Текст книги "Гуннора. Возлюбленная викинга"
Автор книги: Юлия Крён
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Сейчас он вновь схватит ее. И он уже не удовлетворится одним прикосновением к ее лицу.
Гуннора оступилась и упала на землю. Она почувствовала вкус влажной земли на губах, резко повернулась и вскочила. Девушка ожидала, что убийца уже близко, но, сплюнув землю, она увидела, что он лежит на земле.
– Быстрее, бежим отсюда! Скорей!
Гуннора услышала незнакомый голос, но не могла понять, откуда он доносится. Слезы навернулись ей на глаза, но это были лишь слезы, не кровь.
«Он не увидит мою кровь, – снова подумала она. – Да, я перепачкалась в земле, но я цела, я жива, не обесчещена…»
– Бежим!
Он говорил на наречии франков – языке, которому ее научил отец. Человеку, разводившему коней, нужно было знать как можно больше языков, чтобы торговаться с покупателями, и когда отец принял решение об отплытии из Дании, он начал обучать дочерей здешнему языку.
Зашелестели листья, и Гуннора увидела за деревьями звавшего ее мужчину. Он был ниже ростом и более худощавым, чем напавший на нее франк. Грубая шерстяная рубашка, льняные штаны, белая куртка, тупоносые сапоги, перемотанные кожаными ремнями, на поясе – небольшой нож, на плечах – засаленная накидка из шкурок выдры: похоже, спаситель Гунноры был небогат, к тому же у него не было ни меча, ни лошади. Он не был одним из тех воинов, одним из убийц.
– Кто ты? – хрипло спросила Гуннора.
Он схватил ее за руку и потянул прочь.
– Как ты заставил его упасть?
– Это не он сделал, а я, – донеслось сбоку. – Я ударила его палкой по голове.
Повернувшись, Гуннора увидела Сейнфреду. От былой белизны не осталось и следа – даже белокурые волосы девушки были перемазаны землей. Младшие сестрички цеплялись за ее юбку.
– Почему ты вернулась? – возмутилась Гуннора. – Я же сказала, что тебе нужно спасать сестер!
– Если бы я так и сделала, ты была бы мертва. Мы нашли Замо, он не только согласился отыскать тебя, но и вызвался помочь нам в дальнейшем.
Значит, этого франка звали Замо.
– Поторопитесь! – вновь позвал он.
Гунноре о многом хотелось его спросить, но при взгляде на потерявшего сознание христианина она поняла, что с вопросами следует подождать. Поспешно подхватив Дювелину на руки, она побежала за остальными.
– А тут, в лесу, не живут медведи и волки? – испуганно спросила Вивея. – Я их боюсь!
«Как после всего увиденного она еще не поняла, что есть вещи смертоноснее когтей и клыков? Мечи, например», – подумала Гуннора.
– Этот лес – дом Замо, – успокоила ее Сейнфреда. – А он нас спас.
Гуннора оглянулась. Христианина уже не было видно, но радоваться рано. Наверное, он потерял сознание ненадолго, не могла же Сейнфреда убить его. И как только он придет в себя, то пустится в погоню за ними.
Видимо, та же мысль пришла и в голову Замо.
– Быстрее! – хрипло воскликнул он и помчался по лесу.
Похоже, Сейнфреда доверяла ему – в отличие от Гунноры. На его лице не было ни следа сострадания или заботы, только упрямство и немного подозрительности, а на такие черты нельзя делать ставку, если речь идет о жизни сестер. Может быть, Гуннора и несправедлива к нему, может быть, он хороший человек, но девушка не могла этого разглядеть, ведь ее сердце ослепло после всех ужасов этого дня.
Они все бежали и бежали, перепрыгивали через корни деревьев, пробирались под ветками.
В какой-то момент они остановились, и Гуннора наконец-то оторвала взгляд от тропинки и посмотрела на небо, проглядывавшее за кронами деревьев.
