Текст книги "Мертвым не понять"

Автор книги: Юлия Андреева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Весь вечер Рита бросала на меня полупьяные взоры и наконец, воспользовавшись тем, что Зерцалов пошел за сигаретами, шлепнулась на его место и, обняв меня за плечи одной рукой, прошептала чуть ли не плача:

– Я погибла, милая, милая моя богиня любви Венера. Меня убьют, вот увидишь.

От такого пассажа я не сразу нашлась что сказать и знаком попросила подошедшего Паву налить немного каберне. Наши бокалы покраснели, и Марго продолжила:

– Помоги мне, Диана, мы ведь давно знаем друг друга, пусть даже заочно, какая собственно разница.

Она смотрела на меня глазами, ставшими вдруг еще зеленее от выпитого вина. Я по-прежнему молчала, что нисколько не смущало мою собеседницу.

– …Вот ты писательница, тебе про чувства и вообще про людей известно все…

– Ну так уж и все, – я терпеливо сняла ее руку со своего плеча.

– Да все… все… – ответила она тоном, не терпящим возражений. – Все знают. Помоги мне в конкретной ситуации. Вот я… – она снова кивнула Паве и, не дождавшись, налила себе сама. – Вот я… можно сказать, женщина тихая…

– Тихая? – Я посмотрела на нее сверху вниз.

– Ну, ладно, не тихая, и любовники были, и замужем я не в первый раз, а теперь еще и вдова… Помоги мне, ты ведь и вправду все знаешь. Ну с чего кому-то мне зла желать? За что мучать?!

– Может и есть за что, – Я отставила подальше пепельницу, опасаясь, как бы разгулявшаяся примадонна не опрокинула ее на меня.

– Письма… письма пишут, по телефону тоже… а кто? За что? Был человек один, который меня во что-то ставил. Были нету! Ой, плохо мне! Плохо. Владик Шоршон– чик, он один на меня как на человека смотрел, не то что все остальные. Они меня в грош не ставят! Для них я баба. Красивая, и ладно. А что у меня в душе… про то никому дела нет!..

Я слушала Маргариту, не зная, чему и верить-то, неужели лахудра каким-то образом узнала о моей причастности к этой истории и теперь бросала наглый вызов?

Женщины обычно меня не любят, во всяком случае уж душу-то передо мной в жизни никто не открывал. Почему же я должна верить этой? Которую мне больше всего хотелось задушить капроновым чулком?

– Я не вру, – всхлипывала Белкина, пытаясь утереться о мое платье, – поедем со мной… я все тебе покажу.

Остаться с нею наедине – вот настоящий соблазн. Но я не спешила соглашаться, наблюдая за тем, как волосы моего мужа заливает то красный, то синий свет мигающих над баром лампочек.

Наконец я поддалась искушению и отправилась вместе с Марго к ней домой.

Что же, интересно, задумала эта дрянь? Убить меня? Но останутся свидетели, которые с готовностью подтвердят, что она уговаривала меня весь вечер ехать с нею. Тогда, может… Белкина располагает необходимыми документами, подтверждающими, что я была на самом деле коротко знакома с Шоршоной и пришла мстить… Ну сама– то она со мной вряд ли управится… Значит, в доме или в парадняке нас ждет, дождаться не может убийца. Или, что более вероятно, мадам взялась по новой изображать жертву – в таком случае, я приглашена в качестве свидетеля. Значит, кто-то сидит сейчас в ее конуре, и когда мы переступим порог полутемной передней, на фоне незашторенного окна промелькнет чей-то зловещий силуэт, или даже я стану свидетелем покушения.

Мы взяли такси – я вовсе не собиралась пускать шпионку в свой «мерс». Ко всему прочему, мне был нужен еще один свидетель, видевший, по крайней мере, что до подъезда мы добрались без приключений.

Минут через десять машина остановилась, я не без удовольствия для себя отметила, что мы подъехали чуть ли не к самым дверям. Я рассчиталась с водителем, который никак не хотел брать деньги, уверяя, что в жизни не возил более красивой женщины, и клянчил телефончик.

Теперь я была более чем уверена в том, что он не только запомнит меня на всю жизнь, а еще и недели три будет рассказывать байки в пивной.

