Текст книги "Ближнее море"
Автор книги: Юлия Андреева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Голубая
Девяностые: перестройка, разгул кооператоров, бандитов, желтая пресса, пропаганда секса.
Обыкновенное питерское уныние. Только что выскочила из театра «Балтийский дом» с репетиции фестивального спектакля и теперь мечусь по улице в поисках кофе. Торговки вежливо и не очень предлагают свой товар. Передвигаюсь как во сне, едва ли не забывая переставлять ноги. Слякоть и низкое давление. Хотя нет, ноги-то свои я как раз вижу – приятно посмотреть на хорошенькие сапожки с золотыми пряжками, дальше полоска чулок и уже совершенно роскошная черная бархатная юбка. Шарман!.. Изящное пальтишко – такое легкое, что ощущаешь себя почти что обнаженной, на руках тонкие кружевные перчатки и крошечная сумочка с точно такой пряжкой, как и на сапогах, – это уже полный charmant. Венчает очарование шляпка, из-под которой как бы случайно выбился рыжий мелкобесный локон.
Останавливаюсь на секунду у витрины, чтобы в который раз влюбиться в эдакую себя-лапочку, и тотчас буквально напарываюсь на подозрительный взгляд стоящей рядом торговки.
И вот тут началось такое, от чего вся ранневесенняя серятина засверкала точно радуга, за которой я, помнится, почти что безрезультатно гонялась в детстве и в которую, вероятно, влетела теперь на автомате.
– Девушка, а вы случайно не голубой? – хрипло просипела бабка, оглядывая меня при этом с ног до головы.
От такого вопросика я вдруг сразу ощутила не прилив, а какой то прорыв сил. Адреналин заметно подскочил.
– Вы что, простите, считаете, что я похожа на мужчину? – переспрашиваю, заметно веселея и предчувствуя остренькое.
– Вот еще!
Хорошо же. Я начинаю лихорадочно перебирать в голове близкие по значению понятия, – что же на самом деле она имеет в виду? Голубой – ну хоть через лупу гляди – в моем очаровательном прикиде нет ни одной нитки этого цвета. В балете есть термин «голубая танцовщица». В смысле – есть «характерная», но имеется и противоположная ей «голубая», прозрачная и безликая, словно призрак. Но так отозваться на мой счет еще никто не решался, да и тетка не больно похожа на театрального критика. Что же еще есть голубого? Разве что бабка скрытый экстрасенс и видит ауру?
– Простите, – наконец не выдерживаю я. – Объясните, пожалуйста, что вы имели в виду, называя меня «голубым»?
– Что? – торговка залихватски подмигивает, отчего мне сразу делается не по себе. – А то, что вы такая… такая тонкая, нежная.
– О господи! Да, я женственная!
– Женственная? Нет. Женщины не такие. Вот это, например, женщина, – продавщица разворачивается и с размаху тычет в огромную бесформенную бабенцию с двумя неподъемными сумками, висящими по бокам точно гири, и с совершенно осоловелым взглядом. – Вот женщина! Наша женщина. А вы…
– А я голубой, – соглашаюсь я, отступая и радуясь, как ни разу не радовалась за эту весну. – Ведь я никогда, никогда не стану такой женщиной!..
Призвание
– Одно время Ирина Малярова пыталась заработать на жизнь продажей у метро театральных билетов, – рассказывает Алина Мальцева. – Но поэту продавать билеты это… в общем, ничего она на этом поприще не заработала, только выматывалась и время тратила.
Однажды, выходя из метро, я приметила Малярову и подошла к ней. Поздоровались, у меня были с собой какие-то пирожные и я отложила ей половину в полиэтиленовый пакет. Ирина Александровна удивилась и очень обрадовалась.
Прошло сколько-то времени. Я, признаться, уже позабыла об этой истории, но Малярова помнила. И вот однажды на каком-то собрании в Союзе писателей Ирина Александровна вдруг взяла слово и громко заявила, что если нужно будет отправлять кого-то к больным коллегам, следует непременно послать Алину Мальцеву. Потому как Алина такой человек, что все равно придет и что-нибудь принесет им.
Долги
Несколько раз Ирина Малярова одалживалась у поэтессы Алины Мальцевой.
Взяла раз, другой, третий, четвертый. Брала и не отдавала. Должно быть, не получалось собрать нужную сумму. Не вернув долга, снова была вынуждена просить взаймы…
– Ну, вы мне не отдавайте, – попыталась однажды успокоить Малярову Мальцева, в очередной раз раскрывая свой кошелек перед незадачливой поэтессой.