«Я хочу быть такой, как ты, солнышко, – думала она. – Твои лучи освещали многие ужасы этого мира, но ты не тосковало, твой жар осушал слезы, едва выступившие на глазах. Я хочу быть такой, как ты, луна. Ночь – сестра молчания, а невысказанное покрывает пелена забвения, темная и тяжелая, словно сон. Я хочу быть такой, как вы, звезды. Вас окружает тьма, но не поглощает вас, и только приближение зари заставляет вас скрыться с небосклона, но и ей вы противитесь, раните восходящее солнце своими лучами, и оно становится кроваво-красным».
Однако Гуннора знала, что никогда ей не стать такой. Не было спасения в небесах, она стала изгнанницей на этой земле. Тут она никогда не забудет, что случилось в этот день. Никогда не прекратятся ее страдания, и всегда ее сердце будет истекать кровью от нанесенной сегодня раны.
Фекан
996 год
Агнессу все еще немного знобило. И почему она не осталась у постели умирающего герцога? Скучала бы там, ждала его смерти… Это было бы не столь страшно, как тайна, о которой говорили эти два монаха.
Тайна герцогини, хранившей какие-то записи. Тайна, угрожавшая будущему Нормандии.
Не может такого случиться, чтобы Нормандии не стало!
Агнесса не знала другой родины, не ведала другой жизни. Конечно, ей с самого детства рассказывали, что воцарившийся теперь мир шаток, он достался герцогу дорогой ценой, и в прошлом его правлению часто угрожали. У герцога было много врагов, но он пережил их всех, и его сын станет достойным наследником. Да, мир все еще оставался опасным, и дед Агнессы, умерший несколько лет назад, иногда рас сказывал ей страшные истории о голоде, войнах, гра бежах. Но все это казалось ей жутковатой сказкой, и истории скорее забавляли девочку, чем пуга ли. Иногда они даже казались ей смешными. Дедуш ка был старым, а старые люди часто немного странные и вечно всем недовольны.
Брат Реми был еще не стар, но тоже выглядел до статочно недовольным. А главное, злым. Мать Аг нессы рассказывала ей, что раньше он жил в аббатстве Клюни, прежде чем перебраться в Мон-Сен-Мишель. На аббатство напали сарацины, захватили монастырь, и монахам пришлось побираться по всему королевству, чтобы собрать деньги на выкуп. Но при ходилось ли брату Реми самому сталкиваться с одним из этих захватчиков, чьи лица, по слухам, были столь же черны, как их души? И что с этими душами происходило в преисподней, ведь ничто уже не могло изменить их? Что могло быть темнее их черноты?
Агнесса мотнула головой, отгоняя эти мысли. Сарацины не представляли угрозы для Фекана, в отличие от этих двух монахов. Те не стали возвращаться в комнату к умирающему герцогу, а прошли мимо стражи и других церковников и поднялись по лестнице. Агнесса последовала за ними. Она даже не удивилась, увидев, что они направились в покои герцогини. Монахи оглянулись и вошли внутрь.
Как они смели! Сама Агнесса часто бывала там, поскольку герцогиня была близкой подругой ее матери и относилась к девочке как к племяннице. И все же она никогда не осмелилась бы войти в эту комнату одна, а эти бесстыжие монахи, похоже, совсем не смущались.
Агнесса подобралась ко входу в покои и увидела, что монахи уже стоят в центре комнаты. Помещение на первый взгляд казалось безыскусным, но тут было много красивых вещей. Выложенный камнями камин был оснащен отдельной вытяжкой. Перед ним находилась широкая железная пластина, защищавшая деревянный пол от искр. Окна закрывали плот ные шторы, в углу стояла бронзовая жаровня – изящное творение мастеров Востока. С потолка свисали лампы, они почти касались голов монахов. Церковники внимательно осмотрели дубовый стол, перерыли свитки, книги, передвинули письменные принад лежности. Похоже, они ничего не нашли и направились к сундукам в глубине комнаты. Обделив вниманием платяные шкафы, они заинтересовались небольшим сундучком, украшенным слоновой костью.
Брат Реми решительно открыл сундук и достал оттуда какие-то свитки.
– Ну что? – взволнованно спросил брат Уэн.
Реми промолчал, разглядывая их.
– Это тот самый документ? – не унимался второй монах.
Похоже, это были не те свитки. Реми отложил их и принялся просматривать другие бумаги, лежавшие в сундуке.
– Возможно, герцогиня не столь легкомысленна, как ты думаешь, и уничтожила все записи, – пробормотал брат Уэн.