Удачно, что стоящая рядом Марго принуждена была слышать каждое мое слово. Да, жизнь я ей усложнила, то ли еще будет.

Я осмотрелась, собирая в памяти наиболее интересные детали, которые в дальнейшем можно будет использовать в последней и самой страшной повестушке Владислава Шоршоны «Ярость».

На улице было довольно-таки темно, хотя кое-где светились окна. Ага. Мы на Моховой – узнала я черную, возвышающуюся как скала церковь, мимо которой мы проехали. Сразу же вспомнилось что-то о Пушкине… Тревожные предчувствия сжимали горло. Урча и ластясь к ногам, неведомо откуда вынырнул черный пушистый кот. Я проводила взглядом машину, больше всего на свете не желая входить в проклятый дом, и тут же как ни в чем не бывало потянулась и, громко стуча каблуками, устремилась за Маргаритой.

Шикарные, не в меру тяжелые двери подъезда были украшены когда-то, наверное, очень красивыми черными гирляндами цветов. Света в парадном оказалось немного, но откуда-то сверху, наверное, этажа с третьего, он лился в изобилии. Я напряглась, ожидая, что вот-вот к горлу прикоснется холодное и острое лезвие и мужской голос скажет…

Нет, ничего он не скажет. Потому что насколько хватает взгляда – спрятаться некуда. Справа белел крошечный, давно неиспользованный по назначению каминчик. По широкой, барской лестнице, где ступеньки располагались искусными веерочками, мы поднялись на второй этаж. Что ж, коллекционер знал толк в выборе квартиры – не ниже второго, не выше третьего. Тютелька в тютельку. Маргарита завозилась с ключами, и я подумала, что много раз по этой самой лестнице поднимался мой друг, возможно, что иногда, приходя слишком рано, он дожидался вот тут, облокотясь обеими руками на массивные перила или изучая облупившийся рисунок на стене. И почему, интересно, строители не расписывают сейчас лестницы и парадные цветными гирляндами и маленькими ангелочками?..

Дверь открылась, и, глубоко вздохнув, мы устремились в темную переднюю. Я хотела пройти сразу за нею, почти что вплотную, прекрасно сознавая, что наш двухголовый силуэт на фоне открытой двери представляет собой весьма замысловатую мишень для притаившегося в квартире убийцы.

До моего лица дотронулось что-то мягкое, и я отшатнулась, запоздало сообразив, что это бархатные шторы, которые встречаются еще иногда в старых петербуржских домах.

Щелкнул выключатель, и я обнаружила, что стою в роскошно обставленной темной мебелью начала прошлого века прихожей – просторной и очень приветливой. На полу перед самой дверью лежал коврик, но дальше, расходясь сразу в два рукава, растекался золотистый, блестящий паркет. На стене напротив меня, но чуть в стороне от двери, чтобы не испугать вошедшего, блистало огромное овальное и, судя по искусной кромке по краям, явно ручной работы зеркало. Под ним – изящная тумбочка или маленький столик с ящичками, не знаю, как правильно назвать. А дальше – застекленный шкаф с книгами, на стекле ни единого пятнышка, так, словно к нему и не прикасались-то никогда, впрочем, пыли тоже не наблюдалось. Я сняла шубку и повесила ее на полупустую вешалку, по числу рожков предназначенную как минимум для небольшого класса.

Дотронулась до молнии сапог и вопросительно посмотрела на хозяйку.

– Нет, нет, не надо, послезавтра придут убираться… – ответила она, правильно прочтя мои мысли.

Я обтерла ноги о коврик (так, для проформы, – в машине они вряд ли могли чем-нибудь измазаться) и последовала за Маргаритой. Коридор, по которому мы шли, имел на своей левой стене три совершенно одинаковые двери. Я отметила, что свет здесь включился одновременно с люстрой в прихожей, а значит тот, кто, быть может, притаился справа (в кухне), теперь мог в любой момент оставить нас в темноте.

– Это гостиная, – Марго открыла дверь, как мне показалось, всем телом; качнувшись на нее и не удержав равновесия, она нажала выключатель, и я увидела роскошную комнату с королевской хрустальной люстрой в центре над большим столом, вокруг которого примостилось множество стульев, как детишки перед матерью. Опять зеркало, даже два, зеленые бархатные гардины, зажатые на уровне подоконника шнурами, пара шкафов и зеленый ковер на полу. Коричнево-зеленая гамма гостиной создавала впечатление респектабельности и одновременно чистоты и следования эталону.

