мы все герои – сказал я ей Варьке в запале, и вообще хватит об этом. Нет ничего дороже жизни, и отдавать ее просто так, за то, во что ты не только не веришь, но и чего ты в общем-то и не знаешь, более чем жестоко. На что сестрица моя заорала – мол, ах так, увиливаешь, может ты тоже в ислам перейдешь, басурманский заступник?! Я сам не понимал, откуда в Варьке столько язвительности, и пробормотал что-то вроде – разумеется, перейду, как же иначе?

  Варька хлопнула дверью, едва не прищемив свою длинную змеиную косу, и назавтра все позабылось. Не было у нее злопамятства, все обиды держались недолго. Но этот горячечный ответ навсегда опечатался в моей памяти. И тогда я не сомневался, что это было гораздо большее, чем невзначай слетевшие слова...

  Если честно, то я боюсь, что и ты найдешь себе какую-нибудь татарку – выдавила однажды мама, когда я поведал ей о скоропалительной женитьбе своего школьного приятеля. Татарок бояться – в Татарии не жить – отшутился я и добавил – полюблю цыганку... Варя фыркнула. Увы! Никаких девчонок – ни татарок, ни тем паче цыганок не знал. Родители могли пока не беспокоиться за своего Никиту. Множество дел на кафедре, которыми заваливали по макушку молодого преподавателя, почти не оставляли свободного времени, и свой короткий досуг я проводил за книгами, в торопливых прогулках по старым казанским кварталам с еле сохранившимся Варькиным мольбертом под мышкой. Она давно, в шестом-седьмом классе, ходила в художественную школу, потом внезапно бросила, а я по-прежнему рисовал Варькиными кистями, выдернутыми из барсучьего хвоста, таскал тяжелые художественные «снасти», изредка подкупая пастель, тюбики с маслом, бумагу или новенький холст. Картины получались разные: казанские виды, сюрреалистические композиции без внятного смысла, помойные натюрморты из арбузных корок и выдолбленных тыкв, и конечно, башни. Времени на живопись катастрофически не хватало, иногда незаконченные полотна высыхали несколько недель, я забывал, что хотел нарисовать, потом возвращался, мучительно вспоминая – ага, здесь должна расти скрюченная шелковица, вот тут остановился на зеркальном отображении прохожего в витрине...

  Выходило за год не больше трех картин, и каждой я посвящал месяцы утомительных набросков. Подолгу выбирал подходящую натуру, всматривался в расположение мельчайших деталей, приглядывался к неказистой мазне уличных художников, чтобы нечаянно не впасть в плагиат.

  Рисовал городские пейзажи, любя запутанную, перемешанную, фантастическую Казань, к красоте которой, увы, мои родные относились прохладно.

  Не было у них ни праздного любопытства, ни страсти к яркой экзотике, ни простого интереса к месту, куда забросила судьба. Вместо этого – неприятное замешательство, страх перед всем неизведанным, выродившееся в презрение и даже ненависть. Если моя мама или сестра слышали, что к ним обращаются по-татарски, они либо молчали, либо испуганно бросали, отсекая собеседника – не понимаем, не говорим, извините! Безразличие это распространялось и на народ, нисколько не виноватый, что Грозному в 16 веке вздумалось завоевать Казанское ханство. Татары казались им безмолвными статистами, русскоязычные казанцы умудрялись существовать вне их странного мира, будто проходя мимо неодушевленных предметов. Гипертрофированная гордость, выражавшаяся в постоянном повторении «мы, русские...» только увеличивала затаенную обиду. Мне было очень и очень стыдно, что родители – во всем прочем добрые, заботливые люди, оказывается, берут пример с противных мелкотравчатых черносотенцев, бегающих с хоругвями и желто – черно-белыми имперскими знаменами наперевес. Как же можно любить, когда ты ненавидишь?

  Наша семья переехала в Казань летом 1990 года, я успел проучиться немного на прежнем месте и пошел в третий класс уже в новую школу. Официально она именовалась «русской», но не обошлось без уроков татарского два дня в неделю, второго иностранного языка, которому учили кое-как, бесцельным зазубриванием. К вящему недовольству родителей, этот предмет был обязателен и от него не удавалось отвертеться. Тогда в национальных республиках уже расцветали махровые цветы сепаратизма. Паникеры всерьез говорили о будущих погромах и резне. Ходили слухи об изгнании всех русских и запрете русского языка. Русские вдруг почувствовали себя на месте меньшинства, будущее которого весьма зыбко.