Теперь он уже не казался столь взволнованным, скорее нетерпеливым. Может быть, ему просто хотелось есть.
– Я так не думаю. Ты же слышал, что Дудо Сен-Кантенский сейчас пишет новую хронику, и герцогиня рассказывает ему о событиях прошлого.
Агнесса тоже знала об этом. Дудо вел для герцога документацию и исполнял обязанности капеллана в замке, он был одним из его ближайших советников, но к тому же он был кардинал-деканом Сен-Кантена и славился своей мудростью, любовью к поэзии и великолепным слогом.
– И ты полагаешь… – начал брат Уэн.
– Я не думаю, что женщина может обладать настолько хорошей памятью, – заявил Реми. – Она рассказывает ему все эти подробности, потому что у нее есть соответствующие записи.
– Но она не станет рассказывать ему о своей тайне! Значит, возможно, именно эти свитки она и уничтожила!
Брат Реми что-то неразборчиво пробормотал.
– Мы узнаем об этом наверняка, когда все тут обыщем… – Он склонился над сундуком и вытащил очередные свитки.
Брат Уэн фыркнул. Агнесса видела, что он недоволен.
– Да что такое? – напустился на него брат Реми. Похоже, он тоже пребывал не в лучшем расположении духа. – Чтобы изменить мир, иногда нужно немного попотеть. – Он помолчал. – Ты говорил, что для тебя, как и для меня, важно, чтобы Нормандию вновь присоединили к Западно-Франкскому королевству и чтобы этой страной управлял истинный христианин, а не потомок этих дикарей-норманнов.
Он чуть не осекся, произнеся название племени се верян, словно в самом этом слове было что-то дур ное.
– Конечно, – согласился брат Уэн и принялся помогать Реми.
Агнессе пришлось взять себя в руки, чтобы не вскрикнуть от ужаса. «…Нормандию вновь присоединили к Западно-Франкскому королевству… потомок этих дикарей-норманнов…»
О господи! Эти монахи не просто хотели навредить герцогине, рассказав всем ее мрачную тайну, нет, они пытались лишить сына герцога права на трон! Хотели уничтожить наследника норманнов! Уничтожить его и эту землю. Ее родину, ее единственную родину!
«Я должна помешать им, – подумала Агнесса. – Я непременно должна помешать им».
Глава 2
962 год
Агнарр, мужчина, убивший родителей Гунноры, вымыл руки, прежде чем предстать перед своим отцом. Лицо он ополаскивать не стал – капли крови на его подбородке скрывали скудность поросли. Но не скрывали его немного женственные губы. И эти губы дрожали.
Агнарр дрожал от ярости. Девчонке удалось скрыться, потому что его победил безоружный. Спутники нашли его не в седле, смакующим победу, а на четвереньках, стонущим от боли. Сейчас боль утихла, и только шумело в голове, но гнев разгорался с каждым мгновением. И то, что такой же гнев отражался на лице его отца, никак не помогало.
– Ты сошел с ума? – прошипел отец, едва Агнарр вошел в дом. – Ты же знаешь, что нельзя оставлять свидетелей!
Как будто он дурак, который забыл, что ему делать! В последние годы он часто ездил на побережье и убивал переселенцев из северных стран, чтобы посеять раздор. Конечно же, он знал, что свидетели опасны и могут уничтожить их планы, об этом Агнарру не надо было напоминать! Едва сдержавшись, чтобы не выругаться, Агнарр подумал о том, кто же опередил его, кто рассказал отцу о его поражении, кто лишил его возможности добиться благосклонности родителя?
Гуомундр схватил сына за плечо и встряхнул, но бить не стал, хотя Агнарру этого и хотелось бы. Это означало бы, что отец потерял самообладание, а он так никогда не поступал… Как и эта черноволосая датчанка. Она не плакала, не молила сохранить ей жизнь…
– Я все улажу, – поспешно заверил отца Агнарр. – Я прочешу лес до самого Руана, если понадобится. Или даже до Эвре. Эта девчонка одна, а ей не выжить самой.
– Но кто-то же тебя побил, значит, она не одна.
И это Гуомундру тоже рассказали?