Все это промелькнуло перед глазами за какие-то секунды, потому что Белкина потащила меня дальше.

– Спальня, – представила она следующую комнату и, толкнув дверь, удержалась на ногах, обхватив руками косяк. Над кроватью горел голубоватый ночник.

Я напряглась, ожидая нападения и одновременно косясь на коридор (что-то еще выскочит из него).

Но ничего не произошло. Я скользнула взглядом по убранству спальни и нашла ее безупречной.

– И, наконец, кабинет! – Хозяйка вошла первая, я последовала за ней, одновременно отмечая для себя существование еще одной двери с цепочками, двумя замками и настоящим засовом. Наверное, черный ход.

– Мы вошли в небольшой кабинет, доверху уставленный книжными полками, так, словно комнатку окружал своеобразный ковчег знаний; огромный, надежный стол – из тех, что от любой взорвавшейся бомбы легко защитят; слева от стола – зеркало в раме – достаточно большое для такого сравнительно компактного помещения. Оно стояло прямо на полу и было приблизительно два метра в высоту. Справа от двери стоял крошечный диванчик, куда хозяйка тут же усадила меня, прикрыв дверь.

– Я сварю кофе, а вы… может, лучше – ты?

Я кивнула.

– …А ты посмотри пока на эти произведения, тебе как красивой женщине никогда не приходилось получать что-нибудь подобное? Ну, от мужчины… которому ты отказала во взаимности, или… – Она распахнула дверцу, прикрывающую ящики стола, и вытащила оттуда хорошо мне знакомые письма.

– Или от женщины, у которой ты увела этого самого мужчину, – добавила я. Мне не хотелось перечитывать свои же произведения, но как объяснить, зачем я тогда припожаловала? – Хочешь, я сама сварю кофе?

– Нет, нет. Для меня более важно, чтобы ты посмотрела это.

Я с неохотой потянулась за пачкой. Первое письмо… помню, как я писала его прямо на кухне, дожидаясь, когда же свершится чудо и мой новенький, страшно дорогой чайник наконец-то изволит закипеть.

Я лениво пробежала добрые полстраницы, когда неожиданно для себя наткнулась на строки, которые никогда не писала. «Ты умрешь, потому что тебя сожрет леденящий душу ужас. Потому что где бы ты ни была, что бы ни делала, я – тень твоя – вижу и слышу все…»

Далее следовало детальное описание того, как Маргарита сидела в этом самом кабинете у стола, читая предыдущее его послание. Даже я почувствовала легкую дрожь.

Вошедшая актриса подала мне чашечку и вздохнула.

– Да, все так и было. Я заперлась в кабинете мужа, потому что боялась, что в спальне за мной подглядывают.

Я встала и выглянула из окна.

– Бесполезно. Эта стена во двор – она абсолютно гладкая…

– Но всего лишь второй этаж.

– Под окном вечная канава, как мы ее называем, здесь хронически чинят трубы. То есть, ее иногда все-таки закапывают…

– А в тот момент?

– Была. Точно помню. – Она развела руками.

– Можно? – Я кивнула в сторону стола.

– Да, конечно. – Рита помогла мне перенести письма.

Я отпила немного кофе и, не обращая уже внимания на хозяйку, принялась задело. Почерк принадлежал, вне всякого сомнения, Славке, он же и присочинял вставленные фразы. В точно такой манере были написаны фантастические рассказы, вышедшие под именем Павы. Но откуда он мог знать, как именно она сидела, читая наше (как теперь выяснилось) совместное творчество. Допустим, что она всегда низко наклоняется над бумагой и подкладывает под себя одну ногу, но с чего он взял, что она устроится именно в кабинете?

– Скажи, а в квартире еще кто-то был в это время? – задала я наводящий вопрос.

– Да. Прислуга убирала гостиную.

