Текст книги "Разговор с пустотой"

Автор книги: Юлия Лавряшина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Она пыталась понять: было бы ей лучше в одиночестве? Не морочить себе голову домашними хлопотами, не заводиться уже с утра оттого, что Михаил опять заперся у себя и работает, а она прозябает без дела… Ему все труднее давалось разделять ее вынужденное безделье, ее одиночество. Он рвался к работе, Инга хорошо понимала это, но не могла простить.

– Нет-нет, – торопливо пробормотала Инга и грохнула крышкой. – Я вовсе не хочу, чтобы и он отказался от музыки. Пусть… забавляется…

Бросив половник, она шагнула к окну, пальцы сами впились в подоконник, который давно нужно было покрасить, но даже думать об этом было невмоготу. Кухонное окно выходило на другую сторону, здесь сразу начинался лес. Ей пришло в голову, что их богатый сосед наверняка вознамерился купить Дерингов с потрохами, и снести их дачу, нарушающую его близость с природой. Лидочке неудобно по ягоды ходить… А Михаил, святая простота, разговоры с ними разговаривает, беседы беседует! О чем говорить с ними, боже мой?!

Не отдавая себе отчета в том, что делает, Инга быстро перешла на восточную сторону дома. Окно влекло ее, как пушкинскую царицу говорящее зеркальце, только то, что оно показывало, никак не зависело от Ингиного желания. Сейчас она увидела, как эти двое (как их? кажется, Маскаевы…) играют в бадминтон.

– Вполне детская игра, – прошептала Инга, не скрывая издевки, которой, впрочем, никто не услышал. – Я уже лет двадцать не играла… Почему бы ему не построить теннисный корт? Наша дача не дает? Когда он попытается нас сожрать?

Маскаевым немного мешал ветер, сдувая легкий волан, и, двигаясь за ним, соседи незаметно перемещались к дому Дерингов. Лидочку муж обрядил в короткую белую юбчонку, чтоб походила на профессиональную теннисистку. Может, в тайне он грезил о Маше Шараповой – хорошенькой русской девушкой, говорившей с безбожным американским акцентом и издающей эротические стоны на весь мир. Инге она нравилась, поэтому ей казалось, что все мужчины должны сходить по Маше с ума. Сам Роман обрядился в песочного цвета шорты и майку, его загорелые, крепкие ноги так и мелькали, дразня энергией, которой Инга давно в себе не чувствовала. Только, если с ней случался приступ злости.

Очередной порыв подхватил маленькое подобие кометы, и Лидочка вскрикнула, закрыла ладошкой рот. В сердцах швырнув ракетку на землю, Роман уверенно двинулся к даче соседей, заставив Ингу шарахнуться от окна. Отскочив, она прижала руку к груди, не понимая, почему так сумасшедшее колотится сердце. Чего ей бояться?

А Маскаев уже подошел к их крыльцу и постучал в дверь. Ингины мысли заметались: «Попросить Мишу открыть? Глупо… Он работает… И как объясню?» Она уже подошла к двери, секунду помедлила, прислушиваясь. Потом резко распахнула дверь, надеясь внезапностью сбить спесь того, кто непонятно зачем к ним пожаловал.

– Чем я могу вам помочь? – она смотрела на него холодно, и сама чувствовала, как стекленеет ее взгляд.

– Добрый день, – ничуть не смутился Роман, и улыбнулся во весь рот. – Я – ваш сосед. Мы с вами уже как-то общались… Помните?

«Какое лицо, – у нее вдруг сбилось дыхание. – Боже, какое лицо!»

– Да, конечно, – ответила Инга тем же тоном. – Что вам угодно?

– Ну, что вы так-то… У нас воланчик залетел на вашу крышу, – он обернулся и указал на Лидочку, стоявшую с ракеткой в руке, как бы подтверждая, что они действительно играют в бадминтон. – Вы не будете против, если я заберусь?

– На крышу? Каким образом?

– А у вас нет лестницы?

– А у вас нет другого волана?

Он как-то шкодливо ухмыльнулся:

– Этот был последним! Все по соснам разлетелись…

– Не легче на сосну залезть?

– Вы боитесь, что я вас ограблю, что ли?!