– И все же я…
– Ничего ты не сделаешь! Дурак! Если эта бабенка тебя узнала… Если из-за нее весь мир узнает, что это мы убиваем переселенцев с Севера… Если люди перестанут верить в те слухи, которые мы распускаем уже столько лет…
Гуомундр замолчал.
Тогда все было зря.
Тогда их намерение сбросить с трона герцога Ричарда и посадить на его место Гуомундра пойдет прахом.
Агнарр открыл рот, но ничего не сказал. Кровь на его лице вдруг показалась ему липкой. Она больше не была знаком его отваги. Все-таки следовало умыться.
Отец отпустил его. Во взгляде Гуомундра читалось отвращение.
«Ты отправляешь меня резать их, – подумал Агнарр. – Я должен превратиться в дикого зверя… Но когда я предстаю перед тобой, ты презираешь меня за это, хочешь видеть хитроумного интригана, а не воина, жаждущего крови и наслаждающегося мучениями».
– Прочь с глаз моих! – буркнул Гуомундр.
Он говорил тихо, никогда не повышал голос, как Агнарр, никогда не терял выдержку, как его сын.
Откуда у его отца такая сила? Откуда такая сила у той датчанки? Почему им удавалось противиться судьбе – судьбе, заставлявшей всех идти в бой, и убийцу и жертву, и сильного и слабого, и господина и раба? Судьбе, радовавшейся как победам, так и поражениям своих игрушек? Как отцу и той датчанке удавалось держаться в стороне и наблюдать за происходящим, точно их это не касалось?
– С чего бы это, собственно? – осведомился Агнарр.
– Что?
Агнарр смотрел на отца. Парень был одет в кольчугу, на поясе висел меч, а вот Гуомундр был одет в рубашку и штаны. Доспехи были очень дорогими, их обычно не носили, если не собирались вступить в бой.
– Почему я должен позволять тебе насмехаться надо мной? – прошептал Агнарр. – Почему я должен позволять тебе укорять меня?
Глаза Гуомундра широко распахнулись, и Агнарр не знал, что увидел в них – презрение или страх? Он оглянулся. Они остались в доме одни, их воины сейчас были на улице, пьянствовали и жарили мясо на костре. Они тоже еще не умылись, и их лица были перепачканы кровью.
– Ты ничто без меня, – прорычал Гуомундр.
– Убивать я могу и один, – хрипло произнес Агнарр. – Когда ты отправлялся на дело вместе со мной? Когда было такое, чтобы я марал руки не один? – Он обнажил свой меч.
– Убивать и править – это не одно и то же, – тихо сказал Гуомундр. – То, что ты можешь одно, не означает, что сможешь и другое.
– О нет! Твое главное правило в жизни, помнишь? Кто хочет править другими, должен в первую очередь стать господином самому себе. Не следовать жадности и похоти, не поддаваться опьянению, всегда полагаться на собственный разум! Вот что ты мне всегда говорил. Я не слаб и не глуп, я смогу следовать этому правилу.
– И именно поэтому сейчас ты опустишь свой меч.
Голос Гуомундра прозвучал громче, а может быть, Агнарру так только показалось, поскольку у него перестало звенеть в ушах? Будто вся кровь в его теле больше не кипела, стала густой и холодной…
Его охватило раскаяние, муки совести, страх перед будущим: как он сможет жить без отца? Но Агнарр не опустил меч. Он думал о черноволосой датчанке. Если слабой женщине удалось совладать со своими чувствами, то что говорить о нем? Он справится с этим мастерски!
– Я сильнее тебя, – холодно произнес Агнарр и занес меч над головой.
– Не смей!
Отец закричал, но его вопль тут же оборвался. Он больше не будет ни кричать, ни шептать – молчание мертвых всегда окончательно и непреложно, какими бы эти люди ни были при жизни.
Голова Гуомундра покатилась по полу. Агнарр опустил меч. Юноша застыл на мгновение, а затем вышел из дома и наконец-то смыл кровь и пот с лица. Воины удивленно посмотрели на него, но Агнарр не обращал внимания на их взгляды. И только собственные глаза не давали ему покоя – их отражение смотрело на него из деревянной бадьи, откуда он брал воду. Потрясенный, беспомощный, укоризненный взгляд… Словно это были не его глаза, а чьи-то чужие.