«Значит, версия о том, что он стоял под окнами и ждал, где зажжется свет, отпадает». Я просмотрела еще несколько писем, и во всех оказывалось какое-нибудь любопытное дополнение. Создавалось устойчивое впечатление, что он находился где-то совсем рядом. Хотя, что я мелю. Белкина сама просила Владислава написать эти злополучные письма, которые теперь с таким усердием выдавала за подлинные, значит, и подробности они могли придумать вместе. Я незаметно пропустила сразу несколько, понимая, что ничего интересного уже не будет, как вдруг глаза мои сами собой остановились на дате – день смерти Шоршоны. Я залпом допила кофе и продолжила чтение. Письмо было написано той же рукой, тем же стилем, что и предыдущие! Но как это могло быть?! Текст изобиловал восклицательными знаками, как речь на митинге. Писавший проклинал Маргариту и сообщал, что уже привел приговор в отношении ее мужа в исполнение, уведомляя, что если только ей еще хоть раз придет в голову вздорная мысль обратиться к кому-нибудь за помощью, добровольных защитников ждет та же участь.

– Эти письма нужно прямиком нести в милицию, – подытожила я, – здесь требуется экспертиза…

– Нет, что ты?! – Ее глаза округлились. – Тогда он точно убьет меня. – Она кивнула на весьма солидную пачку листков, лежащих за посмертным посланием Славки. – Я советуюсь с тобой только потому, что ты женщина и ему не придет в голову, что я прошу защиты у женщины! Я с ними вообще не могу общаться.

– Я тоже.

Мы посмотрели друг на друга и улыбнулись.

– Знаешь что, я возьму пару писем для экспертизы… Не беспокойся, – остановила я ее резкое движение, – сделаем все втихую. Ты знаешь, кто это пишет?

– Нет. А то бы…

– Тогда попробуем выяснить. – Я отложила листки в сторону. – И еще – мне нужно по изучать их поподробнее, пока я не могу сказать ничего определенного.

– Спасибо, Диана. Но когда? Завтра у меня репетиция… послезавтра… Я дам тебе ключ от черного хода. Решено. Кофе и вообще все, что нужно – на кухне. Послезавтра придет Люда убираться, я ее предупрежу.

Я улыбнулась: «Святая простота – отдавать ключ от черного хода своему палачу».

Мы обменялись телефонами, и Марго пошла вызывать такси, а я осталась в кабинете. Нужно было все как следует обдумать, я вольготно расположилась на диванчике, крутя в руках совсем еще свеженькое письмецо, полученное три дня назад.

Тот же почерк, тот же стиль! Что за чертовщина?! Допустим, что Слава написал эти письма заранее и попросил какого-нибудь приятеля пересылать их, с определенным промежутком времени, но… откуда тогда в этих посмертных виршах столько подробностей? Как, к чертовой матери, он мог знать все это?

Я молилась, чтобы экспертиза показала, что почерк искусственно подделан, и заранее знала, что это не так. Значит, Шоршона жив! Обнаружить замаскированную Павой камеру было не сложно, он мог оставить следы пальцев на пыльных полках или в неправильном порядке поставить книги. Да мало ли… Итак, Славка писал Белкиной письма с угрозами, потом убил ее мужа – поэтому пистолет и остался у него… что дальше? Обнаружил камеру и разыграл перед ней свою смерть. (Правильно – там ведь еще огонечек зажигался, как маячок.) Тело его так и не нашли!

Хотя об этом мы могли и не узнать – не бог весть какая родня. А газеты молчат – что, собственно, такого, ну, не стало одного хорошего писателя – большое дело… в иной год…

Раздался мелодичный звонок, и я вышла из комнаты навстречу шоферу, которым оказался мальчик, недавно поступивший в «Фата Моргану» после театрального института.

«Как мило – Рита помогает своим…» – пронеслось у меня в голове, и на душе от этого стало теплее. В сущности, почему я не могу относиться с симпатией к человеку, которого собираюсь убить?

Пообещав прийти завтра, я взяла с вешалки шубку и сунула во внутренний карман два письма.

Однако вся эта история сделала меня невнимательной – водитель мог бы в два счета прибить меня, да и Рита, окажись у нее автомат или лучше граната… Бред.