  Родители, перебравшиеся в Казань от жилищной безысходности (там они не могли выбраться из барачной коммуналки без каких-либо удобств, где пожарные «в целях безопасности» перерезали электричество, а здесь, в чужой республике, им сразу предоставили трехкомнатную «хрущевку»), жадно впитывали ходившие по «русской улице» слухи о реванше татарского национализма.

  Думали ли они уезжать? Скорее всего, нет, потому что уезжать некуда, дедушек-бабушек, к которым было б можно приехать погостить, у нас не было. Папа вырос в детдоме, безо всякой родни, мама в 17 лет поехала строить БАМ и надолго застряла в маленьком городке посреди тайги. Профессии у них были самые обыкновенные, зарплаты небольшие, помощи ждать не от кого. Знали лишь то, что они, русские, здесь главные, может, и хозяева, а потому нисколечко не обязаны поддаваться татарским веяниям, напротив, это татары должны стать русскими. Тем более что история подбрасывала примеры блестящего обрусения: Державины, Карамзины, Чаадаевы, Шереметьевы, Юсуповы, Тургеневы, Набоковы...

   Частенько я становился свидетелем неприятных разговоров, которые вспыхивали в семейном кругу и доносились до меня смутными отголосками. Мои родители ненавидели татар, испытывая к ним чувства, близкие к физическому отвращению, и совершенно без стеснения говорили об этом. Татарская внешность считалась эталоном уродства, татарская кухня – отравой, а странная мусульманская вера – сплошной ересью и лжеучением.

  Едва разложив вещи по приезду в Казань, мама подозвала меня и сказала тоном, которым обычно даются самые серьезные наставления: Никитка, никогда не водись с татарчатами! И не бери у них ничего, и сам не давай! Они русских угощают отравленными сластями, чтобы снова нас победить и устроить второе иго! Мамины глаза переполнялись строгостью и смотрели грозно, как у опальной боярыни Морозовой. Понимая, что она либо шутит, либо играет в какую-ту замысловатую взрослую игру, я пробормотал – да, мам, не буду...

  Дети часто не отдают отчета своим словам, и когда родители требуют в чем-то поклясться, пообещать, то это вовсе не значит, что обещание обязательно выполнится.

  Я сразу же выяснил, что большая-пребольшая речка, которая не видна из окон нашего дома – это Волга-Итиль-Идэль. А еще есть гнилой, тинный Булак, мелкие речушки Казанка и Черная, озеро Кабаны без кабанов, куда мне строго-настрого запрещали ходить купаться. Малышей стращали крылатым драконом Джиласом – мол, он подкарауливает зазевавшихся купальщиков и уносит в свою пучину. Я знал, что драконов выдумали, да и не жить им в России – холодно, голодно, не полетаешь, но легенда мне понравилась.

  В нашем дворике я видел весьма симпатичных темноглазых детишек, и уже не веря взрослым, допускал, что причиной тому – дефект зрения, при котором смугленький мальчик с черными волосами, конечно, хуже белокожего блондина. Потому что блондинчик-то свой, выношенный, выпестованный, а смугяшек неизвестно чей, вообще он весь какой-то не такой, лопочет по-иностранному, поди разбери.... Как-то быстро я научился понимать их речь, схватывая на лету новые слова, причем для меня это не стоило ничего. Я совершенно естественно освоил татарский. И совсем уж незаметно почувствовал, что Казань – именно та стихия, в которой мне удобно и привольно, что я казанец.... По большому счету, не Россия удалялась от меня в Казани, а я, в общем-то, и не знал настоящей России...

  Совсем татарчонком растет – говорили родители, когда я садился делать уроки и раскрывал потрепанный учебник татарского языка, глупо талдычивший о дружбе народов под счастливым советским солнцем. Сначала я прилежно учился, так как не хотел приносить двойки, а после сам заинтересовался татарскими древностями, кладами и ханами, стал почитывать по-татарски. Я слушал татарское радио тихо-тихо, так, что было слышно только возле приемника, а если оставался один дома, то включал местный телеканал, записывая в блокнотик неизвестные слова.