«Отцеубийца», – говорил этот взгляд.
Он зажмурился.
«Победитель, – упрямо подумал он. – Я его одолел».
Только черноволосую датчанку он одолеть не сумел, и она все еще где-то пряталась. Агнарр открыл глаза, теперь в его взгляде уже не было вины, только смятение…
Он вспомнил, как был совсем еще мальцом, полностью преданным отцу. Они прибыли в эту страну с датским войском во главе с Харальдом Синезубым. Они должны были отстоять правление Ричарда и прогнать с этих земель короля франков, вторгнувшегося в Нормандию. Харальд одержал победу, но герцог не отблагодарил их, как полагается: к датчанам-язычникам все еще относились с недоверием и не ставили их на ключевые посты в герцогстве.
Агнарр опустил ладони в воду. Он больше не хотел смотреть на свое лицо, не хотел думать о Ричарде, о ненависти к герцогу Нормандии, сплотившей его с отцом. Его мысли вновь обратились к черноволосой датчанке… и к Берит, которую она ему напомнила. Они не были похожи, Берит – рыжая и зеленоглазая, с узкими плечами и пышной грудью. И за Берит он не гонялся по лесу, пытаясь убить, он ухаживал за ней, хотел, чтобы она стала его женой. И только когда девушка отказала ему, в Агнарре проснулась ярость. Ночью он напал на ее селение и похитил ее. Но прежде чем он успел взять ее силой, Берит бросилась на меч и истекла кровью. Она предпочла его любви холодное железо.
Агнарр много лет не думал о Берит, но теперь она вновь завладела его мыслями. Он вспоминал ее красоту, ее гордость и отвагу, а главное, ощущение собственного бессилия, когда ей удалось одолеть его.
Он вытащил руки из бадьи, поверхность воды снова разгладилась, и Агнарр успокоился.
Может быть, Берит и смогла ускользнуть от него, но он убил своего отца, и Гуомундр даже не подозревал, что так случится. А эта черноволосая датчанка, поклялся он всем богам, умрет только тогда, когда он этого захочет. И не раньше.
Их шаги замедлились. Молчание словно сковывало их ноги. Сейнфреда слегка смущенно улыбалась Замо – мужчине, спасшему их. Он не отвечал на ее улыбку, но, похоже, это его растрогало. Замо дал им мех, чтобы девушки могли согреться. По-видимому, он собственноручно снимал шкуры с убитых им животных, а потом продавал добычу – в мешке у него оказалось много такого товара, и шкур хватило всем четырем сестрам.
Но Гуннора никак не могла согреться, и ей не нравилась улыбка Сейнфреды. Как ее сестра могла улыбаться, если их родители были мертвы, а сами они очутились совсем одни в чужой стране? Как она могла улыбаться этому мужчине, о котором они ничего не знали? Ну хорошо, они знали его имя, и пока что Замо помогал им. И все же Гуннора надеялась, что за лесом они найдут деревню, где живут другие люди. Не то чтобы она им доверяла, ведь они христиане, как и убийца ее родителей, но тогда девочки хотя бы уже не будут зависеть от одного-единственного человека, а Сейнфреда перестанет ему так улыбаться.
Младшие сестры не улыбались. Вивея тихо плакала, и Гуннора в знак утешения погладила ее по спине.
– Все будет хорошо, – пробормотала она.
Но Гуннора и сама не верила в это, как и Вивея.
– Я ее потеряла! – в отчаянии воскликнула девочка.
– Что? – не поняла Гуннора.
– Мамину цепочку…
Гуннора вдруг ощутила, что не все ее чувства мертвы. Ее охватила злость. Как кроха сейчас может думать об украшениях, когда их родителей убили?! Но потом Гуннора поняла, что легче говорить о потерянной цепочке, чем плакать в отчаянии из-за смерти родителей.
Нести Дювелину становилось все труднее. Они с Сейнфредой по очереди брали младшую из сестричек на руки, и в конце концов девочка уснула, но сестры и сами устали. Заметив это, Замо предложил понести Дювелину. Гуннора помедлила. Руки болели нестерпимо, но отдавать малышку незнакомому человеку ей не хотелось.