Вернувшись домой, я первым делом забрала с полки Павы книжку Шоршоны и, поменяв вечернее платье на мягкий халат, забралась в постель и занялась чтением. Теперь я была более чем уверена в том, что письма и книгу писала одна и та же рука. Некоторые образы, лишь слабо сверкавшие в пространных посланиях, раскрывались пещерой Аладдина на страницах книги. Если это подделка – то ничего более искусного я в жизни не видела! Конечно, потренировавшись, можно освоить любой стиль, но сначала надо выяснить, что автор детективных книг Владислав Шоршона на самом деле пишет фантастические рассказы под именем Павла Зерцалова, с которым внешне его абсолютно ничего не связывает! Да в конце концов еще и разыскать меня?! Это же полная бессмыслица. Чужому человеку такой наворот не разгрести, а значит это под силу только ему… только Шоршоне.

Но почему Слава так поступил со мной?! Его смерть лишила меня возможности писать и сделала зверем! В то время как я на него дышать боялась, опасаясь, как бы он не послал всю нашу троицу куда подальше. Как плакал Пава, поняв, что я могу погибнуть – лишив его возможности творить! И тут я поймала саму себя. Ведь Шоршона пользовался моими текстами и слыл достаточно известным мастером, по-настоящему никогда не любя славу, а значит, ни в коей мере и не зависел от меня… Скорее наоборот – это я отвлекала его от работы, начитывая очередное произведение, под которым он должен был поставить свою подпись.

Я подумала о том, что если бы эта история от начала до конца была бы написана в жанре детектива, то слежку за Маргаритой могла бы осуществлять прислуга или человек, преспокойно наблюдающий в подзорную трубу из окон соседнего дома (из кабинета был виден двор), но куда мог спрятать своего преследователя писатель-фантаст?

6
ЛАБИРИНТЫ

Пава явился только к утру, замученный, но вполне счастливый. Я занялась разогреванием каши, сваренной еще накануне.

– Послушай, – как бы между делом обратилась я к нему. – Вот если бы Слава был жив и попытался от нас спрятаться, где бы он, по-твоему, находился?

– У себя в норе, – усмехнулся Павел, принимая у меня тарелку.

– Но мы же с тобой первым делом стали бы искать его там.

– Тогда в другой норе, – глубокомысленно добавил он, положив себе здоровенный ломоть оледеневшего масла. – Хотя мы же его не искали.

– В какой еще другой? У него что, была другая квартира?

– Может и была. Сегодня на обед я приготовлю устрицы по-парижски с белым вином…

– Была или не было?

– Ты всегда плохо разбиралась в людях, тем более в мужчинах… – Он завалил изрядно уже расплывшееся масло кашей и теперь наблюдал, как оно высвобождалось из-под этого рыхлого кургана.

– Что ты хочешь сказать? Ты знаешь что-то такое, чего не знаю я? Ну, Павочка, миленький…

– Знаю… и намного, намного больше, – Зерцалов окинул меня томным взглядом, – мне, например, известно, что ты, Венера, – богиня любви – сама любви-то и не знаешь. Мало этого – ничего-то и никого– то вокруг себя не замечаешь, за то и воздастся по заслугам…

– Ты, можно подумать, много знаешь! – Я возмутилась оттого, что он попал в точку. – Специалист нашелся!

– Увы мне, увы мне, милая, я и сам приговорен вечно странствовать по дорогам с фонарем и зеленой веткой омелы, которая распустится… – он не договорил и вдруг сжался весь, уткнувшись в свою тарелку. – Тебе приходило хоть раз в голову, что Владислав пишет совсем недурственные рассказы? Скажи, ты когда-нибудь интересовалась им?

Я помахала перед его носом книжкой.

– Просвещаюсь…

– Ты вообще сосредоточена только на себе, на своем творчестве и не видишь и не слышишь ничего вокруг.

– Тебя я слушала сутки напролет.

– Потому что это было нужно для твоего имиджа, – парировал он. – Потому что это скандал, если писательница не в курсе, в какой стране происходит действие в ее произведении! Халявщица! На самом деле тебе нет никакого дела до меня и того, чем я дышу, чего жду от этой жизни. Нет. Ты видишь во мне только слабака, не замечая, что на самом деле я мужчина! И тоже могу любить и ненавидеть.