Инга приподняла брови:

– А вы грабежами сколотили состояние?

Опустив этот вопрос, Роман предложил:

– Можно через чердак, если нет лестницы.

Поколебавшись, она отступила:

– Прошу! Сюда, пожалуйста.

В его тоне прозвучала мальчишеская виноватость:

– Мы больше не будем играть так близко. Извините, что побеспокоил вас. Мы, кстати, уже знакомы с вашим мужем. Он сказал, что вы – знаменитая пианистка.

И вдруг просиял, махнул рукой:

– Привет, Соня!

Кошка посмотрела на него с кресла, которое выбрала, лишившись колен хозяйки. И неожиданно зашипела, показав тонкие клычки. Это удивило Ингу, не помнившую такого за своей любимицей, которую она и без того уже хотела простить, а теперь готова была расцеловать. Только не при этом типе…

Слегка сдвинувшись так, чтобы закрыть Соню собой, Инга указала на узкую, темную лестницу, ведущую на чердак:

– Вам сюда.

Но Роман обернулся, поднявшись на пару ступенек:

– Вы не скажете мне свое имя?

– А вы увлекаетесь классической музыкой?

– Честно? Не так, чтоб очень…

– Значит, гипоталамус не развит, – заметила она бесстрастно. И пояснила: – Такой участок мозга.

– Что?! – у него как-то по-детски вспыхнули щеки.

А Инга продолжила с тем же равнодушием:

– Ученые доказали, что за восприятие серьезной музыки отвечает гипоталамус. Если он находится в зачаточном состоянии, человек не может понять музыку. Эмоциональность не развита.

– Я думал, музыку воспринимают душой, – отозвался он так серьезно, что ей стало смешно.

– А неразвитая душа – это для вас не так обидно?

– Инночка, с кем ты разговариваешь?

Михаил появился в дверях своей комнаты и, увидев Маскаева, расцвел улыбкой:

– Кого я вижу! Здравствуйте, Роман!

– У них волан улетел на нашу крышу, – равнодушно пояснила Инга. – Этот храбрец сейчас полезет за своей частной собственностью.

– Да что вы, в самом деле! – внезапно вспылил Маскаев. – Воланчик мне нужен, что ли?! Лидочке хочется поиграть…

– А вы теряете время на разговоры с нами.

Его красивый рот сжался так, будто Роман готов был заплакать. И в эту секунду Инга испытала незнакомую ей, почти материнскую нежность к мужчине, который вряд ли был моложе ее, но сумел сохранить в себе что-то ребяческое. Ей так мучительно захотелось прижать к груди его красивую, породистую голову с неразвитым гипоталамусом, что она шагнула назад, попятилась и скрылась в кухне. И как за спасательный круг схватилась за половник, отчаянно ненавидимый ею еще четверть часа.

До нее доносились голоса мужчин, мирно, даже весело беседовавших о чем-то, но, стремясь заглушить их, Инга принялась напевать арию из «Аиды», вставляя идиотские фразы о борще, который уже сварился, и потому они сейчас сядут обедать. Есть свежий черный хлеб, он так вкусно пахнет. Как это переложить на итальянский?

Прямо над ее головой что-то захрустело, раздались шаги – это Маскаев осваивал их чердак. Михаил быстро вышел из дома, очевидно, чтобы руководить действиями соседа снаружи.

– А я варю борщ, – упрямо повторяла Инга. – Он получился красивый. Такой красивый…

Когда она поняла, что говорит это не о бордовом месиве, что было перед глазами, ее охватил страх. «Он все-таки принес с собой этот страх», – ей вспомнилось, как стучало сердце, отзываясь на стук в дверь их дома. Не к добру он прозвучал этот набат…

– Достал все-таки, – с каким-то удивлением сообщил Михаил, вернувшись дом.

– Не велика сложность, – отозвалась Инга. – Давай обедать.

– Подожди, нужно же проводить его…

Шаги по лестнице зачастили, зазвучали громче, и Роман выскочил к ним довольный своей добычей. За спиной Инги вновь раздалось шипение…

– Вот он! Нашелся, – он продемонстрировал волан Инге.

– Безумно рада за вас, – она отвернулась к шкафчику и достала тарелки.