– Я детей не обижаю, – проворчал Замо.
Скрепя сердце Гуннора отдала ему ребенка. Дювелина проснулась и заплакала.
– Все в порядке, – пробормотала Гуннора и погладила сестру по голове.
Теперь она все время шла рядом с Замо, пытаясь успокоить Дювелину. Она принялась рассказывать сестре истории, как раньше делал их отец.
Теперь она должна была рассказывать истории вместо Вальрама, теперь она должна была заботиться о сестрах, теперь только она могла сохранить мудрость рун…
– Бог Тор, – рассказывала она, – ездил на огромной бронзовой колеснице, которую тащили два козла. Однажды Тор отправился в странствия, и у него закончился провиант. Он проголодался, убил козлов и зажарил их на костре, а затем вновь возродил их к жизни, чтобы они везли его колесницу, но с тех пор один козел хромал. Тор ел мясо так жадно, что прокусил одну кость.
Дювелина рассмеялась, но Сейнфреда больше не улыбалась. Сестры переглянулись. «Когда мы снова сможем есть мясо?» – думала Сейнфреда. «Когда нам вновь захочется есть?» – думала Гуннора. И если сломанная кость козла не заживает, то что тогда говорить о разбитом сердце?
Ей вспомнилась другая история: об Эгиле, великом чародее, который умел превращаться в волка. Он был силен и могуч, и его нападения на земли британцев приносили победу, но когда умерли его сыновья, Эгиль больше не мог ни есть, ни пить, и умер бы от голода, если бы не его дочь. Вначале она попросила, чтобы он написал поминальную песнь по ее умершим братьям, а затем – стих об их подвигах, и, чтобы справиться с этой задачей, Эгиль начал пить и есть. Он все писал и писал, пока не состарился.
Гуннора знала, что хотя ей и не хочется есть, она все равно будет принимать пищу, чтобы не ослабеть. Не ради себя, но чтобы позаботиться о сестрах и почтить память родителей.
А лес все не кончался, он был огромен, но вдруг впереди показалась какая-то хижина, крытая торфом и березовой корой. Из торфа были сделаны и стены, оплетенные хворостом.
– Я тут живу, – сказал Замо.
Они были в чужой стране, но внутри хижины все выглядело так же, как и на родине. Гуннора закрыла глаза, вдыхая знакомый запах торфа и дерева, дыма и земли. Оглянувшись, она обвела взглядом простую мебель: в центре комнаты стоял длинный стол с двумя лавками – слева и справа. На стенах виднелось множество небольших крючков, на которых висели железные ковши, миски, наперстки и металлический складной нож. Крышу поддерживали балки, установленные на сваях. Гуннора не заметила ни кладовой, ни сарая, зато в дальнем конце комнаты она разглядела несколько соломенных матрасов. Значит, Замо жил здесь не один. В доме было темно, и Гуннора больше никого не видела. Тут не было окон, только небольшие отверстия в стенах, затянутые свиным пузырем, – так жильцы дома защищались от холода и ветра. В печи тлел торф, но этого света не хватало, чтобы разогнать темноту. Над огнем на цепи висел горшок, кроме того, на углях стояли каменные миски, в которых готовилась еда.
Гуннору затошнило от голода, но она не могла заставить себя попросить Замо покормить их. Зато Сейнфреду это не смутило. Более того, она взяла Замо под руку и прижалась к нему. Хотя в комнате и царил полумрак, Гуннора заметила, что мужчина покраснел от смущения.
Гуннору же вновь охватил гнев, но она не подала виду, слишком уж ей хотелось есть. Девушка с аппетитом накинулась на рагу из бобов, тыквы и мяса. В еде чувствовались приправы: кресс, анис и любисток.
Значит, она все-таки чувствовала голод, могла радоваться еде, вот только улыбаться, как Сейнфреде, ей не удавалось. И разговаривать ни с кем не хотелось.
Тем временем Сейнфреда принялась расспрашивать Замо, почему он живет здесь, в лесу.
Он рассказал, что этот лес принадлежит местному лорду, а он присматривает за деревьями, охотится на дичь и докладывает своему господину о тех, кто сюда пробирается.