– Можно подумать, все это время ты зачитывался фантастикой Шоршоны, а не кропал истории влюбленных дам! Ну, один раз, я думаю, прочел! Все-таки первая книга, а было бы их больше?! Что-то слабо верится! – На первых же моих словах Павел словно поперхнулся и замолчал, закрыв лицо руками с тонкими, длинными пальцами.

– Да, вообще-то ты права, – неожиданно смягчился Зерцалов. – Я сейчас чуть было не назвал тебя чернушницей. Прости меня. А насчет Шоршоны – ты понимаешь, бывает, что человек одержим какой-то идеей, которая для окружающих никакого значения не имеет. Раньше тебя это не интересовало. Ты хотела лишь, чтобы он вовремя приносил тебе деньги. Наверное, я тоже должен исчезнуть, вот ведь парадокс, чтобы ты, наконец, обратила на меня внимание и поняла, что я не такой, как большинство твоих дружков, я не могу любить кого попало, мне нужны особые отношения…

– Понятно, понятно, но как же все-таки Шоршона? – перебила его я.

– Шоршона?! Причем здесь Шоршона? – Он глядел на меня какое-то время, словно не понимая значения слов. – Ах, да… у Славы была страсть к цифре два. – Он выждал паузу. – Ну, понимаешь, двойственность, проблема внутреннего и внешнего, человек и его двойник.

«Буду ходить за вами, как ваша тень». Вспомнила я строчку из письма.

– …Душа и тело, небо и земля, жара и лед, вода и огонь…

– Ясно. Мы ведь тоже построили свою жизнь как нечто двойственное. Я правильно поняла?

– В нашем случае все куда сложнее. Хотя… Помнишь, учитель заметил, что при беглом взгляде на Шоршону создается впечатление, что что-то тут неспроста?

– Да. Он еще говорил, что из Владислава словно выползает на волю что-то темное…

– Еще бы. Ты – острый, цепкий ум под личиной Венеры – богини любви, я…

– Но какое это имеет отношение к его берлоге?

– Самое непосредственное, крошка, я был там… в его второй квартирке… насмотрелся… На трезвую голову туда и думать не моги заходить. Скопытишься… Там он сам!..

– Что ты имеешь ввиду?

– Представь: трехкомнатная квартира. Длинный коридор, обыкновенные одинаковые двери… Открываешь первую… – его голос сделался таинственным, – кровать, полированный шкаф платяной, в углу этажерка с книгами… Не страшно?

– Пока все нормально.

– Заходишь во вторую, – он понизил голос, – и что же?.. Кровать, полированный платяной шкаф, этажерка, книги! Я опрометью выскочил оттуда. Третья комната – та же картина! Я метался… хотел выбраться из этого ада, я умирал, я читал названия книг и находил их в следующих комнатах! Я открывал шкаф и передвигал вещи – во всех трех помещениях было то же самое! Это сведет с ума кого угодно. В довершение всего я перестал верить в реальность происходящего! Мне почему-то казалось, что я не могу выйти из заколдованной комнаты, кружась в дверях! Я стал крушить все, что только ни встречалось на моем пути, чтобы убедиться, что в других помещениях нет подобных разрушений, и наконец создал их сам! Я чуть не умер! Веришь ли?! И тут я вспомнил, что можно попробовать вообще убраться из этой квартиры! Ха-ха, смешно, правда?

– А где все это время был он?

– А бес его знает. Я думал занять у него денег, у меня же нет твоих богатых бабушек, регулярно помирающих, оставляя любимой внученьке горы злата! Дома его не оказалось, вот я и заглянул в издательство «Гомункул», узнать адресок его отца. Там шустрый такой уродец сразу раскололся.

– Так это была квартира его отца? Слава богу, я-то уже подумала…

– Никакого не отца, а его самого! Я же тебе объяснял про отражения, двойственность…

– Здесь целая тройственность… Из его рассказов я поняла, что Славу интересуют проблемы несоответствия внутреннего и внешнего и проблема потери какой– то части своей личности. Например, солдат, лишенный ноги, помнишь?