– А я и не собираюсь, – простодушно ответила Малярова.
Оценили
Зашла в гости в Союз писателей России. Уже на лестнице:
– Как вы, Юленька, расцвели! Убирать пора.
Рейн – исправленная надпись
На фестивале в 1989 году в Баварии в числе особо желанных гостей числилась группа наших литераторов во главе с поэтом Евгением Рейном. Это было особенное время: Европа жаждала увидеть, услышать, почувствовать русское, русские же ощущали себя счастливыми детьми, впервые в жизни дорвавшимися до сладкого. Хотелось смотреть, слушать, пробовать, примерять… хотелось всего и сразу, буквально объять весь мир.
– Среди русской делегации выделялась Саша Петрова – яркая одаренная девочка со своеобразными интересными стихами, – рассказывает Николай Якимчук.
– Для Александры Евгений Рейн был бесспорным кумиром, на которого она чуть ли не молилась.
Был сделан буклет фестиваля, на котором участники писали друг другу слова дружбы и любви, обменивались координатами, клялись, что никогда не забудут этих дней и друг друга.
Уже в поезде на Ленинград Саша Петрова подошла к Николаю Якимчуку со скромной просьбой подписать для нее у Рейна буклет. Ее чувство благоговения было таким сильным, что она не смела даже приблизиться к поэту…
Якимчук взял буклет и ручку и, войдя в купе, обратился к Рейну, читающему на верхней полке какой-то детектив.
– Евгений Борисович, не могли бы вы подписать буклет для одной милой девушки? Может, вы знаете ее – Сашу Петрову. Она была в Мюнхене вместе с нами, она очень любит ваше творчество и… и вообще благоволит к вам. Напишите что угодно, девушке будет очень приятно.
Ничего не говоря, Рейн взял протянутую ему ручку и, быстро что-то начертав, вновь уткнулся в книжку.
Когда Якимчук вернул подписанный буклет, с Сашей случилась истерика.
– За что он меня так?! Что я ему сделала?! – рыдала девушка.
Якимчук посмотрел на сделанную минутой раньше в его присутствии надпись:
«Трясет. Евгений Рейн».
Ага. Стало быть, Рейна попросили написать что угодно и он описал свои ощущения. Вагон действительно заметно потряхивало на рельсах.
– Стой здесь. Сейчас разберусь, – Якимчук вновь скользнул в купе.
– Евгений Борисович! Ну нельзя же так, вы жутко расстроили милую девушку. Не могли бы вы как-то исправить свою запись, чтобы ей было не так обидно…
Как и в первый раз, Рейн взял ручку и буклет и, не задумываясь, сделал приписку:
«Трясет от любви! Евгений Рейн».
Горлит, или А судьи кто?
В советское время вопросами, что можно и что нельзя издавать, занималась государственная цензура. Местные цензурные организации носили звучное имя Горлита. Горлиты стояли на страже сохранности государственных тайн, но и сами, в свою очередь, представляли собой достаточно странные засекреченные конторы.
Все рукописи перед изданием, включая авторефераты, вся печатная продукция должна была пройти через горнило Горлита, после чего выносился вердикт, оспорить который оказывалось проблематично уже потому, что посторонних в этой конторе не жаловали. Сотрудники же таинственного Горлита в прения с отвергнутыми авторами не вступали. Тут захочешь – концов не найдешь.
Исключением из общих правил являлись авторефераты диссертаций, и соискатели ученых степеней могли ожидать вызова в Горлит, где им высказывались претензии и пожелания.
Одним из таких авторов был давний знакомый Бориса Федоровича Сергеева, с которым тот в детские годы состоял в кружке юных зоологов при Ленинградском зоопарке. Звали знакомого Вадим Евгеньевич Гарут. К тому времени он успел закончить университет и аспирантуру при Институте зоологии, написать диссертацию и отнести ее автореферат в Горлит.
Отнес, отдал, расписался где нужно и уже было приготовился ждать долгие недели и месяцы. Но вызов пришел неожиданно скоро. Буквально за время, что Гарут добирался от Горлита (угол Садовой и улицы Ракова) до института – всего лишь четыре трамвайных остановки. Тишину приемной директора института разорвал телефонный звонок. Звонивший требовал, чтобы Гарут явился в Горлит уже завтра.