«А вдруг он расскажет своему лорду о нас?» – испуганно подумала Гуннора. А главное – кто живет здесь кроме него?
И хотя девушка так и не спросила об этом, ответ на этот вопрос она все-таки получила.
– Кого ты там привел?
Дювелина испугалась, услышав громкий голос, и девочку пришлось успокаивать. Чуть позже Гуннора заметила темный силуэт согбенной летами женщины. Незнакомка подошла к печи и заглянула в горшок, проверяя, сколько еды там осталось. Судя по седине в ее волосах и морщинам на лице, она явно не была супругой Замо, скорее его матерью. Гунноре не было до этого дела, но Сейнфреда, похоже, обрадовалась. Она почтительно обратилась к старухе:
– Прости, что побеспокоили тебя… Мы всего лишь девочки… И доверили свою жизнь твоем сыну…
Она вкратце рассказала о резне на берегу. Гунноре это показалось предательством. Только она и сестры имели право горевать по убитым! Они слишком мало знали о Замо. Вдруг он как-то связан с этим? Или его господин?
Старуха уперлась руками в бока.
– Мне все равно, кто вы такие и откуда. Хотите есть – отработайте.
– Разве ты не видишь, что они устали? – вмешался Замо.
Гуннора была потрясена. Значит, он все-таки способен на сочувствие. Не такой уж он и чурбан.
– Пусть спят во дворе, – невозмутимо потребовала старуха.
– Но там слишком холодно, – прорычал Замо.
Гуннора заметила удивление на лице женщины. Похоже, старуха не привыкла, чтобы сын ей перечил. Наверное, столь странное поведение вызвала улыбка Сейнфреды.
Гуннора встала и взяла Дювелину на руки.
– Мы уходим, – объявила она.
Но Сейнфреда преградила ей путь.
– Мы сироты, у нас никого нет. Мы должны остаться тут.
Между ней и сестрой шла такая же борьба, как между Замо и его матерью. Гуннора вновь усадила Дювелину на лавку.
Тем временем Сейнфреда повернулась к старухе.
– Мы отблагодарим тебя за твою доброту и отработаем все, что съедим.
Гуннора знала, что должна поддержать сестру, но ей показалось, что стоит ей открыть рот – и ее вырвет.
Время больше не текло, как река, оно превратилось в стоячее болото, и в следующие недели сестры погрязли в нем. Горе, ужас, страх перед будущим – все это не проходило, и хотя Гуннора ничего не ощущала, она знала, что эти чувства покоятся в глубине ее души и рано или поздно поднимутся на поверхность.
Сейнфреда заглушала боль, улыбаясь и работая не покладая рук. Дювелина и Вивея много плакали, а ночью вскидывались от кошмаров, зовя родителей.
Гуннора не могла спать, но временами ее одолевала усталость. Вместо того чтобы помогать Сейнфреде, когда та пекла хлеб, кормила кур в небольшом сарае за домом, собирала хворост или пряла, Гуннора сидела в тени дерева, прислонившись спиной к его стволу. Когда это дерево только начало расти, ее родители еще не родились… Почему-то ее утешала эта мысль.
Гуннора чувствовала себя спокойнее, когда вырезала на коре руны. Свое имя, имена родителей. Только так она могла почтить их память. В Дании было принять поминать умерших, пить вино на похоронах, но у Гунноры не было такой возможности. Она не могла заказать им надгробный камень и высечь на нем стихи. Она лишь могла сохранить их имена – и эти руны останутся тут если не навсегда, то надолго. Рядом она вырезала имя Тора, моля его сохранить эти руны и проклясть любого, кто захотел бы их разрушить.
Гуннора вспоминала, как умерла ее бабушка. Тогда мать сама высекла на надгробном камне руны – в память о Гуодрун.
Гуннора не знала, как выбивать руны в камне и, подумав об этом, расплакалась. Она столь многого еще не знала, многому ей лишь предстояло научиться, столь многое Гунгильда больше не сможет ей рассказать!
Девушка поспешно отерла слезы. Слез было недостаточно, чтобы справиться с печалью, недостаточно, чтобы очистить воспоминания о залитом кровью береге, недостаточно, чтобы смыть в море тела мертвых. Будь они в море – и на них не налетели бы стервятники, будь они в море – и они устремились бы по воде на родину.