– А как же. Когда я читал «Историю одного похода», я даже подумал, что, разбрызгай он половину мозгов, огорчение было бы куда меньше, маршировал бы себе и маршировал… Ать-два, ать-два… Но Владислав всегда отнимал самое ценное! Надо же, чтобы судьба в конце концов так и распорядилась! И он своей смертью лишил тебя самого дорогого, что только у тебя и было! Ведь умри я…

– Не надо, – Я обняла Паву.

– Судьба! Ничего тут, сестренка, не попишешь – судьба!

– Может быть и не судьба!

К обеду я поехала на квартиру к Белкиной; конечно, из одной только вежливости следовало подгадать, когда хозяйка будет дома. Она тоже, ясное дело, ждала меня после спектакля, но мне почему-то всегда становилось как-то не по себе, когда лучший друг начинает вдруг выделывать такие фортели. Я даже не знала, чего в этот момент мне на самом деле хотелось больше – чтобы Слава оказался жив, но был бы повинен во всех этих гадостях, а главное, в предательстве, или чтобы он умер и предоставил таким образом мне сделаться убийцей. Так или иначе, а я не позволю кому бы то ни было вытирать об меня ноги!

Я вооружилась газовым пистолетом, к сожалению, совсем не похожим на настоящий, и, уже уходя, обнаружила подаренный в самый первый день моего праведного гнева Павой кастет, который прикрывал когтистой пластиной не только основание пальцев, но и обхватывал черными кожаными ремешками руку до самого запястья, где замыкался браслетом на пружинке. Я быстро надела его на правую руку, но тут что-то противно лязгнуло и поломавшаяся пружина впилась мне в кожу. На крик прибежал из кухни Пава и довольно-таки быстро вызволил меня, но рука продолжала болеть, а на запястье отпечаталась красная вмятина и там, где кожа оказалась защемлена, виднелся кровоподтек.

– Говорят, что бог карает людей, шлепая их по тому месту, которым они грешат, – глубокомысленно заметил он. – Должно быть, ты, куколка, написала немало в своей жизни такого, в чем еще захочется раскаяться.

– Не больше, чем ты? – огрызнулась я и потащилась на кухню за льдом.

– Как сказать, как сказать… фальшивомонетчиков, например, на Руси казнили так – расплавляли найденные у них непотребные деньги и в глотки им и вливали! Вот. А я – будь я королем – повелел бы писателю, который своим творчеством привлек беду или использует страдание других себе на пользу – руки отрубать.

– О чем это ты?! Что я такого написала?! Тоже мне – святая инквизиция! И потом, если…

– Да я так… к слову… – Зерцалов отошел к окну, мне показалось, что он дрожит. Я приблизилась и, заглянув Паве в лицо, увидела, что он сосредоточенно обкусывает ногти на правой руке.

– Что это на тебя нашло такое?

Он повернулся. Можно было поклясться, что в глазах этого непостижимого человека (да, еще одного непостижимого) стоят слезы. Я обняла его за плечи, и тут он громко, заливисто расхохотался. Тело Павла раскачивалось при этом из стороны в сторону, так словно он размашисто разбрызгивал себя по всей комнате. Меня отшатнуло, и тут же я, не помня уже ничего, бросилась к Паве и обняла его крепко-крепко… я думаю, что вскоре он почувствовал боль, во всяком случае, я хотела хотя бы таким образом вернуть его к реальности, потому что смех вдруг прекратился и мой принц осел на пол с каким-то долгим, жалобным стоном и затих наконец, положив свою красивую голову мне на плечо.

– Ты будешь убивать? – спросил он куда-то в пустоту прихожей так, словно меня уже и не было. А может, как раз в этот момент для него, для Павы, я переставала существовать. Тогда я могла отказаться от чего угодно, Павел – принц из сказки – из чужой, не из моей сказки, смотрел сквозь меня… – А ты думаешь, легко убивать? Не книжных героев, не в мечтах? Никакое айкидо тебе не поможет! Потому что ты Диана-Венера и не убийца! Так же, как и я! Ты не можешь! Вот в чем дело! Ты другая… и я другой… Тебя просто обидели больно, но ведь не в первый же раз…

От этих слов я вдруг почувствовала себя маленькой и беспомощной… пол был холоден, и по спине побежали мурашки.