Ситуация, мягко говоря, волнующая. Чего такого крамольного, запрещенного, подозрительного усмотрели строгие цензоры? Да и когда они успели хотя бы пробежать автореферат глазами? Что будут спрашивать? Или возможно, что там уже будут ждать не работники Горлита, а…
Переволновавшись (и перетрусив), Вадим Евгеньевич отыскал телефон своего давнего знакомца, фронтовика Сергеева, и попросил его съездить в Горлит вместе.
Как говорят о Борисе Федоровиче, на войне он разучился чего-либо бояться, а значит, мог вынести и убийственный Горлит.
Сказано – сделано. На следующий день к девяти утра приятели стояли перед дверью конторы.
«Помню узкий пустой коридор. Слева окна во двор, справа двери с прорезанными в них крохотными окошками. Все закрыты. Тишина».
Сергеев как человек, побывавший не в одной военной передряге, шел впереди, за ним семенил перепуганный Гарут.
Они уже успели добраться до середины коридора, когда Сергеев, не поворачиваясь, спросил:
– В какое окно нам назначено?
Его голос разнесся эхом по пустому коридору. Тут одна из дверей распахнулась, и перед приятелями предстал, улыбаясь во весь рот, еще один бывший кружковец – Пьер Уткин, как называли его в зоопарке.
– Ребята, вали сюда! – весело закричал он, распахивая перед ошарашенными гостями дружеские объятия.
Как выяснилось, автореферат Гарута достался на просмотр и рецензирование именно ему. Заметив знакомую фамилию, Пьер решил воспользоваться случаем и как можно скорее встретиться с давним знакомым.
Пьер, а на самом деле Петя Уткин, был инвалидом детства, из-за перенесенного полиомиелита его левая рука и нога были полупарализованы. В школе он учился еле-еле, не оставаясь на второй год исключительно благодаря заступничеству кружка юных зоологов, а возможно, и из жалости.
В зоопарке он и не думал подходить к зверям, ограничиваясь общением с пони и осликами, к которым в конце концов и был приписан – катать детишек по кругу, ввиду его явной непригодности к чему бы то ни было еще.
Любопытно, что человек, не усвоивший толком программу средней школы, занимал ответственное место в Горлите, решая судьбы рукописей и написавших их писателей и ученых, отвечая на вечный гамлетовский вопрос «быть или не быть?», вечный вопрос бытия «жить или не жить?».
Гость из бездны
– Была такая история, – Андрей Дмитриевич Балабуха поглаживает мягкую шкурку золотоглазого кота Бегемота. Тот сладко зевает, делая вид, будто собрался спать, но одно ухо торчком. Слушает. – Была такая история, печальная история, даже немного трагичная. Георгий Сергеевич Мартынов начал писать роман. Хороший роман, утопический, фантастический роман. Опять же сейчас, может, он не так хорошо смотрелся бы, но тогда… Действие отнесено в далекое будущее.
Написал пробу, приволок в «Детгиз». А там дура редактриса глянула и говорит:
– Да что вы, никому такого не нужно, кто это будет читать? Сейчас нужно писать как Жюль Верн. Что-нибудь вроде космического Жюля Верна сделаете?
– Сделаю, – сказал Георгий Сергеевич. Бросил свой роман, сел и написал «220 дней на звездолете».
Опубликовали.
И тут выходит «Туманность Андромеды» Ивана Антоновича Ефремова. Как раз вещь такого же масштаба, такой же направленности, что и у Мартынова.
В итоге Георгий Сергеевич пролетел.
И теперь говорят, что современная фантастика началась с Ефремова. А могла бы с Мартынова.
Его вещь вышла года через четыре после Ефремова, но такого резонанса, естественно, не вызвала.
Странно это как-то звучит. Хотя, возможно, это для меня странно – сказывается разница поколений. Плохо себе могу представить сам факт, что писателю кто-то говорит: это пиши, а это не пиши. Но тогда это было в порядке вещей.
Мокутеки – цель
Знакомый дал посмотреть фильм о том, как изготавливаются самурайские мечи. Динька внимает с открытым ртом и выпученными глазками. По окончании изрекает:
– Мама! Хочу быть кузнецом. Ты меня отпустишь?
– В Японию? Почему бы и нет? Только там ведь учиться нужно, солнышко. Как раз то, чего ты терпеть не можешь. А потом работать. Таттеру (печь) кормить, полученный метал изымать, ковать. Умучаешься.
– Вытерплю, – деловито сипит носиком дочка. – Ведь тебе нужен настоящий японский меч! Пусть это будет моей целью.