Роман громко втянул носом:

– Как вкусно пахнет!

– Может, составите нам компанию? – радушно предложил Деринг.

– Нет! – вырвалось у нее. – Простите, но это такой… домашний, а не званый обед.

Кажется, он даже не обиделся:

– А можно пригласить вас на званый? Вообще-то у Лидочки скоро день рождения. Но это еще в следующем месяце. Можно встретиться гораздо раньше. Хоть завтра! Если вы не против.

«Зачем тебе это?» – Инга посмотрела ему прямо в глаза. Он не выдержал, по-собачьи отвел взгляд. В Ингином детстве была овчарка, которая начинала моргать и прятать морду, когда девочка смотрела ей прямо в глаза. Наверное, собака априори считала себя виноватой перед человеком, который всегда прав.

Сейчас крошечная победа над тем, кто наверняка считал себя хозяином жизни, наполнила ее душу ликованием, в котором чувствовалась изрядная доля злорадства.

Михаил отозвался первым:

– Почему бы и нет? Почему бы и нет…

– Спасибо за предложение, – перебила Инга. – Я только боюсь, нам трудно будет найти общую тему для разговора. Вам не кажется? Мы с Мишей ничего не понимаем в бизнесе… Или молча поедим и разбежимся?

– А вы – сноб, – произнес Маскаев с удивлением. – Женщин называют снобами?

– Женщин называют так, как мужчина может себе позволить, – отрезала она.

Деринг взялся за его плечо:

– Извините нас, Роман…

Тот понятливо кивнул и пошел к выходу, неся свой волан, как трофей.

– Топай-топай, – едва слышно пробормотала Инга, не проводив его даже взглядом.

Закрыв дверь, Михаил остановился на пороге кухни.

– Зачем ты так, солнышко?

Она сжала зубы:

– Как?

– Мы и сами не бедствуем, чтобы так презирать богатых.

«Я второй час торчу на кухне, и это называется – не бедствуем!» – Инга заставила себя перевести дух.

– Прошу к столу! – провозгласила она, и постаралась улыбнуться, как Маскаев.

Но так – вряд ли у кого-то получилось бы…

                  ****

Во сне ей привиделось, что он влюблен в ее сестру. Хотя никакой сестры у Инги никогда не было отродясь… Да и не хотелось, хотя многие дети мечтают о родном человечке, лучшем партнере для игр. Но ей никогда не было скучно наедине с собой, все равно на игры не было времени, откуда же взялась эта сестра? Во сне дело было, конечно, не в ней, а в Романе, который пробрался в ее сон без приглашения, как накануне вошел в ее дом. В их с мужем дом.

«Как он посмел являться сюда со своей красотой?! – то и дело вскипало в ней с вечера. – Ведь понимал же, что в ней разрушительная сила… Что рядом с ним любой мужчина выглядит Квазимодо…Он хотел унизить Мишу?»

Эти обвинения были глупыми до чрезвычайности. Инга понимала это сразу же, но спустя четверть часа они набухали в ней вновь. И, причиняя боль, лопались, истекая раздражением… Так она промучилась до вечера, а, засыпая, поняла, что впервые страдала из-за чего-то, не связанного с ее рукой. И, не успев ни удивиться, ни обрадоваться, окунулась в темноту, из которого выплыло лицо Романа Маскаева, державшего за руку девушку с такими же рыжими, как у Инги волосами. Она не видела ее лица раньше, но сразу назвала его невесту сестрой, и поняла, что опять должна уступить эту красоту другой женщине.

Он все время смеялся от радости, а ей от этого озвученного счастья было так больно, что сердце рвалось на куски. Кровавые лохмотья в груди… Даже после аварии Инга не испытывала подобного: тогда внутри было больше пустоты, смешанной с ужасом. Растерянность. Точно она очутилась в другом мире, или даже на иной планете, и понятия не имеет, как здесь дышать. Но постепенно научилась этому…

В той реальности, с которой она смирилась, ее соседи сегодня запускали бумеранг… Философская игра, если разобраться: что запустишь в мир, то к тебе и вернется. Стремительный серп, ловя солнечные блики, проносился к лесу и, поймав сосновый дух, торопился донести его хозяину. Крепкая рука ловила его так уверенно, будто Роман воспитывался среди туземцев. Его только слегка отбрасывало назад, и он хохотал от того, что никак не мог выдержать напора маленького бумеранга, не дрогнув. Ему это казалось забавным…

– Ура! – каждый раз вскрикивала Лидочка.