– …И потом… может, ты думаешь, что от этого приключения с пистолетами у тебя поднаберется материала для следующей книги?.. Да ничего ты не наберешь – только душу свою испоганишь. Слышишь, богиня любви? Ничего ты после этого уже не напишешь! Я же тебя знаю. – Он обнял меня за плечи и, притянув за длинные кисти шаль со стола, накрыл ею мне лицо, как мертвой. – Обидели – плюнь! В тебе же столько силы! Ух! Знаешь, как в Китае или Японии… я их всегда путаю – живет себе художник – рисует цветы сливы и небольшие облака, сделается мастером, а потом… исчезнет.

– Умрет? – из-под шали спросила я.

– Умрет. А в другой провинции появится другой художник. Живет себе… хижины и реки рисует, дворцы, гейш и самураев… Да, это в Японии было… становится известным на всю поднебесную. А потом исчезает. А потомки спустя века криком исходят, пять-шесть известнейших мастеров, основателей школ жили в одно время – а на поверку это все один наработал. Мой совет тебе, красавица: обидели – утрись и занимайся своим делом, опять обидели…

– Так и захлебнуться можно! – Я встала и пошла одеваться.

– Ну, а если эта актрисуля как раз и ни при чем?! – крикнул он мне уже вдогонку.

– Посмотрим. – Я пожала плечами. Можно было, конечно, рассказать о том, что Шоршона жив… но зачем? Да и какое это теперь имеет значение? Так и не повернувшись к Зерцалову, я открыла дверь и, спрятав руки в карманы, юркнула на лестницу. За спиной раздались торопливые шаги. Пава, видимо, хотел что-то крикнуть вдогонку, но передумал и, остановившись, провожал меня глазами до низа.

– …Иди домой. Простудишься, – сказала я как только могла мягко. К горлу подкатили слезы. Еще одно слово, только одно слово… Пусть он окликнет меня, пусть… И я брошу все это и никуда уже не пойду! Пава прав – никакая я не убийца, не мстительница, не героиня. Я просто женщина… Мысли роились дикими пчелами, грозя искусать, изорвать непокорную… «И честно ли я поступаю с ним, не рассказывая, что мне известно о Владиславе – ведь если я сейчас не вернусь – сам Павел рискует оказаться следующей жертвой». Я представила себе нежного, немного мнительного мальчика, подобно мне сейчас загнанного в угол, и решила раз и навсегда – нет, этому не бывать! И я сделаю сегодня все, что только будет от меня зависеть, все. Но больше никто и никогда уже не станет вытирать об меня ноги!

Наверное, за год до смерти учитель в тайне от ребят сделал мне подарок (пока не буду говорить, какой), потому что я всегда ходила в любимицах, и еще потому что вещь эта была не только сумасшедше дорогой, но и являлась неким символом, тайным талисманом, олицетворяющим всю ту власть и судьбоносность Великого Гуру, которые он имел над нами.

Сама я никогда не рвалась ни в учителя, ни в пастыри, но в трудные времена исправно носила его с собой, прося у судьбы сил и защиты. С момента исчезновения Шоршоны талисман был неотлучно на дне моей сумки.

Слова! Слова! Море разливанное из одних только слов. Сколько их на свете белом? И не счесть… По улице летел мелкий, противный снежок, а навстречу мне шла моя давным-давно умершая бабушка. Ее бордовое пальто и светло-коричневая шапка были вопреки моде теми же, что и пятнадцать лет назад. Я зажмурилась, давая дорогу призраку. Слева потянуло холодом, я закуталась в шубку и тут же увидела бабушку – раскачиваясь из стороны в сторону, как утка, она призывно махала мне рукой. Я обернулась и чуть не закричала – первый призрак спокойно шествовал мимо кооперативного ларька. И тут началось – из парадных, низких окошечек подвалов, из детских песочниц и канализационных люков… отовсюду шли, ковыляя и приветливо махая руками, десятки мертвых бабушек. «Уходи плохая Диана, приходи хорошая…» – заворошилось в голове. Да, именно так мне говорили в детстве, когда я делала что-то недостойное. Обычно бывало достаточно просто выйти из комнаты и через минуту вернуться со словами «плохая Диана ушла, а я хорошая Диана». Но я не любила эту игру и, наверное, однажды моя бабушка прождала меня зря. Хорошая Диана никогда бы не могла желать кому-то зла.