Меч
По заснеженным улицам Питера шел человек с мечом за спиной. Человек был черноволос и черноус, движения его отличались порывистостью, глаза были неспокойны. Рано утром он вышел из поезда, принесшего его бог весть из каких далей, и с тех пор все шел и шел, не останавливаясь и не отдыхая.
Он проследовал мимо стелы на площади Восстания, неодобрительно покосился на чуть не налетевшего на него вокзального носильщика и, выбрав направление, поспешил куда-то вдоль по Невскому проспекту.
«Вперед, только вперед, не останавливаться, не отвлекаться», – шептал он себе, то и дело пытаясь нащупать за спиной удобные ножны.
«Принявший чашу понесет крест. Два сердца ему и сияющий меч», – заголосило у самого уха, и человек с мечом заметил, как вздыбился черный конь на Аничковом мосту. Сделав свечку, вороной быстро перебирал чугунными копытами, трепеща чуткими ноздрями.
«Стой, Зорька, – напружинился обнаженный конюх, – в Фонтанку захотел?
«Не Зорька, а Аврора», – басом ответствовал конь и заржал, подмигивая прохожему с мечом.
«Да ну вас. Мерещится», – человек с мечом зябко поежился и ускорил шаг.
«Доброе утро, батюшка», – громогласно приветствовала его профессиональная нищенка у Казанского собора.
Человек покосился на побирушку. Со стороны торчащая рукоять его меча действительно напоминала черный крест.
Главное не отвлекаться – и все получится. Главное…
Угловое зрение поймало склонившегося над ним каменного витязя работы Пименова, хотя Аничков дворец и павильон Аничкова сада остались далеко позади.
«Заманивают, – с горечью подумал человек, стиснув зубы. – Врешь, не возьмешь».
За потенцию
– Первый раз «Меч Бастиона» мы вручали десять лет назад по решению коллегии литературно-философской группы «Бастион», – рассказывает Дмитрий Володихин, – он достался Олегу Дивову. А надо сказать, что в то время Олег был не столь знаменит, как сейчас, но уже заметен и весьма талантлив. Как говорится, восходящая звезда.
И вот, взяв в руки заветное оружие и по обычаю слегка приобнажив клинок, Эдуард Геворкян молвил: «По правилам «Бастиона» мы вручаем меч, не объявляя, за какое произведение он достался номинанту. У вас же, Олег, все впереди, так что считайте, что мы вручаем его вам за творческую потенцию».
Услышав сие, Дивов хитро прищурился и ответил: «Ну что же, мужчине должно быть приятно, когда ему вручают что-то за потенцию».
Крест
– Ты почто поэта, тебе присланного, в сборник не взяла? У него мама на телевидении, папа главный редактор в газете. Быстро позвони, скажи, что ошибочка вышла, что перепутала, не тому отказ ввернула.
– Не-а, не получится. Она не просто отказала. Она на рукописи крест поставила, – привычно сокрушается рядом Саша Смир.
– Крест? Скажи, что это не крест, а знак плюс.
– Не получится, – отмахиваюсь я.
– Крест – не всегда плохо. Можно по-разному понимать: христианство, ось координат. Все можно объяснить в выгодную для дела сторону. Ты какой крест-то поставила? Может, вместо подписи, как безграмотная?
– Ага, – киваю я. – Вроде того. Андреевский – от края и до края.
Толкин или Толкиен
На каком-то из «Бастконов» обсуждали творчество Толкина. Тогда как раз шла дискуссия, как правильно: Толкин или Толкиен? И кто-то в сердцах ляпнул: вот у них есть Толкиен, а у нас почему-то нет никакого Толкиена?
И тогда Сергей Алексеев мрачно в сторону сказал: «Ну да, Пушкиен, Толстиен…».