Но сама не пыталась повторить подвиг мужа. Да и он еще не натешился в тот момент, когда Инга выглянула из окна, через которое за ними наблюдала Соната. Это было уже ближе к обеду, а с утра на лужайке никого не было, похоже, этот Роман иногда все же работал.

Для нее работой было только общение с кабинетным «Бехштейном», дожидавшимся ее в питерской квартире. Его бархатный, густой звук Инга не променяла бы ни на какой. И ей верилось в слухи, которые ходили с конца Второй Мировой, о том, что американцы разбомбили знаменитую немецкую фабрику по производству роялей по заказу собственной фирмы «Стенвей», которой не терпелось уничтожить конкурентов. Ведь добиться от них секрета добавок, которыми немцы кормили овец, из чьей прессованной шерсти и делали молоточки, ударяющие по струнам рояля, американцы не смогли.

Но им с Михаилом, который по понятным причинам был неравнодушен ко всему немецкому, казалось, что в мире просто нет рояля, который мог бы соперничать с «Бехштейном». Его звуки были напоены светом и мраком, негой и страстью: нежность на шелковых простынях; капли утренней росы, воспаряющей к прозрачной ряби облаков, похожих на золотистые пластинки слюды; звон бурной, ледяной реки, с берегов которой перекрикиваются юные горянки; и крепкий кофе, возвращающий к жизни…

Стоило Инге сделать быстрое глиссандо по всему диапазону, и кровь ее начинала бурлить от нетерпения, будто перед ней приоткрывалась дорога в другое, волшебное измерение, и необходимо было успеть, проскочить, добежать! Это и был и труд до полного истощения, и экстатический восторг, и ощущение полноты бытия.

И всего этого она лишилась… «Игра в бисер», которую Инга пыталась перечитать, не увлекала, как и ничто другое. Она могла часами смотреть на одну страницу, не разбирая слов, не понимая написанного. И физически ощущала, как жизнь уходит от нее, ссылаясь на трагический возраст: тридцать семь лет для художников – время гибели. Даже, если тебя при этом не хоронят. Если ты продолжаешь переворачивать страницы книги, которая не может увлечь, потому что внутри тебя нечем увлечься…

А потом, точно взрывом, ее выбросило из кресла и притянуло всплеском хохота за окном. Инга бросилась к нему, как к единственной оставшейся отдушине, но успела опомниться за шаг до того, чтобы стать видимой соседям.

– Да что со мной? – вырвалось вслух. – Этих людей даже уважать невозможно, а я свою жизнь ставлю от них в зависимость?! Еще чего…

Она попыталась вспомнить, что говорил о Романе ее муж. Кто он там? Мороженщик? На детях наживается, чтобы одной недоразвитой девочке устроить рай на дому? И за что ей такое презренное счастье? Чем заслужила? Разве это от ее исполнения Бетховена у людей в глазах блестели слезы? Разве она часами билась над одним пассажем, потому что не позволяла себе небрежности? Что она вообще сделала в этой жизни?!

Вытянув шею, Инга выглянула из окна, и увидела, как обняв Лидочку сзади, Роман учит жену запускать бумеранг, заводя ее руку чуть назад и вместе с ней делая плавное движение. Потом, закрыв ее собой, он встретил вернувшееся летучее крыло, и ловко поймал его. Лидочка захлопала в ладоши, смеясь от радости.

«Совершенная идиотка, – подумала Инга. – Странно, что на лице – никаких признаков даунизма… Видимо, это не всегда проявляется».

– Молодежь развлекается! – крикнул Деринг снизу. – Посмотри на них. Одно удовольствие.

Ее так и резануло: «Молодежь!» Да этот Роман, скорее всего, ее ровесник! Но Михаил так и норовит причислить жену к своему поколению, уравнять их в праве на жизнь. А ведь она тоже могла бы запустить этот чертов бумеранг! И у нее получилось бы куда лучше, чем у Лидочки, с ее детскостью во всем, даже в движениях. Угловатая, неловкая, все еще подросток, хотя ей, возможно, уже далеко за двадцать.