На этот раз Гуннора вырезала на коре не руну, а корабль. Богатым датчанам устраивали водное погребение, те же, кто не мог себе этого позволить, мастерили из дерева корабли и устанавливали их на могилах. Отец часто говорил, что их народ дома как в море, так и на суше, хотя сам Вальрам предпочитал ездить верхом.
Что ж, у них не было корабля, чтобы вернуться домой, а если бы и был – в Дании не осталось родни, которая приютила бы их.
Гуннора почувствовала, как слезы вновь наворачиваются ей на глаза. Она поспешно сглотнула, встала и ушла в лес. В первые дни она боялась, что тот христианин проследит за ними, но к хижине никто так и не вышел. Замо заверил ее, что тут редко встретишь людей. Крестьяне из окрестных деревень могли собирать в лесу дрова и кормить свиней желудями и корешками, но они редко заходили в чащобу. Местный же лорд иногда выезжал на охоту, но обычно только осенью.
Поэтому в лесу было тихо – ни шагов, ни дыхания, ни разговоров, только шелест листьев, голоса зверей… или духов.
Бродят ли здесь души ее родителей?
– Что же мне делать, мама? Что же мне делать, папа?
Нет ответа. Может быть, души Вальрама и Гунгильды парили над кронами деревьев и не видели ее сквозь густую листву?
И вновь Гуннора вспомнила о похоронах бабушки. Тогда мертвую вынесли из дома не в дверь, а сквозь дыру в стене, которую тут же заделали. Хотя Гунгильда любила мать, она боялась, что усопшая вернется, а благодаря этому ритуалу мертвые не могли найти путь домой. Гуннора не боялась. Обезглавленный отец и залитая кровью мать были не такими страшными, как одиночество. Оно становилось невыносимым, и девушка решила вернуться. Она пошла по собственным следам, оставшимся во влажной земле.
А потом услышала крик.
Это кричала Гильда, мать Замо, пронзительно, визгливо, так что хотелось зажать уши. Подойдя поближе, Гуннора увидела, что на ее крик сбежались Сейнфреда и Замо. Гильда трясла Замо за плечи, и вначале Гунноре показалось, что она ругает его, но когда старуха увидела выходящую из леса девушку, то сразу бросилась к ней.
– Убирайся вон из моего дома! Ведьма! А ты… – Гильда повернулась к Замо, – позаботься о том, чтобы и ноги ее тут не было!
Гуннора не понимала, что так разозлило старуху, но тут на лице Сейнфреды отразился ужас, и девушка повернулась в ту сторону, куда смотрела сестра. Гильда обнаружила руны на дереве.
– Это ведовство! Злые чары! – надсаживалась Гильда. – Мы все погибнем! Ты прокляла нас, прокляла нас всех!
– Глупая баба! – не сдержалась Гуннора. – Эти руны чтят память моих родителей.
– От вас одни беды, я это знала с самого начала! Ты ведьма, а твоя сестра – воровка. Она украла мою брошь!
Сейнфреда уже успокоилась. Но она больше не улыбалась, ее губы дрожали. Девушка повалилась перед Гильдой на колени.
– Умоляю, смилуйся над нами! Я буду работать еще больше, помогу тебе, чем только смогу. Только позволь нам остаться! И скажи, что мне сделать, чтобы ты простила моих сестер?
Гуннора поджала губы. Она очень любила Сейнфреду, но сейчас сестра вызывала в ней презрение. Как она могла так унижаться? Неужели она позабыла, кто она такая? Да, они были простолюдинами, но не рабами. Никто в их семье не занимался грязной работой, не копал торф, не кормил свиней, не трудился в поле! Да, Сейнфреду и тут никто не заставлял этим заниматься, и все же… что может быть хуже, чем молить кого-то о милости? Лучше наесться коровьего дерьма, чем побираться, точно нищенка!
Сейнфреда взглянула на сестру, ожидая, что та попросит прощения, но Гуннора упрямо смотрела перед собой.
«Если ты дотронешься до этих рун, то умрешь, – думала она. – Молот Тора сразит тебя».