Нина Чудинова и ее встречи с Анной Ахматовой
«На фоне Пушкина снимается семейство». Мода, наверное, такая пошла: плодить скучные «воспоминания» о встречах с великими (писателями, поэтами, художниками, актерами); и все-то эти встречи похожи одна на другую. В пивной, в ресторане, в забегаловке, накрыв поляну на даче или даже во дворе, на кухне или в комнате. Начинаются словами «у нас было…» и заканчиваются «не помню, что произошло дальше». И даже не в том дело, что тема выбрана не самая интересная. Просто, кому кроме как участникам попойки сама эта пьянка интересна? Во всяком случае, если в результате нее не произошло что-нибудь действительно интересное, необычное, запоминающееся…
А ведь поэты, художники, любимые актеры – те, на которых буквально молишься, – обладают властью порой полностью менять жизнь человеческую. Скажет этакий овеянный тайной магией властитель дум слово доброе – и затрепещет, потянется к нему из мрака собственной жизни живая душа. Точно хрупкий, нежный росток на солнечный свет, чтобы вырасти, окрепнуть, расправить ветви, дать листья и наконец расцвести…
Жизнь не баловала Нину Чудинову. В пять лет девочка осталась без родителей и была сдана в детский дом поселка Шейново Вологодской области, где провела два года. Едва начала привыкать, как пришлось переезжать в интернат города Устюжны, где находилась школа. Большую часть времени Нина находилась в подавленном состоянии, живя по навязанному ей расписанию и стараясь время от времени улизнуть из шумного общества и побыть одной. Когда Нине исполнилось девять лет, в ее душе как бы сами собой начали складываться поэтические строки. «Служенье муз не терпит суеты» – вот она и старалась уйти куда-нибудь от гама и досужих разговоров. Туда, где можно было бы хоть немного побыть в тишине.
Однажды, возвращаясь из столовой в спальный корпус, девочка наткнулась на разбросанные по земле листки из журнала. Они лежали вдоль обочины, и это было странно. Нина подняла один. Со страницы на нее смотрела красивая женщина. «Анна Ахматова», – прочла девочка. Ниже были напечатаны стихи. Ах, какие это были стихи!..
А действительно, какие именно стихи? В своих воспоминаниях Нина ни разу не говорила об этом. Должно быть, Ахматова поразила ее не какой-то отдельной удачной строчкой – понравилось все!
С того дня девочка старалась отыскать другие стихи Ахматовой, идя за великой поэтессой как за зовущим светом далекой звезды. Теперь она знала, для чего живет. Во всяком случае, пока есть такие стихи, пока есть подобные поэты, жить еще было можно.
Все свободное время Нина проводила в библиотеке, отыскивая портреты, стихи любимой поэтессы, любую информацию о ней. Учась у Ахматовой, про себя разговаривая с ней, мечтая о личной встрече.
В «Махабхарате» есть эпизод – мальчик просится в ученики к великому мастеру, тот отказывает ему. Тогда мальчик лепит статую учителя из глины и каждый день прилежно занимается перед образом своего учителя, стараясь расти и совершенствоваться на его глазах. Что-то подобное происходило с Ниной.
И вот в 1965 году, когда Нине исполнилось одиннадцать лет, их класс отправили на экскурсию в Ленинград, 4 июня они посетили музей-квартиру Александра Сергеевича Пушкина на Мойке, 12. Класс послушно ходил за экскурсоводом, рассказывавшей о семье Пушкина и о последних днях жизни поэта.
Какое-то время Нина позволяла себе следовать в ленивом потоке бредущих в одном направлении и послушно поворачивающих головы направо и налево школьников, когда экскурсовод вдруг подвела гостей к личному кабинету Александра Сергеевича.
Возле входа, за маленьким столиком у дверей, сидела пожилая женщина, которая, не замечая посетителей, продолжала строчить что-то в толстую тетрадку.
– В этом кабинете Александр Сергеевич работал над своими последними произведениями, – скучным однообразным голосом вещала экскурсовод. – А это, заученный взмах в сторону незнакомки, – Анна Андреевна Ахматова.
Постаревшая, располневшая королева Серебряного века и не подумала взглянуть на обступивших ее школьников, продолжая заниматься своим делом. Скорее всего, она и не замечала их. Постепенно толпа вокруг Ахматовой поредела, лишь Нина продолжала стоять напротив поэтессы, разглядывая ее и не зная, допустимо ли отвлекать Анну Андреевну от ее дел.
А ведь она так давно мечтала об этой встрече. И вот судьба… Нельзя даже дотронуться, в глаза поглядеть, слово сказать. Хотелось показать стихи, посоветоваться, просто поговорить…
Неожиданно Ахматова подняла на Нину уставшие глаза.
– Что тебе, девочка?
– Я тоже стихи пишу! – неожиданно писклявым голосом выдохнула та, окончательно смешавшись и покраснев до корней волос.
– Пиши, девочка, пиши, – печальные глаза Ахматовой несколько секунд смотрели в испуганные, смущенные глазки Нины, после чего она вновь вернулась к своим трудам.
«Пиши, девочка, пиши». Эти слова Нина Чудинова пронесет через всю свою жизнь как благословение и напутствие, что дала ей в самом начале великая поэтесса.