– Педофилия какая-то, – пробормотала она, отвернувшись. – Ведь его наверняка волнует то, что с ним в постели, по сути, ребенок… Он так боится настоящих женщин?

Независимая от ее желания усмешка скользнула по губам. Инга поймала ее и скомкала. Никаких мыслей не должно быть об этом человеке, и помыслов никаких.

«Что с того, что я больше подошла бы на роль хозяйки такого дома? Если по совести: разве я не заслужила именно такой жизни – в красоте и достатке? А не этого прозябания на убогой даче в размышлениях: что приготовить на обед?» – ей были отвратительны эти претензии, непонятно к кому обращенные, но они уже возникли и царапнули по сердцу.

– Я больше не могу, – пробормотала она, обращаясь к Соне, вновь угнездившейся на ее коленях. – Я должна вырваться отсюда.

Бросив книгу на кресло, Инга пересадила кошку и быстро натянула легкий спортивный костюм. Вытащила из коробки белые кроссовки, которые еще не надевала, и собрала волосы в хвост. Деринг любил видеть на ней платья, наверное, поэтому она все чаще натягивала джинсы…

– Где мой велосипед? – крикнула она, сознавая, что Михаил уже вернулся к себе и погрузился в работу. Значит, она мешает сейчас, чего никогда себе не позволяла.

Сбила его с ритма, но ответа дожидаться не стала, сбежала вниз и отворила дверь в большую кладовую. Припасов там было немного, зато хранился всякий хлам. Складной велосипед она отыскала в дальнем углу, и, рискуя испачкаться, вытащила его на веранду. Колеса за зиму совсем выдохлись, пришлось накачать их. Яростно работая насосом, Инга спиной почувствовала приближение мужа.

– Ты собралась покататься? – спросил Михаил как-то настороженно.

– Что в этом особенного? – она закрутила крышечку одного ниппеля и взялась за переднее колесо.

Потом протерла пыльные рамы и спицы, а сиденье особенно тщательно. Это было мягким, Инга выбирала его тщательно, помня, что в детстве самым мучительным было его неудобство.

– Когда тебя ждать? – Деринг заглянул ей в лицо. Наверное, хотел убедиться, что она вообще намерена вернуться.

Инга улыбнулась:

– Не думаю, что я отправлюсь в кругосветку.

Ей уже стало легче оттого, что она занялась хоть чем-то, и это никак не было связано с кухней.

– Я буду здесь, – заверил он.

У нее чуть не вырвалось: «А куда ты денешься?!» В первые годы опасалась того, что «денется». Не до дрожи, но все-таки было неприятно думать о том, что Деринг может вернуться к семье, или встретить другую студентку – еще более яркую, более талантливую. А когда убедилась, что более быть не может, как-то успокоилась. Что ей дало такую уверенность? Наверное, Михаил и дал… Теперь это уже забылось.

– Тебе помочь?

– Чем? – рассмеялась Инга. – За багажник подержать? Благодарю, я обхожусь без этого с шести лет. Меня мама всему научила.

– Ты из семьи потомственных феминисток, – сказал Деринг ей вслед, и она увезла с собой эту фразу, чтобы по пути оценить ее справедливость.

Погибшая Сонечка, оправдавшая материнские надежды Танечка, ставшая лучшим в Ленинграде педагогом по вокалу, Ингина мама, работавшая концертмейстером у прославленных певцов, – все они были женщинами незаурядными. Но способности их словно накапливались десятилетиями, чтобы в ней, Инге, взорваться настоящим фейерверком. И она была благодарна одаренным и трудолюбивым девочкам своего рода, тем, кого Михаил так уничижительно назвал феминистками. Хотя вовсе не их вина была в том, что мужички им все попадались какие-то завалященькие, быстрорастворимые в туманной дали, и женщинам одной с Ингой крови приходилось рассчитывать только на свои силы. И на музыку, которая давала им пищу любого рода.

Можно было сказать, что Инге повезло с мужем больше всех… Не считая, Сонечки, дочку которой вскормил отец. А вот муж Тани, однажды исчез на рассвете, чтобы объявиться лет десять спустя, практически неузнаваемым и чуть ли не без штанов. Молодая любовница, продавщица из галантереи, ободрала его, как липку. И он по ней же рыдал спьяну всю оставшуюся жизнь… Откуда это было известно бабушке, его и на порог не пустившей, Инга никогда не спрашивала. Может, бывший муж все же наведывался в ней? Ингин отец даже не звонил… Потому преданность Деринга казалась ей просто неправдоподобной.

                  ****

Не поворачивая головы, она заметила, как Роман удержал занесенную руку и посмотрел вслед увлеченно крутившей педали Инге. А Лидочка запрокинула голову, выгнув тонкую шею, и взглянула на мужа с удивлением: почему он остановился? Ведь это так весело – запускать бумеранг! Кажется, он улыбнулся ей в ответ, но за это Инга уже не могла поручиться, ведь велосипед унес ее далеко вперед. Но ей показалось, что иначе и быть не могло.

Мягкая тропинка, усыпанная рыжими сосновыми иглами, несла ее без усилий, как движущаяся лента. Инга понимала, что это сказывается едва заметный склон, а возвращаться назад будет труднее. Но физические усилия не особенно пугали ее, даже хотелось вернуться домой изможденной, рухнуть на постель, отказаться от обеда, чтобы Михаил сам приготовил себе какой-нибудь бутерброд… Место у плиты было для нее проклятым, она ощущала огонь под собой, а не рядом, и страдала здесь еще ощутимее, чем обычно.

Инга крутила педали яростно, пытаясь загнать себя, ведь не природой же любоваться выехала. Но мягкий шепот сосен проникал в нее, против воли, растворялся в крови, замедляя движения. И, сама того не заметив, Инга поехала медленно, прислушиваясь к дыханию леса, к голосам птиц, которых никто никогда не увидит, они останутся голосом, звуком, той музыкой, которой не нужны сцена и аплодисменты.

«Почему я не могу жить, как эти пустоголовые пичужки? – подумала она с горечью. – Наслаждаться тем, что под моими руками рождается музыка. Пусть уже не того уровня, что была… Но ведь играть я могу! Прежней виртуозности не добиться, но существуют же вещи ее и не требующие. Почему во мне нет желания просто дарить людям звуки, от которых оживает сердце… Какой там, к черту, гипоталамус! Что за бред? Сердце. Душа. Я ведь сама чувствую, как щемит в груди, – именно в груди! – когда звучит Рахманинов…»

Остановившись, Инга опустила велосипед на траву и присела возле куста дикой малины. Ягоды только начали краснеть, но ей не терпелось отведать, хоть и не спелой, но сладости. Она сорвала ягоду и вспомнила, как в одной книге малина сравнивалась с сердцем, в которое воткнули кинжал – завязь. Вытащив «кинжал», Инга положила ягоду на язык, не спеша размазала по небу. Для этого потребовалось усилие, ведь слипшиеся розовые крупинки еще крепко держались друг друга.

«Людям бы такое единение», – подумалось ей.

Трава была совсем теплой, стелющейся, ожидающей поглаживания. Инга села на бугорок возле сосны, провела рукой по сухой коре, испещренной путанными ходами. Перед ее глазами сновали муравьи и крохотные паучки, и все они имели вполне определенные цели, и короткие жизни их были полны тайного смысла. Инга даже не знала, сколько живут и эти насекомые, и другие. Только о светлокрылых бабочках помнила, что они – однодневки. Их представления о вечности сводились ко времени до заката…

Вертя в пальцах подобранный листок, уже ставший похожим на мятую тряпочку, Инга думала о том, что у человека закат не обязательно совпадает со старостью. Похоже, ее солнце уже зашло, поэтому так холодно на душе, и по рукам то и дело пробегают волны озноба. Предстояло научиться жить в темноте. Или не жить вообще. О последнем она думала без паники, просто рассматривала, как один из вариантов. И пыталась понять: который будет менее болезненным? В первую очередь – для нее самой. Но и для Михаила тоже, и… А больше, пожалуй, никому и дела не было – жива ли еще бывшая пианистка Инга Деринг.

– В сиротстве есть свои преимущества, – прошептала она. – Никому не причиняешь боли.

В эту самую минуту, когда так спокойно и тепло было среди высоких сосен, Инга не могла сказать, что жизнь стала ей невмоготу. Но ведь предстояло вернуться к кухонному столу, к плите, к мужу, который как-то смог пережить ее трагедию, и даже не утратил вдохновения. Не то, чтобы ей всерьез хотелось, чтобы Деринг впал в творческий кризис… Но неужели крушение ее жизни было для него такой малостью, что он даже не отвлекся от работы?

Лицо ее жалобно сморщилось к носу, набрякло слезами. Несколько минут Инга даже не вытирала их, вся отдавшись своему горю, которого никто не пытался и не хотел разделить с ней. Как всегда в такие моменты вспомнилась мама, и обида за то, что Михаил высокомерно обидел ее память, добавила горечи. Обхватив колени, Инга заплакала навзрыд и потому не услышала приближающегося шуршания велосипедных шин. Упустила главный звук…

                  ****

Когда мимо пронесся этот смерч с металлическим именем Инга Деринг, он на миг оцепенел. И даже забыл про Лидочку, которая доверчиво прижималась к нему. Занесенные руки, дружно сжимающие бумеранг, застыли в воздухе, и, наверное, в эту минуту они здорово напоминали скульптурную группу.

«Рабочий и колхозница, – ухмыльнулся Роман, когда пришел в себя. – Эта надменная принцесса именно такими нас и считает».

Его здорово разозлило, что Инга разговаривала с ним, как со смердом, когда он зашел к Дерингам за воланом. Эти нищие интеллигенты умеют смотреть свысока, и унизить так, что начинаешь стыдиться того, как велик твой дом, а запас слов непростительно мал! Хотя это им впору стыдиться того, что они не умеют работать и зарабатывать. Всей стране стыдиться надо…

Но Роман и сам в глубине души не считал эти упреки справедливыми. Ведь он вырос в далеко не богатой семье, родители мотали его по гарнизонам, по казенным квартирам до тех пор, пока отец не вышел в отставку. Деньги Роман раздобыл, продав свободу, о чем, правда, ни минуты не жалел, упиваясь чистотой и наивностью этого существа, которое звалось его женой. После общения со своими рабочими, или партнерами по бизнесу, Роман возвращался в свой оазис и с благоговением приникал к святому источнику с именем Лидочка.

Почему же в этот день он бросил ее тотчас, как мимо проехала Инга Деринг, и помчался к добротному сараю за домом, где один из строителей на время оставил свой велосипед, да так и не вернулся за ним? Какое-то время еще пришлось повозиться с шинами, но Роман то и дело выскакивал из сарая, чтобы посмотреть: не возвращается ли Инга? Успеет ли перехватить ее?

И, вскочив в седло, погнал велосипед мимо Лидочки, так и оставшейся посреди аккуратной лужайки с бумерангом в руке. Без Романа она сразу же забыла, как обращаться с этой штуковиной. Попыталась спросить об этом, когда муж проезжал мимо, даже успела что-то выкрикнуть, но он бросил на нее не узнающий взгляд и промчался к лесу. Впервые не сказав, куда едет и когда вернется.

Ощущение вины перед Лидочкой настигло по дороге, но не остановило. Хотя Роман и сам не мог определить, что же именно так неумолимо гнало вперед, по следу женщины, выставившей его из своего дома. Может, просто хотелось добиться, чтоб она признала Романа равным себе, достойным подняться на ее крыльцо? Чтоб протянула ему руку? Он ведь не знал, что пианистка Инга Деринг даже до аварии никому не подавала руки. Разве что для поцелуя…

Не замечая ничего вокруг, Роман мчался вниз по тропинке, не задумываясь, почему поехал именно в эту сторону. Что-то вело его, направляло, и хотя слишком смело было предполагать, будто им руководит Провидение, сопротивляться он не смел. Даже не задумывался над этим.

Когда Роман увидел сгорбившуюся возле тропинки женщину, то не сразу и распознал в ней белокожую красавицу Ингу, руки которой, закинутыми за голову, так напоминали крылья. Резко крутанув педаль назад, он нажал на тормоз и спрыгнул с велосипеда. Инга вскинула голову, и он увидел, что лицо ее совершенно распухло от слез.

– Чем скрипка Страдивари отличается от обычной? – выпалил Роман первое, что неожиданно пришло в голову.

– Что? – выдавила Инга и громко втянула влагу.

И вдруг засмеялась – так нелепы были его слова.

– Скрипка Страдивари… – начал он снова, но она перебила:

– Я поняла! Зачем вам это?

– Не знаю, – положив велосипед, Роман сел с нею рядом. – Почему-то это всегда интересовало меня. А, правда, чем?

Еще раз шмыгнув, Инга вытащила из кармана платок и промокнула лицо.

– Вообще-то я не скрипачка…

– Я знаю.

– Насколько мне известно, эти скрипки отличаются яркостью звука. Громкостью. Но не только этим, конечно. Хотя и это немаловажно, когда играешь в огромном зале… Но у скрипок Страдивари совершенно особый тембр. У каждой свой. Если бывает волшебный звук, то это Страдивари. Поговаривают, он делал свои скрипки из обломков Ноева ковчега, поэтому они звучат божественно…

– Вы их живьем слышали?

– Живьем людей едят, – отозвалась она сердито, и Роман обрадовался: «Больше не расплачется!»

Скомкав платок, Инга слегка отвернулась, но он старался и не смотреть на нее.

– Слышала, – произнесла она не сразу. – Даже несколько раз. И у нас, и в Италии. Во Франции довелось. Это каждый раз потрясение. Разумеется, от исполнителя много зависит. Если мы с вами возьмем такую скрипку, она не запоет.

Последняя фраза ему понравилась. «Мы с вами» – это было уже совсем не то, что она сказала вчера: «Вы полагаете, у нас найдутся общие темы для разговоров?» Или что-то в этом духе… Лукаво улыбнувшись, что очень нравилось женщинам, и Роман это знал, он сорвал маленькую ромашку, льнувшую к его сандалии, и протянул Инге.

– Хотите погадать?

– На что? – отозвалась она резко. – Вернусь я на сцену или нет?

– А вы ушли со сцены? – оторопел он. – Почему?

По ее лицу пробежала волна смятения:

– Вы не знали?

– Нет. Что-то случилось? Или надоело все?

Она помолчала, точно выбирая вариант ответа, потом проронила:

– Случилось. Я повредила руку в автомобильной катастрофе. Собственно, катастрофой это стало только для меня. Машина обошлась легким испугом.

Роман потянулся к ее руке, но Инга отдернула ее:

– Не эта! – она повертела правой. – Внешне все равно ничего не видно. Все зажило. Только что-то перестало работать. Заклинило.

– Можно я взгляну? – он протянул раскрытую ладонь.

Она спрятала руки за спину:

– На что вы собираетесь взглянуть? Я же сказала, что никаких внешних следов. Думаете, у меня пальцы теперь вкривь и вкось торчат?

– Нет, конечно!

– Все срослось, как миленькое. Да если б и не срослось… Разве вы доктор?

– Я хотел быть доктором, – вспомнилось ему. – Айболитом.

У нее оттаял взгляд:

– Ветеринаром? Серьезно?

– Более чем! Я всех шелудивых собак с улицы тащил в дом.

В ее прищуре опять мелькнуло что-то злое:

– Теперь в вашем доме поместилось бы много собак! Только вы их не потащите к себе.

– Не потащу, – признался Роман. – Хотя Лидочка была бы рада.

– Почему вы зовете ее, как ребенка?

– Она и есть ребенок.

– Вы знали это, когда женились на ней?

– Конечно, – он еще и кивнул в подтверждение. – Конечно, знал.

Инга слегка качнула головой:

– Неужели вам так хотелось больших денег? Я угадала? В этом было дело? Да ведь от них одна головная боль!

Он рассмеялся:

– А вы обладали большими деньгами?

– Большими, не большими… Но, вообще-то, я недавно купила апартаменты на Крестовском.

– О! – ему удалось не рассмеяться. – Это серьезно. А музыкантам, оказывается, хорошо платят!

– Платили, – произнесла она с нажимом. – Для меня все в прошлом. И не все так зарабатывали, как я. Далеко не все музыканты.